Текст книги "Россия и ислам. Том 1"

55 Мелиоранский П. Заимствованные восточные слова в русской письменности домонгольского времени // Известия Отделения языка и словесности Российской Академии наук (ИОРЯС). T. X. Кн. 4. СПб. 1905. С. 113. Сравни также: Казембек М.А. Ислам // Русское слово. Октябрь 1860. Примеч. к с. 294; Мюллер А. История ислама с основания до новейших времен I. СПб., 1895. С. 73; Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка. Ч. 1. М., 1910–1914. С. 18–19; Дмитриев Н.К. О тюркских элементах русского языка. Лексико-графический сборник. III. М., 1958. С. 19; Никонов В.А. Поиски системы // Этимология. М., 1963. С. 225.

56 Благова Г.Ф. Историко-этимологические заметки… С. 315.

57 См.: Дмитриев Н.К. О тюркских элементах. С. 19; Владимиров Б., Самойлович А. Турецкий народец хотоны // Записки Восточного Отделения Российского Археологического общества (ЗВО) XXIII. Вып. Ill – IV. Пг., 1916. С. 286 и примеч. к с. 279. Та же форма, замечает Благова (цит. соч., с. 315, примеч. 9) отмечена у тюрков селения Усматтюрк Самаркандской области Узбекистана.

58 В.В. Радловым для киргизского языка зафиксирована форма пусурман (см.: Радлов В.В. Опыт словаря тюркских наречий. IV. СПб., 1911. Стб. 1386). В известии «даосского монаха Чан-Чуня» (XIII в.) фигурирует чтение формы пусурман – «Пу – су – манъ»' (Пантусов Н.Н. Фергана, по «Запискам» султана Бабера // Записки ИРГО по отделению этнографии VI. СПб., 1880. С. 178).

59 Слово бесермены М.Н. Тихомиров считает этническим наименованием – вслед за составителем указателя к изданию Лаврентьевской летописи (СПб., 1872. С. 30). Эту же точку зрения поддерживает Т.И. Тепляшина (см. ее статью «Этноним “бесермене”» // Этнонимы. М., 1970. С. 177–178). В статье венгерского исследователеля Немета (Специальные проблемы тюркского языкознания в Венгрии // Вопросы языкознания. 1963, № 6. С. 135) сообщается о наименовании группы населения, жившей на территории Венгрии и говорившей на одном из тюркских наречий, – büsürmeny как возникшее из büsürmen (musulman).

60 Мелиоранский П. Заимствованные восточные слова. С. 116.

61 Благова Г.Ф. Историко-этимологические заметки. С. 316.

62 Так, Срезневский приводит бесермен = бесерменинъ и бесурманинъ = бесурменинъ, бусурман (Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. 1. СПб., 1893. Стб. 71 и 79). Преображенский (Этимологический словарь С. 18–19) добавляет бусовир, бесурман. (В Супрасльском сборнике 1578–1580 гг. говорится о «законе бесурманском» – Крачковский ИЮ. Очерки… С. 28). У Даля (Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. М., 1955. С. 53) есть еще и босурман. В Словаре современного русского литературного языка (Т. 1. М.—Л., 1950, стб. 294) находим бусурлан. В «Повести о царе Федоре Иоанновиче» (составлена патриархом Иовом не позже 1603 г.) – бессермен (Крачковский ИЮ. Очерки… С. 14): О «земле бисерминов» см. в труде Иоанна де Плано Карпини «История монгалов» (СПб., 1911. С. 184), но с необоснованным удвоением с.

63 К сожалению, Г.Ф.Благова очень мало уделяет внимания воздействию на древнерусские языковые реалии, связанные с исламом, соответствующей византийской терминологии. Возможно, такая позиция вызвана тем обстоятельством, что славяно-русские летописи X–XI вв. – это небольшой набор довольно однообразных, переведенных с греческого, текстов. Но и сама не-оригинальность этих текстов оборачивается великим благом: «нам дарится возможность детальнейших сравнений младописьменного, переживающего первичную литературную обработку языка с самым культурным языком тогдашней экумены, это дает идеальный фон, чтобы видеть лепку каждого образчика кирилло-мефодиевской терминологии, наблюдать становление синтаксических норм, игру вариантов, которые без греческой подоплеки остались бы необъяснимыми» (Мурьянов М.Ф. Из наблюдений над структурой служебных Миней // Проблемы структурной лингвистики. 1979. С. 263). А более 20 лет назад другой автор писал: «Если мы вправе наслаждаться искусством в стройных пропорциях храма Покрова на Нерли или видеть торжество и пир красок в бессмертных картинах-иконах Андрея Рублева, то с неменьшим правом наши филологи могут и должны уметь обнаруживать и в безымянных творениях древних славяно-русских переводчиков торжество и пир звуков, торжество и пир слов» (Мещерский Н.А. О синтаксисе древних славяно-русских переводных произведений // Теория и практика перевода. Л., 1962. С. 103).

64 А любое слово – это не только абстрактная языковая единица, но и своеобразная культурно-историческая «особь», способная «жить» и развиваться, модифицироваться в различных контекстуальных условиях (см.: Сорокин Ю.С. О поэтическом идиолекте (из стилистических комментариев к пушкинским поэтическим текстам. («Анчар») // Вопросы лексикологии, стилистики и грамматики в аспекте общего языкознания». Калинин, 1977. С. 39).

65 Мелиоранский П. Заимствованные восточные слова. С. 113.

66 «Акты исторические». Собран и изд. Археографической комиссиею. СПб., 1841. Т. 1. С. 80.

67 Vasmer M. Russisches etimologisches Wôrterbuch. Heidelberg. 1953. S. 52.

68 См.: Благова Г.Ф. Историко-этимологические заметки. С. 318.

69 В «Этимологическом словаре» Преображенского в числе старославянских форм этого слова, наряду с боусоурманинъ, приведены также моусоульманинъ и моусроманинъ: в переводе ярлыка бухарского хана Насер Мухаммеда царю Михаилу Федоровичу (1643 г.) есть: «мы мусюльманы», «мусюльманского закону» и т. п. Встречается и переходный (безусловно, изустный) вариант с не губной велярной огласовкой первого слога (как и в басурманин) – масульманин (см.: Там же. С. 317–318).

70 О вторичности этого оттенка в значении басурман и его фонетических вариантов свидетельствуют и значения его производных: сравни «нейтральное» значение слова «бесерменьство» у Афанасия Никитина, как и в Словаре Академии наук 1847 г. (Словарь церковнославянского и русского языка, Сост. 1 Отд. АН. СПб., 1847): «бесерменство стар, магометанство, бусурманство» (с. 45); бусурманство: I) магометанство, бесерменство; 2) образ мыслей и поступки бусурмана» (с. 90). Здесь второе значение «дает основу для развития экспрессивного, вторичного значения» (Благова Г.Ф. Историко-этимологические заметки. С. 320). Между тем позднее образование басурманщина (Даль В. Толковый словарь. Т. 1. С. 653) не только эмоционально окрашено, но и подано в негативном ключе.

71 См.: Карамзин Н.М. История Государства Российского. T. IV. СПб., 1817. С. 304, примеч. 51; Зеленин Д.К. Кама и Вятка (Путеводитель и этнографическое описание прикамского края). Юрьев, 1904. С. 116; Михеев И.С. Несколько слов о бесермянах // Известия общества археологии, истории и этнографии». Казань, 1901. T. XVIII. Вып. 1. С. 53; Белицер В.М. К вопросу о происхождении бесермян // Труды Института этнографии им. Миклухо-Маклая, 1947. Т. 1. С. 183.

72 См. подробно: Тепляшина Т.И. Этноним бесермяне // Этнонимы. М., 1970. С. 178–179.

73 Там же. С. 182–186.

74 В известном фасмеровском этимологическом словаре русского языка (Vasmer Max. Russisches etymologisches Wôrterbuch. Bd. I. Heidelberg. 1953) различаются термины басурман, бусурман и бесерменин. Они даны здесь в разных словарных статьях, причем первая лексема басурман объясняется как русское слово, а вторая – бесерменин — дается как этноним. Приведенные в одном ряду басурман, бусурман Васмер фиксирует в значении «неверующий», «мусульманин» и указывает, что оно заимствовано из казанско-татарского musulman, турецкого (османского) musulman, musulman, вульг. müsü-man. При этом Васмер отмечает характерное свойство тюркской семьи языков, в том числе куманского и волжско-булгарского языков, – чередование б им) Происхождение слова басурман // бусурман Васмер объясняет из персидского musliman (форма множественного числа) из первоначального арабского muslim (единственное число). В словарной статье бесерменин Васмер отмечает, что в настоящее время этим именем называют обудмуртившееся тюркское племя на Чепце. По мнению Васмера, сама лексема бесерменин представляет собой заимствование диалектной формы (Nebenform) от производного тюркско-татарского бусурман.

75 В бесермянском произношении гласный первого слова е очень узкий и звучание его близко к и. Подобное произношение данного гласного свойственно многим тюркским языкам, в частности татарскому языку, территориально близкому в настоящее время бесермянам. Видимо, этим и объясняются разнописания в виде бисерман //бесерман (Тепмшина Т.И. Этноним… С. 183).

76 М.Н.Тихомиров придает проблеме различения этих двух терминов большой политический смысл. Вот что он пишет: «Татарские погромы прекратили существование самостоятельного Болгарского царства, но не уничтожили этнических особенностей населения Волжской Болгарии. Русские источники явно отличали живших тут бесермен от татар… Мы отмечаем эту особенность наших летописных источников как драгоценную деталь, которая способна разрушить легенду о прямом происхождении современных казанских татар от монголов, положивших начало Золотой Орде. Предки казанских татар пострадали от монгольского нашествия не меньше, чем другие народы» (Тихомиров М.Н. Пути из России в Византию. С. 13–14).

77 Слово бусурман, уже заимствованное, безусловно, из русского языка, известно в настоящее время в северноудмуртских диалектах, окружающих язык бесермян, а также и в самом языке последних. Оно употребляется в них в пренебрежительном значении. Словом бусурман называют пронырливых, хитрых людей (преимущественно мужчин) или бодрых, шаловливых детей (Тепмшина Т.И. Этноним… С. 179–180).

78 Там же. С. 186.

79 См. подробно: Благова Г.Ф. Историко-этимологические заметки. С. 321–337.

80 Все же надо при этом дифференцировать словообразовательные отношения как самостоятельный аспект словообразования и соответствующих словообразовательных процессов. Если основная роль первых – структурно-унифицирующая, то вторых – это номинация, т. е. пополнение и обогащение словаря (см. подробно: Соболева ПЛ. Моделирование словообразования // Проблемы структурной лингвистики 1971. М., 1972; Улуханов И.С. Словообразовательная семантика в русском языке. М., 1977; Гинзбург ЕЛ. Словообразование и синтаксис. М., 1979). Данного аспекта Г.Ф.Благова не касается, равно как и не подчеркивает семантической тождественности морфологических вариантов привлеченных ею к анализу слов, поскольку все они – представители одной и той же деривационной категории (это верно и для результатов воспроизведения все той же вариантности – «бусурманский», «мусульманский» т. д.). Надо было бы тщательно выявить, в какой мере типологические характеристики интересующего нас словообразовательного гнезда отражают специфические для него семантические связи, семантическую структуру производных и семантику непроизводного слова, от которого образованы все составляющие гнездо производные.

81 О том, как русскии язык достигал своего нынешнего мощного адаптационного потенциала и избегнул «лексической ксенофобии», не боясь разнообразных (в том числе и тюркских) заимствований, см. подробно: Kipars-ky V. On the Stratification of the Russian Vocabulary. Oxford Slavonic papers. New series. 1971. P. 1–11.

82 Словарь Пушкина. II. М., 1957. С. 642. Но в «Путешествии в Туркмению и Хиву в 1819 и 1820 годах» (ч. 1–2 М., 1822), принадлежащем перу современника Пушкина, капитана Н.Муравьева, это слово используется только в одном варианте – мусульман.

83 Отсюда, наверное, настолько прочно укоренившееся в массовом сознании отождествление тюрков с исламом. Даже в 1938 г. составители семнадцатитомного академического словаря (T. II. Стб. 114) дали такое пояснение: «Магометанство. Религия, распространенная преимущественно среди тюркских народностей».

84 Т. е. булгарах.

85 Мелиоранский П. Заимствованные восточные слова. С. 116.

86 Благова Г.Ф. Историко-этимологические заметки. С.322.

87 Крачковский И.Ю. Очерки по истории русской арабистики. С. 23.

88 Книги временныя и образныя Георгия Мниха, славянорусский перевод (XI в., в списках XIII–XIV вв.); Истрин В.М. Хроника Георгия Амартола в древнем славянорусском переводе. T. I. Текст. Пг., 1920. T. II. Исследования. Л., 1930; T. III. Словарь. Л., 1930.

89 Благова Г.Ф. Историко-этимологические заметки.

90 Крачковский И.Ю. Очерки… С. 20, 21, 24.

91 Надо, впрочем, согласиться с A.M. Martinet, что знание этимологии может помочь объяснить некоторые изменения смысла: расширение или сужение значения слов, например. Но современное значение слова можно установить лишь на основе синхронного анализа (см. подробно: Martinet А. Homonymes et Polysémis // Linguistique. P. 1974. Vol. 10. fasc. 2. P. 37–57).

92 При их же анализе надо будет учитывать: I) семантические окказионализмы (например, либо расширение значения слова «ислам» – использование видового наименования вместо родового, скажем тогда, когда он отождествлялся со всем Востоком, или его сужение, скажем, когда он отождествлялся лишь с тюрками); 2) разнообразные типы паронимии – замена незнакомого слова известным на основе звуковой близости и т. д.

93 Даже самый приблизительный обзор покажет, что определения ислама как ереси не только крайне редки, но и, как правило, являются функционально не нагруженными, не вошли в употребительную лексику, носят случайный характер и механически повторяли (притом в самой что ни на есть краткой форме) те или иные византийские или западноевропейские формулировки. Они не разрабатывались далее и никак не подключались к тематическому уровню собственно русских произведений о конфессиональном и этническом конфликте с мусульманством. Ясно, что для принципа зрительной наглядности – требующего поиска нестандартных сопоставлений, создания неожиданных и точных чувственно осязаемых ассоциаций – этот ход был совершенно бесполезным. По-видимому, вообще старорусской литературе об исламе присуще мозаичное построение контекстов, группирующихся вокруг чувственной экспрессии ведущего образа.

94 Варвар – Турок, о чем не раз говорится, например, в «Истории…» Нестора Искандера. Что касается существительного «тьма» (и сопутствующего ему прилагательного «черный», в совокупности своей противопоставляемого «Светлой Руси»), то здесь по отношению к мусульманам применялись те же выразительные определения, что и ранее в отношении кочевников, особенно к татаро-монголам. Такие же определения в полной силе сохраняются и поныне в русской литературе. Так, в книге стихов поэта Н. Рубцова «Последний пароход» (М., 1973) есть такие строки: «И Чингиз-хана сумрачная тень над целым миром солнце затмевала. И черный дым летел за перевалы к стоянкам светлых русских деревень».

95 Поэтому-то, в частности, нельзя считать универсально-масштабными и ахронно-действующими такие, к примеру, характеристики Слова: «его эстетическое значение неисчерпаемо» (Шульская О.В. Слово дым в русской поэзии // Проблемы структурной лингвистики. 1979. С. 226); оно «погружается в неисчерпаемое богатство и противоречивое многообразие самого предмета, в его «девственную», еще «несказанную» природу» (Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 91) и т. д. Во всяком случае, за словом «Ислам» значения были весьма стабильно закреплены; объем возможностей для его «погружения в неисчерпаемое богатство и противоречивое многообразие самого предмета» изначально оказался сильнейше суженным, и в любом контексте оно воспринималось любым носителем русского языка как нечто по крайней мере одиозное.

96 К своим замечаниям по поводу историко-этимологических исследований добавлю здесь соображения об актуальности и иной задачи – многоаспектно исследовать языковые явления и строить лингвистический анализ на едином лингвистическом основании. Сочтем минимальной единицей синтаксического анализа единицу двустороннюю – монему. Способ объединения монем – функция – так же, как и монема, наделен не только формой, но и смысловым содержанием. Классификация монем по функциям дает возможность представить в сбалансированном виде описание содержательного и формального планов (см. подробно: Grammaire fonétionnelle du français / Sous la dir. d’A.Martinet. Red d’ A. Martinet et de J. Martinet. Paris. Diedier. 1979).

97 Словом, с одной стороны, есть «центр» – костяк, стабильный каркас системы, который представлен вписывающимися в нее установками и символами, вербально признаваемыми всеми членами общества, а с другой – «слабые» зоны системы. Они представлены несистемными установками, символами и оппозициями, нейтрализуемыми или не принятыми у части членов общества или варьирующимися от индивида к индивиду. Встает, следовательно, задача детального анализа «морфологии культуры», то есть того, как «центр» и «периферия» означают одно и то же различными формами, каковы формальные вариации одной и той же долженствующей быть обязательной «идеологической мелодии», – в том случае, когда в разных текстах культуры (точнее будет даже говорить о появлении субкодов, характеризующих различные подгруппы языкового коллектива) они включаются в разные контексты, и как, наконец, она может в конечном счете радикально переинтерпретироваться и реструктироваться. В таких случаях вероятна ситуация, когда уже «периферия» выступает в качестве «распределителя ролей», элемента, ответственного за структурализацию всех прочих компонентов культуры – или той или иной ее сферы. Ниже я постараюсь показать, как в ходе прагматизации внешнеполитической (и примыкающих к ней) сферы русской культуры начались пространственные и интеллектуальные поиски, породившие существенные изменения в процессе восприятия и концептуализации исламских феноменов.

98 Опубликовано в «Православном палестинском сборнике». XV. Вып. 3. СПб., 1896.

99 См. также: Чижевский Д. Меры расстояний и размеров в «Хожении» игумена Даниила // Russian Linguistics. 1. 1974. P. 251–253.

100 Першиц А.И. Этнографические сведения об арабах в русских «Хожениях» XII–XVII вв. // Советская этнография. 1951, № 4. С. 144.

101 Например: в Хооузме (Хомс) «арапов мало, а христиан много», в Антея же (Антиохия) «христиан мало, а боле срацине» и т. д. Правда, как язвительно заметил Крачковский, у Василия «Дамаск оказывается на Евфрте» (Крачковский И.Ю. Очерки… С. 17).

102 См. подробно: Прокофьев Н.И. Русские хождения XII–XV вв. // Ученые записки Московского государственного педагогического института. 1970. Т. 263. С. 128–134. Богатый, хотя и спорный в некоторых своих обобщающих пластах (особенно тогда, когда речь идет о «функциональной дифференциации» привлекаемых к анализу источников), материал на эту же тему см.: Seeman K.-D. Die altrussische Wallfahrtsliteratur. Theorie und Geschi-chte eines literarischen Genres. München: Fink, 1976.

103 Пашуто B.T. Итоги и проблемы изучения внешней политики Русского государства с древнейших времен до начала XVIII века // Итоги и задачи изучения внешней политики России. С. 61.

104 Крачковский привлекает внимание и к столь интересной фигуре, как пробывший сорок дней «во граде Египте» (1493 г.) казначей великого князя Михаил Григорьев – «один из образованнейших людей Московской Руси». Уже то обстоятельство, что иногда он величается Михаил Гиреев, «дает возможность предполагать его татарское происхождение». Крачковский далее присоединяется к гипотезе Шахматова, согласно которой Григорьева следует идентифицировать с лицом, носившим имя Мисюрь Мунехин. Может быть, в прозвище Мисюрь отразилось арабское название Египта – «Миср», оставившее в старорусском языке известное прозвище «мисюрка». Описание впечатлений Григорьева о Египте Крачковский считает «не очень богатым; но все же интересно, что «салтанский» дворец в Каире он сравнивает с Кремлем; запас арабских слов, которые он поминает, по обыкновению скуден» (Крачковский ИЮ. Очерки… С. 18–19). Сомнения по поводу версий, связанных именно с таким толкованием слова «мисюрь», см.: Зимин А.А. Россия на пороге нового времени. С. 141.

105 Несмотря на то что интерес к описаниям Царьграда и Палестины (а также и Западной Европы) был «так велик, что описания путешествий не только многократно копировались, но из них составлялись целые географические сборники», куда включали и знаменитое «Хожение» игумена Даниила, современника первого крестового похода, и позднейшие путешествия XIV–XV вв. – как в выдержках, так и целиком. Купцы, ездившие на Восток, и паломники были обеспечены подробными описаниями путей, расстояний, достопримечательностей. Одно описание дополняло другое (Рыбаков Б.А. Просвещение // Очерки русской культуры XIII–XV веков. Ч. 2. М., Изд-во Моск. ун-та, 1970. С. 197). О том, как русские интенсивно осваивали и другие восточные маршруты и как внимательно они следили за событиями и в Поволжье и в Османской империи (султана которой, кстати говоря, почетно именовали «царем», как и его византийских предшественников, – тогда как император Священной Римской империи всегда оставался «кесарем»), см. подробно: Тихомиров М.Н. Пути из России в Византию в XIV–XV вв. – византийские очерки. М., Изд-во АН СССР, 1961. С. 3–33.

106 Было бы интересно проследить – и на русском и на западноевропейских средневековых и ренессансных материалах – изменение представлений об исламе как носителе Зла. Если воспользоваться – употребленными, конечно, в ином контексте – известными образами Н. Винера (см. его: «Кибернетика и общество». Пер. с англ., М., 1958. С. 47–48), то можно сказать, что вначале ислам уподоблялся дьяволу манихейцев, существу рафинированной злобы, стремящемуся запутать нас, тогда как потом он скорее стал напоминать дьявола августинцев, который не представляет сам по себе автономной силы, а лишь показывает «меру нашей слабости».

107 Ее же политическое развитие носило, особенно с XVI в., сильно противоречивый характер: одна линия вела к сословно-представительной монархии общеевропейского типа, вторая – к абсолютизму с отчетливыми чертами восточной деспотии (см. подробно: Черепнин Л.B. К вопросу о складывании сословно-представительной монархии в России (XVI в.) // История СССР. 1974, № 5. С. 51–70). Во всяком случае, Д.Флетчер, английский посол в России конца XVI в., имел серьезные основания говорить о близости правления в этой стране с турецкой деспотией (см.: Флетчер Д. О государстве Русском. СПб., 1911. С. 41). Этот круг вопросов обстоятельно освещен в книге: Шмидт С.О. Становление российского самодержавства. Исследование социально-политической истории времени Ивана Грозного. М., «Мысль», 1973.

108 Обильный материал по древнерусской и московской дипломатической лексике, путей ее образования, развития и семантических изменений в сторону «прагматизации», «секуляризации» см.: Сергеев Ф.М. Русская дипломатическая терминология XI–XVII вв. М., 1971. О правилах и технике дипломатических контактов – также все более становившихся «трансконфессиональными» – см.: Ченцова Е.И. Русская посольская служба в конце XV – первой половине XVI в. // Феодальная Россия во всемирно-истори-ческом процессе. С. 294–311. Жаль только, что все эти интересные факты не подвергнуты глубинной интерпретации. А между тем было бы весьма полезно обратиться, например, к аппарату теории коммуникации – особенно, конечно, когда необходимо проанализировать различные дипломатические акты, причем коммуникационные процессы надо будет понимать в рамках деятельностного подхода (об этом см. подробно в статье Йекса Альвуда в: The Structure of Action. Ed. by M. Brenner. Oxford. Blackwell, 1980). В таком случае в структуре вербальной коммуникации следует выделять ряд семантических параметров – инструментальный, экспрессивный, эвокативный (стремящийся оказать влияние), а также облигативный параметр информационной организации и параметр контекстуальной ориентации. Нетрудно будет, далее, заметить, что в «дипломатическом языке» (о его пластах в таких литературных произведениях рубежа XIV–XV вв., как «Слово о Вавилоне» и «Сказания об Индийском царстве», см.: Дробленкова Н.Ф. Взаимоотношение литературы и деловой письменности в XV в. (Постановка вопроса) // Пути изучения древнерусской литературы и письменности. Л., 1970. С. 56–64) увеличивается количество существительных, относящихся к семантическому полю «время», и, напротив, уменьшается (за счет насыщенности и другой абстрактной лексикой) запас иконических знаков и т. п. В общем, он проявит признаки уже не «природного», а «обработанного языка» (см. о таковых: PohlJ. L’homme et le significant. P: Nathan; Bruxelles: Labour. 1972. I, II). Важно, наконец, вспомнить и о том, что «уже к началу появления письменности на Руси… политические программы формулировались с железной энергией и почти пословичной определенностью» (Дмитриев Л.А., Лихачев Д.С., Творогов О.В. Тысячелетие русской литературы // Русская литература, 1979, № 1.С. 3).

109 См. о ней: Pelenski J. Russia and Kazan: Conquest and Imperial Ideology (1438–1566). Mouton. The Hague-Paris, 1974; Гольдберг АЛ. К предыстории идеи «Москва – третий Рим» // Культурное наследие Древней Руси. Истоки. Становление. Традиции. М., 1976. С. 111–116.

110 Но этот же прагматизм сосуществовал с намеренно-гипертрофиро-ванным стремлением к утверждению любой ценой в ходе дипломатических контактов «чести российского государства». Показательно в этом плане первое (1496–1498 гг.) русское посольство Михаила Плещеева в Крым и Турцию (см. подробно: Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными // Сборник русского исторического общества. Т. 41. СПб., 1884. С. 231–236, 241–249; Неклюдов А. Начало сношений России с Турцией. Посол Иоанна III – Плещеев // Сборник Московского главного архива, Министерство иностранных дел. Вып. III, М., 1883; Временник Московского общества истории и древностей Российских. Кн. 15. М., 1852, Материалы с предисловием И.Д. Беляева. С. 213). Плещеев, точно исполняя указания своего правительства, держал себя в Турции в высшей степени независимо. Так, он отказался стать перед султаном на колени – что, однако, делали послы других государств. Именно о посольстве Плещеева писал Маркс в «Секретной дипломатической истории XVIII века»: «Сам султан Баязид, перед которым трепетала Европа, впервые услышал высокомерные речи московита» (Цит. по: Дипломатический словарь. Ч. II. М., 1950. Стлб. 416).

111 См. также: Seebohm Th. М. Ratio und Charisma. Ansâtze und Ausbildung eines philosophischen und wissenschaftlichen Weltverstândinses im Moskauzer Russland (Meiner philosophischer Forschungen. Bd. 17). Bonn, 1977.

112 Что в свою очередь обусловливало расхождение между языком теории и языком наблюдения, причем (с позиций терминологии логического позитивизма) второй будет характеризоваться более низким «типом» (в понятиях Бертрана Рассела), чем первый (см. подробно: WùrtzD. Das Verhâltnis von Beobachtungs und theoretischer Sprache in der Erkenntnistheorie Bertrand Russels. Frankfurt a-M. efs., 1980). Однако саму процедуру разделения языка на теоретический и эмпирический надо рассматривать, скорее всего, как логически произвольное разграничение между двумя последовательными ступенями понятий.

113 Здесь и далее я пользуюсь дефинициями из статьи: Hill АЛ. A Program for the Definition of Literature // Texas Studies in English. 1958. 37. P. 47–52.

114 О «теории действий» и «теории событий» см: Davidson D. Essays on Actions and Events. Oxford: Clarendon press. 1980.

115 О примате подчеркнуто-дескриптивного, сознательно отворачивающегося от широких генерализаций – и потому нацеленного на поиск изолированных образов, на выявление смутных и неотчетливых оттенков смысла термина «мусульманский мир», могущего прояснить только отдельные моменты и аспекты его сложной структуры, но не дать целостное представление о нем, – курса в русской исламистике даже XIX – начала XX в. см. подробно: Смирнов НА. Очерки истории изучения ислама в СССР. М., 1954. Г. III.

116 Конечно, нельзя – в данном контексте особенно – сводить все к коллизии между «истинностью научного знания» и «ложностью априорно-догматической, воинствующе-религиоцентристской установки» и т. д. Ведь истинность свойственна не только научному знанию – ее могут включать донаучные практически-обыденные знания, мнения, догадки и т. д. Иное дело, что практически-обыденное знание получает обоснование из повседневного опыта, из некоторых индуктивно-остановленных рецептурных правил (см.: Juhos В. Uber die Definierbarkeit und empirische Anwendung von Disposition-sbegriffen. Kantstudien. H. 3. Wien, 1959/60), которые не обладают необходимой доказательной силой, не имеют строгой принудительности, логически очевидной демонстративности и т. д. Что же касается средневековой христианской «теории ислама» – теоретико-познавательный потенциал которой нет никаких оснований полностью скидывать со счетов, – то она имела все те признаки, которые обычно приписывают «научному знанию. Я имею в виду прежде всего строгую причинно-следственную структуру, формирующую чувство субъективной убежденности в обладании истиной в пределах данного мировоззрения, – чувство, детерминирующее обязанность субъекта признавать логически обоснованную, дискурсивно доказательную, организованную, «системитически связанную», интерсубъективную истину.

117 Эта же ситуация означала и серьезные сдвиги в структуре соответствующих информационных потоков. Ведь любая информация, заключенная в сообщении, может быть разделена как бы на две составляющие, на два типа. Первую составляющую информации можно было бы условно назвать смысловой информацией, а вторую – кодово-коллективной. Последняя зависит и от формы сообщения и от принятых в данном коллективе отношений, которые «почти не влияют на смысл сообщения, но определяют наше восприятие сообщения, «эмоциональную окраску» воспринятого сообщения» (Пробст МЛ. Текст в системах коммуникаций // Структурная лингвистика. 1979. С. 10). Кодово-коллективная составляющая – основа художественных текстов, рассчитанных в первую очередь на чувственное восприятие, стремящихся к многозначности, к увеличению интерпретаций, к множеству ассоциаций, связей с другими частями понятийной системы. По мере того как в процессе реализации миропознавательной функции русской культуры увеличивалась роль текстов о мусульманском Востоке, обладающих однозначной и полной воспроизводимостью (в том числе и дающих в первую очередь «сухую информацию» всевозможных «отчетов» о путешествиях, дипломатических документов и т. п.), падала значимость – во всяком случае, в политологическом плане – текстов художественных. В них факты служат лишь фоном, сценой для развертывания эмоционально воспринимаемых событий, и логика поэтому нужна лишь как средство индуцирования наплыва сентиментальности. Некоторые иллюстрации к этому – интерпретированные, впрочем, совсем в ином духе – можно найти в книге: Лихачев Д.С. Культура Руси эпохи образования русского национального государства (конец XIV – начало XVI в.). М., 1946; в сборнике статей под редакцией Я.С. Лурье «Истоки русской беллетристики. Возникновение жанров сюжетного повествования в древнерусской литературе». Л., 1970.