Текст книги "Субъективный реализм"

Чайка

Или не нужно?…

Наконец-то дали занавес.

Впрочем, не обойду себя похвалой, весьма похожей на обратную сторону моего занавеса: я сам его дал. Задёрнул, как засаленную занавеску на долго служившем мне и окном, и дверью оконном проёме.

Задёрнул – чтобы из треугольника сделать два квадрата: один – здесь, другой – там. Важнее, что оба – за занавесом.

И оба, как ни старайся – мои.

«Зачем?» – снова спросил я, зная ответ, и снова ответил то же, что прежде. Ответить оказалось легче, чем спросить.

Отвечать оказалось проще, чем переспрашивать. Мой ответ – впрочем, мне недостаточно моего – вот этот замусоленный занавес-конверт, которым я закрыт им от зрительного зала.

И от сцены.

Конверт с треугольной обложкой на обратной стороне.

А на лицевой? Где же адрес? И марка – без года и цены, одна лишь написанная несуществующей краской, выгодно не похожая на настоящую птица, с незаметным с обратной стороны занавеса клювом.

Вместо цены – сцена.

Или наоборот…

Есть ли там, в конверте, письмо? Написано ли оно? Будет ли отправлено? И будет ли получено, прочитано, сохранено? Будет ли разорвано – на клочки, на буквы?

Хотя кого, кроме меня, это интересует, когда занавес тяжело опущен, когда конверт всё равно уже навсегда заклеен…

Она клюёт меня, по какую сторону занавеса я ни спрячусь, долбит меня клювом-кочергой, даже ещё более твёрдым. Незаметным с той стороны занавеса.

Столько за всё заклеенное, задёрнутое время накопилось нерастрачиваемых пожитков. Набралось недрагоценного скарба.

И вот я – стою, по-верблюжьи сгорбившись, и передо мною – задёрнутый занавес. Или стог сена, в котором всё собираюсь, собираюсь, и не соберусь никак – с мыслями, силами, духом, – не соберусь найти спасительную – не соломинку – зачем мне соломинка? – спасительную иголку.

Откинусь на треугольную спинку, чтобы выглядеть уверенным в себе и в произошедшем и чтобы не были заметны следы клюва, и выдавлю из себя, словно засохшую пасту из помятого тюбика:

– Ну, теперь-то, когда я задёрнул занавес, ты мне ответишь? Ты расскажешь мне – сейчас, когда я заклеил конверт? Скажешь: что именно ты чувствовал?

Перебивая – и его, и себя, добавлю:

– Ещё не знаю, зачем, но ответь мне: что чувствуют в таких случаях?

И снова перебью, самого себя перекрикивая, забыв о следах от клюва, раздвигая не поддававшиеся раньше стороны неравностороннего треугольника, превращая треугольник в странную фигуру:

– Что-то же чувствуют, да?

Клюв продолжал долбить, как ни забывай, как ни отказывайся, как ни прикидывайся и не прячься за неудобной треугольной спинкой, за вычурно треугольным стогом сена, за грузно упавшим занавесом.

Я надеялся, что ответ – если он мне ответит – утихомирит проклятую клюющую меня кочергу. Отведёт от меня клюв, невидимый с той стороны занавеса, но более чем ощутимый с этой.

Он снизошёл. Ответил, полагая, что это – ответ:

– Нехитрый скарб достался хитрецу…

Зря старается: клюв-кочерга донимает меня похлеще его стандартного остроумия. Мог бы что ли понять и помочь…

Но разве мог бы?

– Тщишься оставаться независимым и остроумным?

Или казаться таким – хотя бы самому себе.

Он начал отвечать, вроде бы и не рассчитывая, что удастся ответить:

– А ты? Сейчас всё ещё надеешься, что тогда измучил меня?

Ну да, мне не на что больше надеяться…

На что же?

– Думаешь, извёл меня тем, чт о, как оказалось, только и знал, что делал? Тем, чт о делал даже чаще, чем тебе казалось? Ты думал, мне будет мучительно узнать об этом? Тебе хотелось быть уверенным в этом?

Ну да, мне больше не в чем быть уверенным…

В чём же?

– Даже тогда, когда, как тебе думалось, не делал уже ничего?

Он лучше меня знает, чт о мне тогда думалось…

Что же? Ответил бы, что ли. Перехватил бы подобное задёрнутому занавесу письмо, на котором наклеена марка без года и цены.

Где задевалась проклятая иголка? Сгорбившись под неподъёмным богатством, никак не могу найти её в нелепом треугольном стогу.

Если он не хочет отвечать, отвечу ему я – по обеим щекам:

– Не слишком ли без труда тебе удалось изначально то, чего ты добился, вовсе и не добиваясь? Потому и не снисходишь теперь даже до чтения пожелтевшего письма в конверте без адреса, не говоря уже об ответе?…

Вот ему ещё, пока не опомнился:

– Мне пришлось истратить все силы, чтобы сравняться с тобой – не в лёгкости достижения результата, а в большем – в результате, – и я имею право задать тебе один единственный вопрос, не объясняя, зачем мне ответ: что ты почувствовал? Ведь чувствовал же ты что-то, пока занавес не отделил одних от других, в сущности, таких же.

Подействовало, раздражён. Казалось, хочет швырнуть в меня чем-то, что никак не подворачивается под руку, но бросать в меня нечем, всё, что у него получилось в ответ – отбросить треугольную тень. Она попала в меня и оказалась – хотя он и не догадывался – такой же болезненной, как твердокаменный клюв.

Чтобы ответить ему тем же, мы должны были бы поменяться местами. Я должен был не просто занять его место – а ещё и уступить ему моё. Чтобы тогда моя тень упала на него, и клюв терзал его так же, как терзает меня.

Солнце неуверенно садилось, будто усаживается зритель с больной поясницей, и треугольник тени вытягивался, напоминая удивлённое лицо кого-то, кто подслушивает наш разговор.

Он спросил, вместо того чтобы ответить:

– На моём месте ты бы мне не ответил?

Не белая, а – если вдуматься или хотя бы только присмотреться – исчерна серая, она перестала клевать меня, вместе со мной прислушиваясь к моему ответу.

– Я должен ответить тебе положительно или отрицательно, чтобы ты, наконец, ответил мне?

И должен ли отвечать?

– Разве мы оба должны друг другу этот разговор? – опустился на меня клюв-кочерга. Если этот разговор можно назвать разговором.

Если его нужно называть.

Он пожал плечами – надеюсь, на них уже не было тяжести, лежащей на моих – и, перебивая меня, всё-таки ответил:

– То же, что чувствуют, когда опускается занавес…

Я не мог упустить этой возможности в свою очередь лихорадочно перебить его:

– По какую сторону?

Он умело взял паузу – наверно, надеялся, что – по обе. Ответил – мне или себе:

– Надеюсь, что – по обе.

Ему не на что больше надеяться?

– Далеко не только поэтому, – отмахнулся и усмехнулся он. Впрочем, на усмешку это было почти непохоже.

На насмешку, что ли?

Он снова усмехнулся:

– Ты так старательно и неумело убеждаешь меня в несуществующей лёгкости, как будто пытаешься убедить в этом сначала самого себя. Неужели ты до сих пор не заметил, что вопросы даются намного легче, нежели ответы? И многократно переспрашивать – ты уж не спорь – намного проще, чем однажды ответить.

– Ответить неизмеримо сложнее, чем – спросить или переспрашивать, – это всё, что он ответил на мой вопрос.

Разумеется. Ведь клюв предназначен не ему, а мне.

– Всё, что было предназначено мне, я уже получил, – это всё, что он добавил к своему ответу.

Наше множественное число раздражало меня – именно из-за этого числа, а не просто из-за возможного ответа, я и опустил неподъёмный занавес. Странное, навязчивое множественное число, состоящее из нескольких совершенно единственных.

– Мне был нужен один единственный ответ, – ответил я, не чувствуя почти ничего, кроме ударов тренированного клюва.

– Я бы ответил на твой вопрос, если бы мне так же легко было сформулировать ответ, как тебе – задать вопрос…

И перебил меня, добавив:

– Но дело в том, что когда занавес – как оказалось, не такой уж – для тебя – неподъёмный, поднялся, я перестал чувствовать.

Он снова попробовал снизойти:

– Возможно, как ты – когда он опустился. Ах да – когда ты сам опустил его. Тебе не стоит ничего доказывать: разумеется, ты сам!

Хорошо, что зритель вовремя сел на своё место. Хотя бы потому, что я был теперь уверен: мы уже наверняка не поменяемся местами.

Перед тем как встать и пойти к выходу, он равнодушно добавил:

– В отличие от тебя, я знаю: больнее всего не тогда, когда начинаешь чувствовать, а тогда, когда – перестаёшь.

Может, ради этого я и дал занавес?

Или тот сам не выдержал тяжести и упал, разделив треугольник на два квадрата…

Кажется, что-то укололо в ногу. Чтобы рассмотреть, нужно сбросить с плеч постылую драгоценность, давящую и тяготящую, словно свалившийся на плечи, не вовремя задёрнутый занавес.

Или не нужно?…

Старшая сестра

На этот раз она была одна. Сидела на берегу реки под ивой или осиной… Или под клёном. Нет, разумеется, это была не ива, потому что листья падали – падали и лежали повсюду, сыгранными игральными картами, рубашками кверху. В той их истории какая-то была дамой, какая-то шестёркой, тузом или валетом – кому это теперь известно или хотелось бы знать? Просто ветер время от времени срывал их с деревьев и бросал на берег и в воду – когда порыв был особенно сильным.

Часы показывали, что сейчас самая рань.

Она сидела одна на берегу под деревом и читала всё ту же книгу, а я старался понять – о чём? Мне не было видно. Кроме неё, на берегу ещё пока никого не было, только я, но ведь я не считаюсь. Свою плоскую коричневую шляпку с белым цветком она положила на траву, рядом с палочкой, точнее палкой – по-моему, крокетной клюшкой. Я знал бы наверняка, если бы когда-нибудь играл в крокет. При отсутствии личного опыта всегда приходится довольствоваться догадками.

Так всё-таки это была осина? Лучше, я думаю, липа или каштан, или берёза, только бы не тополь – тогда вся книга у неё была бы в пуху. Мы улыбнулись. Нет, она была занята – читала и не улыбалась, ведь из нас двоих не считаюсь именно я?

Надо же такое придумать – липа или каштан, – разве они вырастут на берегу реки? За ними, я думаю, нужен уход, а здесь ухаживать почти некому. Сюда хочется прийти в самую рань, сесть на траву под осиной или под берёзой или под клёном, посмотреть на воду, ещё не украшенную несметными солнечными зайчиками, положить рядом коричневую шляпку с белым цветком и, кажется, крокетную клюшку, и раскрыть незаканчивающуюся книгу. А я буду догадываться, что же в ней написано.

Я снова, как каждый раз, опасался, что вдруг она не заметит меня, но она улыбнулась, потом – не исключено – подмигнула мне и сказала:

– Привет!

Я не удивился, хотя удивиться не мешало бы, но я понял это только потом, а сейчас совсем не удивился.

– Я знаю, чему ты не удивился, – догадалась она. – Тому, что я, вероятно, забыла всё, чему нас учат и в школе, и дома? Совсем даже не забыла, к сожалению. Эти правила никак не забываются, сколько ни старайся. Главное правило – знаешь какое? Дама должна при виде мужчины потупить взор, сделать книксен и как следует засмущаться.

– Почему же ты не потупила и хотя бы немножко не засмущалась? – огорчился я в ответ. Она с удовольствием объяснила:

– Начнём с книксена. Сделать книксен сидя ничуть не проще, чем когда летишь вверх тормашками – помнишь?

– Ещё бы! – согласился я. Ещё бы мне не помнить.

– Идём дальше. Потуплять взор мне не хочется – мы ведь тысячу лет с тобой не виделись.

– Не преувеличивай, – неуклюже, но постепенно успокаиваясь, возразил я, прекрасно понимая, что тысяча лет и никогда – это фактически одно и то же. Она поняла, что я понял, и продолжала:

– Почему бы нам не насмотреться друг на друга? Что же касается смущения, то чтобы не смущать тебя, я не стану спрашивать, как должен поступить мужчина при виде засмущавшейся дамы: а вдруг ты забыл?

– А вот и не забыл! – радостно воскликнул я. – Правильно и своевременно воспитанный мужчина должен, как бы сильно дама ни засмущалась, засмущаться ещё сильнее и, с трудом сдерживая волнение, но не сдерживая восторга, застенчиво улыбнуться засмущавшейся даме и сказать, что безумно смущён и безумно же счастлив её видеть.

– А ты безумно счастлив меня видеть? – перестав улыбаться, спросила она.

– Ещё бы мне не быть! – ответил я и угостил мою незасмущавшуюся даму пирожком. Как полагается, пирожок я вынул из маленькой стеклянной коробочки.

– Вот и хорошо, – с видимой благодарностью взяла она пирожок.

Смущаться и потуплять взор не понадобилось. Она знающе кивнула, надкусив и распробовав свой подарок:

– Смородиновый.

Я подтвердил:

– Жена испекла сегодня рано утром по вашему семейному рецепту.

Я сел рядом с ней и тоже посмотрел на воду. Река большая, с маленькими рукавчиками, как будто кто-то долго плакал – не исключено, что от радости, но только не исключено, – и ветер, как кулачок, размазал ручейки по щеке. Такая большая река, а я всё не вспомню, как она сегодня называется. Я бы вспомнил, но она называется всегда по-разному, уж я постарался. Последние слова я подумал с небезосновательной гордостью.

– Мне нравится, – сказала она, снова откусывая от пирожка, – что я говорю тебе «ты». Если бы я тебе говорила, как у нас принято, «вы», ты бы мог не понять, что я обращаюсь только к тебе. Впрочем, к кому же ещё я могу здесь обратиться в такую рань?

Она подумала, откусила ещё один кусочек и добавила:

– Да и кто знает, кто из нас старше…

– О грустном не будем! – перевёл я в шутку самую неприятную из тем. – Как тебе пирожок?

– Хочется облизать пальчики, – смахнула она крошку с полосатой юбки. – Но в твоём присутствии не буду, тем более после того, как я и так уже не сделала книксен и не засмущалась, потупив взор.

– Хорошего понемножку, – кивнул я. – Рад, что пирожок тебе понравился.

– Никто не умеет так испечь пирожок, как твоя жена, – откровенно сказала она.

– И никто не сможет съесть его с такой пользой, как вы, мои дорогие юные дамы, – ответил я комплиментом на комплимент. – С вашим-то опытом!

Мы рассмеялись. Она заложила в книге то место, на котором я её прервал, и мечтательно проговорила, глядя на прибегающие и тут же убегающие гребешки:

– Помнится, к пирожку прилагалась цветная открытка…

– Ты всё забыла, – укоризненно покачал я головой, одновременно пытаясь понять, как можно этой штукой сыграть в крокет, и вспомнить, как вообще играют в крокет, – если это действительно крокетная клюшка. – Был только пирожок, открытки не было. Удивляюсь, как человеку может быть мало пирожка?

– А вот и была! – торжествующе возразила она. – Красивая открытка с праздничным пожеланием: «Приятного аппетита!»

– Да нет же, открытка к такому пирожку не прилагается, потому что прилагать открытки к таким пирожкам не положено. На нём самом что-то обязательно написано, помнишь? Вспомни – там была настоятельная просьба к взявшему пирожок.

Она озабоченно взглянула на меня, но всё равно не вспомнила, несмотря на исчерпывающую подсказку. Помолчала и спросила:

– А на моём было что-нибудь такое написано?

– Прежде чем набрасываться на пирожок, – совсем успокоившись, наставительно поднял я указательный палец, – нужно убедиться, нет ли на нём какой-нибудь важной надписи. Это правило поважнее книксена и даже потупления взора. Чему вас только учат в школе? Нас, помнится, учили намного полезнее. Да и сидели мы парами – мальчик с девочкой, а не так, как вы, – девочки почему-то напротив мальчиков. И играли вы на перемене отдельно: девочки в одном конце двора, мальчики – в другом.

– Правильно, – подтвердила она. – Чтобы мальчики ненароком не увидели наших нижних юбок.

Я пожал плечами:

– У наших девчонок не было никаких нижних юбок.

– Ну, вот! – воскликнула она так, как восклицали все дамы, которым полагалось делать книксен и смущаться. – Вы даже это будете знать! В наше время о таких интимных нюансах и речи быть не может!

Мне нечего было ей возразить, а она только погладила свою всё-таки крокетную клюшку, наконец-то напомнившую мне одного из тех фламинго, которыми приходится играть, когда под рукой не оказывается, я уверен, именно такой клюшки.

– По-моему, он не действует, – озабоченно проговорила она, положив руку себе на макушку.

– Ты забыла ещё одно правило, – я снова назидательно поднял палец, – от пирожка можно только поправиться, а уменьшиться или увеличиться никак нельзя.

– Думаешь, никак? – с улетучивающейся надеждой спросила она и глубоко вздохнула. – А ведь бывает, что как-то же получается?…

Прежде чем ответить, я выпил из маленькой бутылочки свой любимый напиток – на вкус что-то среднее между вишнями, заварным кремом, ананасом, жареной индюшкой, ириской и булочкой с маслом.

– Вот видишь, – то ли грустно, то ли радостно ответил я, – на меня тоже не действует. Хочешь попробовать?

Она попробовала, приложила руку к макушке, подождала, чтобы начало действовать, но действовать, как я и ожидал, не начало. Она глубоко-преглубоко вздохнула:

– Я всё-таки надеялась, что на всю семью подействует одинаково. Раз на младшую сестру действует, то на старшую должно же и подавно… Что-то она сегодня задерживается.

Я снова достал часы из жилетного кармана, но теперь они даже не показали, какой сегодня год, не то что час.

– Не волнуйся, без главной героини не начнётся. Что путное может начаться без твоей младшей сестры?

Она пристально посмотрела на меня и тихонько спросила, кажется, опасаясь ответа:

– А без меня?

Наконец-то я понял, что считаюсь! Но даже если бы почему-то не понял, всё равно ответил бы как на духу:

– Ясное дело, и без тебя тоже. Если кто-то сомневается – пусть сам попробует придумать, как бы это всё могло получиться без тебя. Я ему не завидую. Да и кто возьмётся передумать то, что уже давным-давно придумано, причём единственно правильным образом!

Она смахнула кленовый или берёзовый лист, сыгранной картой упавший на её полосатую юбку, и благодарно улыбнулась мне, хотя, если задуматься, то за что же тут благодарить? Я бы и рад всё это придумать, но, само собой разумеется, сильно опоздал.

Ещё один лист упал на траву, рядом с грибом. Она восхищённо потрогала грибную шляпку и лежащую рядом диковинную трубку, сегодня набитую, если знать в этом толк, самым диковинным табаком.

– Неужели это тот самый? – спросила она, уже не боясь ответа.

– Один из них, – ответил я небрежно. – Эти грибы не отличить друг от друга, хотя встречаются они в самых различных местах. Но считается не место, а ты сам и ты сама. Там, где ты захочешь быть, гриб обязательно найдётся, и вообще всё обязательно будет так, как положено, то есть именно так, как ты захочешь.

Она потянулась, совсем успокоившись, посмотрела на речку, имя которой упорно не хотело запоминаться, и проговорила:

– Ты тоже считаешься.

– Думаешь? – на всякий случай переспросил я.

– Уверена и знаю! – махнула она своими русыми волосами. – Если бы не ты, многие никогда не узнали бы, как всё было на самом деле. Или даже подумали бы, что ничего и не было.

Я удовлетворённо кивнул и, наконец-то, умиротворённо удивился.

Солнце поднялось, речка сверкала бессчётными тысячами солнечных зайчиков и кроликов, и мы знали, что один из них вот-вот выбежит на берег, поправит белые перчатки, узнает, который час, и стремглав бросится к норке, чтобы не опоздать к давно известному нам событию чрезвычайной важности. Я заторопился:

– Не опоздать уйти – так же важно, как не опоздать прийти. Если начнут не без меня, а, наоборот, со мной, то кто же тогда расскажет, как всё было? И кто узнает, что всё было именно на самом деле?

Вместо ответа она всплеснула руками:

– Опять без шляпки! Ну, что за непослушный ребёнок! А мама с папой, как водится, будут ругать меня.

По тропинке от дома к нам бежала – вернее, летела – девочка в такой же полосатой юбке и с такими же русыми волосами. Только младше и, конечно, как всегда – без шляпки.

– Это судьба каждой старшей сестры, – заметил я.

В воспитательных целях она надела свою коричневую шляпку с белым цветком и гордо поправила меня:

– Каждой замечательной старшей сестры. Нас, таких, немного.

С этими словами она открыла книгу там, где была закладка, и приготовилась сыграть одну из самых важных ролей во всей нашей истории – роль старшей сестры. И берёза – или клён – или осина – тоже приготовились. И река приготовилась – большая, с маленькими рукавчиками, как будто кто-то долго плакал – понятно же, что от радости, а ветер, как кулачок, весело размазал ручейки по щеке. У этой реки множество названий – уж я постарался.

Разумеется, теперь меня не было видно, но зато я понял, о чём написано в её книге.

Сёстры сидели на берегу. Старшая читала эту свою незаканчивающуюся книгу, младшая заглянула туда и прочла название рассказа: «Старшая сестра».

Ужин на улице Старинной святой

Родители что-то опаздывали. Я уже заказал себе отбивную и пиво, а родителей всё не было. Сидел у окна, смотрел на улицу, названную в честь старинной святой.

Вообще-то родители – люди очень пунктуальные, даже пунктуальнее меня. Наверно, застряли в пробке. Да нет, в какой там пробке – они же не водят машину. Может, взяли такси? А как бы они объяснили водителю, куда ехать? Скорее всего, опять какой-нибудь циклон над Атлантикой. Мало ли где можно задержаться: пол-Европы, Гренландия, Атлантическое побережье… Это только так кажется – взял и перелетел. Если бы было так просто… Хотя, конечно, билет не нужен…

Как они там?

Мама улыбнулась своей ненавязчивой улыбкой Мадонны:

– Сынок, ты опять заказал эти любительские отбивные. Ты же знаешь: когда хотят удовлетворить широкие массы, результат оставляет желать не только лучшего, но и просто хорошего. И потом, в твоём возрасте, сынок, пережаренное мясо, да ещё с пивом?…

– Ма, садись, хоть полчасика поболтаем.

Мама села за мой столик.

– А где папа? Неужели опаздывает? На него это не похоже.

– Мамочка, дело не в нём. Смотри, какой туман. Причины объективные, я уверен.

– Папа – настоящий мужчина. Нет таких причин – объективных и субъективных, – которые могли бы ему помешать. Он скоро будет, я думаю.

Мы мечтательно улыбнулись.

На улице Старинной святой было и туманно, и немного дождливо. Ну, как вам объяснить… Тут не обойтись без украинского слова «мряка». Туман не туман, дождь не дождь. Сплошная промозглая мряка. Мне такая погода нравится, как и любая другая. Говорят – мамино воспитание. Я вышел на улицу из тяжёлых дверей университета. Ужасно устал за день: три пары, и каждая по-своему тяжёлая. Все время хотелось смеяться, играть в футбол и шахматы и сочинять стихи для не обращающей на меня внимания девушки. Но приходилось сидеть на паре и усиленно вспоминать три формы неправильного английского глагола.

Было время ужина, но есть ещё не хотелось. В портфеле оставалась половина бутерброда. Мама часто готовила мне для университета такой бутерброд – городскую булку с маслом и варёной колбасой. Обычно я или не доедал бутерброд, или даже не прикасался к нему. Я завернул за угол, вошёл в свой любимый ресторан на улице Старинной святой, сел за столик у окна и заказал отбивные и пиво. Хотел заказать булку с маслом и колбасой, но у них не было.

Мама щёлкала семечки и читала Толстого.

– Мам, как прошла твоя командировка в Главный арбитраж?

Официантка принесла мне ещё одну кружку пива. Я осторожно отпил – подозревал, что, как обычно, пиво разбавили водой. Забегаловка была не из лучших заведений, да и народ вокруг – не самого аристократического вида, выражаясь маминым языком. Зато – самообслуживание, и кружек почти всегда на всех хватает. Правда, пиво разбавленное. Нет, вы разбавляйте, конечно, дело святое, но всё-таки пива же должно быть хоть немного больше, чем воды, вы согласны?

– Ма, как твои анализы?

Народ заглядывал с улицы Старинной святой в окно ресторана. День выдался тяжёлый, рабочий, деловым людям, трудовой интеллигенции и студенчеству хотелось отвести душу, я их понимаю. Какое счастье, что мне не нужно сдавать экзамены!

– Вы отсутствуете на паре, – почти равнодушно, с лёгким пренебрежением сказала математичка.

Отсутствую, это правда. Хотелось бы, чтобы со мной отсутствовала не замечающая меня девушка, но я понимал, что совершенно недостоин её. Оставалось сочинять безнадёжные стихи и пить неразбавленное пиво.

– Ты мне так и не сказал, удалось ли тебе получить контракт. – Мама ласково улыбнулась той же своей улыбкой.

– Тружусь на благо, мамусечка.

– Интересно, чьё же это благо?

Мы засмеялись. Я поцеловал мамины руки. Они слегка пахли «Красной Москвой».

– Мамочка, ты у меня большущий молодец.

Мама улыбнулась:

– Наконец-то! Я уж думала, не дождусь. А чем именно мне удалось заслужить такую похвалу из уст единственного сына?

Я слегка сжал мамины руки.

– Всем, мамочка. Например, ты мне подсказала потрясающую профессию. Язык и компьютер – это как раз то, что мне нужно. Я бы ничего не добился ни в какой другой профессии. Как тебе удалось её найти? Ты попала в десятку.

– У мам есть свои неразглашаемые секреты. А что у тебя за конфликт с математичкой?

Я отпил ещё пива.

– Сынок, не увлекайся пивом. Тем более что после него от мужчины пахнет не лучшим образом. Мужчина должен благоухать.

Я отставил кружку.

– Конфликта как такового нет, ты не беспокойся. Но ты понимаешь, у меня, как она говорит, отсутствует пространственное воображение. Я не могу представить, чтобы треугольник вращался сам вокруг себя и описывал при этом какую-то сферу.

– Что же именно тебе непонятно?

– Да всё вместе, мам. А главное – зачем ему понадобилось вращаться и описывать.

Мама с улыбкой отпила горячего чаю.

– Ты сединой и лысиной пошёл в папу. Ну, ничего, в твоём возрасте о человеке говорят: «ещё».

Я встал, обнял маму:

– Мамусенька, в нашем с тобой возрасте ещё даже не говорят «ещё». Оглянись: ещё ничего не началось, только начинается.

Мама выбросила шелуху от семечек в мусорную корзину:

– Не начнётся, если я не соберу вещи и не запакую чемоданы. Ты помнишь, что мы завтра вечером едем в Феодосию?

Мы обнялись. Мама пахла «Красной Москвой», сандаловыми бусами и мамой. Мама попросила:

– Сынок, поставь кресла, сейчас будет новый телеспектакль. Необычное название: «Заговор Фиески в Генуе».

Включила телевизор.

– Нужно будет купить цветной.

– А что, бывают цветные телевизоры? – Мне от неожиданности стало жутко смешно. – Цветные телевизоры!

Хотелось повторять и повторять загадочное словосочетание. Мы с мамой сели в наши светло-зелёные кресла. Спектакль бел бесподобный. Отец переоделся в спортивный костюм, прошёлся взад-вперёд за нашими креслами, улыбнулся:

– Интересно, что вы там понимаете?

Мы с мамой мудро переглянулись.

– Всё, нужно идти. Я вас жду. Напомни папе, что ещё нужно починить кран в ванной. Нельзя оставлять капающий кран на целый месяц. Хотя он и сам помнит и сделает всё без напоминания, как всегда.

Я поцеловал маму в обе бархатистые щёчки. Понятно, что в нашем с ней возрасте у неё не было ни единой морщинки. Впрочем, я старше, она ведь только закончила школу, а я уже перешёл на второй курс. До сих пор ума не приложу, к ак мне удалось сдать вступительные экзамены. Пришлось на чём свет сто ит ругать Луку и хвалить Сатина. Даже назвал его героем и примером для будущих поколений.

– Жареным мясом не увлекайся, береги печёнку.

– Па, ты откуда так неожиданно?

– Родного отца всегда нужно ожидать.

Мы расхохотались и обнялись.

– А где мама? Не дождалась меня?

– Уже ушла. Сказала, что будет нас ждать.

Мы сели за столик возле окна, выходящего на улицу Старинной святой.

– Ну, как жизнь молодая, однофамилец?

На улице стемнело. Электрический свет забавлялся с мрякой, и она перестала выглядеть такой безнадёжной, как днём. В ней появилось даже что-то человеческое.

– У вас всё в порядке? – спросила официантка и приятно улыбнулась.

Отец почему-то понял её:

– Если нашу жизнь можно назвать порядком, то всё в порядке.

Мы все рассмеялись.

– Ничего, что я забрала пустую тарелку?

Она не заметила, что неправильный глагол у неё по ошибке получился правильным.

– Отец родной, когда ж ты успел выучить язык? – восхитился я.

– Сынок, то, чт о она знает, я уже давно забыл.

Он откусил здоровенный кусок торта.

– Пап, тебе же нельзя сладкого, что ты делаешь?!

– Когда сильно хочется, не только можно, но и нужно. Главное – чтобы хотелось. Ну, и чтобы были возможности. Вот когда уже не хочется или нет возможностей, приходится соблюдать умеренность.

Мы так расхохотались, что зрители на трибунах посмотрели на нас с укоризной:

– Будете ржать – наши вообще не забьют. Никакой совести нет. Человек лупит по пустым воротам – а тут как заржут. Конечно, он промазал. Что за народ?

– В райком сегодня ходил, – сказал отец чуть тише. – Будем строить физиотерапевтическое отделение.

– Так ты ведь уже целых восемь поликлиник построил.

– Эта – для грудных детей. Будем новорожденных учить плавать. На головку надеваем пробковые наушники, чтоб ребёнок не утонул.

– А зачем сачок?

– Сачком медсестра ловит ребёнка и выуживает из воды. Грудной ребёнок в воде чувствует себя естественно, как рыба. Он к этой среде привык за девять месяцев.

Как раз в этот момент к нам подошёл человек средних лет. Выглядел он как профессиональный громила. Я думал, будет бить.

– Доктор! Как поживаете?! – Громила расплылся в улыбке и открыл объятия.

Они обнялись.

– А ну, покажи руку.

– Доктор, рука с вашей помощью зажила – как и не было ничего. А это ваш сын?

Мы с громилой поздоровались за руку. Рука у него зажила, это точно.

– Если кто обидит, дайте знать, я разберусь.

– Старайся держать руку в тепле, – сказал отец. – Пока нужно избегать холода и сырости.

Когда мы отошли на безопасное расстояние, я спросил:

– Па, а кто это был?

– Король Новых домов. Сидел уже несколько раз.

С этими словами отец взвалил на спину мешок с зерном и потащил его на мельницу. Шла война, в эвакуации были в основном женщины, ну, и такие пацаны, как он. В 16 лет не очень-то весело тащить на себе здоровенный мешок целых десять километров до мельницы, а оттуда – назад – тот же мешок, но уже с мукой. Грузовиков не было, шла война.

– Давай за это выпьем, – сказал я.

– За что именно? – улыбнулся отец. – Поводов у нас, слава Богу, много.

– За то, что ты не загнулся под этими мешками, потом встретил маму, потом родился я. И за то, что я, кажется, немного поумнел за последнее время.

Мы выпили коньяка.

– Да, – сказал отец, – ты наше с мамой самое большое достижение.

Я покачал головой.

– Стараюсь, но это знаешь как непросто?

– Не оправдывай себя объективными обстоятельствами. Причину найти всегда легко. И поменьше сиди на месте. Движение – жизнь.

Я кивнул. Мы закусили и расслабились.

– Пап, ты помнишь, что мы с тобой и с мамой завтра едем в Феодосию?

Отец закурил.

– Ты что, куришь?!

– Раз в год можно, ничего страшного. Это я тебе как врач говорю. Всё должно быть в меру. Сегодня мне ещё кран чинить, так что засиживаться не смогу. Завтра рано вставать – у меня много вызовов. А когда поезд?

– Мама говорила – завтра вечером.

На улице Старинной святой было, как всегда, празднично, хотя праздника вроде бы не было. Отец выбросил бычок в мусорную корзину, где ещё оставалась шелуха от маминых семечек. Кивнул:

– Я там буду работать врачом в школьном лагере. Помню, мы повезём детей на прогулочном катере на экскурсию в Судак и попадём в шторм.