Текст книги "Субъективный реализм"

Балл

Посвящается начинавшей певице Эрне Юзбашьян

Придумают же: «утро вечеро якобы мудренее». Что в утре – мудрёного? И чем оно мудрёнее вечера? Или завуалированно имеется в виду «мудрее»? Тогда почему не сказать об этом прямо?

Впрочем, для меня утро и не мудрёнее остальных частей суток, и не мудрее. Утро как утро, и день как день. Солнце выплывает откуда-то, где я не бывал и вряд ли уже побываю, и принимается медленно и неверно взбираться на крутое, словно поголубевшее яйцо, небо. Мы с ним похожи: мне тоже подниматься тяжелее, чем уходить. Уйти – в этом нет ничего сверхъестественного. Ещё неизвестно, чей уход окажется более сверхъестественным – его или мой.

Расскажу, как было, вот только не стану заменять названиями суть. И правда ведь: за одним названием могут скрываться разные сущности. Да и наверняка скрываются – в зависимости от того, для кого назвали. Поэтому названий не будет, лучше расскажу всё как есть. Вернее, всё как было, есть и будет. Возможно, возьму на себя больше, чем мне положено, – хотя кто знает, положено ли мне то, что возьму? Но как иначе разобраться в том, что, кроме меня, вряд ли заинтересует очень многих. Привычка – это не вторая натура, она – первая.

Ну вот, нафилософствовался и нашутился. Теперь, этим мудрёным утром, пора и честь знать.

Да и бывал, конечно. Бывать-то можно по-разному. Как и не бывать, кстати, тоже.

Я вышел из троллейбуса, пошёл по привычной аллее. Те, кто хочет, чтобы и для них она стала привычной, пусть постараются. Это – честь, которую, как мы определились, надо знать, каким бы мудрёным или умудрённым традициями и опытом ни было утро.

Я шёл, и меня не видели или не узнавали. Я шёл туда, где должен задать главный, а если быть до конца принципиальным, единственный вопрос, требующий ответа. Точнее говоря, ответа на который требует на вопрос, а – я.

Я уже знал: мне будет через кого задать мой – наш – вопрос, и был уверен в тех, кто задаст его. Я отобрал их из многих желающих и не очень, и отбор этот потребовал от меня усилий, которые были под силу лишь мне. А уж отобранные – в свою, установленную мною очередь, задавали мой – наш – вопрос остальным – тем, кто мною же наделён этой честью. Ну хорошо, не только мною, зачем придираться к ничего не значащим словам? Некоторые ведь действительно ничего не значат.

Задавали в залах и комнатах, рано или поздно, наедине и – как это говорится? – в коллективе, что ли.

И поздно не было никогда, ведь мы с ним похожи.

Я же сказал – с кем.

Взвалившие на себя ношу ответственности за ответ на мой вопрос приехали разными троллейбусами, поэтому их ответы – я знал – будут различаться. Потому что то, как и что ты ответишь, зависит от номера маршрута твоего троллейбуса. Ответ определяется маршрутом, а не наоборот, разумеется. Мне ли и отобранным ли мною не знать. Причём как – не менее важно, чем что, да и, если вдуматься, заменяет его, вбирает в себя.

Я войду и буду присутствовать, хотя и невидимо. А они – пусть сидят. Я люблю стоять в присутствии тех, кто сидит. Это создаёт водораздел. То есть водораздел уже давным-давно создан, остаётся только поддерживать его визуально.

– Что первичнее? – спросил отобранный у одного из остальных, и я невидимо кивнул в такт вопросу. – Что первичнее – номер маршрута или то, что вы о нём думаете?

Один из остальных отвечал – как правило, более или менее правильно, и получал от отобранного количественную оценку правильности. Это длилось долго, ведь началось не с восходом солнца и не закончится с закатом. И в этом мы с ним тоже похожи.

Отобранный ставил баллы – это надо же: «ставил» – можно подумать, что у балла есть что-то вроде «попа»; так вот, он ставил баллы всем остальным. Балл – это количественное выражение качества, опровержение гипотезы о том, что количество якобы переходит в качество. Как раз наоборот – качество становится количеством. Ну, не становится, конечно, а я его превращаю. Отобранные мною полагают, что делают это сами, так же, как когда-то давным-давно, когда остальными были они.

– Вы меня не убедили, – слышалось время от времени.

Отобранного нелегко было – убедить.

К тому же – и это было фактически основным – «что» было даже не так важно, как «как», при всей важности «что». Для того чтобы убедить отобранного, нужно ответить не только то, что нужно, но и так, как нужно. «Что» – значит ожидаемыми словами, тогда как «как» – ожидаемым их сочетанием.

Я вышел из огромного здания, думая о том, что оценивать ответ – ничуть не проще, чем давать его, и пошёл по той же аллее в обратную сторону, отложив развитие этой мысли чуть на потом.

Лето пришло и покатилось неумолимым перекатиполем, унося с собой и без того уже забытые электрогитары и ударные. Одуванчики желтели на зелёном фоне, и не хотелось, чтобы приходило в голову, какими неуместными они будут казаться, когда из жёлтых превратятся в серо-белые.

Эту мысль удавалось отгонять. Не отгонялись другие, но они составляли такой же фон, как зелёный – для жёлтых одуванчиков, как королевская свита, формирующая короля. Фон никогда не отгоняется, сколько раз ни сменятся короли и одуванчики. Без короля – куда угодно, а куда – без свиты? Куда одуванчику – без фона?

Я шёл, разглядывая беззастенчиво расцветшие магнолии и позволяющие любоваться собою, но ничуть не самовлюблённые нарциссы. Дышал оглушительно пахнущей сиренью. Её запах был таким неудержимым, что даже белая сирень казалась сиреневатой, и нераспустившиеся каштаны казались притаившейся сиренью. Этой неприкрытой и беззастенчиво расцветшей сирени было так много, что её недоставало, её было слишком мало, и думалось только о том, что она когда-нибудь исчезнет и её долго не будет совсем.

С каждым вдохом я повторял важное, хотя и не главное: оцениваемые нередко считают, что оценивать легче, чем подвергаться оценке. Ну что ж, оцениваемые нередко заблуждаются. Собственно гововоря, на то и немногочисленные оценивающие, чтобы оценивать многочисленных остальных.

А что же главное? Я вдумался и снова, в который уже раз, ответил сам себе: главное – это то, что нет ничего важнее разделения на тех, кто оценивает, и остальных.

Не знаю, насколько утро мудрее или мудрёнее вечера и имеет ли оно право оценивать прошедший вечер. Право оценить должно быть заслужено, а решать, кто его заслужил, – моё право. Точнее говоря, тяжёлая и почётная обязанность.

Солнце послушно добралось до зенита. Как говорится, достигло свого апогея. Усмехнувшись, представил себе, как самодовольное солнце своевольно и своенравно достигает другого апогея – чужого.

Я сел в троллейбус – того же маршрута, разве что чуть другого цвета. Ну, да в троллейбусе главное – маршрут, а цвет имеет чисто эстетическое значение, иными словами – практически никакого. Повторяю – практически, и прошу не передёргивать.

Один час пик уже прошёл, другой ещё не пришёл. Поэтому в троллейбусе было почти пусто: добрая – или как сказал бы на моём месте пессимист, – недобрая половина потенциальных пассажиров отсутствовала. А вот я отсутствовать не имею права. Ну хорошо, хорошо, имею, конечно. Уж мне ли не иметь прав! Просто не получается отсутствовать – как у многих не получается присутствовать, потому что каждому же своё.

Я вышел и поспешил к начинающему виднеться зданию. Мне шлось легко, ведь быстрая ходьба шла мне. Она постоянно мне идёт, почему же – «шла»?

Не люблю крутящихся дверей: поскольку я незаметен, крутящиеся двери меня не щадят. Вот и эта более чем не пощадила. Но не обижаться же мне на дверь! И вообще – не обижаться же.

Стены по обеим сторонам парадной лестницы были увешаны столь же, как я, незаметными картинами в таких же незаметных золочёных рамах. На каждой картине был, разумеется, верблюд. Один и тот же, только изображён каждый раз по-разному: в профиль, анфас, вблизи, издали, стоя, лёжа, в бесконечных песках, степях, барханах. Он был вполне и весьма нагляден, как и положено.

Имя живописца не указано, да и зачем? Картины всё равно незаметны, а кто их автор – уж мне ли не знать.

Первым придя в зал, пока никого из заметных – ни загодя отобранного оценивающего, ни остальных, оцениваемых, – там не было, я положил на стол оценивающего стопку этих картин, точнее, их точных копий. Чтобы сравнить, нужно иметь, с чем сравнивать того самого, оцениваемого. Или, говоря формально, сравниваемого. Собственно, сравнение – это и есть оценка, не правда ли?

День выдался напряжённым, и я решил отдохнуть. Как сказал кто-то когда-то: чтобы не испустить дух, нужно вовремя перевести его. Да я, собственно говоря, и сказал.

Времени было вдосталь. Вот что значит – выбрать надёжный троллейбусный маршрут. Тот, кто садится в надёжный троллейбус, никогда не опоздает, как бы поздно ни вышел из дому. А тот, чей маршрут ненадёжен, обречён на опоздание, как бы рано ни вышел он.

И что же толку ругать человека за опоздание? Что толку обливать его презрением и вещать о вежливости королей и невежливости плебеев? Ведь дело-то не в опоздавшем или пришедшем вовремя, а в их троллейбусном маршруте. Перефразируйте поговорку, а заодно оставьте несчастного в покое. И счастливого, кстати, тоже. Счастливым покой нужен не меньше – иначе от их счастливости не останется и следа.

Наконец собрались остальные. Их было бесконечно много или столь же бесконечно мало, – мне ли обращать внимание на число. На количество, когда-то бывшее качеством.

Затем вошла помощница оценивающего. Она разложила на своём столе бумаги, понимающе кивнула невидимой, но подразумеваемой копии верблюда и громко произнесла, обращаясь к остальным:

– Встать! Оценивающий идёт.

Приблизительно так, вы же знаете. А уточняющие формулировки ничуть не уточнили бы общей картины, даже наоборот, согласитесь. Формулировка и суть – ну что же в них по сути общего?

Вошёл строгий оценивающий, сел на возвышенности, понимающе кивнул своей, такой же имеемой в виду копии верблюда и провозгласил, обращаясь поверх и в сторону от остальных:

– Ввести оцениваемого!

Он назвал оцениваемого по имени, но на имя я не обратил внимания: меня обрадовало то, как плавно, без запинки и заминки, он произнёс нелёгкое слово «оцениваемого». Я убедился, что не зря отобрал его в своё время, он и впрямь была на высоте.

Задача оцениваемого была не из простых. От него требовалось доказать отсутствие сходства между ним и изображением, которого он не видел и наличие которого подразумевал оценивающий. Я посочувствовал ему – впрочем, лишь мысленно. Попробуй докажи, если тебя уже начали сравнивать!

Вообще-то несходство, хотя и недоказуемое, просматривалось, однако недоказуемое несходство равносильно полному сходству – это азбучная истина. Ну да, просто истина. Истина ведь не может быть не азбучной, равно как азбука – не истинной.

Строгий оценивающий знал о невыполнимости задачи: давным-давно отбирая оценивающего, я объяснил ему все правила. Возможно, он, как и я, мысленно сочувствовал оцениваемому, но виду не подавал. Как сказал один Олимпиец, не для того мы всходили на Олимп, чтобы снисходить с него до кого-то или чего-то. Разумеется, изначально сказал это не кто иной, как я, но правильно повторить сказанное тоже, знаете ли, нужно уметь. Наверняка знаете, уж я-то знаю.

Остальные же вряд ли сочувствовали оцениваемому. Вам ли не знать, что у нас просто так никого сравнивать не будут. Я знал, что «у нас» означает «у меня», то есть «везде», но знать об этом остальным пока не полагалось. Зачем огорчать так многих, да ещё и раньше времени?

– Есть ли у вас, – вежливо и строго сказал оценивающий, не отрывая взгляда то ли от оцениваемого, то ли от картины, – есть ли у вас доказательство отсутствия сходства с портретом?

Оцениваемый видимо робел, но нашёл в себе силы хотя и неубедительно, но всё же ответить на вопрос, на который ещё никому конструктивно ответить не удавалось:

– А у кого есть доказательство наличия?

Беспомощность этого подобия ответа была сопоставима с беспомощностью самого оцениваемого перед лицом невидимых ему фактов. Неужели он и впрямь думал, что доказательства должен предоставить оценивающий? Когда и где такое было? Разве что тогда и там, когда и где оценивающий сам становился оцениваемым.

– Вы меня не убедили, – как следует сказал оценивающий и удалился на совещание. Дальнейшее мне было известно. Я незаметно вышел, удовлетворённый. Спустися по той же лестнице, увешанной незаметными для непосвящённых изображениями, и пошёл к троллейбусной остановке.

Солнце продолжало висеть в зените, но, вероятно, подумывало о том, чтобы в обозримом будущем спуститься на покой.

Похожи… Да, очень похожи.

Любопытно, мудренее ли день, чем утро? И мудрёнее ли? Если нет, то получается, что мудрость и мудрёность в течение дня сходят на нет, а следующим утром возраждаются, не так ли? Тогда зачем вообще утро заканчивается? Зачем солнце неугомонно и неутомимо карабкается невесть откуда, чтобы сойти невесть куда, фактически на нет?

Я накопил немало вопросов, которые не перестают задавать отобранные мною, собирая их в единый, главный вопрос.

И потому, сидя у троллейбусного окна и глядя на мелькающие вывески и мелькающих людей, я в первую очередь размышлял над тем главным, главнейшим, наиглавнейшим вопросом, с которым просыпася и засыпал, который от моего имени задавали отобранные мною. Именно – от моего, потому что в зависимости от задающего, за этим вопросом следует либо ответ, либо ухмылка. Ну хорошо, просто усмешка, что ж вы всё придираетесь.

Я усмехнулся безответному вопросу, выходя из раскалившегося под неуёмным солнцем троллейбуса. Люди и вывески вдоволь намелькались, и я мог спокойно и по-прежнему незаметно пройтись по морщинистому тротуару молодящейся улицы.

Шёл мимо вечно – мне ли не знать об этом – вечно зелёных елей, которыми я вечно же любуюсь. Молодые шишки формой напоминали собственные свои ели, только были твёрже и жёстче. Впрочем, причиной жёсткости шишек была колючесть елей, так что всё закономерно, улыбнулся я.

Открытая входная дверь была массивна даже для меня, пришлось постараться, чтобы войти. А каково же тем, кто сызмала пытается войти или – лучше – ворваться в неё? Ну, пусть на худой конец хотя бы пробраться, прокрасться, проскользнуть.

С открытыми дверями всегда так. Запертую можно отпереть, закрытую – открыть, а вот попробуй открыть открытую.

Зал был полон пюпитров и софитов. Я, ладно уж, признаюсь, никогда не понимал разницы между всеми этими признаками растревоженного улья и праздника рабочей суеты.

Вот, скажем, что значит «рампа»? Разумеется, проще издать многозначительное междометие, чем ответить, но ведь междометия для того и созданы, чтобы уклониться от ответа. За это я их и недолюбливаю.

Впрочем, нет, они мне просто не нужны. Дело в том, что когда что-то или кого-то сильно любишь или сильно же не любишь – ты с ними заодно, вы делаете общее дело. Без объекта ненависти ненавидящему одиноко в той же степени, что и обожающему – без объекта обожания. Кстати, аналогично – когда кто-то тебе активно безразличен, ведь активное безразличие – это одна из разновидностей любви или же нелюбви. Междометий для меня просто нет, так точнее.

Однако продолжу, вам ведь интересно. Скажете – нет? То-то же.

Неоценивающие и неоцениваемые, то есть остальные, собрались в неисчислимом множестве. Сказать, что их было просто много – значит сказать очень мало. Оценивающих было, как следует, неизмеримо меньше – количественно, а значит – качественно. Перейти в это количество из соответствующего качества неисчеслимым остальным почти не под силу. И в это крохотное «почти», словно в замочную даже не скважину, а скажинку – практически не просочиться. Ну, а теоретически – на то они и теории, чтобы превращение их в практику оставалось загадочно-несбыточной мечтой.

Оцениваемые один за другой, одна за другим, с видимой или невидимой робостью выходили под свет софитов и подходили к рампе.

Нет, лучше обойдёмся междометиями. Я бы сказал, что междометия воистину полезнее и понятнее слов. Медометия успокаивают своей немногочисленностью, а слова своим обилием раздражают. Я бы сказал – но без слов не скажешь, как бы малоинформативны они, в отличие от междометий, ни были.

Оценивающие выполняли свою миссию – оценивали оцениваемых, тем самым ориентируя всех остальных, неоцениваемых. Собственно говоря, неоцениваемые были таковыми лишь здесь, так как быть вовсе неоцениваемым невозможно, у меня с этим строго.

Каждый из оцениваемых был в меру похож на предыдущего и последующего. Именно в меру – задаваемую заранее отобранными мною оценивающими. Нужно отличаться так, чтобы быть похожим. Такое, и только такое отличие допускается, и в этом залог допустимого величия. Величие же недопустимое – недопустимо, и оценивающие знают это назубок. Хотя если бы они и попытались выйти за установленные рамки, у них ничего не получилось бы. Я отобрал их, учитывая перспективу.

Одной из подошедших к рампе была, как говорится, юная особа… Я внутренне рассмеялся: устоявшиеся выражения – сродни междометиям, они скорее звучат, чем передают впечатление или хотя бы информируют. Очевидно, поэтому их популярность постоянно возрастает.

Оцениваемая не старалась отличаться, и потому отличалась недостижимо. Или, если использовать ещё одно междометие, – целиком и полностью. Бурной причёской, неуважительным платьем, стихами без междометий, сочинёнными одним из тех не соответствующих атмосфере оценивания поэтов, которых даже я не осмеливаюсь назвать поэтессами. Я слушал её романс и думал: если есть перспектива, то самое опасное – достичь её. Потому что по достижении перспективы – перспектива исчезает и существование становится бесперспективным. Ну ладно, вы правы, – кажется таковым. Но ведь стоит показаться – как таким и окажется на самом деле, уж с этим-то вы спорить не будете?

Она отошла от рампы, и оценивающие залились и залили её оценивающе-газированным смехом. В детстве я бы обязательно добавил: без сиропа. Но до сиропа ли, когда тебя – оценивают. И до детства ли?

Дальнейшее не имело, как говорил мой любимый писатель, прелести новизны: оценённую либо никогда больше не пустят к рампе-междометию, либо она воспримет оценку с пониманием и станет отличаться в разумных пределах.

«С вами соскучишься», – мысленно поблагодарил я оценивающих за выполненную работу. Хотя, разумеется, они были отобраны именно для того, чтобы эту работу выполнять. Для того, чтобы задавать главный вопрос и тем самым отбирать тех, кто выбрал требуемый маршрут и потому ответил так и то, как и что требуется от оцениваемого. Для того, чтобы оценивать весомость аргументов в пользу несходства с приложенной иллюстрацией. Для того, чтобы вот как сейчас – определять степень отличия от ими же заданного эталона.

С этими непроизнесёнными словами и затаённым чувством выполненного долга я снова пошёл к троллейбусной остановке. Серый, пугливый, как заяц, косой дождь, юркнул куда-то в безопасное, как ему казалось, убежище. Мокрый – судя по всему, от страха, что пройдёт, – усмехнулся я. Пройдёт, никуда не денется – куда бы ни делся.

А мудрёный – или мудрый – вечер тем временем не заставил себя ждать.

Утром ждёшь вечера – что же в нём мудрого? Зато вечером – ждёшь утра, значит, он – всё же мудрее. Надежда на утро не бесконечно ли весомее утренней неизбежности вечера?

Попробую объяснить это в одном из своих новых рассказов. Попробую, и надеюсь, что мне это окажется под силу. Нужно будет только дождаться мудрого вечера, тогда – смогу.

Или всё же мудрёного?

Я могу многое – но придётся в конце этого невечернего рассказа признать: троллейбусом я уже давно не езжу. Надо же – сменил не маршрут, а – троллейбус…

А главное – разве под силу мне отобрать и назначить? Да ещё и заявить об этом во всеуслышание, не опасаясь быть осмеянным?

И тем более – услышать, как кто-то в ответ на это моё признание сказал:

«То-то же».

.

Проклятье простых вопросов

– Что есть истина?

Один из отобранных

Тень отбросила бесплотную мысль отделить нас друг от друга и, махнув на нас бесчувственной, а значит, бессильной рукой-рукавом, заторопилась восвояси вслед за сделавшими своё дело, уходящими на покой недалёкими звёздами.

Мы пришли загодя. Сначала она, конечно, потом я.

– Раньше всегда лучше, да? – спросил я, довольный тем, что, кажется, не опоздал.

Она ответила – как всегда, не различишь, прямо или уклончиво. Но исчерпывающе, тоже как всегда, и поэтому хотелось всё спрашивать и спрашивать, и было так много – о чём спросить.

Рассмеялась:

– Это был сложный вопрос. Настолько сложный, что на него совсем несложно ответить.

Водитель не проверял билетов, просто впускал всех подряд, следя, чтобы всем хватило места. И места, как ни удивительно хватало. Он не произносил строгих банальностей вроде «Автобус не резиновый» или «Предъявите билеты для проверки». Мест на удивление хватало, а единственным нужным билетом было желание отправиться в путь.

Я не заметил – да этого сразу и не заметишь – как возле меня оказалось автобусное окно.

– Здесь удобно, правда? – спросила она, укрывая мне ноги пледом.

Сначала ответить было нелегко, слишком интересно было смотреть в окно. Она улыбалась, глядя туда же, куда смотрел я. Или на меня – я как-то и не заметил. Был декабрь. Мороз не мешал теплу. И год готов был начаться, новый и тёплый, как наш автобус.

– Помоги мне, пожалуйста. Ответь на простой вопрос.

Вопрос – не только мой, конечно, но и мой тоже – лился в автобусное окно вечной прохладной газированной струйкой утреннего света.

Наш просторный, тёплый автобус пытался казаться загруженным – пассажирами, обязанностями. Но я начинал понимать, что он одинок, и на станциях, и между ними, когда производит впечатление погруженного в свои мысли. Может быть, ему не давал покоя тот же вопрос, что и мне?

Что и нам.

Должно быть, особенно одиноко ему было без нас, когда не выпадал дневной рейс.

Да и с нами тоже, мы ведь были заняты собой, почти не обращая на него внимания.

Усатые автовокзальные часы устали забегать вперёд. Остановились, переводя дух. А наши, наручные, никак не приручаются, не становятся не просто наручными, а – ручными. Одна из стрелок суетливо тарахтит, стараясь услужить непонятно кому, две другие мудро молчат, но дело своё делают исправно. Исправные часы-наручники снизошли наконец-то, разрешили отправление. Мне удалось войти сюда дважды, в этот автобус, пахнущий окончанием декабря и, несмотря на дату, приоткрывший мне окошко.

Я открыл блокнот, перелистал страницы. Каждая была испещрена, забрызгана главным моим вопросом. Моим и нашим.

Что проку в блокноте, если в нём нет ответа? Блокнот нужен для того, чтобы записать и сохранить в нём – ответ. Как и зачем мне пришло в голову сохранять вопросы? Зачем или от кого я их сохраняю?

Она укуталась в шаль. Так, наверно, уставшая дорога могла бы укутаться в ночь, свернуться калачиком, задремать ненадолго.

Она была, как всегда, рядом: моё сидение – у окна, её – мне там, как она решила, было бы неудобно – в проходе.

Улыбнулась мне и сказала – отвечая или спрашивая:

– Вряд ли мне удастся ответить на такой простой вопрос. Точнее говоря – самый простой. У простых вопросов, тем более у простейшего из них, нет достойного ответа. Такого же простого, как вопрос.

Путешествовать в автобусе лучше утром, когда всё худшее – позади. Это же не поезд, это – автобус. В поезде, как мне стало понятно, уютнее всего ночью: тогда не заметишь ничего такого, от чего потом хочется отдохнуть в утреннем, дневном, далёком от вечерних забот автобусе.

Вот и солнце явилось, с пылу, с жару, с пышущей здоровьем пронзительно синей сковородки. Не успели усесться, как декабрь растаял в начале лета. Этого никто не мог предсказать, мы могли себе позволить только надеяться. Сбывшийся прогноз – не более чем наивная ошибка предсказателя. Это она мне объяснила.

– Пусть всё будет так, как хочется нам, – улыбнулась она. – Случайно и по-своему. И значит – по-нашему.

Водитель, кажется, услышал её, потому что улыбнулся нам в зеркальце, и снова сосредоточился на дороге.

Автобусное окно мелькнуло мимо яблоневой рощи. Автобус промелькнул мимо неё почти незаметно, и никто за окошком не прислушался к почти неслышному шелесту автобусных колёс.

На остановках люди толпились у автовокзальных касс, потом бежали к автобусу, торопясь, толкаясь, поднимая билеты, как военные штандарты. А в автобусе, хотя и не резиновом, мест было предостаточно.

– Единственное, чего стоит бояться, – сказала она, – впрочем, не бояться даже, а разумно опасаться, – это толпа. Ликующая, негодующая, строго молчащая, бодро выкрикивающая или строго покрикивающая – между ними нет существенных отличий. Ликующая ничуть не менее опасна, чем негодующая. Одна восторженно подбрасывает, другая назидательно роняет, – в результате всё равно окажешься на земле.

– Может, всё-таки поймают, – улыбнулся я.

– Подбрасывая, толпа мечтает только об одном: выронить. А если и захочет поймать – то лишь для того, чтобы напомнить, что без неё – ты бы упал. Но не нужно винить толпу, виноват только примкнувший к ней.

Укрывая мне колени пледом, она добавила:

– Толпа обезболивающе и облегчительно притягательна. Но глупостью в ней никто не страдает. Во всяком случае, там никто не страдает из-за её наличия. Толпа – вечна. По крайней мере, старше составляющих её.

– Почему же так? – спросил я сам у себя.

Какой простой вопрос – всего лишь одно незамысловатое слово. Всего-навсего – «почему?». Рискнёт ли кто-нибудь ответить? Хотя бы – попробовать дать ответ?

Автобус ненадолго почти утонул в казавшемся бесконечным туннеле. Но туннель, к счастью, закончился, и автобус поймал свет, как утопающий – воздух или соломинку.

Добравшись до перепутья, он, нетерпеливо поигрывая мускулами хорошо накачанных колёс, уступил дорогу ночному, запыхавшемуся товарному поезду.

Больше всего на свете захотелось возразить, даже блокнот сам собой закрылся.

– Спор, – заметила она, – бессмыслен так же, как попытка доказать свою правоту.

– Но ведь в споре, – всё же попробовал я возразить, – рождается истина.

– Как человек рожавший, расхохоталась она, – утверждаю: роды проходят иначе и дают принципиально другой результат. Она хохотала даже не глазами, а ресницами.

За автобусным окном улетало от нас поле, одно-единственное в своём роде, усеянное ягодами, словно лицо – веснушками. В ягоды превращались все цветочки, когда-то пообещавшие это и теперь выполняющие обещание. И все вместе – радостно переливались всеми цветами радуги через край, за горизонт. Разве что малиновые тихо позванивали.

Водитель хорошо знал своё дело. Автобус летел, свободно и легкомысленно, иногда останавливаясь и распахивая двери…

Словно увесистые оплеухи в неподставленную щёку, что-то развесистое, набухшее от вчерашнего дождя, стараясь, наверно, забрызгать блокнотные страницы, заколотило в автобусное окно, которое она мне заботливо прикрыла.

А ей – вдруг нужно было взять и уйти, оставив меня на сиденье у окошка, а мне – безнадёжно простой вопрос, на который, кажется, нет достойного ответа… Или есть, но она, так же заботливо, забрала его с собой, надеясь, что он перестанет досаждать мне, не будет больше пялиться на меня с каждой страницы блокнота?

Становилось поздно.

– Наверно, я могла бы ответить, но поздно уже… Поживёшь – увидишь. А пока – раскрой блокнот, так же, как открыл глаза. Открой его и прислушайся. Я знаю и буду знать: сейчас ты пытаешься услышать первую фразу. И последнюю: последняя тебе всегда даётся труднее остальных. Зато ведь даётся. Возможно – поэтому?

Я покачал головой, подчиняясь:

– Немного боязно. Снова открыл его, и снова – боюсь утонуть в словах… Утонуть будет стыдно. Мне – за себя, тебе – за меня…

Она вздохнула – наверно, так, как когда я никак не успокаивался. Или как потом, когда успокоиться – снова по моей, только сейчас понятой вине – не удавалось ей.

– Мне кажется… – она не сомневалась, но не хотела навязывать свою уверенность, – мне кажется, что в словах утонет только тот, у кого в них, в этих словах, нет спасительного слова. Между словом и словами не существует ничего общего, даже внешне…

Она подумала:

– Пора выходить, ещё нужно успеть на поезд… Но если ты боишься стыда, мне за тебя не стыдно, и стыдно не будет. Самый ужасный позор – тот, которого не осознаёшь: в нём невозможно раскаяться.

За автобусным окном яблоко смешно и беспечно упало недалеко от яблони.

– Знаешь, – сказал я. – Мне не удаётся раскаяться уже так давно…

Вокруг – по обе стороны автобусного окна – безнадёжно и безответно пахло июлем и кожаными автобусными сиденьями.

Ими почему-то больше не пахнет. Кто рискнёт ответить – почему?

– Такое уж покаяние, – шепнула она мне на ухо, вставая со своего сиденья в автобусном проходе.

Мне так хотелось это услышать… Обязательно – от неё. И чтобы прозвучало именно так – не успокаивающе, а твёрдо, даже настойчиво.

– Кто выходит? – спросил водитель.

Ему не ответили, выходили молча, не планируя заранее. Стало поздно, вот и выходили. Поспешно, неторопливо, насвистывая, кряхтя, в тесных шелках долгов. Не успев ответить. Иногда – даже спросить.

Я остался сидеть рядом с загодя занятым окошком, место рядом теперь пустовало…

У меня был – и остался со мной – такой важный вопрос. Был и остался – безответные вопросы всегда остаются.

Но она ушла, совсем не вовремя.

Впрочем, когда было бы вовремя? Может быть, ответит водитель? Может быть, для него этот вопрос окажется не слишком простым?

Но нет – водитель занят дорогой. Улыбнулся в зеркальце – теперь уже не нам, а мне, – и снова смотрит вперёд. Что он там видит?

Кому же сказать, что мой вопрос – проще не бывает? Вот он, в моём блокноте: на каждой странице, в каждой строчке. В каждом слове, среди которых, надеюсь и боюсь поверить, есть, не затерялось то самое… Как человек, не затерявшийся в толпе. Если в толпе, – сказала бы она, – можно не затеряться.

Мой вопрос крутится на языке, вертится белкой в колесе.

Боюсь задать его вслух. Не уверен, что кто-то рискнёт ответить. Не уверен, что на мой вопрос, такой для меня, оказывается, сложный, не наложено проклятье простого.

Проще моего вопроса нет ничего, правда?

Она молчит…

Двери автобуса открылись, выпуская одних и впуская других.

Она молчит… Значит, мне теперь вряд ли кто-нибудь ответит.

Харьков, декабрь 1951 г.

Харьков, июль 1983 г.

Монреаль, декабрь 2009 г.