Текст книги "Пропавшая рукопись"

Пот катился по ее лицу, но она его не замечала. Соленая кровь из раны на щеке стекала на рассеченную губу. Перед ними была длинноногая широкоплечая женщина, стриженная коротко, по-мальчишески, как стригутся монахини, как стригут при ране на голове.

Низкий голос Тиудиберта звучал возмущенно.

– Ах ты трусливая сука.

– Эй, назир, она что – взялась всех нас уделать? – прозвучал чей-то иронический голос. Блондин. Стоит позади всех.

Аш почувствовала, как заметно снизился эмоциональный накал в камере. Она задрожала: все тонкие волоски на теле встали дыбом.

– Заткни хлебало, Барбас.

– Слушаю, назир.

– А-а, хрен с ней. Трахните ее, если охота. – Тиудиберт развернулся на каблуках, расталкивая своих людей, двинулся к двери. – Не вижу, чтобы кто-то из вас, дерьма, шевелился. Шевелитесь!

Солдат с вздутыми мышцами, тот, который, как она заметила, был возбужден, угрюмо запротестовал:

– Но, назир…

Назир мимоходом нанес ему тяжелый удар, и тот сложился пополам.

Их тяжелые жесткие тела беспорядочно толпились в дверях камеры долгие секунды, дольше этих секунд она не помнила ни разу вне поля боя: такие мгновения, которые, кажется, тянутся бесконечно; потом, недовольно бормоча что-то друг другу, старательно игнорируя ее, один сплюнул на пол, другой грубо засмеялся, до нее донеслись слова: «…сломать ее как-нибудь…».

Захлопнулась железная решетка, представляющая собой дверь камеры. Ее заперли.

И через долю секунды она оказалась одна в камере.

Звенят ключи, шуршат кольчуги. Они удаляются по коридору. Вдали слышится топот сапог, идущих вверх по лестнице. Голоса стихают.

– О, сукин сын. – Голова Аш упала на грудь. По привычке ждала, что на лицо упадут тяжелые длинные волосы, чтобы сдвинуть их в сторону. Но ничто не помешало ей смотреть вперед. С легкой головой, в полном смысле этого слова, она смотрела на узкие стены в свете фонаря, висящего за железной решеткой. – О Господи. Спаси меня, Христос.

Ее охватил приступ дрожи. Все тело затряслось, – так встряхивается собака, вылезшая из холодной воды, и Аш с удивлением заметила, что ей не справиться с собой. В свете лампы из коридора видно было только несколько футов пола, выложенного керамическими плитками, и розовые мозаичные стены. Замок на решетке двери был больше двух ее кулаков. Аш дрожащими руками ощупала пол вокруг себя и нащупала свою разорванную рубаху. Ткань была мокрой – один из людей назира обмочил ее.

Ей стало холодно. Она завернулась насколько могла в вонючие лохмотья и свернулась калачиком в дальнем углу камеры. Ее беспокоило отсутствие двери: стальная решетка не столько держала ее в заточении, сколько выставляла на обозрение, даже несмотря на то, что сетка была недостаточно крупной, чтобы через ячейки просунуть руку.

В коридоре зажегся греческий огонь. Яркие белые квадратики света падали через решетку на растресканные плитки пола. Сильно заболел живот.

По мере привыкания она перестала замечать вонь мужской мочи. Теплом своего тела она согрела мокрые лохмотья. В воздухе клубился пар ее дыхания. Пальцы ног и рук сильно замерзли; разбитые лоб и губа онемели от холода. Кровь все еще текла, она это чувствовала. Желудок сжимался от разъедающей боли, и она охватила себя руками, сжавшись в комочек как можно плотнее.

Мне просто удалось застать их врасплох в должный момент. Второй раз такое не пройдет. Просто сейчас они не выполняли воинский приказ, а что будет, когда они получат настоящий приказ избить меня, или изнасиловать, или сломать мне руки?

Аш сжалась еще больше. Она старалась успокоить ноющий страх в сердце, забыть слово «пытка».

Сволочь Леофрик, сволочь, как он мог так поступить: накормить меня и потом подвергнуть такому. Он не мог иметь в виду пытку, настоящую пытку, когда выжигают глаза, переламывают кости, он не мог такое задумать, наверное, что-то другое, это просто ошибка…

Нет. Не ошибка. Нечего дурачить себя.

Почему, по-твоему, тебя бросили сюда? Леофрик знает, кто ты есть, что ты есть, она ему все рассказала. Я убиваю людей, у меня работа такая. Он знает даже, какие у меня сейчас мысли. Только от того, что я знаю, что тут делается, процесс не перестанет идти…

Ее тело пронзила новая грызущая боль. Аш приложила кулаки к животу, напрягшись всем телом. В животе возникла слабая судорога, и стало холодно. Боль прошла и тут же снова усилилась, а когда достигла апогея, она стала жадно хватать воздух и ругаться; и вздохнула глубоко и прерывисто, когда боль затихла.

Она открыла глаза.

Черт побери!

Засунула руку между бедер, а когда вынула, рука оказалась черной в свете фонаря.

Нет, не может быть.

В ужасе она поднесла руку к лицу и понюхала. Она не почувствовала запаха крови, никакого вообще запаха, но покрывшая ее руку жидкость начала сворачиваться и стягивать кожу, высыхая…

– Кровотечение! – вскрикнула Аш.

Она заставила себя подняться, встать на колени: левое сразу задергало острой болью. Заставила себя подняться на ноги и прохромала два шага до решетки, вцепившись пальцами в квадратную стальную сетку.

– Стража! На помощь!

Никто не ответил. В коридоре вне камеры дул прохладный ветер. Ни одного голоса не доносилось из других камер, если они тут и есть. Не бряцало оружие, не звенели ключи. Никакой комнаты для стражи.

От боли она согнулась пополам. Заскрежетала сжатыми зубами. Согнувшись, она видела, как стала чернеть белая кожа на внутренней стороне бедер: от волос на лобке вниз, к коленям побежали струйки крови, от колен они потекли к щиколоткам. Она ничего не чувствовала: кровь неощутима, когда она течет по коже, у нее температура тела.

Боль снова стала сильной, перемещалась в низ живота, из чрева, похоже было на ежемесячные приступы, но сильнее, глубже, острее. Лицо ее, грудь и плечи покрылись потом, взмокли подмышки. Она стиснула пальцы.

– Иисус, помоги, ради всего! Помогите мне! Помогите! Доктора! Кто-нибудь, помогите!

Она упала на колени. Согнувшись пополам, она прижалась лбом к плиткам пола и молилась, чтобы боль от ее царапин затмила боль и судороги в животе.

Надо быть неподвижной. Совершенно неподвижной. Может, обойдется.

Снова сжались все мышцы. Мысли отсекло острой пронизывающей болью. Она засунула обе руки между бедер, как бы стараясь удержать поток крови.

Свет лампы стал тускнеть, постепенно уменьшился до минимального. В ладонях у нее собирались сгустки крови. Кровь пачкала кожу, но Аш отчаянно держалась, подталкивая руки ко входу во чрево; теплая влажная жидкость вытекала из нее и просачивалась струйками между пальцами.

– Кто-нибудь, помогите! Кто-нибудь… врача! Хоть ту старуху. Что угодно. Кто-нибудь помогите сохранить его, помогите, пожалуйста, это мое дитя, помогите…

Ее голос эхом отдавался в коридорах. Когда стихло эхо, снова наступило полное молчание, такая полная тишина, что она слышала шипение фонаря возле решетки камеры. Судорога на миг утихла: она молилась, засунув руки между ног; начался новый приступ боли, тупой, сильной, грызущей, и, наконец, острой боли, пронзившей все тело и заставившей сжаться все мышцы.

Кровь залила плиты пола, пол под ней стал липким. В искусственном свете кровь казалась черной.

Она рыдала, рыдала с облегчением, когда боль ослабевала; рычала, когда боль накатывала снова. На пике она не могла удержаться от крика. Губами влагалища она ощущала, как из нее рывками выталкиваются сгустки – черные вязкие комки крови, они скользили, как пиявки, между пальцами и шлепались на пол. Горячая кровь покрывала ее ноги и руки; была размазана по бедрам, по животу; теплыми отпечатками пальцев покрылся весь торс, когда она обхватывала себя и тряслась, больно кусая губы и крича от приступов боли; и, наконец, все ее тело оказалось покрытым застывшей от холода кровью.

– Роберт! – ее умоляющий крик замер, глухо отдавшись от древних кафельных стен камеры. – О, Роберт! Флориан! Годфри! О, помогите мне, помогите, помогите мне-е-е…

Живот свело судорогой, сжало. Теперь пришла боль, поднялась, как морской прилив, наступила агония. Она хотела бы умереть; но тело держало ее в этой жизни, работая против ее желания; бранясь от физической неизбежности процесса, плача, ее наполнял яростный гнев против… кого? Чего? Себя самой?

Обгрызенными ногтями она впилась в ладони, оставляя на них полукруглые отметины. В камере витал густой запах крови. Боль раздирала ее на части. Более того, осознание, что означает эта боль, разрывало ей душу: теперь она плакала тихо, как бы боясь, что ее услышат.

Она вздрогнула, ощутив себя виноватой: «Если бы я не просила Флориана избавить меня от этого, ничего бы не случилось».

На севере она довольно точно оценивала время («почти Венера», «час до заутрени»), но тут полностью растерялась: конечно, сейчас должен быть еще черный день, а не звездная ночь, но она не могла быть уверена. Теперь ни в чем не уверена.

От судороги в животе все мышцы тела то расслаблялись, то напрягались: бедра, руки, спина, грудь. Понемногу прекращались непроизвольные сжатия чрева. Ее затопило чувство невероятного облегчения. Расслабился каждый мускул. Широко раскрытыми глазами она смотрела перед собой.

Теперь заболела грудь.

Она лежала, скорчившись, на боку в изменчивом свете фонаря. Обе руки были полны сгустков черной крови, уже начинавшей высыхать и становиться липкой.

– Он был совершенством, – закричала она в невидимый потолок. – Он был совершенством!

И заплакала. Легкие ее сжимались, она задыхалась от рыданий. Она съежилась в комочек и рыдала, все тело болело, она вздрагивала, как от приступов; вскрикивала от горя; обжигающие слезы ручьем текли по лицу в темноте, и она все выла и выла.

4

Послышались шаги, как будто шли на цыпочках; зашелестели тихие голоса; она не обращала внимания.

Рыдания, выворачивающие ее наизнанку, перешли в тихие горячие слезы, от которых намокли руки. Она уже не искала утешения в горе. Тело и конечности дрожали от полученной травмы и сильного холода. Аш свернулась поплотнее, обхватив голени холодными ладонями. Губы запеклись от жажды.

Вернулось ощущение окружающего мира и своего тела. Холодная керамическая стена больно впивалась в ее обнаженную спину и зад. Она так дрожала, что у нее дыбом встали тонкие волоски на теле, как щетина у свиней; она ожидала, что скоро придет сонливость и дрожь прекратится, как бывает у мужчин в холодном снегу высокогорий, куда они ложатся, чтобы больше не встать.

Стальная решетка камеры с лязгом отодвинулась в сторону. По полу зашлепали босые ноги рабов; кто-то закричал над ее головой. Аш попробовала отодвинуться. Ощутила острую боль во влагалище. Ее сильно трясло. Плитки пола казались ледяными.

Заорал резкий голос:

– Елки зеленые, ты что, не знаешь, когда надо мне докладывать!

Аш приподняла голову с пола, напрягая шею, опухшие горящие глаза ее мигали.

– Зажечь огонь в смотрильной! – рявкнул стоящий над ней грузный, темнобородый визигот. Ариф Альдерик расстегнул объемистый шерстяной плащ цвета индиго, висевший на его плечах поверх кольчуги. Бросил его на залитый кровью пол, опустился на колени и перекатил ее на плащ. Аш вырвало. Желтой желчью запачкало синюю шерсть плаща. Ее обмотали толстой тканью, он поднял ее, подхватив под колени и под плечи. Когда он поднимал ее на руки, перед ней вихрем закружились мозаичные стены в ярком свете греческого огня.

– Прочь с дороги!

Рабы разбежались. При каждом его шаге Аш подбрасывало.

Шерстяной плащ на шелковой подкладке скользил по ледяной грязной коже. Ей становилось все теплее. Ее непроизвольно безостановочно трясло. Альдерик крепко держал ее на руках.

Уносимая наверх по ступенькам, переносимая через двор с фонтаном, где холодный снег с дождем сек обнаженное лицо, стекая в виде светлорозовой воды, Аш старалась отрешиться от происходящего. Все мысли загнать туда, куда она обычно загоняла воспоминания обо всем плохом, о тех, кто ее предал, о глупых недоработках, из-за которых погибали люди.

Горячие слезы скапливались у нее под веками. Она чувствовала, как они текут по лицу, смешиваясь с мокрым снегом. В окружении толпы рабов, под крики приказов ее несли в другое здание, несли по коридорам, вниз, вниз по спиральным лестницам; ощущение горя затмевало все, оставалось только смутное впечатление о лабиринте бесконечных комнат, которые вставлены в Карфагенский холм, как зубы в челюсть.

Она уже не ощущала рук арифа под собой. Спиной ощутила что-то твердое, но податливое. Она лежала на тюфяке, на составной кушетке из белого дуба, в огромной комнате. Рабы приносили множество железных чаш, ставили их на треноги и загружали докрасна раскаленным древесным углем.

Аш смотрела в потолок. Вдоль всех стен были расставлены металлические шкафчики, освещаемые стеклянными лампами. Выше светильников сводчатая деревянная крыша над головой двигалась – на ее глазах закрылась, как створки раковины, скрывая черное дневное небо, которое раньше было видно сквозь толстое неровное стекло.

Рабы перестали толкать панели потолка, отвязали веревки.

Нахмурившись, на Аш смотрела светловолосая девочка лет восьми, ощупывая свой стальной ошейник. Рабы-мужчины ушли. Остались еще два ребенка-раба, их обязанностью было следить за горелками с углем. В комнате, несмотря на это, стоял холод.

Альдерик резким голосом отдал команду, набежала толпа людей. Бородатый визигот важного вида, закутанный в несколько шерстяных мантий, рассматривал Аш сверху вниз, вместе с ним была женщина в черной вуали, приколотой к макушке ее головного убора. Оба они быстро переговорили на медицинской латыни. Она понимала этот язык довольно неплохо – почему бы и нет? Она все время слышала его от Флориана – но подробности от нее ускользнули. Они двигали ее тело, как кусок мяса на колоде: раздвигали ноги, засовывали в промежность сначала пальцы, потом какой-то стальной инструмент. От боли она вздрагивала.

– Ну? – требовательно спросил еще один голос.

Проведя в обществе амира несколько минут, она не запомнила его лица, но теперь узнала его грязно-седые волосы и бороду, торчащую кверху, как у испуганной совы. Амир Леофрик смотрел на нее сверху вниз живыми, воспаленными глазами.

Женщина – видимо, врач, как поняла Аш, – сказала:

– Она больше не забеременеет так просто, амир. Смотрите. Я поражена, что она и этого-то выносила так долго. Тут хронический дефект: она никогда не выносит полный срок. Вход в чрево note 120Note120
  Видимо, «шейка матки».


[Закрыть] почти разрушен; и сильно зарубцован очень старой тканью.

Леофрик нервно ходил по комнате. Он протянул руки, и раб накинул на него полосатую желто-зеленую шерстяную мантию.

– Черт побери! И эта бесплодна!

– Да.

– Кому нужны эти бесплодные бабы? Она и на разведение породы мне не годится!

– Не годится, амир. – Женщина, щупавшая Аш между бедер, подняла одну окровавленную руку и снова опустила вуаль. Она перешла с карфагенской латыни на французский, как будто разговаривала с ребенком или животным. Так разговаривают с рабами. – Я дам вам кое-что выпить. Если надо еще что-то выкинуть, у вас оно выйдет. Промывка, понимаете? Слив крови. После этого вы выздоровеете.

Аш пошевелила бедрами. Из влагалища вынули твердый металлический предмет, и она почувствовала бесконечное облегчение – прошла привычная боль, от которой она и не знала, что можно избавиться. Она попыталась сесть, пошевелиться, слабо напрягшись. Второй врач взял ее за запястье.

Перед ее глазами оказалась манжета врача. При комнатном освещении она разглядела косые крупные стежки, которыми была приметана подкладка оливкового цвета к бутылочно-зеленой шерстяной мантии. Беспорядочными стежками была прикреплена пуговица к манжете. Вместо петли для пуговицы было просто несколько ветхих ниточек. Кто-то, какой-то раб, сделал это на скорую руку, на соплях, второпях. Из-под объемистого шерстяного рукава врача виднелась легкая шелковая мантия: вот такую она ожидала увидеть на людях в Карфагене.

Шерстяной плащ Альдерика окутывал ее тело, согревая ее до мозга костей. Он был изготовлен, как она заметила, так же впопыхах.

Значит, и они тут не ожидали наступления таких холодов.

Она попала совсем не туда, – тут не теплый, в звездном свете, знойный полумрак, который описывал ей Анжелотти; когда он был рабом и в то же время пушкарем на этом берегу. Вечный Сумрак, в котором ничто не растет, но в пределах которого аристократы Карфагена ходят в шелковых одеждах под небесами цвета индиго.

А тут сам воздух трещит от мороза.

Женщина отработанным движением приставила ей к губам чашку и наклонила. Аш отпила. В состав напитка входила какая-то сладкая травка. И почти сразу ее тело свело судорогой. Она почувствовала, как кровь хлынула из нее наружу, пропитывая плащ, снова перехватило горло, и она сжала челюсти, подавляя рыдания.

– Выживет? – потребовал ответа Леофрик. Более старший врач, очень важный, очень довольный своим собственным мнением, ответил амиру Леофрику:

– Матка крепкая. Тело сильное и не реагирует на потрясение. Через час ее вполне безопасно можно подвергнуть умеренной пытке. Она не умрет, если боль не станет максимальной.

Амир Леофрик прекратил ходить взад-вперед по мозаичному полу и распахнул деревянные ставни. В комнату проник холодный ветер, остужающий тепло от углей в железных блюдах. Он уставился во тьму на черное небо: ни луны, ни звезд, ни солнца.

Аш лежала на резной дубовой кровати, украшенной изображениями гранатов, и наблюдала за ним. И думала: «Вот теперь я действительно могла умереть».

Осознание близкой смерти было не внезапным. Оно пришло к ней вполне обычно, как приходило всегда, как раз перед битвой; но оно обострило ее ум, позволило ей сознательно воспринимать Леофрика, его врачей, арифа Альдерика с его стражниками, колющий воздух, суету и устройство домашнего уклада. Сто тысяч мужчин и женщин за стенами замка, на ярко освещенных улицах Карфагена, живущих своей каждодневной жизнью. Почти три четверти из которых будут знать, что идет война, половине из них наплевать, и никому вовсе не интересна всего одна пленница, умирающая в доме амира.

К ней пришло абсолютное осознание своей собственной незначительности, как будто лопнула какая-то оболочка: все то, что ты считаешь невозможным по отношению к тебе, «потому что я есть я», в один момент становится возможным. Другие умирают от ран, от несчастных случаев, от заражения крови, от родильной горячки, от обычных правовых порядков, заведенных у короля-калифа, – но не я…

Она привыкла считать себя центром своей собственной жизни: ей эта жизнь представлялась как связная история, неизбежно имеющая четкое завершение (в какой-то день, в будущем, в далеком будущем). Но теперь это представление потеряло смысл. Она совершенно спокойно думала: но ведь это так не важно. Другие могут выигрывать битвы, с Голосами или без оных. Кто-то может занять мое место. Все – случай, все – несчастный случай.

Колесо Фортуны. Фортуна правит миром.

Не оборачиваясь, визиготский амир заговорил:

– Я как раз читал письмо моей дочери, когда позвали меня рабы. Она пишет, что ты – отчаянная женщина, по профессии убийца, воин по собственной склонности, а не по обучению, как она.

Аш засмеялась.

Смех ее был как тихий шорох, полузадушенный, как дыхание; но из-за него у нее все тело так затряслось, что слезы навернулись на глаза, и она тыльной стороной ладони провела по холодному мокрому лицу.

– А как же, у меня был такой обширный выбор профессий!

Леофрик обернулся. За его спиной с пустого черного неба вихрями неслись снежные хлопья и залепляли края деревянных ставень. Та же девочка-рабыня прошлепала по плиткам пола и подняла ставни. Леофрик не обратил на нее внимания.

– Ты – не то, чего я ждал, – он был откровенен и озабочен. Он поплотнее завернулся в свою полосатую желто-зеленую тогу и двинулся через комнату к ней. – Глупо, конечно, но я думал, что ты – как она.

«Тут напрашивается вопрос, какова же она, на твой взгляд», – размышляла Аш.

– Запиши вот что, – сказал Леофрик младшему мальчику-рабу. У ребенка в руках была восковая табличка, и он собирался водить по ней остро заточенной палочкой. – Предварительные заметки: физическое описание. На вид привычно грязная молодая женщина, типичное воспаление кожи как результат наличия паразитов, череп свидетельствует о стригущем лишае. Мышцы развиты не типично для женщины, особенно трапециевидная и бицепсы. Крестьянское телосложение. Общий мускульный тон хорош – крайне хорош. Есть кое-какие признаки недоедания в детстве.

Два зуба отсутствуют, в верхней челюсти слева. Лицо в шрамах, застарелый перелом третьего, четвертого и пятого ребер слева и всех пальцев левой руки. Кажется, волосяная трещина в левой голенной кости. Бесплодна вследствие травмы, полученной, вероятно, до полового созревания. Прочти мне то, что записал.

Мальчик монотонно читал, Леофрик слушал. Аш проглотила подступившие слезы, подпихивая под себя со всех сторон шерстяное покрывало. Все тело ее болело. Болел каждый мускул; боль волнами приливала и отливала от пульсирующего живота.

У нее захватило дыхание от боли. Какой-то долей сознания она возмутилась: «Что это за отношение, как барышник, выводящий племенной скот? Я не какая-нибудь кобыла, черт побери! Ты не знаешь, что ли, какого я ранга?»

Леофрик теперь обратился к ней:

– Какого ты звания, маленькая франкийка?

Холодный ветер задувал горячие угли, они вспыхивали попеременно красным и черным. Аш встретилась глазами с девочкой-рабыней, стоявшей на коленях по ту сторону железного треножника. Ребенок, вздрогнув, отвел глаза. «Он что, всерьез?» – подумала Аш. И задрожала от притока теплого воздуха от углей.

– Наверное, в звании помещика. Я по праву занимала места за столом рядом с людьми пятого звания. – Ей вдруг стало невероятно смешно. – Я сидела за столом с такими людьми, как священники, доктора юриспруденции, богатые купцы и дворянки! – Аш подвинулась поближе к краю дубовой кровати и к ближайшему треножнику с горячими углями. – Кажется, я угощалась рядом с людьми рыцарского звания, ведь я замужем за рыцарем. «Источник средств к существованию не столь облагораживает, как благородная кровь». Наследственное рыцарство важнее наемничества.

– А я какого звания, по-твоему?

Через час ее вполне безопасно подвергнуть умеренной пытке.

Плоть так легко горит.

– Второго, если амир – второй по званию после короля-калифа; то есть епископ, виконт или граф равны. – Голос у нее был спокойным. В голове неотвязно звучал вопрос: «Что делает Джон де Вир, жив ли граф Оксфорд?» Она настороженно следила за визиготским аристократом.

– Значит, как ты должна обращаться ко мне? – спросил он своим озабоченным тенором.

В ответ он ждет услышать «господин амир» или «милорд»; он желает какого-то проявления уважения. И ехидным тоном она предположила:

– Отец?

Леофрик отвернулся, отошел на несколько шагов, вернулся; свои бесцветные глаза, в окружении морщин, он не сводил с ее лица. Он щелкнул пальцами, давая знак рабу записывать:

– Предварительные заметки: об уме и личностных свойствах.

Аш толчком приняла сидячую позу на соломенном тюфяке; от боли скрежеща зубами. Глаза ее слезились. Она поплотнее запахнула теплый шерстяной плащ на своем голом теле. И открыла рот, собираясь прервать его. Лицо маленькой рабыни исказилось от страха.

– Она… – Леофрик замолчал. Под его одеждами что-то заходило ходуном, выросла выпуклость возле его кожаного пояса тонкой работы. Из его рукава вынырнул серый нос и усы большой крысы-самца. Он рассеянно опустил руку на деревянную кровать. Крыса осторожно спустилась по руке и уселась на соломенный тюфяк рядом с Аш.

– Уровень развития ума – на восемнадцать-двадцать лет, – диктовал визиготский амир. – Быстро приходит в себя после боли и увечий и других видов физических воздействий; за два часа оправилась от выкидыша почти девятинедельного эмбриона.

От изумления Аш открыла рот. Она подумала: «Пришла в себя, как же!» – и тут же испугалась, когда муха задела тыльную сторону ее ладони. Она замерла, вместо того чтобы отмахнуться от насекомого, и всем телом задрожала. И опустила глаза.

Серая крыса снова тыкалась носом ей в ладонь.

– По моим предварительным наблюдениям, с раннего возраста жила среди солдат, усвоила их манеру мыслить и освоила обе военные профессии: проститутки и солдата.

Аш вытянула вперед пальцы, все в коричневых пятнах. Крыса начала лизать ее кожу. У крысы была пятнистая серо-белая спинка и живот, один глаз был черным, другой красным, ее короткая шерстка оказалась мягкой и бархатной на ощупь. Аш осторожно протянула руку и ласково почесала ее за теплым нежным ухом. Она попыталась воспроизвести чириканье, какое слышала от Леофрика: «Эй, Лизуха. Дружишь с колдуньями, признавайся, а?».

Крыса подняла на нее свои блестящие разноцветные глаза.

– Не способна концентрировать мысли, не способна планировать свои действия на перспективу, готова жить сиюминутными ощущениями. – Леофрик сделал знак писцу прекратить записывать. – Мое милое дитя, не думаешь ли ты, что мне зачем-либо может понадобиться женщина, которая добилась поста капитана наемников на варварском севере и объявляет, что ее военные умения опираются на помощь от Голосов святых? Невежественная крестьянка, обладающая только физическими умениями?

– Нет. – У Аш похолодело в животе. Она продолжала поглаживать бархатную шкурку крысы. – Но ведь вы считаете меня не такой.

– Ты пробыла достаточно долго у моей дочери, чтобы симулировать умение применять на практике каменного голема.

– Вы повторяете слова короля-калифа. – Аш позволила себе сказать это циничным едким тоном.

– В данном случае он прав. – Высокая костлявая фигура Леофрика опустилась на край кровати. Серая крыса легко и быстро пробежала по тюфяку и вскарабкалась по его бедру, встала, опираясь передними лапками О его грудь. Он добавил: – Господня Утроба оказался прав, знаешь ли: у нас, визиготов, нет выбора, мы можем быть только солдатами…

– Господня Утроба? – эхом повторила его слова пораженная Аш.

– Господен Кулак, – поправился Леофрик. В карфагенском готском языке это обозначалось одним словом – видимо, титул. – Аббат Мутари. Надо мне прекратить называть его так.

Аш вспомнила жирного аббата, сопровождавшего короля-калифа. Сковавший ее лицо страх не позволил ей улыбнуться.

Амир Леофрик продолжал:

– У тебя достаточно причин попытаться убедить меня, что ты слышишь эту машину, поэтому я не могу поверить ни одному твоему слову. – Его выцветшие синие глаза переходили с ее лица на крысу. – Я не совсем лгал королю-калифу, но просто старался спасти тебя от грубой глупой расточительности Гелимера. Чтобы быть вполне уверенным, мне придется подвергнуть тебя кое-каким пыткам, правда, несильным.

Аш провела рукой по лицу. Благодаря горячим углям, из воздуха комнаты уже ушла сырость, но Аш вся покрылась холодным потом:

– А во время пыток как ты узнаешь, говорю ли я правду? Ты сам знаешь, я могу сказать, что мне угодно, как и любой другой! Я…

– «Я сама причиняла людям боль», ты это собиралась сказать? – тихо сказал амир Леофрик после минуты молчания.

– Я только присутствовала при этом. Я отдавала приказания. – Аш подавила чувства, обуревавшие ее. – Я столько видела и столько знаю, что, возможно, сама могу испугать себя посильнее, чем вы.

В комнату вошел мальчик-раб, подошел к Леофрику и что-то тихо проговорил. Визигот поднял свои косматые брови.

– Пожалуй, придется его принять.

Жестом он отослал ребенка. Через пару минут вошли двое вооруженных воинов в кольчугах и шлемах. Среди них шел богато одетый амир визиготов с заплетенной темной бородой. Он был вчера вместе с королем-калифом, вспомнила Аш, и при взгляде на его глазки размером с сушеную виноградину вспомнила его имя: Гелимер. Амир Гелимер.

– Прошу прощения, но его величество настаивает, чтобы я присутствовал при этом, – неискренним тоном сказал младший амир.

– Амир Гелимер, я никогда не препятствовал ни одному приказу короля-калифа.

Оба они отошли в сторонку. У Аш похолодело все внутри. Через несколько секунд амир Гелимер подал знак. В комнату вошли два хорошо сложенных мужчины, у одного была небольшая полевая наковальня, у второго – стальные молотки и железное кольцо.

– Король-калиф просил меня сделать вот что, – амир Гелимер проговорил эти слова как бы извиняясь, но в то же время самодовольно. – Ведь она не свободнорожденная?

Она дрожала, ее кровоточащее тело сводило судорогами; она позволила вытащить себя из кровати и сосредоточенно рассматривала мозаику на стене – изысканно изображенный Медведь у Зеленого Древа, как живой, – а тем временем ей на шею надевали изогнутое железное кольцо и запаивали его. В голове у нее звенело от резких и точных ударов молотов, устанавливающих раскаленную заклепку на засове кольца. На нее плеснули холодной водой. Она не могла шевельнуть головой, один из рабочих прочно держал ее за стриженые волосы, но она плевалась, отфыркивалась и дрожала.

В комнате пахло копотью. На шее она ощущала незнакомую холодную тяжесть стали. Аш злобно смотрела на Гелимера, надеясь, что он поймет, что ее оскорбили, но губы ее все больше теряли свое выражение.

– Учитывая ее болезнь, я полагаю, что ошейника хватит, – пробормотал амир Леофрик.

– И за то спасибо, – хихикнул младший амир. – Наш господин ожидает результатов.

– Скоро я смогу лучше проинформировать калифа. Просматривая отчеты, я обнаружил несколько приплодов, датированных примерно ее годом рождения; все они были выбракованы, за исключением моей дочери. Вполне похоже, что эта избежала выбраковки.

Аш дрожала. От стука молотов в голове звенело. Она подсунула пальцы под кольцо и потянула за неподдающийся металл.

Гелимер впервые взглянул ей прямо в лицо. И заговорил с интонациями, принятыми при разговорах с рабами и другими низшими существами:

– Почему такая сердитая, а, женщина? В конце концов, ты не так уж много потеряла на данный момент.

Перед ее мысленным взором мелькнуло зрелище, как пика копья какого-то визигота втыкается в бок Счастливчика: толстый нож на палке разрезает его серо-стальную шерсть и черную кожу на ребрах, проникает в грудь. В какую-то горькую секунду пришел конец шести годам дружбы и взаимовыручки. Она сжала кулаки под шерстяным плащом, служившим ей одеялом.

Легче воображать себе Счастливчика, чем мертвые лица Генри Брандта, и Бланш, и остальной дюжины десятков мужчин и женщин, которые превращали их обоз попеременно то в отель, то в бардак, то в госпиталь, и все это с энтузиазмом, с каким несли службу у нее; и вечные усилия Дикона Стура превратить свой склад оружия из ремонтной точки в производственный цех. Легче, чем думать о мертвых лицах ее командиров копьеносцев и всех, кто шел за ними, лица пьяные или трезвые, надежные или бесполезные; пять сотен грязных, хорошо вооруженных крестьян, которые не соглашались копать поля своих господ; или распущенных парней, ищущих приключений; или преступников, не желавших ждать мелочной справедливости; но ради нее они были готовы драться. И вспоминать все это – палатки и тщательно сшитые вымпелы; каждого боевого коня или скакового; каждый меч со своей историей – где она его купила, или украла, или получила в подарок; каждого, кто сражался под ее флагом в погоду то слишком жаркую – то слишком холодную – то с лишком мокрую…