Текст книги "Субъективный реализм"

Фиолетовые чернила

Когда это бывает? Чаще, чем часто… Ну, может быть, реже, чем всегда.

Я собираюсь. К началу успеем, разве что на пару минут опоздаем… Какой галстук лучше к чёрному костюму? Ясно, что не тот – как будто забрызганный красными пятнами или выплюнутыми гранатовыми косточками – с подарком ничего не поделаешь. Лучше этот – жёлтые разводы на чёрном фоне, он ещё совсем новый… Я почти готов. Что ещё не забыть?… Старая адресная книга вечно не на своём месте. В ней все адреса уже устарели, давно пора выбросить… Что там на улице? Со второго этажа, несмотря на сумерки и начинающийся снег, ещё виден лучший друг – клён, чуть замёрзший и ссутулившийся на поющем, как настроенная флейта, ветру. Ему, наверно, столько же лет, сколько его антиподу – забрызганному гранатовыми пятнами галстуку. Как хорошо, что им ничего друг о друге не известно… Успеем, несколько минут опоздания не в счёт. Ветер поёт, прячется за водосточной трубой, играет на ней вечернюю пьесу, которая станет ночной раньше, чем я снова их увижу и услышу. Соседки возвращаются домой, проходят под самыми окнами. Родные сёстры, похожи друг на дружку – внешне их не различишь, одеты совершенно одинаково, разве что волосы разного цвета. Но, познакомившись поближе, понимаешь, что у них, кроме кровного родства, нет ничего общего. Брюнетка – скрытная, себе на уме, недобрая, угрюмая дама, от неё и в августе холодно, что уж говорить о феврале. Блондинка – совсем другая – поговорит, расспросит о жизни, улыбнётся, посоветует что-нибудь ни к чему не обязывающее. Даже если я не воспользуюсь её советом – всё равно почувствую себя, как когда-то, намного раньше, и улыбнусь в ответ. И слушаю флейту, не перестающую петь, несмотря на все старания чернильного февраля – все эти годы, из которых состоит ушедшее время. Ушли – и перед уходом не попросили разрешения остаться, даже не обернулись… Кажется, можно ехать. Улыбнусь соседке-блондинке, идущей под руку с сестрой и обнадёживающе заглядывающей в окно. В темноте ей меня не видно – от свечки на столе проку немного, но мы ведь знаем друг о друге, знаем о том, что мы есть… Время спускаться, будем как раз вовремя. Заглянуть в почтовый ящик – может быть, пришло письмо? Нет, уже поздно, можем опоздать. Загляну на обратной дороге… Да оно ведь и не приходит никогда…

Что ещё не забыть?… Я собираюсь. К началу успеем, в крайнем случае, опоздаем максимум на пару минут. Какой браслет лучше к фиолетовому платью – как обычно, золотой с красными камушками или, может быть, тот, другой, с которым, как и со всяким подарком, ничего не поделаешь?… Да, как обычно – с красными камушками, он ещё совсем как новый… Эта адресная книга совсем старая, зачем только она здесь?… Что там на улице? Со второго этажа виден клочок бумаги в верхушке опавшего и уже заледеневшего клёна, ветер никак не может сорвать его и расстроенной флейтой подвывает в водосточной трубе. Вот, и вся картина с соответствующим звуковым сопровождением вместо рамки. Смотри – не смотри, слушай – не слушай, изменить не удастся. Попробовать не смотреть в это окно и не слушать эту трубу… Да, сегодня, как всегда, подойдёт всё тот же, никогда не подводящий – золотой с красными камушками… Не смотреть в окно и не слушать трубу. Изменить не удастся. Время, отведённое на попытку изменить, ушло – годы, его составлявшие, ускакали на одной ножке и с безопасного расстояния показали мне нос. Только и осталось после их бегства, что расстроенная флейта, воющая в водосточной трубе, да нагнувшийся клён с лысиной, бросающейся в глаза из окна второго этажа, с запутавшейся в ветках бумажкой… Красные камушки переливаются гранатовыми зёрнышками подмигивают, как будто хотят то ли похлопать по плечу, то ли потереться о щёку. Не завывают испорченной флейтой и не сгибаются под ветром, подобно подвыпившему нищему, застрявшему в снегу… Клён так нагнулся, что почти задел веткой никуда не уходивших соседок. Они проходят под окном и, как всегда, совсем не смотрят одна на другую, хотя родным сёстрам вроде бы полагается… Одно лицо – только разный цвет волос. И характеры – в характерах ничего общего, как будто и не сёстры вовсе. Блондинка по привычке раздражающе улыбается, непонятно кому и зачем. Брюнетка сдержанна, немногословна, знает цену и себе, и каждому своему слову и жесту. Никогда не лезет в душу ненужными расспросами и советами, в отличие от сестры… Февраль – знакомый, фиолетовый, надёжный, никогда не подводящий, вот только бы не эта воющая диссонансом, расстроенная флейта, и не этот ненужный мне сгорбленный клён… Можно ехать, кажется. Ничего не забыть. Свечка горит на столе – задуть или пусть остаётся? Поберегу, задую. Зажгу, как всегда, ночью. А пока сёстры-соседки пусть не заглядывают сюда, в пустую комнату, особенно эта навязчивая, как будто навязшая в зубах, блондинка… В почтовый ящик загляну, когда вернёмся. Может быть, пришло письмо?… Впрочем, когда оно в последний раз приходило?…

Можно ехать. Через левое окно меня окатывает чёрная, чернильная пустота, она закрывает от меня мои старающиеся не убегать, скрипящие на морозе клёны. Нашли когда выйти на прогулку… Или собрались ради меня? Представляю, каково было бы мне без них… Без флейты, звучащей в водосточной трубе… Как бы удалось убедить себя не обращать внимания на галстук в красных пятнах, разлитые повсюду чернила, бесполезную свечу на столе?

В правое окно вливается долгожданный тёмно-фиолетовый бархат, заслоняет меня от упорно не желающих убегать сгорбленных клёнов. Гранатовые зёрнышки преданно трутся о запястье. Как было бы без них? Без свечи, горящей на столе? Без любимого фиолетового месяца? Как тогда суметь не замечать этих скрюченных деревьев, торчащих из сугробов лысыми головами, и клочка бумаги, зацепившегося за ветку?

В левом окне промелькнуло ржаное поле, мальчишка, почти взрослый, в красной бейсболке. Кажется потерянным и рассеянным – может, что-то ищёт, или кого-то… А его – никто? Как он ухитряется не замёрзнуть на таком морозе? Окликнуть поздно, время прошло, и слишком холодно открывать окно.

В правом окне мелькнула маленькая девочка. Спустилась с бордюра и, кажется, идёт вприпрыжку, не замечая ни машин, ни меня. Сказать ей, чтобы поднялась на бордюр? Жаль, окликнуть поздно, время прошло. Кажется, чуть впереди идут её родители, но они её не замечают. Может быть, меня заметят? Нужно бы окликнуть их. Слишком холодно открывать окно.

Левое окно пролетело по уже ночной улице мимо фонарного столба, тлеющего, как та самая свечка на столе, да ещё и с примесью навязчивого желтка, мимо здания аптеки, пропахшего рыбьим жиром… Не зря этот месяц – самый короткий. Зачем ему длиться? Он пахнет рыбьим жиром и фиолетово-чёрными чернилами. Если быть точным – чёрно-фиолетовыми. И снег его скрипит, как неотправленное письмо, которое медленно комкаешь в руке, чтобы ему было больнее перед тем, как его всё равно выбросишь. Зато есть флейта, она меня спасёт от скрипа. Снег скрипит, ещё даже не долетев до земли, ещё даже не зная, что падает он только для того, чтобы утопить в себе уже опавшие клёны. В левом окне мелькнул знакомый дом с фонтаном – как давно не виделись… Обязательно приеду сюда летом, когда фонтан снова заработает… Наконец-то, это здесь. Не опоздали, ещё минут десять в запасе.

Правое окно пролетело по застывшей улице мимо белых сугробов, делающих свет светло-фиолетовым. Гранатовые капельки почти не видны: моя свеча осталась на столе в пустой комнате, вот только золотисто-фиолетовый фонарь успел осветить их со столба светло-фиолетовым светом. Цвет у снега такой, как у, возможно, где-то ожидаемого, но так и не отправленного письма, написанного фиолетовыми чернилами… Снег снова идёт. И вместе с ним идёт что-то ещё, не пойму, что именно… Как будто декорации меняются – то ли сами собой, то ли кто-то решил их сменить… Может быть, время?… Нет – время прошло давным-давно, каждым годом, из которого оно состоит. Или всё же не совсем прошло, и только сейчас проходит? Вернулось, чтобы пройти снова – и чтобы показать мне, что у меня больше не будет времени… Это здесь – через перекрёсток, за поворотом. Ещё целых десять минут, не опоздали.

Ещё десять минут в запасе. Я снимаю пальто, прихожу в себя от холодного скрипящего месяца – самого короткого, но и обычно самого длинного – каждый раз он заканчивается всё позже. Сейчас для меня долго не будет чёрно-фиолетового света с подмешанным грязноватым желтком – до тех пор, пока не станет ночной вечерняя пьеса, которую ветер играет, спрятавшись за водосточной трубой. Не будет и липкого снега, и занозного фонарного столба, и пропахшего рыбьим жиром здания аптеки. Их не будет для меня почти бесконечно долго – два часа с десятью минутами в запасе… Впрочем… Что сможет измениться, когда чёрно-фиолетовый месяц наконец-то пройдёт? Всё равно ведь он вернётся. Хотел бы я знать, сколько ещё раз он будет возвращаться… Чем месяцы, приходящие вместо него, смогут быть лучше?… Я отдаю пальто и шубу, вижу в зеркале жёлтые разводы на чёрном фоне, а рядом – холодные красные брызги. По лестнице поднимаются моя знакомая блондинка об руку с сестрой-близняшкой, без которой она не появляется нигде… Нет, кажется, я когда-то видел её одну, но это было ещё тогда, когда годы не ушли, даже не обернувшись перед уходом… Самое время подняться по лестнице.

В запасе десять минут. Я снимаю шубу, постепенно забываю о любимой прохладе короткого фиолетового месяца, который каждый раз заканчивается всё раньше. Он и на этот раз скоро пройдёт, и не останется снега цвета не отправленного письма, написанного фиолетовыми чернилами… И моей свече на столе придётся гореть за двоих – за себя и за фонарь, бывший фиолетово-золотистым, но ставший на летнем солнце ненужно-бесцветным… Зато мои красные семечки на узком золотом обруче будут видны чётче и дольше, и не придётся ждать, когда же свет, наконец, выхватит их из чёрного бархата… Сколько раз ещё он будет проходить? Как часто не будет исполняться надежда не слышать больше флейту, гнусавящую в трубе, и не видеть из окна второго этажа сгорбленный клён с зацепившимся за ветку листком бумаги… Я отдаю шубу, поправляю волосы. Вижу в зеркале гранатовые камушки, чем-то похожие на когда-то ушедшие и хихикнувшие мне в лицо годы, вот только камушков – намного меньше, чем ухмылявшихся лет… Не стоит гадать, сначала пусть пройдут два часа и ещё десять минут, оставшиеся в запасе, а потом – как всегда – постараюсь не слушать флейту и не замечать жёлтых подтёков на болотно-чёрном фоне… Мимо прошла и улыбнулась соседка-брюнетка под руку с не отходящей от неё ни на шаг сестрой – одно лицо, но совсем ничего общего. Ещё ни разу с тех пор, как всё это началось, не удавалось встретить её одну, без назойливой близняшки… Можно подниматься по лестнице, самое время.

Слева по проходу идут немногие опаздывающие. Свет гаснет и выхватывает флейту, открытые платья, чёрный костюм, ярко-жёлтые клавесин и скрипки.

Справа по проходу идут немногие опаздывающие. Свет гаснет и выхватывает тёмно-жёлтые скрипки, ярко-жёлтый клавесин, чёрную флейту, костюм и платья в тон.

Флейта играет мою ночную пьесу, к счастью, ничем не отличающуюся от той, которую ветер и дождь играют по вечерам на водосточных трубах. Клавесин сдерживает себя и старается казаться благообразным и благопристойным в обществе потерявших рассудок смычков, разрывающих протянутые по ярко-жёлтому телу струны, натянутые простуженными нервами. Именно такие звуки раскачивают мой клён, на который каждый день я смотрю из окна второго этажа, и он старается не наклоняться даже в этот промозгло-морозный чёрно-фиолетовый месяц, хотя – как не наклонишься, как не захлебнёшься в грязно-белом сугробе? Я вижу и слышу, что все они – и флейта, и клавесин, и скрипки – требуют, чтобы я написал письмо, сочинённое тогда, когда годы начали уходить, иногда оглядываясь, а иногда всего лишь презрительно или недоумённо пожимая плечами. Написать письмо?… Но как? Я давно сочинил его, и постоянно повторяю про себя, чтобы не замечать яичного фонаря на столбе возле пропахшего рыбьим жиром здания аптеки, грязных сугробов, затягивающих мой клён… Я бы написал, но у меня для этого нет бумаги, которая не скрипела бы и не рвалась, когда её сминают и хотят порвать. Всего-то и есть, что разлитые по снегу чёрно-фиолетовые чернила, превратившие снег из снега в мешающую улыбнуться и сосредоточиться грязь. Как мне вывести на сопротивляющейся, рвущейся, скрипящей бумаге буквы, чтобы они сложились в задуманные мною слова, а потом в нужные фразы? Я их уже придумал и повторил – каждую фразу, каждое слово и каждую букву. И эта флейта со скрипками и клавесином знают и повторяют всё, что я сочинил. Они вслух читают моё письмо – каждый по-своему, но так слаженно, что фразы не распадаются на слова, и слова не рассыпаются на буквы. Где им удалось подслушать его? Я же никогда никому не читал моего письма. И зачем они делают это здесь, при всех?… Впрочем, мне нечего опасаться: остальные не поймут. А если и поймут, то лет уже прошло столько, что пусть себе понимают… Скрипки, клавесин, флейта говорят мне: сейчас же напиши своё письмо, то самое, которое нам уже и так известно. Это несложно – осталось всего лишь начать складывать буквы в слова, а слова – во фразы. Осталось всего лишь – написать… Но где мне найти бумагу, которую нельзя было бы смять и разорвать? Бумагу, на которой буквы сложились бы так, как я задумал? Я точно помню, что она была, я умел писать на ней, – но засмотрелся на пожимающие плечами и не обращающие на меня внимания годы – и потерял… И даже если напишу, найдя, не знаю где, то, что ищу… – адрес наверняка изменился. Не мог же он не измениться за всё это время?… Его не может быть в старой адресной книге… Нет, поздно: флейта, скрипки и клавесин замолчали, свет закрыл их от меня, выхватив неизбежные красные семечки на золотом ободе, Всего-то и было – два часа с несколькими минутами, но и те ушли куда-то, как всегда, не попрощавшись и не попросив разрешения остаться. Пора уходить – вон и сёстры-двойняшки идут слева по проходу, нам с ними по пути, мы соседи… Я надеваю пальто. Можно ехать. Точнее говоря, ехать нужно.

Скрипки стараются не выдавать своих чувств, но у них это, конечно, не получается. И у флейты не получается тоже. Там, в водосточных трубах, она юродствует и дребезжит запутавшимся в ржавом металле дождём или тающим, падающим льдом, а здесь – рассказывает мне обо мне и о том, как могло быть, если бы годы не ушли, прыгая на одной ножке, ухмыляясь и показывая нос. Там – любимый месяц, но юродствующая флейта и заглядывающий в окно второго этажа облысевший клён, ждущий, как все они, сочувствия и не прощающий мне ничьей слабости, особенно своей собственной. И листок бумаги, зацепившийся за ветку. Здесь – всё понимающая флейта, умеренный в своих желаниях и сдержанный в эмоциях клавесин, и скрипки, поддерживающие друг друга и в то же время говорящие со мной каждая на своём языке, но все вместе – на общем и об одном и том же. О чём? Скажите мне, объясните, не торопитесь отдавать себя остальным, вас на всех не хватит. Посмотрите на меня, обратитесь только ко мне, расскажите, кому и о чём вы сейчас заплакали? Ведь только мне и только обо мне, верно? Не подведите, не скажите «нет», лучше промолчите – но вы же не умеете молчать… Я понимаю: вы пишете за меня то письмо, которое я никак и никогда не напишу, не решусь, не смогу, не заставлю себя, не сумею. А вы – почему вам так просто – вот так просто – сейчас, на этом самом месте – начать читать его вслух – моё, только моё, письмо? Почему вам, а не мне, удалось соединить мой фиолетовый любимый месяц и моё письмо – не ставшее таким же любимым только потому, что его нет, оно не написано и написано не будет? Потому, что буквы, написанные фиолетовыми чернилами, легко, сами собой, складывались бы в слова, и те беспрекословно выводились бы на бумаге необходимыми фразами. Но у меня – увы, увы, – у меня нет этих чернил. Я знаю – где-то они есть, и в любимый фиолетовый месяц их можно найти на дне какой-то никому не ведомой чернильницы, и тогда буквы, слова, фразы напишутся сами собой. И годы не будут издевательски усмехаться, думая, что с их уходом чернила высохли, чернильницу не найти… Неужели, пока мой фиолетовый месяц не закончился, мне нужно попробовать найти эти волшебные чернила и превратить их в буквы, слова и фразы? Неужели нужно – и можно?!.. Нет, не получится. Не получится, уж мне-то известно. А если и получится – куда я пошлю письмо? Адрес наверняка изменился… Адресная книга – такая старя, откуда в ней появиться нужному адресу?… Да вот они и замолчали – флейта, скрипки и клавесин. Свет заставил их исчезнуть. Слева – жёлтые подтёки на болотно-чёрном фоне, справа – уходят соседки-близняшки, спиной к тому, где были скрипки, клавесин и флейта. Только тем и отличаются эти два часа с несколькими минутами от всех остальных, что, уходя, не усмехнулись и не показали нос. Все они одинаковые… Надеть шубу. Можно ехать. Точнее говоря, ехать нужно.

Повернули, проехали перекрёсток. Левое окно летит мимо тех же серо-фиолетовых сугробов, сливающихся с несвежим желточным светом… Скоро будет лето: оно всегда приходит быстрее, чем длится, но ожиданий никогда не оправдывает – возможно, с тех самых пор, как годы принялись уходить, не прощаясь и не навязываясь… Всё отличие августа от февраля – в том, что солнце просто будет другого цвета: вчера оно было почти бесцветным, а завтра будет тёмно-жёлтым, и земля превратится в чёрную из серо-фиолетовой. И фонтан заработает. Ну, и свеча на столе будет гореть меньше, но – всё равно будет гореть, ничего с ней не поделаешь. И с красными пятнами-плевками на золотом – тоже… Попробовать написать и отправить письмо? Нужно постараться, только не сейчас, сейчас не лучшее время. Найти необходимую бумагу легче тогда, когда солнце станет жёлтым, а земля чёрной. Подожду – ждать снова осталось совсем немного, ждать всегда остаётся недолго, но почему всегда так долго ждёшь?… Пусть моя флейта пока продолжает играть на водосточной трубе, уж ей-то помешать никто не сможет.

Правое окно проезжает мимо холодного фонтана, мимо золотисто-фиолетового фонаря, освещающего сугробы со столба светло-фиолетовым светом. Слева должно было остаться здание аптеки… Я помню: моя свеча никак не дождётся меня, она хочет гореть, в этом её единственный смысл. Когда я задуваю её, она перестаёт быть свечой. Моя свеча снова ждёт, когда станет самою собой, ждёт – чтобы снова начать помогать мне, закрыть от меня жёлтые подтёки на чёрном, высветить гранатовые капельки на золотом ободке… Что, если всё-таки написать письмо? Может быть, сейчас, пока фиолетовый месяц в очередной раз не ушёл, удастся – только где? где? – где-нибудь отыскать фиолетовые чернила – и написать давно сочинённое письмо. В августе их не найти, хотя за что его ругать? – сам по себе он не лучше и не хуже остальных. Так же ожидаемо приходит и так же неожиданно уходит. Вот только цвет не фиолетовый, а жёлто-чёрный… Время ни о чём не напоминает – я и без напоминаний обо всём помню…

Фиолетовые чернила разлиты повсюду… В левом окне – девочка прыгает на одной ножке почти по проезжей части. Отстала от родителей, занятых, как им кажется, важным разговором. Нужно бы сказать им построже, чтобы следили за ребёнком, забрали на тротуар… Не успею, проехали. Да и поздно уже делать замечания… Нужно возвращаться. Свеча всё равно будет гореть, она ведь осталась на столе, никуда не исчезла – не флейта же моя, в самом деле, будет ей помехой. Погашенная свеча – всё равно свеча, рано или поздно её зажгут…

Нужно возвращаться, хотя ничего не поделаешь с мятой бумагой, зацепившейся за такую же мятую макушку полузасохшего клёна… Правое окно пролетает мимо ржаного поля. Мелькнул ссутулившийся мальчишка. Ему кажется, что он взрослый, а сам – на таком холоде – в бейсболке. Нужно бы построже посоветовать ему надеть тёплый головной убор, заодно спросить, кого или что он ищет здесь в такое время. Может быть, я знаю и смогу помочь? Нет, проехали уже… Да и поздно. Пора не обратить внимания на дребезжащую флейту и снова зажечь свечу.

В замочной скважине тихо скрипнул ключ. Сёстры-соседки, как я ни стараюсь, проснулись и дали понять, что обе они – здесь, в доме, и деваться, по своему обыкновению, никуда не собираются, и от них – деться некуда. Различить их сейчас, ночью, совершенно невозможно: не разберу, кто же из них блондинка?… Флейта еле слышно играет на водосточной трубе… Может быть, пришло письмо? Жаль, в темноте не получится открыть почтовый ящик. Посмотрю завтра… Хотя, скорее всего, письма нет, ведь адрес изменился… Рядом со старым подарком, забрызганным красными пятнами, снова висит галстук с оранжево-жёлтыми разводами на чёрном фоне. Ну, вот, сейчас они тоже перестали отличаться один от другого… И флейта почти перестала быть слышна, и клён не виден за тёмно-фиолетовой шторой. Свечи хватит до завтра. Потом будет новая, потом ещё. А написать письмо по-прежнему будет не на чем… На столе снова горит свеча… Кто знает – возможно, адрес остался прежним?…

Фиолетовый бархат превращается в привычную темноту. Соседки-сёстры всюду чувствуют себя как дома, от них не спрячешься, да это и раньше никогда и не получалось, с тех пор, как годы принялись ухмыляться. Проходя, я стараюсь угадать, кто из них брюнетка: наверно, из-за темноты, они стали совсем неразличимы… Завтра обязательно нужно будет посмотреть, нет ли письма, а сейчас куда-то подевался ключ от почтового ящика… Впрочем, письмо никогда не приходит, ведь адрес изменился… Золотой с красными камушками браслет снова лежит рядом со старым подарком, которому и на этот раз пришлось остаться дома. Он всегда остаётся, с тех самых пор. Что с ним поделаешь? Пусть будет… Флейта перестала заунывно дребезжать, клён остался за фиолетовой шторой. Может быть, утром не открывать её? Не получится: свечи не хватит так надолго… Конечно, я всегда ставлю на стол новую, после неё – ещё, потом ещё, – но штору-то всё равно каждый раз приходится открывать… А написать письмо по-прежнему будет нечем… Я зажигаю свечу на столе… Может быть, адрес всё-таки не изменился?…

Так когда же это бывает? Чаще, чем часто. Ну, может быть, реже, чем всегда…

Неужели реже?