Текст книги "Субъективный реализм"

Глава 8
Виноградник

Аромат был невидим, потому что он просто-напросто был почти слышен, и день казался цветным, как детский сон.

Страницы книги слегка покачивались белёсо-бирюзовыми волнами нашего озера. Я всматривался и начинал видеть: да, они пошли через отполыхавшую долину, вверх по горе, где должен был приютиться старый город с брусчатыми улицами и безучастными лицами. Я вчитывался и различал лица спутников моего друга, и решал за него и для себя: что тяжелее для говорящего – когда не слушают, или когда не слышат…

Мой друг обернулся и ответил, что вопрос, оставшийся без ответа, наверняка лучше, чем ответ, оставшийся без вопроса, ведь первый – это просьба найти ответ, а второй – запрет на поиск.

– Ты заметила – овечий сыр слегка отдаёт красными мускатными камешками? – спросил я.

Жена, улыбнувшись, ответила:

– Я предпочитаю козий.

Говоря по правде, я подзабыл вкус обоих, и вот захотелось снова попробовать. Впрочем, это была лишь малоубедительная отговорка, ведь само по себе желание, не сопровождаемое действием, ничем не отличается от нежелания.

– Равно как и желание, не подкреплённое возможностью, – понимающе рассмеялись мы. – Даже хуже: оно переводит утвердительно-изъявительное наклонение в мечтательно-сослагательное и усыпляет своей недостижимостью.

Чтобы не остаться в нелюбимом мною сослагательном, я решил поскорее отправиться в нависшую над озером гору. В мой город мечтал и собирался полжизни, а сюда – пошёл, не собираясь. Почему-то чем тщательнее собираешься, тем сложнее собраться. А если не планировать и, взамен, представить себе то, что предстоит, а может быть, и не задумываться, откуда вышел, то кажется, будто бесцельное течение само несёт тебя к цели, или, точнее говоря, просоленные страницы, листаемые невыносимо свежим озёрным бризом, выносят к горному подножию. А оттуда – иди себе и иди, целеустремлённо и беззаботно, и слушай звучащий, почти видимый аромат. Чем выше поднимаешься, тем больше вокруг старинных, как на старых почтовых марках, сосен и ёлок, умеющих быть новогодними, но в эту пору года вата слетела с колючих лап и улетела в насупленное небо, а верхушки совсем не видны, как ни задирай голову.

Иди, пока дух не перехватит, и приведёшь за собою не менее любопытную, чем ты сам, горную тропинку, приведёшь её к горному домику, рядом с которым – ледяной ключ, пробившийся наружу из-под земли, словно мой, потаённый, просунулся в дверь, и большущая виноградная лоза, а на ней виноградин – словно капель в озере-море, и все такие же непохожие одна на другую.

Домик залетел так высоко – или с такой высоты спустился и так удобно теперь стоит, что стоит глянуть вниз – и увидишь все города на свете: маленькие, неизведанные и нераспробованные, будто виноградины на виноградной лозе, – попробуй, распробуй их все.

– Все? – улыбнулся виноградарь, продолжая срезать сухие веточки и бросая их в разведённый поблизости костёр.

– Все сразу не увидишь, – приветственно подмигнул мне рукой мой друг, – придётся попутешествовать.

Женщина добавила:

– Придётся, это уж точно. Причём желательно – пешком, иначе ничего не расслышишь и никого не увидишь.

Мой друг разливал только что приготовленное вино в мешки, пахнущие новенькой кожей, а на лозе виноградин становилось тем больше, чем больше мешков наполнялось и чем громче костёр трещал своими сухими ветками. И яблоневый саженец розовел и набирался сил за его спиной.

– Пока вы к нам выберетесь, – по праву старинного приятеля выговорил я им, – я вот выбрался к вам с безответным визитом, в надежде на ответный.

Женщина улыбнулась мне, потом вздохнула и, набирая воду из источника в свой кувшин и отводя горчичную накидку, чтобы не намочить её, ответила:

– Не сомневайтесь в нас, мы обязательно придём!

Мой друг поцеловал её и отнёс полный кувшин в дом.

Пришло время всем нам сесть за стол под навесом. Вокруг цвели яблони, созревали и недалеко от них падали яблоки, но яблони цвести не переставали.

Виноградарь, улыбаясь, гордый плодами своего труда, заметил:

– Приходится попотеть. Всем же известно: чем ленивее обрезаешь сухие ветки, тем кислее виноград на оставшихся.

– А кислый виноград, – подмигнул женщине мой друг, – сплошное разочарование на свадьбе.

Она тоже улыбнулась:

– Тогда уж лучше обычная вода. Водой свадьбу не разольёшь.

Мы согласились, хотя если уж разливать, то, по крайней мере, вином.

Мой друг налил нам вина, нарезал овечьего сыра.

– Кислый виноград, – сказал он весело, – это всё равно, что свадьба без свадебных столов.

– Преуменьшаешь, – покачала головой женщина. – Без столов на свадьбе можно обойтись.

Вино было красным, словно закатное солнце, предвещающее ветреную погоду, и благодаря ему сыр слегка отдавал мускатными камешками.

– Единственное, без чего на свадьбе не обойдёшься, – поддержал виноградарь, – но я не расслышал – наверное, потому, что мне помешал предсказанный ветер и внезапно брызнувший, как слёзы из смеющихся глаз, шумный ливень, капли которого сладкими виноградинами обрушились на летний навес.

– Тут толком не поговоришь, – беспечно буркнул виноградарь. – Пойдёмте в дом, там никто не шумит. Разве что дрова трещат – точь-в-точь дикие утки крякают.

– Ну, утка – самая тихая из птиц, она нам не помеха, – согласился с ним мой друг. – Даже дикая.

Мне показалось, что они во всём друг с другом согласны, особенно когда не соглашаются.

Мой друг продолжил мою мысль, вернее, это была его мысль, и её с энтузиазмом продолжил я:

– А на Площади объяснений мгновенное согласие оборачивается самым большим несогласием в будущем, вы согласны?

Дождь заглядывал в окно, мы явно мешали ему, но сам не на шутку, взахлёб растарахтелся и, разумеется, ничего уже не слышал, кроме собственного тарахтения.

Как обычно, они сначала ждали ответа от меня.

– Чего там только не узнаешь… – вздохнул я неуверенно, надеясь на ответ, но хозяева промолчали, и я продолжил:

– Я шёл сюда и думал: если путь долгий, то чтобы его пройти, нужно обо всём забыть и хорошенько представить себе только то, куда идёшь. Ведь если карабкаешься в гору, нельзя смотреть вниз, с этим же вы наверняка согласны?

Я окончательно сформулировал свой вопрос, ответ на который, безусловно, уже слышал когда-то и даже догадывался, где:

– Чтобы дойти до цели, нужно уметь отворачиваться. Отвернуться ради достижения цели – помогите мне научиться этому.

Они помолчали, подумали, и мой друг ответил за всех:

– Ты видел, мне суждено много путешествовать, и где я только не побывал… Я много хожу, многое понимаю, и всем, что понял, пусть даже кажущимся непонятным, стараюсь поделиться – если слушают, а ещё лучше – если слышат. Ты же не можешь поделиться с человеком, не хотящим принять от тебя свою собственную долю. Но ты спросил, а значит, будешь слушать – и услышишь. Поэтому я скажу тебе: бесцельный путь, и тот целесообразнее того пути, цель которого требует от тебя – отвернуться. Видишь ли, чтобы прийти туда, куда идёшь, нельзя забыть, откуда вышел. Потому что будь уверен: куда бы ты ни шёл, ты всё равно, в конечном счёте, идёшь туда, откуда начал свой путь. А значит, вспоминая о том, что позади, ты смотришь не вниз и назад, а вверх и вперёд. Ты смотришь вперёд, ведь оставленное позади – тобою не оставлено и идёт вместе с тобой и скрашивает твой путь.

Женщина погладила его по волосам. Мы пили вино, напоминающее об овечьем сыре, о красных мускатных камешках, о виноградной лозе, неторопливо и как бы неохотно созревающей за окном. А дождевые виноградины – не похожие друг на друга, как и предсказывал мне мой друг – бубнили о крышу дома, плюхались, расплющивались и разбрызгивались, убаюкивая весёлым своим однообразием и внушая желание слушать и слышать происходящее, даже если вроде бы и не происходит ничего особенного.

– Чтобы услышать, недостаточно самого тонкого слуха, – развил эту мысль виноградарь и обратился к моему другу:

– Тебе ли не знать?

Тот кивнул:

– Не объясняй нежелание оглянуться желанием достичь цели. Человек не хочет думать о том, что оставляет, и придумывает оправдание своему нежеланию. В действительности же это нежелание возникает задолго до того, как возникнет спасительная, казалось бы, цель.

– Вы думаете, – спросил я, – что такую цель всего лишь выдумывают, и именно для того, чтобы было чем объяснить нежелание оглянуться? А настоящая, не выдуманная цель не нуждается в забывчивости?

– Забывчивость противопоказана цели, если только цель заслуживает, чтобы её достигли. Забываешь то, что уже и так забыл. Всё остальное – помнишь. Впрочем, это как раз вовсе и не остальное.

Женщина поправила прозрачные занавески на окне и проговорила, не отворачиваясь от капель, пляшущих знакомый, не надоедающий танец:

– Забывчивость – всего лишь разновидность нелюбви… Любовь – это память. Есть люди, которым нравится любить свою нелюбовь, они любят забывать, они обожают собственную нелюбовь, помогают ей перетечь в ненависть, и больше всего на свете они терпеть не могут свою любовь…

– Только бы хватило воды, – добавила она тихо, надела горчичную накидку, взяла кувшин и улыбнулась мне:

– Переночуй у нас, мы ещё не наговорились.

– Да и тропинка скользкая от дождя, – добавил виноградарь.

– И если хочешь, я научу тебя делать вино, – предложил мой друг. – Я многих зову, но мало кому удаётся выбраться.

– Выбраться-то удаётся, – рассмеялся виноградарь, – а вот забраться на такую высоту – перехватывает дух.

Я виновато вздохнул и покачал головой:

– К сожалению, мне тоже пора домой…

Теперь они рассмеялись все вместе.

– Это – к счастью, – сказала женщина, выходя во двор.

Каждый цвет нашего дня-сна имел и запах, и звук. Сколько же лет продлится лето? И осень, похожая на лето, словно яблоко на свою яблоню, словно черешня на свою черешню, – сколько продлится она?

Я шёл домой, вдыхая по-утреннему холодный горный воздух. Спускался с горы той же тропинкой, вслушивался в невидимо звучащий вокруг аромат, рассматривал жёлтые, вишнёвые, алые драже на густых черешнях, плыл всё ещё недочитанным, белёсым, бирюзовым морем-озером, и несозревшая луна казалась ноготком на спрятавшемся дамском пальчике, и мой дом и дома соседей начинали проступать, словно переставали сниться. Я вспоминал, что дождевые капли стрекотали, плюхались и радостно лопались, как и полагается созревшим виноградинам. Я помнил о совете, который дал мне мой друг, и надеялся, что услышал правильно, даже если не всё расслышал.

Глава 9
Бабушкин балкон

Ну конечно, а где же ещё?

Отпираешь дверь своим ключом, или даже распахиваешь, – именно распахиваешь, как распахивают только эту дверь, или разве что поле весной, поднимаешься по начинающей уменьшаться лестнице. Отдышавшись, входишь в комнату, где есть всё на свете, разве что нет балкона, с которого было бы видно как можно дальше…

Слева – разумеется, бабушкин шкаф, справа – ковёр над тахтой и, кажется, торшер? Нет, торшера тут почему-то быть не может… Ковёр золотистый и мягкий, с бесцельно рассевшимися и разлёгшимися ангелочками… или амурчиками, что ли.

Теперь уже не обращая на них внимания, отдохнув, выходишь на балкон. Гости и хозяева заждались, и лучше ничего на свете быть не может, ведь ждут они все – все – именно меня, и только меня, и я жду только их, всех их, а в особенности тех, кто прийти не смог, но всё равно – пришли ведь.

Разумеется, я ждал их, и по-прежнему жду. Разе не потому, и не только лишь поэтому, мы встретились – на долгожданном, неожиданном бабушкином балконе?

– Ну, и кто их все соберёт? – со спокойным и ожидаемо-привычным вызовом спросила бабушка, отрезая нам по кусочку песочного торта и наливая в чашки своего персикового компота. Персик, совсем не ворсистый, а гладкий, словно умытое яблоко, послушно скользкий, пахнет сегодня теми самыми яблоками, что усыпали деревья под балконом. Кто же из все соберёт?

– Надо же – все прижились, – кажется, улыбнулась бабушка. – Столько яблок за один раз, в одном городе, – и все мы, и среди нас – наконец-то пришедшие в гости к нам, в мой город, мои друзья, кивнули ей и загляделись на наше беззаботно разлившееся под балконом озеро-море.

Солнце налилось своим особым светом, словно наливное яблоко, сорвавшееся с разросшейся яблони и упавшее не рядышком с ней, как остальные, а почему-то взмывшее над деревом, и над балконом, и покатившееся непонятно куда и зачем…

Немолодой художник рисовал озеро, яблони, балкон и всех нас, здесь уместившихся.

– Как же мне не спорить? – пожал плечами сосед, не соглашаясь с моим другом. – Число – вездесуще, оно не имеет ни окраски, ни ограничивающего значимость значения. В этом его уникальность и необходимость. В особенности – в отличие от слова.

Мои друзья ответили улыбками, похожими одна на другую, как и они – друг на друга, и женщина проговорила в ответ:

– Если с чем-то споришь, значит, уже признал это, и даже в некотором смысле согласился. Чем ожесточённее что-то отвергаешь, тем это отвергаемое для тебя важнее.

Мужчина добавил, глядя на молчащее под нашим балконом озеро:

– Когда садишься в лодку и отталкиваешься веслом от берега, то хочешь оттолкнуть берег от себя. Но озера без берега быть не может, и берега без озера тоже. Да и выйдешь ты из лодки – всё равно ведь на берег. Вот и получается: чем сильнее отталкиваешь, тем сильнее в этом отталкиваемом нуждаешься.

Он помолчал, будто сравнивая старое озеро под балконом и новое, на полотне, и проговорил:

– Я читал истинную книгу чисел, но и эта книга написана – словами… Я долго думал и решил написать свою – книгу слов.

– Вернее, рассказать, – уточнила женщина, кутаясь в тонкую накидку – солнце, сонно подмигнув нам, зашло за тучку цвета диковинной медузы. – Но сути это не меняет…

– Очень надеюсь, – ответил он и поцеловал ей руку. – Хотя как знать… Время покажет, если оно само по себе а силах что-либо показать…

Сосед по-прежнему не был с ними согласен.

– Что толку в слове без числа? – возмутился он. – Если число вдруг когда-нибудь почему-то исчезнет, слово навсегда потеряет вес. Да и имеет ли оно его? Весят ли слова хотя бы что-то?

Мой друг грустно покачал головой и сказал почти неслышно:

– Числу, в отличие от слова, ничего не угрожает, оно никогда не исчезнет. А вот слово… Слишком многим хочется, чтобы его не было. Слишком многим, и слишком сильно…

Солнце-персик пригревало из-за в сущности безобидной, как всякая порядочная медуза, тучи. Я закрыл глаза и представил его себе: немыслимо круглое, изжелта светлое, уверенно тёплое, будто не одно даже, а сразу три. Как же тут обойдёшься без числа?

Мой друг рассмеялся в ответ:

– Ты прав, оно одно, хотя в сущности их – трое. Но где же тут место числу, да и что нового оно могло бы сказать, если бы даже научилось словам?

– Женщина добавила:

– Некоторым словам число категорически противопоказано, особенно множественное.

– Вот, например, – услышал я голос, которого не слышал давным-давно, и сразу же узнал, как будто по-прежнему слышу, – вот, к скажем, войн, к сожалению, бесконечно много. А мир – конечен, и только один…

Солнце согласилось и, возможно, от радости – не от застенчивости же? – покраснело, словно самое большое и самое спелое яблоко на самой большой яблоне под балконом, и мы все на этот раз согласились, что это к ветру. Но будет это не так уж скоро: сначала созревшему яблоку нужно упасть, потом кто-то поднимет его и вернёт на место и, возможно, для этого ему придётся на время отвлечься от сухих веточек на виноградной лозе. Но пока было безветренно, и незнакомые нам собеседники, стоя у воды, молча чертили что-то на песке.

Я – неужели невпопад? – подумал, что всё же легче и лучше – разговаривать, причём глядя друг другу в глаза.

– Если их не запорошил песок! – рассмеялся мой друг.

А сосед, заметил, не замечая этих слов:

– Я верю только в число. В цифру. А словам и в слова у меня веру нет уже давно.

Мой друг отпил бабушкиного компота, надкусил песочного торта, благодарно улыбнулся бабушке и, не споря, ответил:

– Я вполне понимаю вас. И всё же: книга цифр требует знания и доказательств. Веры, ничего не требуя, с покорной настойчивостью ожидает слово.

Сосед отставил допитую чашку.

– Как же я могу поверить в то, что недоказуемо? – всплеснул он освободившимися руками. – За словами нет ничего, кроме недоказуемости, а за цифрами – истина, то есть то, что можно доказать.

«На Площади объяснений как раз это и объявляли», – подумал я.

Бодрое раскрасневшееся солнце поплыло на покой, постепенно делая волосы сидевшей рядом с нами женщины немного горчичными.

– Вы вполне правы, – кивнула она. – Вы правы, и с вами вместе правы все, кто предпочитает шагать от предположения к уверенности, а не путешествовать от ощущения к чувству. Но знать или верить – зачем выбирать? Не лучше ли довериться обоим этим чувствам, тем более, что они оба невозможны без сомнения. Попытка убить в себе сомнение – это непосредственный результат неуверенности. Уверенности, как и веры, без сомнения не бывает. И не стоит отталкиваться так сильно от берега, от которого всё равно никуда ведь не деться.

– Впрочем, – согласился с нею мой друг, – иногда выбирать приходится. В моей книге слов я говорю именно о путешествии.

– А я вместе с моими любимыми книгами цифр – только и делаю, что шагаю. И знаете – это единственное, от чего я не устаю. У слов нет бодрящей определённости, у цифр – утомительной многозначительности.

– Вы правы, – проговорил мой друг. – Путешествовать утомительнее, чем шагать… Доказательство имеет отношение именно к числу. Слово упорно обходится без доказательств.

– Потому-то оно так беззащитно… – снова услышал я давно неслышимый голос. – Потому-то многим ясно, что и зачем, но почти никому непонятно – почему…

День хмурился и светлел, и проходил, снова беззлобно хмурился и беспомощно проходил, почти не задержавшись. Мои друзья, как всегда, услышали мои мысли и ответили – тем самым голосом, который я так хотел, но не надеялся услышать:

– У дня нет злобы. Просто он опасается уйти незамеченным. Постарайся заметить его, завтра его уже не будет.

Картина была закончена. Мы все были на ней, и я надеялся, что никогда никуда не уйдём с этого спасительного холста, и сегодня всё же будет не только вчера, но и завтра.

Я шёл вдоль похожего на песочный торт берега озера, всматривался в символы, оставленные мною для возможных читателей, и опасался, что своей непонятностью символы эти, возможно, лишь напоминают слова. И надеялся, что, возможно, у меня всё же получились слова, дающие смысл не имеющим без них значения цифрам. Но, как наверняка сказал бы мне мой друг, понять это можно, только если смотреть собеседнику в глаза, даже если беспечное солнце простилось с нашим городом до завтра…

Я вернулся на бабушкин балкон, обвёл его глазами посмотрел в глаза каждому из недавно сидевших здесь и мне стало ясно: чтобы быть здесь, не обязательно прийти. Хотя всё же было бы здорово, если бы можно было не уходить…

Я снова смотрел и смотрел на всех ушедших с бабушкиного балкона и, наконец, понял, у каких именно слов нет множественного числа.

Тогда я отложил кисть, вытер с рук остатки красок и поставил картину на бабушкин шкаф. Там, на вполне законченной картине, в отличие, наверно, от неслышно щёлкавшего фотоаппарата, остались все, кто здесь недавно был.

Кроме двух моих друзей.

Глава 10
Инжир и миндаль

Правда подкатила к горлу, воспалилась давно не болевшими миндалинами. Было больно, и я заслуживал ещё и ещё большего.

Туче не пришлось смотреть на меня с вызовом, бросать под ноги мокрую перчатку: она лишь просительно и безобидно хлестала меня своим послушным дождём по горячей от стыда щеке. Это было приятно, хотелось подставить ей другую, такую же горящую, но для этого пришлось бы пересесть в противоположный ряд бренчащего, вечно неторопливого трамвая, а там – занято, и дождь безобидно и вопросительно хлещет по щекам моих сегодняшних попутчиков. Кто знает – возможно, они тоже хотят подставить дождю другую горящую щёку, но как пересядешь, если противоположный ряд занят подобными им попутчиками…

Трамвай добряцал до конечной остановки – до берега реки с чистой, как только что остывшее парное овечье молоко водой и берегом, похожим на песочное пирожное. Я знал, что река мне не поможет – но почему-то приехал. Или не знал, но надеялся?

Недавние попутчики, ободряя себя самих и друг друга, поспешно переодевались в купальные костюмы и торопливо вбегали в воду, словно река могла куда-то уплыть или вода – превратиться из молока в овечий сыр. В тростниковой заводи ветер слегка колыхал шершавые зелёные листья на длинных коричневых стеблях.

Неподалёку, уже даже не отбрасывая тени, доживало последние часы пережившее и изжившее себя подобие дерева, бывшего когда-то фиговой пальмой, но с тех пор на ней не осталось не то что крохотной инжиринки, а даже простого фигового листка. Под этой высохшей, ломкой, неопределённой, как вылепленное из многоточия тире, деревяшкой лежал заточенный топор.

Казавшийся очень немолодым древоруб в древних лохмотьях вместо ривычной глазу одежды, нагнулся над топором, – и тут я окликнул его. Древоруб выпрямился, взглянул на меня – участливо и беспощадно – и спросил:

– Все, кто приехал с тобой, уже вошли в воду. Почему же ты здесь?

Я вытер мокрую щёку и с надеждой не ошибиться ответил – или спросил:

– Мне это не поможет…

Древоруб помолчал.

Потом произнёс тихо, но так, что зелёные тростниковые листья испуганно пригнулись:

– Крест на себе нужно не ставить, а нести.

Я вздрогнул:

– Неужели необходимо сначала совершить то, что совершил я, чтобы было что нести на себе и с чем войти в эту реку?

– В чём же твоя вина? – спросил древоруб недоверчиво. Мы уселись под палкой – той, что когда-то была инжирной пальмой. Я провёл рукой по щеке, вытирая последнюю каплю. Он ждал от меня моей миндальной правды.

– В том, чего я не сделал… И в том, что сделал взамен.

Люди брызгались в воде, ныряли, заплывали за недалёкий буёк, махали проплывающим мимо эсминцам, танкерам, сухо– и мокрогрузам, надувным матрацам и спасательным шлюпкам. Места для купания в реке оставалось немного.

– Иди туда, – кивнул в их сторону древоруб. – Там все свои. Точнее, твои.

Я невесело взглянул на него: мне стало так одиноко, как бывало давным-давно, когда бабушка или мама ставили в угол. Он понимающе расхохотался – даже шершавые листья выпрямились на своих коричневых стеблях. Кто бы мог подумать, что он умеет так хохотать?

– Хорошо, я подожду, – успокоил он меня. – Иди, не волнуйся, я никуда не денусь. Это особая река, в ней главное – она сама, а не то, кто ещё вошёл в неё, и вошёл ли.

– Только, будь добр, недолго, – строго добавила бабушка. – Эта вода хоть и главная, но сегодня – ледяная, а молоко с мёдом ты, помнится, не жалуешь.

Не жалую, правда.

Но и не жалуюсь. Теперь бы послушно выпил целую чашку, да только кто же заставит? И кто – в благодарность за послушание – угостит инжиром, сладким, как этот мёд, только без молока, и потому вкусным?

Я кивнул им обоим, вошёл в реку, нырнул и поплыл, как когда-то научила меня бабушка – не спеша, с открытыми глазами, и вода казалась мне тёплой, словно молоко с мёдом, позволяя временно забыть, зачем я приехал сюда на дребезжащем трамвае. Чего там только не было, если не закрывать глаз! Чинно ходящий буквой «Г» морской конёк, и рыба-стрела, словно экспресс между двумя столицами, и худой до костистости безобидный идеалист, и не дающая ему подремать щука, чующая своим бесконечным носом, куда ветер дует и куда несут подводные течения, и по-ниточьи суровая игла-рыба.

И ни одной золотой рыбки, чтобы загадать – не три, а единственное желание…

– Неужели это всё, что требуется? – спросил я ожидавшего меня под засохшим деревом древоруба, когда моё молоко с мёдом закончилось.

Он нахмурился, однако в его голосе не было гнева или раздражения.

– Чего же тебе ещё?

Люди тем временем переодевались, заходили в трамвай, компостировали обратные билеты. Деловито гудела баржа, проплывая мимо нас, почти задевая буёк своим прокопчённым боком. Лягушка крякала на неё, надёжно спрятавшись в тростниковой заводи, точно как собака пугливо лает на прохожих с отгороженного от улицы двора.

– Чего тебе ещё? – спросил он так, что я почувствовал себя засохшим деревом, ожидающим его топора. Древоруб махнул вагоновожатому, и трамвай поехал обратно, всё так же звякая и постукивая на стыках, и слепой грибной дождь всё так же не в силах был сдержаться и срывался с тучи на жалобный то ли писк, то ли стук.

– За то, что я сделал… и за то, чего не сделал, – ведь это одно и то же, верно?! – мне должно быть намного больнее! Мне ничего не должно помогать! Не должно быть на свете такой реки, которая могла бы мне помочь!! За это не должно полагаться ни помощи, ни даже пощады!!!

Я раскрыл ему всю свою тайну – в ужасе от собственного ничтожества и от способности быть откровенным.

Он смотрел на меня ещё пристальнее, прямо в мои глаза, и я схватил его за руку – твёрдую и тяжёлую, как ждущий своего часа топор.

– А мне – недостаточно больно! – прокричал я – так же громко, как недавно хохотал древоруб. – Мне недостаточно больно!!

Я стиснул его каменно твёрдые запястья и закричал – не на него, а на себя:

– Если ты разрешаешь не думать об этом!.. Если ты позволяешь не испытывать той боли, какую я заслужил!!.. Если твой топор ржавеет без дела!!!..

Древоруб не отвёл глаз, он лишь отвёл руки.

– Трамвай ушёл, – сказал он в ответ, и тростник замер, и баржа поспешила удалиться, и огромный корабль не посмел сделать ни гудка.

Трамвай ушёл, и кто-то пересел, я думаю, на освободившееся место.

– Будь моя воля, – сказал древоруб, сжимая рукоять топора и глядя на меня так, как будто стискивал мои запястья, – будь моя воля… Я бы сделал то, о чём ты просишь. Я бы сделал это – не потому, что ты просишь, а потому, что не в моей воле простить тебя.

Дождь уже не миндальничал со мной, он сёк меня по обеим щекам, смешиваясь с остатками речной воды. Он бил меня наотмашь, куда ни отвернись, да я и не мог увернуться. Он давал мне брезгливые пощёчины. Он засекал меня своими бесчисленными розгами, – но мне по-прежнему было не так больно, как я заслуживал. Как я когда-то заслужил.

Древоруб сбросил мои затёкшие руки и сказал, почти извиняясь – не передо мною, конечно:

– Но воля не моя…

Он был смугл и небрит – и всё же покраснел, и добавил:

– На это не моя воля, прости…

И прощения он, конечно, просил не у меня… Если вообще – просил.

А бабушка улыбнулась ему и мне – уверенно, как тогда, когда заставляла меня пить горячее молоко с мёдом. Властно и беспрекословно – готовая поставить в угол.

Древоруб вздохнул и подозвал другой трамвай, и я послушно сел у окна. Дождь беззлобно и беззвучно стучался в другую мою щёку, моросил по не торопящимся судам, по старой, высохшей инжирной пальме. И мне показалось, – впрочем, только показалось, да и что только не покажется из окна уходящего трамвая в грибной летний дождь… В дождь, стучащий по тротуару, словно неуверенный в себе слепой прохожий стучит спасительной палочкой-соломинкой.

И всё же – мне показалось, что древоруб отложил топор, и что они с бабушкой укрылись от слепого дождя и безжалостного в этих краях солнца под пальмой, о чём-то беседуют, и спелый инжир, не удержавшись на ветвях, время от времени падает им прямо в руки.