Текст книги "Бессильно зло, мы вечны, с нами Бог. Жизнь и подвиг православных христиан. Россия. XX век"

«Надо думать о спасении врагов, а не о победе над ними»
Митрополит Вениамин (Федченков)
02.09.1880[242]242
  По другим данным, 12.09.1880.


[Закрыть] – 21.09(04.10).1961

Слова эти принадлежат человеку, много видевшему и много пережившему на своем веку… В годы революции он потерял все, что заключается в слове «родина», и долгие годы был вынужден скитаться по миру – чтобы однажды вернуться в Россию; вернуться не с обличением и гневом, а с кротким напоминанием о Христе.

Дорога в международном вагоне от Москвы до Красноярска занимала в то время более четырех суток. Времени было предостаточно, и в одном из купе завязалась необычная беседа. Пассажиров привлекала фигура уже немолодого и настолько благодушного священника, что невольно хотелось побыть возле него, расспросить, попытаться понять, что составляет основу его взглядов, что заставляет его упорно держаться того, что, «как известно», давно получило «научную» и политическую оценку и отнесено к «анахронизмам прошлого»? Манеры и речь собеседника свидетельствовали о хорошем воспитании. Он не отказывал в общении, напротив, был расположен к разговору, и вскоре возле него собрались добровольные слушатели – около десяти человек. Правда, большая часть из них минут через двадцать разошлась по своим делам, но трое предпочли беседу легкому чтению и игре в карты.

Вопросы, предложенные священнику, были таковы: «Какая может быть польза Советскому Союзу от религии вообще и от Православной Церкви в частности?» и «Как вы, интеллигентный человек, можете веровать?»

Мерно раскачивался вагон, и батюшка, не смущаясь и ни на минуту не теряя мирного расположения духа, как мог, старался удовлетворить пытливость вопрошателей. И чем больше он говорил, тем осторожнее становились его «оппоненты». Священник не только располагал обширными сведениями, к которым апеллировал, но и свободно владел научной и философской терминологией, стройно и внутренне непротиворечиво излагал основания своей веры. Два дня его собеседники имели возможность слушать и задавать вопросы, ни один из которых не остался неразрешенным.[243]243
  Содержание этой продолжительной дискуссии было записано митрополитом Вениамином и легло в основу сочинений: «Беседы в вагоне. На пути из Москвы в Америку» и «О вере, неверии и сомнении» (см.: Вениамин (Федченков), митрополит. А сердце говорит мне: верь! М.: Правило веры, 2004).


[Закрыть] Будто через некие «прорехи» им открылся иной мир, мир неведомый и куда более глубокий и сложный, чем изображали его атеистические брошюры.

Что было новым и неожиданным для них? Прежде всего «непрагматичное» решение вопроса о том, стоит ли верить. Просто и откровенно батюшка говорил, что ни соображения «общественной пользы», ни аргумент о необходимости «творения добра ближнему» не могут служить источником веры, не выражают ее существа. Иначе не было бы и предмета спора между верующими и атеистами: вопрос касался бы только этики, а отнюдь не религии. Главной причиной веры в Бога, утверждал он, является решение вопроса об истине.

Но и это еще не все. К познанию истины человек приходит не рационально: ни логика, ни научные авторитеты не могут сами по себе сообщить веру. В основе богопознания лежит откровение того, что не дано непосредственно, более глубокий разум, истинный разум души – интуиция, внутреннее восприятие истины. Именно этот внутренний разум, а не внешний формальный рассудок позволяет и обрести, и сохранить веру.[244]244
  См.: Вениамин (Федченков), митрополит. Беседы в вагоне. На пути из Москвы в Америку // А сердце говорит мне: верь! М.: Правило веры, 2004. С. 139.


[Закрыть] Этот путь открыт и для человека, не унаследовавшего христианство в качестве семейной традиции: одно внимательное чтение Евангелия может привести к вере благодаря его внутренней достоверности.[245]245
  Митрополит Вениамин не раз приводит в своих работах пример того, как профессор философии – еврей, женатый на христианке, – принял Православие именно таким образом: «…ему, как очень умному, непредубежденному и искреннему человеку, при чтениях Евангелия стало простой очевидностью, что написано оно очевидцами, совершенно искренними людьми; что это не поэтическое легендарное “сочинение”, а бесхитростные записи “о совершенно известных между нами событиях” (Лк. 1, 1)» (Вениамин (Федченков), митрополит. Беседы в вагоне… С. 174).


[Закрыть]

Что же касается мотива «пользы для государства», таковая может быть лишь одним из следствий веры, но отнюдь не ее «оправданием» и целью. Вера сообщает прочные основания совести: нет веры, нет и основы для нравственности. С этой точки зрения избавление от пороков и страстей, «возвращение потерянного мира, нормальное умственное состояние – благо для общества»,[246]246
  Вениамин (Федченков), митрополит. Беседы в вагоне… С. 66.


[Закрыть] но все же причина и цель веры иного порядка. Детская, непосредственная вера «по доверию», которая предваряет веру сознательную, более глубокую и прочную, не нуждается в дополнительных – социальных и моральных – основаниях. И высшая цель, которую она постепенно открывает, касается не явлений этого мира, а человеческой души. Верой совершается ее благодатное изменение в Таинствах, в общении с Богом, и спасение.

Таким же неожиданным оказался и ответ на вопрос о том, как можно сочетать веру и интеллигентность. Священник говорил о том, что представление о противоречии веры и знания, веры и культуры относится к разряду заблуждений и сознательно поддерживается противниками веры. Если один из двух ученых является верующим, а другой нет, значит ли это, что основанием для неверия является просвещение, а для веры – отсутствие знаний?

Между тем среди ученых мирового уровня есть немало не только верующих, но и открыто исповедующих свою веру. Кант, Лейбниц, Ньютон, Линней никак не могут быть отнесены к числу людей «темных». Подобным образом и в России вера ученых Пирогова, Менделе ева, академика Павлова; вера великих полководцев Кутузова, Суворова и Ушакова; художников Васнецовых, Нестерова, Серова; писателей Гоголя, Аксакова, Достоевского; музыкантов Рахманинова, Римского-Корсакова, Шаляпина; вера философов, мыслителей и государственных деятелей С. Н. и Е. Н. Трубецких, Н. О. Лосского, П. И. Новгородцева, К. Н. Леонтьева, С. Н. Булгакова, М. М. Сперанского, П. А. Столыпина, – вера этих просвещеннейших людей только при условии крайней пристрастности и добровольной ограниченности может быть истолкована как следствие «пассивной приверженности традиции». Ведь начиная с середины XIX века, когда нигилизм проник и в среду русской интеллигенции, можно было выбирать, чего придерживаться и чем руководствоваться в жизни.

Стало быть, основания как для веры, так и для неверия лежат не в сфере человеческих знаний. Вопрос в том, что выбирает рассудок: становится ли он «другом» или «врагом» веры. В первом случае детская непосредственная вера, «по доверию», находит в нем инструмент для подкрепления знания, предшествующего рациональному постижению. Во втором случае рассудок работает под действием предубеждения, отсекая все, что может поколебать позицию недоверия и сомнения. Таким образом, основанием для неверия может служить не знание и ум, а его недостаточная искушенность в вере.

Простой разговор в поезде… Замечательно, что отвечавший не допускал и оттенка раздражения или неудовольствия, как бы ни был неловко сформулирован вопрос, какой бы явной ни была провокация; вопрошавшие же оказались добросовестными настолько, что смогли признать недостаточность собственных аргументов. В их собеседнике был тот самый «дух мирен», к стяжанию которого призывал преподобный Серафим Саровский, «дух мирен» не изменялся даже тогда, когда приходилось иметь дело с противниками. Священник не осуждал их, помня то время, когда и сам был еще «младенцем» и не умел веровать, как заповедано и как до лжно…

Владыка Вениамин с сожалением признавал, что во время его учебы в стенах Тамбовской семинарии и позже, в годы обучения в Санкт-Петербургской духовной академии, система духовного образования была далека от совершенства:

«В сущности, мы были больше католическими семинаристами, фомистами (Фома Аквинский), чем православными, духовно-мистически воспитанными в живом опыте школярами… Это была великая ошибка всего духа нашей школы: рационализм не в смысле философском, а практически-учебном. Нас воспитывали в идолопоклонстве уму, чем страдало и все наше интеллигентное общество XIX века, особенно же с 60-х годов. И этот яд разлагал веру как якобы темную область чувства, а не разума. И постепенно рационализм переходил у иных в прямое неверие, безбожие. <…> Не было интереса. Нельзя было назвать религию «жизнью». Это было больше «знание», то есть запас памяти, бесплодных доводов; склад «холодных замет ума», – как говорил Пушкин. И вообще, все уже падало в России, все ценности. Не устояла и Церковь со своими школярами. Духовного опыта было мало…»[247]247
  Вениамин (Федченков), митрополит. Дополнение к беседам в вагоне. На пути из Москвы в Америку. С. 139–140.


[Закрыть]

Насколько мало студенты интересовались подлинно духовной жизнью, по замечанию архипастыря, свидетельствовал уже тот факт, что, обходив за три месяца столичные библиотеки, музеи, театры, наслушавшись профессоров, никто из них не подумал приехать к известному на всю страну подвижнику о. Иоанну Кронштадтскому. Ни преподаватели, ни профессора ни разу даже не обмолвились о нем. И лишь несколько месяцев спустя небольшая группа – несколько человек, среди которых был и будущий владыка Вениамин, – посетила святого пастыря. Они видели его и молились с ним вместе. Церковь, а точнее, высшие интеллигентные слои ее в то время «не жили жизнью духа, а умствовали».[248]248
  Там же. С. 141.


[Закрыть]

К счастью, ему, в ту пору еще неискушенному и неискусному, было на что опереться. Когда смятение, порожденное спецификой учебных методик, коснулось и его души, живое чувство веры сохранилось благодаря первому непосредственному опыту, вынесенному из детства. Охлажденный ум подбрасывал сомнение, а душа инстинктивно его отталкивала, свидетельствуя: «Все равно верую!»

Преодолеть эту мысленную брань помог Иоанн Кронштадтский. На вопрос юноши, что является источником его веры, о. Иоанн, помолчав с минуту, ответил просто: «Жил в Церкви». Ответ, поразивший Ивана Федченкова – будущего митрополита Вениамина, – запомнился ему на всю жизнь. Да, только в Церкви, через духовно-благодатное воспитание в Таинствах и живой опыт веры, можно преодолеть «теплохладность» – равнодушие формально усвоенного знания. С этой поры для молодого человека начался период «сознательной» веры, которая, пройдя через горнило рассудочного рационализма, наконец освободилась от его владычества. «Поставленный в законные рамки, ум уже сделался добросовестным и скромным помощником веры, как низший орган для высшего (духа)»,[249]249
  Вениамин (Федченков), митрополит. О вере, неверии и сомнении // А сердце говорит мне: верь! М.: Правило веры, 2004. С. 209–210.


[Закрыть] – писал впоследствии архипастырь. Не было больше ни боязни ума, ни страха перед чудом – разумная вера примирила умопостигаемое и веру. Пришло понимание того, что и рассудок имеет границы: не все, что относится к сфере непостижимого, «ненаучно и недостоверно». И в душе водворился мир.

С момента, когда вопрос о вере получил свое разрешение, он стал стремиться к живому непосредственному общению с людьми, имеющими действительный опыт духовной жизни, причастниками и свидетелями жизни духа. Большое впечатление произвели на него встречи со старцами – носителями божественной благодати. На Валааме будущему архипастырю посчастливилось встретить старца Иоанно-Предтеченского скита о. Никиту. Подвижник принял его и в беседе назвал юного гостя «владыкой». А указание на монашеский путь он услышал, когда обратился к старцу Гефсиманского скита Троице-Сергиевой Лавры о. Исидору.

В простоте сердца принял Иван это благословение, и жизнь пошла по означенному для нее руслу. В 1910 году он был пострижен в монахи. Блестящее образование и желание служить Церкви выделяли его из числа однокурсников. Шесть лет, с 1911 по 1917-й, он занимает пост ректора Таврической и Тверской семинарий. Опыт собеседований и ведения дискуссий приобретается им именно в эти годы.

1917 и 1918 годы оказались важными для определения позиции в отношении церковного единства и церковного управления. Архимандриту Вениамину довелось быть участником Поместного Собора Русской Православной Церкви, проходившего в охваченной революцией Москве, где он выступил сторонником восстановления патриаршества, а затем участвовал в работе Всеукраинского церковного Собора в Киеве. Этот Собор утвердил каноническое единство Церкви на Украине с Патриархом Московским и благодаря твердой позиции большинства священников и мирян, к которым относился и о. Вениамин, отверг идею автокефалии Православной Церкви на Украине.

В феврале 1919 года архимандрит Вениамин был рукоположен в епископа Севастопольского, викария Таврической епархии. В июне того же года он чудом избежал расстрела – как «агент контрреволюции». Причиной ареста послужила найденная у него фотография умершего от тифа офицера, сына его личного друга. Владыка оказался узником одного из страшных подвалов Севастопольской ЧК, описанных в «Солнце мертвых» Шмелева, где и значительно меньшая «провинность» могла послужить основанием для вынесения смертного приговора; но епископу Вениамину посчастливилось, и он остался в живых. Это испытание не ожесточило его, не стало поводом для того, чтобы занять позицию справедливого «карателя». Когда произошла смена власти и Крым перешел на время в руки белой армии, двое сотрудников, допрашивавших владыку, были арестованы; тогда никто иной, как епископ Вениамин, добился у коменданта Севастополя генерала Владимира Субботина отмены вынесенного им смертного приговора. И в иных случаях нередко обращался и к генералу Врангелю с просьбами о помиловании…

Пастырская позиция оставалась неизменной: миловать, если возможно помилование. Но соприкосновение с практикой большевизма заставило святителя присоединиться к Белому движению и принять на себя духовное окормление русской армии. В 1920 году он вынужденно покинул Россию – тогда еще была надежда, что ненадолго. Однако возвращение оказалось возможным лишь через 47 лет.

Внутренняя цельность владыки в условиях эмиграции сохранила его от уныния, не позволила сложить руки. Отныне для тысяч русских, разбросанных по миру революционной волной, родина остается там, где живет вера. До середины 1920-х годов в Константинополе и Сербии епископ Вениамин возглавляет работу временных органов управления заграничными приходами Русской Православной Церкви, с 1925 года преподает и инспектирует Православный Богословский институт в Париже.

Политические события разделили народ, но церковное единство не определяется политическими мотивами. Не было надежды на возвращение, но оставалась надежда сохранить каноническое общение с братьями, не покинувшими Россию и ставшими заложниками системы политического бесправия. Среди них были и те, кого он знал лично, и это позволило ему воздерживаться от поспешного суда. Он понимал, что там, в России, в условиях гонений, иерархи делают все возможное для сохранения Православной Церкви. Не без колебаний дался ему следующий шаг. Трудно было перешагнуть и через свой страшный опыт, невозможно забыть то, что видел он собственными глазами в Крыму, стереть память о жертвах большевистского террора, но в 1927 году он все же поставил свою подпись под Декларацией митрополита Сергия (Страгородского).

В 1931 году в Париже собрался епархиальный съезд духовенства и мирян, который поддержал решение митрополита Евлогия (Георгиевского), Управляющего русскими православными приходами Московской Патриархии в Западной Европе, о переходе в юрисдикцию Вселенского Патриарха. И снова епископ Вениамин заявил о своей верности митрополиту Сергию. После этого заявления владыке Вениамину пришлось оставить преподавание в Богословском институте, и он уже не смог служить в храме Сергиевского подворья. Местом его служения стал храм, устроенный в подвальном помещении на улице Петэль, – первый в Париже приход Московской Патриархии.

В 1933 году по благословению митрополита Сергия епископ Вениамин был назначен временным экзархом в Америке, архиепископом Алеутским и Северо-Американским. За десять лет им было создано около 50 приходов, поставлено три викарных епископа.

Миссия владыки Вениамина приобрела особое значение в годы Второй мировой войны. Знаменитая речь в поддержку России, произнесенная 2 июля 1941 года в «Мэдисон Сквер Гарден» в Нью-Йорке, заполнила развороты газет и способствовала патриотическому подъему в среде русских эмигрантов. Тогда же митрополит Вениамин был избран почетным председателем русско-американского Комитета помощи России, возглавлял работу Медицинского комитета помощи, собиравшего средства и медикаменты для пересылки в СССР.

Вера, приумноженная жизнью в Церкви, непреложная, неизменная в любых обстоятельствах, возросла до любви к тем, кто не знал ни ее вкуса, ни ее благодатных плодов.

В момент, когда произошла описанная выше беседа с пассажирами международного вагона, митрополит Вениамин переживал события радостные и обнадеживающие: он возвращался в Америку из России, где от имени клира и паствы Русской Православной Церкви в Америке, находящейся в юрисдикции Московской Патриархии, участвовал в выборах и интронизации Патриарха Алексия (Симанского).

Это был первый шаг на пути к возвращению. Спустя два года эмиграция закончилась; владыка был назначен на Рижскую и Латвийскую кафедру. Еще несколько лет, не считаясь с почтенным возрастом, он помогал Патриарху Алексию I восстанавливать разрушенный каркас церковного здания: его управлению были поручены сначала Ростовская, а затем Саратовская епархии.

С наступлением хрущевской «оттепели» митрополит Вениамин отошел от дел. Возможности для приложения организационных усилий были слишком ограничены. Но Церковь – это не только внешняя деятельность, не только учреждения, не только стены и потолки. Главное в ней то, что неподвластно действию никаких «циркуляров», – общение с Богом, молитва. Владыка поселился в одной из древнейших русских обителей – Псково-Печерском монастыре, где еще два года по-монашески служил, предстательствуя за свою паству и за всех соотечественников, которые, как и те пассажиры в вагоне, между делами текущими еще могут отозваться на то, что познается не рассудком, а только разумом души, внутренним чувством Истины…

Псково-Печерский монастырь

Рекомендуемые источники и литература

Вениамин (Федченков), митрополит. Беседы в вагоне. На пути из Москвы в Америку // «А сердце говорит мне: верь!» М.: Правило веры, 2004.

Вениамин (Федченков), митрополит. Духовный собеседник. Небо на земле. О Божественной литургии. М.: Отчий дом, 2008.

Вениамин (Федченков), митрополит. На рубеже двух эпох. М.: Правило веры, 2004.

Вениамин (Федченков), митрополит. Размышления о двунадесятых праздниках. От Богоявления до Вознесения. Свято-Троицкая Сергиева Лавра. М.: Правило веры, 2008.

Вениамин (Федченков), митрополит. Святый Сорокоуст. М.: Сретенский монастырь, 2004.

Вениамин (Федченков), митрополит. Царство Святой Троицы. М.: Правило веры, 2006.

Митрополит Вениамин (Федченков) // Христовы воины. Жития и труды подвижников XX века. Календарь на 2007 г. М.: Изд-во Сестричества во имя свт. Игнатия Ставропольского, 2006.

Русские православные иерархи периода с 1893 по 1965 г.: В 6 т. / Сост. митрополит Мануил (Лемешевский). Куйбышев, 1966.

Часть V
И свет во тьме светит

Оптина на Маросейке
Праведный старец Алексий Мечев
17.03.1859–09(22).07.1923

Память 9 июня; 16 сентября; в Соборе Московских святых – воскресенье перед 26 августа

Есть в истории прошлого века пастыри, писать о которых трудно. Не только потому, что их имя свято и трепетно оберегается людьми, причастными к их духовному кругу, но и потому, что само упоминание о них – это воззвание к совести: есть ли в тебе то, чему учили они, так ли ты живешь, выполняешь ли хоть малое?.. Нет, увы, нет. И если что-то оправдывает желание рассказать о них, то это надежда и на свое исправление. Это тот случай, когда страшно произнести пустое слово, потому что никакая художественная выразительность не может достичь их правды, простой и ясной. Таков был и этот батюшка с Маросейки, священник храма святителя Николая в Кленниках. Московский старец, о котором говорили, что по духу он как бы единый от великих старцев Оптиной Пустыни, подвижник посреди суеты, «во граде, яко в пустыни, живый».

Малозаметный храм, обыкновенный, старомосковский… Низенького роста священник с простым благостным лицом, ласковый и очень скромный. Иной раз, получая от опытных духовников совет обратиться к о. Алексию Мечеву, люди при первой встрече с ним недоумевали: «Удивительно, как в Москве, да еще в церкви на одной из центральных улиц мог сохраниться такой священник. Это совсем не городской, это типичный сельский священник».[250]250
  «Пастырь добрый»: Жизнь и труды московского старца протоиерея Алексея Мечева. М.: Паломник, 2007. С. 209.


[Закрыть] А на свое недоумение слышали в ответ: «И все же обратите внимание на этого пастыря».

На первый взгляд на Маросейке все было как обычно: привычный строй службы, многолюдство, вот разве что пение не партесное – «с настроением», а особое, похожее на монастырское, сообщающее молитвенный настрой. И среди этой обстановки совершает свое служение батюшка. А народу к нему – великое множество, и со всеми он один и тот же – сердечный, невыразимо добрый. В 1920-е годы, среди голода и горя, эта доброта и сердечность казались необыкновенными: он каждого принимал как родного, не делая никаких различий между своими духовными детьми и теми, кто зашел к нему по случаю, что называется, «с улицы». Для него не важно было, кто перед ним – коммунист, католик или просто человек, потерявшийся в водовороте событий, без четких представлений, с явно расстроенными нервами… Каждого он встречал как посланного к нему Богом, каждому был готов уделить внимание, протянуть руку.

Затем посетители замечали отступление от правил; не от правил церковных (о. Алексий знал устав, как никто, и придерживался его неукоснительно), а от распорядка: то задержится служба, то молебен совершается в «неурочное» время. Объяснение этому находилось довольно быстро: батюшка не мог отказывать людям и никогда не считал просьбы «тягостным докучением». Если кто-то плакал о родной душе и просил отслужить молебен – незамедлительно служился молебен; если кто-то опаздывал на исповедь – она продолжалась до начала причастия; если просили вынуть частичку за больного после совершения проскомидии – совет «заказать поминание на следующий день» отсекался как негодный, и частица вынималась тут же, чтобы не оставить скорбящих без утешения. Таким был отец Алексий.

Уклад жизни сближал его с о. Иоанном Кронштадтским и преподобным Амвросием Оптинским: все трое были почти всегда на людях. В промежутках между службами батюшка, как врач, отправлялся «по вызовам» или принимал народ в своей квартире; он не имел ни минутки свободной, даже время за чаем предназначалось духовным детям. А вечером, когда уже валился с ног, бывало, снова заставал у себя посетителей и продолжал беседовать с ними до самой ночи.

Когда-то преподобный Амвросий шутил по поводу себя: «Как на людях я родился, так на людях и живу». То же мог сказать о себе и о. Алексий Мечев. С детства он не имел своего уголка, отдельной комнаты, учась в школе, уроки делал на виду. Так и пошло с тех пор: типичная московская квартира, маленькая комната, разрывающийся до часу ночи телефон, стук в дверь, записки, просьбы и среди этого еще ворох повседневных забот. Казалось бы, никаких условий для духовной жизни. Молитва и приобретение духовных дарований – мыслимо ли это при таких обстоятельствах?

А дарования между тем были… Вот заходит к батюшке интеллигентный человек, «по рекомендации», и среди скромной обстановки его комнатки невольно бросает взгляд на баночку варенья: «Однако… Попик-то хорошо живет». Вмиг подступает сомнение: да подлинно ли он тот особенный священник, подвижник, как о нем говорят? А тут и сам о. Алексий входит вслед за ним и отвечает с улыбкой на его мысли: «Так, значит, этому старику не стоит доверять, раз он варенье ест?»[251]251
  Там же. С. 199.


[Закрыть]

Или вот приводят к батюшке мальчика, не имея уже сил его исправить, и о. Алексий, до тех пор не знавший ничего об этом ребенке, обращается к нему с порога: «Ты зачем крадешь? Нехорошо красть».[252]252
  Там же. С. 221.


[Закрыть]

На слезы и просьбы у старца для всех был один смиренный, кроткий ответ: «Я помолюсь». И по молитве устраивались дела, находилось пропитание для голодающих, поднимались на ноги больные, приходили в церковь люди, казалось бы, неисправимо враждебно настроенные по отношению к своим верующим родственникам.