Текст книги "Россия и ислам. Том 1"

89 Иное дело, что через переводные, в первую очередь библейско-ветхоза-ветные, книги древнерусские писатели ознакомились с «пышным восточным метафористическим стилем, в значительной мере пронизанным отголосками восточного фольклора» (Адрианова-Перетц В.П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. С. 13). Сюда же добавлю следующее. Древние славяне при молитве обращались к востоку; их храмы строились обращенными на восток; покойников клали лицом к востоку и даже ульи старались ориентировать в восточном направлении. На самых низших уровнях противопоставление восток – запад с положительным значением востока отражено в приметах. С западом же в ряде текстов (притом уже относящихся к «христианским векам», даже к XVIII в.) связывается представление о заходящем солнце, несчастье, горе, смерти. Противопоставление юг – север практически изоморфно противопоставлению восток – запад, причем первый (положительный) член противопоставления связывается с солнцем, летом, теплом, а второй – с луной, ночью, зимой, холодом. Ассоциируемые с солнцем и функционально тождественные в ритуале восток и юг (ему также поклонялись язычники-славяне) противопоставлялись северу, с которым связывались отрицательные представления (Иванов В.В., Топоров В.Н. Славянские языковые моделирующие семиотические системы (Древний период). М., 1965. С. 110–112). Но это, конечно, не имеет ни малейшей связи даже со слабыми прообразами того феномена, который именуется «ориентофильством».

9 °Cм. подробно: Батунский М.А. К проблеме взаимоотношений религиозной и политической элит на мусульманском Востоке // Общество, элита и бюрократия в развивающихся странах Востока (книга первая). М., 1974. С. 99.

91 Повесть временных лет. Ч. 1. М.—Л., 1950. С. 10.

92 См. подробно: Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1969. С. 215–247.

93 Повесть временных лет. Ч. 1. С. 66, 67,71,9, 16, 65, 111, 189, 198.

94 Там же. С. 17, 70, 68, 70–72, 79–80, 95, 110, 193, 196.

95 Повесть временных лет. Ч. II. С. 246. Но вот что сказано (или, вернее, переписано из «Хроники» Георгия Амартола) о сирийцах («потомках Сима»): «Живущие на конец земля, закон имуть отец своих обычаи – ни любодеяти и прелюбодеяти, ни красти, ни оклеветати, ни убити, ни зло деяти весьма» (Там же. Ч. 1. С. 15). А в памятнике XV в. «Слово о Куликовской битве Софония Рязанца» («Задонщина») утверждается, что от Сима родились «хановы поганые (т. е. татаро-монголы. – М.Б.), татары, басурмане» (Воинские повести Древней Руси. М.—Л., 1949. С. 33).

96 «Модель мира» есть программа поведения как личности, так и коллектива. Она определяет набор операций, служащих для воздействия на универсум, правила их использования и их мотивировку. Она «может реализоваться в различных формах человеческого поведения и в результате этого поведения (например, в языковых текстах, социальных институтах, памятниках материальной культуры и т. д.) (Иванов В.В., Топоров В.Н. Славянские языковые моделирующие семиотические системы. С. 7).

97 О тесной связи этого типа мышления с «архаическим мышлением» (в котором сливаются – по так называемому закону соучастия – логически различные аспекты в мистические целостности) и платоново-аристотелев-ской концепцией реальных определений см. подробно: Батунский М.А. Развитие представлений об исламе в западноевропейской средневековой общественной мысли // Народы Азии и Африки. М., 1971. № 4. С. 110–111.

98 По-видимому, такого же плана была и преобладавшая в древнем и средневековом Китае «модель мира», зиждившаяся на «ассоциативном» (или «коррелятивном», «координирующем») мышлении и представлявшая мир как гармонично функционирующий механизм, состоящий из множества объектов, качеств и сил, объединенных по признаку сходства в группы «того же рода» (см.: Кроль Ю.Л. Концепция «Китай – варвары» и «ассоциативное мышление» // Общество и государство в Китае. Доклады и тезисы. Вып. 1. М., 1971. С. 63 и след.).

99 В идеале процесс построения аналогий есть активный творческий акт, вынуждающий к переосмыслению уже имеющихся эмпирических данных и логико-аналитических конструкций. На базе «нащупанной» аналогии поисковое мышление получает возможность увидеть в новой предметной области такие организующие начала, которые ранее им не замечались. Аналоговые конструкции, таким образом, могут обладать большой эвристической силой, как бы выводя ум исследователя за пределы существующих парадигм: «старое», увиденное в «новом», само обновляется, успешная аналогия не только дает средства для быстрого прогресса в новой области, обусловленные эффективным использованием уже найденных ранее познавательных возможностей, но и стимулирует переосмысление сложившихся концепций. Помимо того, удачные аналоговые конструкции оказываются важным фактором рациональной взаимосвязи различных предметных областей. Сама возможность интерпретации – пусть на первой стадии и чисто формальной – новых феноменов в уже построенных теоретических структурах оправдывает и стимулирует поиски более глубокого сродства между ними (см. подробно: Schorl D.A. Inventions and the Evolution of Ideas. L. 1969).

100 Дьявол, впрочем, плодит не только мусульман, еретиков, злобствующих против православия католиков и т. п., но и самых различных врагов Руси, в том числе и из числа самих же ее уроженцев. Так, Лжедмитрий назван «сатаниным угодником» (Адрианова-Перетц В.П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. С. 79).

101 Что же касается «домонгольского» христианского периода, то здесь была типичной такая примерно схема. Нападения внешних врагов противопоставлены в летописях внутренним усобицам: первые – от бога, вторые – от дьявола. Грозный бог требует безусловного повиновения и поклонения, «малейший уклон в греховное язычество наказывается им без всякой пощады: зной иссушает поля, черви поедают посевы, болезни и смерть поражают людей и стада, иноплеменники вторгаются в землю согрешивших… Но все это на благо людям, чтобы они не уклонялись от истины». С другой стороны, дело рук дьявола – «злое убийство, крови пролитие», «свары и зависть, братоненавидение и клевета» (Рыбаков Б.А. Древняя Русь. С. 211).

102 «Половецкая угроза была одинакова как для русских, так и для торков, и это способствовало постепенной ассимиляции (и, значит, христианизации. – М.Б.) «своих поганых»» (Рыбаков Б.А. Древняя Русь. С. 141).

103 «Черный клобук» в это время составлял неотъемлемую часть Руси, выбирал и сменял князей, влиял на политику, владел городами, защищал Русь от половцев, воспринимал русскую культуру (Там же. С. 149).

104 Там же. С. 140.

105 Но она-то не раз позволяла политикам и идеологам (по мере сущностного и символического усиления роли христианства в древнерусской культуре) находить набор мощных пропагандистских средств в период войн с «погаными» (еще раз напомню – в тот период еще совершенно чуждых исламу). Показателен в этом плане поход против половецкой династии Шаруканидов, отраженный в «Сказании о Шаруканском походе 1111 г.». В нем говорится, что именно Бог послал Владимиру Мономаху огненное знамение, означавшее призыв к борьбе с половцами. Сам поход против них описан как классически крестовый: попы едут впереди русских отрядов, над которыми летают ангелы (и их видят даже «поганые»); упомянуты и Иерусалим, и библейский воевода Михаил, и вдохновитель битв с иноплеменниками пророк Даниил и т. д. (см. подробно: Рыбаков Б.А. Древняя Русь. С. 280–281).

106 Там же. С. 140.

107 Интересна в этом отношении, например, так называемая цареградская версия былины об Идолище Поганом, где последний представлен как главарь бесчинствующих в византийской столице кочевников. Чтобы выручить единоверного цесаря Константина, один из главных персонажей русского героического эпоса, Илья Муромец, убивает предводителя «поганых татар» (которые поколотили все святые образа, в церквах кормят коней и т. д.), причем получает за это солидную плату. По мнению Б.А. Рыбакова (Древняя Русь. С. 112), историческую основу этой былины следует искать в обстановке, когда вынужденно прервалось паломничество русских в Иерусалим и на Иордан и толпы паломников («калик») должны были вернуться из «сарацинских (сорочинских) степей». В 1091 г. русские войска (вероятно, наемные) помогали цесарю в борьбе с печенегами. В эпоху первого крестового похода, когда масса калик-паломников, вернувшись на Русь, должна была рассказать о трагических событиях в «цесарских и сорочинских степях», былина о бое Ильи Муромца с Идолищем Поганым ставила целью, утверждает Б.А. Рыбаков (Там же. С. 113), в какой-то мере уравновесить сведения о победах рыцарей-крестоносцев на Востоке и показать, что действия русских войск в защиту Византии тоже являются вкладом в общее дело христианского мира. В цикле новгородских былин конца XII – начала XIII в. восхваляется князь Роман – за то, что он, подобно Владимиру Мономаху, «погубил поганых исмаильтян, рекомых половцами» (Там же. С. 151) и т. д.

108 Не мешает вспомнить и о том (здесь и далее я опираюсь на материалы книги: Каждан А.П. Византийская культура. М., 1968), что «культуру-до-нор», т. е. византийскую, отличали деконкретизация, пренебрежение реалиями, более того – сознательное нарушение их. Соседние племена и народы выступают под античными этнонимами, давно уже вышедшими из употребления, причем то или иное племенное название отнюдь не закрепляется за данным народом: «скифы» византийских историков – это и русские, и печенеги, и хазары, и венгры; все они названы одним именем не потому, что византийцы не умели отличить один народ от другого, но в целях максимального обобщения, типизации, деконкретизации. Существенной была не конкретная история взаимоотношений Византии с печенегами или венграми, а извечное столкновение «избранного народа» с невежественным и диким варварским миром.

109 И тем не менее это антиномичное мышление позволяет видеть в исламе такой же стабильный детерминатор универсального социального бытия, такое же интегрирующее (пусть и с отрицательным знаком) начало, ответственное за преемственность, целостность и упорядоченность мира, как и само христианство.

110 Их обобщенным воплощением в дохристианском фольклоре выступали персонажи типа Идолища, Змея Тугарина и др. Применительно к личностям, носящим иногда мифологический характер, противопоставление свой – чужой в этническом плане достаточно полно отражено в древнерусском героическом эпосе. Однако в зависимости от времени сложения данного варианта эпоса в старое противопоставление свой – чужой подставлялись новые значения членов, смотря по тому, какие враги данного коллектива были актуальны в это время, например татарин, кочевник. В сказках – уже христианского периода – фигурируют персонажи типа царь Некрещеный Лоб (Иванов В.В., Топоров В.Н. Славянские языковые моделирующие семиотические системы. С. 190, 158).

111 И.Ю. Крачковский подчеркивает, что вообще на Руси этническая и религиозная терминология «на долгие века оставалась смутной». Так, в своей «Повести о царе Федоре Иоанновиче» (приблизительно 1603 г.) патриарх Иов перечисляет различные «иноверные народы», как «Июдеи же и Еллины, Скифи же и Латыня», которые якобы обращались к царю с желанием принять христианство, и в этом же сочетании называет рядом «и Аравития, и Бессермени» (Крачковский ИЮ. Очерки по истории русской арабистики. С. 14).

112 Эта формула имеет многочисленные типологические параллели у других народов.

113 В целом, по-видимому, основой единства древнерусской государственности был – как, скажем, и в Византии (см.: Сюзюмов МЛ. Суверенитет, налог и земельная рента в Византии //Античная древность и средние века. 9, 1973. С. 57) – суверенитет, а не народность; официально преобладал не этнический, а конфессиональный критерий (все были равноправны, если исповедовали православие и хранили верность государю). Известно, далее, что политическая элита и Киевской и Московской Руси умела тем не менее мириться и с наличием среди подданных громадных массивов инаковерующих, живущих по своим правовым нормам и обычаям. И все же не следует преувеличивать культурологическую значимость действительно многочисленных фактов сотрудничества кочевнической верхушки с русской: чтобы добиться полноценной карьеры, выходцам из тюркской среды надо было не просто русифицироваться (=и христианизироваться), но и ассимилироваться, воистину ресоциализироваться и аккультуризироваться. Во всяком случае, никаких иноэтнических и особенно иноконфессиональных анклавов в корпусе элиты не допускалось. Иное дело, этнополитическое сознание господствующей этнической группы являлось иерархическим: осознание общности с той или иной этнической группой, входящей в состав Древней Руси, было неодинаковым. К сожалению, специальных исследований все еще нет, и остается довольствоваться лишь отдельными фактами, аналогиями и гипотезами.

114 Но в принципе возможны переходы из «чужой» в «свой» и наоборот, даже касательно нечистой силы: так, русалки могут быть окрещены, после чего на них разрешается жениться (Иванов В.В., Топоров В.Н. Славянские языковые моделирующие семиотические системы. С. 160–161).

115 Богатый материал на сей счет см.: Даль В.И. Пословицы русского народа. T. III (изд. 3-е). СПб.-М., 1904. С. 63–67; Т V. С. 90–111.

116 Иванов В.В., Топоров В.Н. Славянские языковые… системы. С. 158–159.

117 Адрианова-Перетц В.П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. С. 29.

118 Там же. С. 38–39.

119 Ср. в переводе «Девгениева Деяния»: братья (христиане) похищенной «безбожным царем Амиром» сестры бьются с ним, и «где стоят батаничи – на том месте аки солнце сият, а где Амира царя крутят, и там несть света, аки тма темно» (Сперанский М. Девгениево Деяние. Пг., 1922. С. 152).

120 Адрианова-Перетц В.П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. С. 173.

121 Так, в повести о взятии Царьграда турками (о ней обстоятельно будет сказано ниже) будущее освобождение этого города изображается как победа света над тьмой. И в Казанском летописце магометанская Казань, на которую наступает русское войско, скрыта «темным облаком», которое будет рассеяно «лучами благоверия» (История о Казанском царстве // Полное собрание русских летописей. T. XIX. С. 173). Олицетворение христианства со светом, а мусульманства (и прочих нехристианских идеологических систем) с тьмой вполне сопрягается с давним для русской культуры (впрочем, не только для нее – см.: Иванов В.В., Топоров В.Н. Исследования в области славянских древностей. М., 1974. С. 285–286) противопоставлением «светлый – темный» («белый – черный», «красный – черный»), причем все, что сочетается с белым, обладает положительным значением, а все, что с черным, – отрицательным (Иванов В.В., Топоров В.Н. Славянские языковые моделирующие семиотические системы. С. 138).

122 Благо «русские письменные источники не позволяют нам заглянуть в историю Руси глубже X столетия» (Рыбаков Б.А. Древняя Русь. С. 9).

123 Скорее всего, произошло наложение друг на друга дохристианско-русской и христианской семиотических моделей мира – явление, которое В.В.Иванов и В.Н.Топоров (Славянские языковые моделирующие семиотические системы. С. 8) назвали «креолизацией». Все же надо было бы, не гипостазируя долго векового функционирования идущих еще от язычества семантических противопоставлений, отметить, что в конечном счете произошел (во всяком случае, на высших уровнях семиотических систем) явный крен в сторону христианских метафизических компонентов понятийного аппарата и, соответственно, христианской символики, в том числе, конечно, и той, которая была непосредственно направлена на построение максимально четких и полных критериев демаркации «своей» конфессиональной общности).

124 Не могу удержаться от соблазна процитировать в данной связи некоторые из тех блестящих характеристик, которые давал метафоре X. Ортега-и-Гасет: «Метафора имеет интеллектуальное происхождение, посредством которого мы получаем постижение того, что находится слишком далеко от нашей понятийной силы. Благодаря этому мы можем вступать в мысленный контакт с далеким прошлым и с самым нелюдимым, с которым мы очень сильно сближаемся и которым лучше овладеваем. Метафора является дополнением к нашей интеллектуальной силе и представляет, в логике, удочку или ружье» (Ortega у GassetJ. Las dos grandes metaforos // Obras complétas. T. II. Madrid, 1947. P. 383).

125 В этом процессе старое понятие не сопоставляется пассивно с новой ситуацией, но играет для нее роль символа или метаформы. Смысловые изменения понятий вырастают из использования, отработки и корректировки подобных метафор. При этом исходная (в нашем случае – «языческая») теория (в нашем случае – «государственного врага»), послужившая базой для аналогии, не переносится автоматически в новую предметную область, функционируя скорее как программа ее символической интерпретации (см. подробно: Schon D.A. Inventions and the Evolution of Ideas. P. 53, 61). Старая теория, символически перенесенная в новый класс эмпирических ситуаций, сопоставляется с ним по образу и подобию проективной модели. Возникающей христианской идеологии надо было теперь искать аспекты новой предметной («мусульманской») области, организованные по типу уже вычлененной ранее – на базе иной предметной области – структуры (см.: Там же. Р. 72).

126 Она же в свою очередь есть, часть древнерусско-христианской модели мира, или, точнее, двух таких моделей – концептуальной и языковой (см. подробно: Брутян Г.А. Очерки по анализу философского знания. Ереван, 1978). Содержание этих моделей в основном совпадает, поскольку логико-предметный смысл составляет основное содержание языковых выражений. Вместе с тем имеются и различия. Некоторые фрагменты языковой картины мира находятся за пределами концептуальной модели. И это подтверждается многочисленными фактами языковой действительности, которые свидетельствуют о том, что языковая модель мира несколько смещена от его понятийной или логической модели. И если последняя не зависит от языка и в принципе была едина для всех христиан, несла инвариантное знание о мире, то языковая модель варьировалась от одного этнического языка к другому.

Интересно в этой связи заметить, что как объяснение, так и понимание какого-либо фрагмента знания, какой-либо теоретической конструкции имеет трехмерную структуру, составляющие которой таковы: 1) рациональная, или логическая; 2) операциональная – операция и нормы оперирования; и 3) что нас сейчас всего более интересует, модельная составляющая – наглядность, образность в достаточно широком смысле этих слов. Эта составляющая обеспечивает и целостность представляемого. Наличие 2-й и 3-й составляющих позволяет интерпретировать некоторую логическую структуру, как бы привязывая ее к тем или иным существующим формам и способам предметной деятельности и создаваемым в культуре образам, метафорам, аналогиям и т. п. (см.: Юдин Б.Г. Некоторые особенности развития системных исследований // Системные исследования. Методологические проблемы. М., 1981. С. 21). Ясно, сколь важно поэтому учесть и специфику зависимости (отнюдь, впрочем, не абсолютной) процесса концептуализации инвариантнохристианской модели ислама от природы и характера русского языка.

127 И это – очередное свидетельство истинности следующего тезиса. Стремясь использовать христианизацию как одно из средств, подготавливающих аннексию (или вассалитет) соседних (или более или менее отдаленных от нее) народов, распространяя православие на родном для неофитов языке, содействуя развитию их собственной письменности и культуры, достигая упрочения своего влияния (а порой – и крупных дипломатических и военных успехов), Византия, однако, «в конечном итоге способствовала политической, культурной и этнической консолидации этого же народа и обретала в его лице не послушного союзника или подданного, а соперника» (Литаврин Г.Г. Византийское общество и государство в X–XI вв. С. 174). Это, повторяю, сказывалось и в девиациях от византийской модели ислама и политики по отношению к мусульманскому миру в целом (или отдельным его компонентам).

128 И о каждом из представлявших их авторов (в подавляющей части своей – церковников) можно сказать словами известного русского историка А.А. Шахматова (в адрес автора «Повести временных лет» Нестора): «Рукой летописца управлял в большинстве случаев не высокий идеал далекого от жизни и мирской суеты благочестивого отшельника… рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы» (Шахматов А.А. Повесть временных лет. Пг., 1916. С. XVI).

129 Эта процедура отлично описана П.Л.Бергером (см. подробно: Berger PL. The Social Reality of Religion. L., 1969).

13 °Cуществует версия, согласно которой христианизация Древней Руси во многом свершилась в 860–870 гг. Но «после победоносного взятия Корсуня принятие христианства Владимиром выглядело совершенно иначе – не империя просветила варваров светом нового учения, а могущественный князь князей, «каган» Владимир согласился выбрать для себя и своего народа греческую веру» (Рыбаков Б.А. Древняя Русь. С. 348) Такой резкий поворот в сторону «равноапостольного» Владимира был вызван борьбой Киева с греческим церковным засилием и, в частности, с митрополитами-греками, не допускавшими ни канонизации русских святых, ни установления русских национальных праздников (Там же).

131 Включая сюда не только язычников-славян и «жадных соседей – степняков» (Там же. С. 349).

132 Таким образом, древнерусское общество – общество поликонфессиональное (и полиэтническое) – становилось системой, в которой уже и строго формально вычленялись «динамические», «активные» (с явственной культурно-универсалистской программой) и «статические», «пассивные» элементы (с партикуляристской – в том числе и демонстративно-эксклюзи-вистской – ориентацией).

133 Ибо для христианства характерна конститутивная установка сознания, при которой действия субъекта выступают не как средство соприкосновения с чем-то данным, а как реальность, организуемая по заранее намеченному плану. Внимание субъекта направлено не на воспринимаемый результат, а на задание внутренних характеристик самого действия, которое осознается не извне, а изнутри, как изменение соотношений, имеющих место в самом субъекте. Таким образом, конститутивная установка сознания (см. о ней: Смирнов Г.А. Основы формальной теории целостности // Системные исследования. Методологические проблемы. М., 1981. С. 275–276) дала древнерусской культуре возможность выделять внешние по отношению к ней идеологические элементы, не изолированно существующие, но наличные лишь при условии их внутренней взаимосвязи. Точнее говоря, эти элементы не выделяются, а конституируются как моменты одного единства. Иное дело, что степень аберрации оказалась здесь исключительно высокой: элементы («исмаильтяне», «свои» и «чужие поганые» и т. п.) были соединены друг с другом посредством иллюзорной связи, представлены не только как пространственно, но и биологически и конфессионально интегрированные. В итоге не удалось адекватно осознать сложную дискретную структуру «восточного фронта», выработать набор ситуативных соотнесений с различными его частями – и, следовательно, была резко ослаблена возможность действенных упреждающих реакций.

134 Хотелось бы предупредить, что раннесредневековый христианский антиисламизм не есть, строго говоря, антиориентализм; напротив, само по себе христианство было продуктом западно-восточного синтеза (см. подробно: Аверинцев С.С. На перекрестке литературных традиций. (Византийская литература: истоки и творческие принципы) // Вопросы литературы. 1973. № 2. С. 150–183) и уже «изначально чувствовало себя как дома в восточных странах»; христианское мировоззрение настолько решительно требовало переоценки эллинских ценностей, что грекам приходилось, принимая новую веру, «идти на выучку к Востоку и отрекаться от самих себя» (Аверинцев С.С. Судьбы европейской культурной традиции в эпоху перехода от античности к средневековью // Из истории культуры Средних веков и Возрождения. С. 23, 25) и т. д. Но в силу целого ряда причин развитие установок к Востоку русской средневековой культуры и после принятия христианства пошло по пути, описанному Д.С. Лихачевым.

135 См. о ней: Истрин В.М. Книги временьныя и образные Георгия Мниха. Хроника Георгия Амартола в древнем славяно-русском переводе. Текст, исследование и словарь. Т. 1. Текст. Пг., 1920; т. II. а) Греческий текст «Продолжения Георгиия Амартола»; б) Исследование. Пг. 1920.

136 См.: Там же. T. II. С. 411.

137 Хронографические толковые палеи – это изложения ветхозаветной истории, сопровождаемые толкованиями, обличениями и т. п., в отличие от исторических палей, в которых дается только фактическое изложение этой истории (Буганов В.И. Отечественная историография русского летописания. М., 1975. С. 112).

138 См.: Там же. С. 110.

139 См. подробно: Истрин В.М. Очерк истории древнерусской литературы домонгольского периода (11–13 вв.). Пг., 1922.

140 Во многом иную точку зрения проводят А.Г. Кузьмин (см. его: Русские летописи как источник по истории Древней Руси. Рязань, 1969; Начальные этапы древнерусского летописания. Автореф. докт. дисс. М., 1971), М.Х. Алешковский (Повесть временных лет // Судьба литературного произведения в Древней Руси. М., 1971) и некоторые другие исследователи (см. подробно: Буганов В.И. Отечественная историография русского летописания. С. 130–151, 244–246).

141 Истрин В.М. Очерк истории древнерусской литературы. С. 135.

142 «Толковые Псалтири», «Толковые пророчества» и т. д. (см.: Там же. С. 213–223).

143 См. также: Лаппо-Данилевский А.С. Очерк развития русской историографии. Введение // Русский исторический журнал, 1920, кн. 6.

144 Но следует предупредить попытки преувеличивать жесткость «даже» византийской политической ортодоксии. В ней довольно явственно проступала «амбивалентность структуры», т. е. ее противоречивое единство. Это, в частности, выражалось в том, что одной ортодоксии формулировок могла противостоять другая. В итоге «империя никогда не была целиком ортодоксальной» (Beck H.-G. Byzantinismus heute. B.-N.Y., 1977. S. 23) и, за исключением Юстиниана I, все императоры терпели иноверие отдельных групп своих подданных.

145 Орлов А.С. Книга русского средневековья и ее энциклопедические виды // Доклады АН СССР, серия В. 1931. № 3. С. 44–45.

146 Вот что, к примеру, писал об арабах-мусульманах Георгий Амартол (824–868 гг.): «Эти глупцы и умалишенные знают, что впали в страшную, святотатственную ересь… Делая вид, что совершают религиозные обряды, они на самом деле втайне служат идолам… поклоняются тому идолу, который греки называют Афродитой, имеющей, как всем известно, своей звездой Люцифера» и т. п. (Цит. по: MalvezziA. L’islamismo е la cultura europea. Firinze, 1956. P. 69)

147 Крачковский И.Ю. Очерки по истории русской арабистики. С. 20.

148 Заборов М.А. Введение в историографию крестовых походов. М., 1966. С. 319. См. также: Вайнштейн О.Я. Западноевропейская средневековая историография. М.—Л., 1964. С.102.

149 «Средневековому христианину» мир вообще казался безумием – притом безумие (и, следовательно, ужас, меланхолия, пессимизм, юродство и т. п.) наделялись священным статусом (см. подробно: Rosen G. Madness in Society. N.Y., 1968. P. 154), – что, как известно, прямо вытекает из Евангелия (I Кор. 1: 18–27).

150 У них были во многом похожие пути развития еще и потому, что, кроме них, вряд ли какие-либо иные страны средневековой Европы выдерживали, «нередко напрягая все силы, стойко интенсивный, каждодневный натиск многочисленных врагов» (Сюзюмов М.Я. Некоторые проблемы истории Византии // Вопросы истории. 1959, № 3. С. 15–16), и потому, наконец, что столь же однотипными кажутся и причины деструкции обоих этих государств в XI–XIII вв. вследствие натиска «восточных народов» (Питаврин Г.Г. Византийское общество и государство X–XI вв. С. 259).

151 Все тот же «типичныи средневековый христианин» жил в «ожидании, постоянном напряженном ожидании конца человеческого, земного времени…» (Данилова И.Е. О категории времени в живописи Средних веков // Из истории культуры Средних веков и Возрождения. М., 1976. С. 159). Но это еще полдела. Истый адепт христианства знает, что наступит «не просто конец», но такой, который явится началом нового состояния, когда времени уже не будет, наступит вечность, будут «новое небо и новая земля…» (Там же. С. 159–160). Как бы ни был ненавистен ислам, он (так сказать, объективно) способствует приближению блаженного конца, в котором жизнь земная сольется с жизнью неземной. Это – повторяю еще раз свою мысль – в общем-то детерминистское объяснение истории, и потому надо полагать неверным и категоричное отождествление понятий «христианство», «провиденциализм», «антидетерминизм» (см. подробно: Каждан А.П. «Корабль в бурном море». К вопросу о соотношении образной системы и исторических взглядов двух византийских писателей // Из истории культуры Средних веков и Возрождения. С. 12).

152 По мнению Д.С.Лихачева (изрядно, впрочем, преувеличивающего и масштабы влияния летописей на общественное мнение раннесредневекового общества, и степень отчужденности их «устных, народных истоков» от византийских «образцов»), летописи были «огромной силой, формировавшей национальное самосознание русского народа», и даже «энциклопедией средневековых исторических знаний» (Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.—Л., 1947. С. 9–10). К этому следовало бы добавить, что именно в качестве орудия формирования «национального самосознания» летописи (и, конечно, не только они, но и другие тогдашние идеологические механизмы) несли мощный заряд антииноконфессиональных (в том числе антимусульманских) установок.

153 Хотя степень знания арабского языка была удручающе низкой и в Византии и в Западной Европе (см.: Malvezzi A. L’islamismo е la cultura europea. P. 155–156).

154 Этому же активно способствовали многие важнейшие черты самой христианской средневековой культуры. С точки зрения христианства искусство (в широком смысле этого слова) состоит не в воссоздании изменчивой и преходящей реальности, но в восхождении к Идее, образ которой обладает большей реальностью в глазах идеального христианина, чем суетная реальность видимого мира. Отсюда вытекают два принципа эстетики – символизм и тяга к стереотипу (см.: Каждая А. Забытая литература // Новый мир. 1969, № 6. С. 257–258).

155 Здесь то, что с логико-гносеологическои точки зрения есть предшествующее «пониманию» культурно-историческое «предпонимание» – как единство опыта, обосновываемое «культурными онтологиями»; понимание же – более широкая интеллектуальная деятельность, нежели познание. Это – один из видов «мысли в мире», вплетенной, по словам известного советского историка культуры М.М. Бахтина, в контекст культуры и связанной с различными системами и ценностями человеческой деятельности (см.: Понимание как логико-гносеологическая проблема // Вопросы философии. 1981, № 5. С. 165).