Текст книги "Субъективный реализм"

А те, кто положил в почтовый ящик скрипящую каждой буквой газету, вынуждены будут остаться одни. Ну, не одни, конечно, а просто – без нас. Наверно, именно к этому они и стремились… Значит, за них можно порадоваться, вместо того, чтобы жалеть?

Я вышел из «Грота» в город. Был вечер, капнувший на переулки и улицы, растёкшийся по тротуарам, трамвайным линиям, пешеходным переходам. Теперь на остановках меня не выплюнут – я ведь уже проехал все эти остановки, больше таких не будет. Теперь в такт колёсам постоянно постукивает, как будто треплет меня по плечу, всё та же знакомая музыка, и сюита Баха зазвучала навсегда, и под неё медленно шевелятся водоросли в прозрачной воде. И сиденьями больше никто не хлопает – но не потому, что все уже ушли или никто не пришёл, а потому, что, так же, как и я, и не подумают уходить.

Значит, всё-таки не горят?

Или – горели, но, кажется, – надеюсь, – наконец-то, в конце концов, – перестали?

В рассказе использованы фрагменты фильмов А.А. Тарковского «Андрей Рублёв» («Страсти по Андрею»), «Солярис», «Зеркало» («Белый, белый день»), музыкальный мотив рассказа Х.-Л. Борхеса «Юг», музыка И.-С. Баха, ансамблей «Beatles», «Credence Clear Water Revival, «Rolling Stones», «Doors», «Monkeys», «Deep Purple», «Led Zeppelin», «Cream», «Aphrodite’s Child». Автор выражает им искреннюю, хотя в некоторых случаях и посмертную, признательность.

В рассказе также использованы фрагменты, возможно, не сгоревших рукописей автора «Вечер в Благовещенском соборе» и «Ялта».

Замещение имени

Дление не вечно длится.

Зинаида Гиппиус

Блокнот безмолвствует всеми своими слипшимися от кромешного сна страницами. Кромешного и безудержного.

Впрочем, и перо всё равно ведь куда-то подевалось…

Говорят, утро вечера мудрее. Не для него только – не для запахнутого блокнота.

Вот уже ушла полная, как вечно голодная соседка, луна.

Выглянуть в захлопнутое, подобно блокноту, окно, заглянуть туда, где должны когда-нибудь закончиться бескрайние окрестности. Задеревеневшие за холодную, немудрую ночь листья деревьев сегодня, как никогда, казались отсюда помятыми фантиками. Лес за деревьями не был виден, – и был ли он там сейчас, как когда-то?

Когда-то, кажется, был…

Прислушалась к безмолвному шуршанию страниц, всегда вроде бы готовых открыться по первому требованию, – нет-нет, по первой просьбе. Единственное, чего не хотелось – просить их. А требовать не было сил.

Сосредоточиться на пока ещё главном.

Что они сделают, когда когда-нибудь раскроется мой блокнот? Помогут ли они ему – открыться?

Помогут же?

Хорошо, предположим, они откроют его – сами для себя. Но открыв – примутся безмолвствовать? Уж что-что, а это они умеют.

Безмолвствовать… Что ещё они готовят?

Ничего не боишься так, как того, чего очень хочешь. И ничего не хочешь так, как того, чего очень боишься.

«Всё должно быть иначе, – возразят они, закрывая блокнот, открыв и пробежав, словно до трамвайной остановки. В этом блокноте нет главного: фактов».

«Вот именно, добавят другие они, – чтобы мы не безмолвствовали – а мы это умеем, – вырвите страницы с надоедливыми, надоевшими иносказаниями. Избавьтесь и избавьте, это говорим мы».

Это говорят они.

Но ведь страница – не больной зуб, её не удалишь. Да и не болит она, ждёт только.

Впрочем, болит – пока не избавится от пустоты…

Земля медленно покрывается сединой. Снег – старый, прошлогодний, извечный – идёт и идёт, по-стариковски останавливаясь, чтобы перевести дух, потом снова неслышно шаркает о простывшую землю. Что-то шьёт на ней своими исчерна белыми нитками.

«И назовите эти факты их собственными именами. Ну, или по крайней мере – нарицательными. Главное – факт, прекрасный своей обнажённостью, и его имя, призванное эту обнажённость частично прикрыть».

Мимо окна проплывают кудлатые тёмно-серые черепахи. Равнодушно заглядывают в окно и, не увидев ничего интересного, даже не махнув рукой – откуда у них руки, – проплывают своей дорогой. Туда, где остальным уже предстояло или ещё предстоит побывать. А стоит им чуть поторопиться, как кажется, что не они, а небо спешит – в другую сторону, туда, откуда пришли остальные…

«Голые факты доступны, как легко достижимая цель: сначала интересно, потом, очень скоро, становится скучно». Что может быть бесцельнее цели, которую ничего не стоит достичь?

Нет, они не отступят. Не оступятся, не уступят. Скорее – просто замолчат. Молчать – это так привычно.

Что есть взамен?

«Разумеется, «мы».

– А разве между «они» и «мы» есть разница? Разве это не одно и то же?

Не лучше ли – имя?

«Скуки нет, не выдумывайте. Лучше выдумайте факты. Желание фактов никак нельзя назвать скукой».

Лучше? Кто сказал, что имя первичней и осмысленней того, что, упрощая, называют его, имени, заместителем?…

Лес, подобно более мудрому, чем ночь, рассвету, забрезжил сквозь деревья. Поспешить, что ли? Скоро – через целый день, через день-деньской – но это ведь так бесконечно скоро – мрачный, неулыбчивый сумрак снова растворит в себе комнату, словно тихий омут – уроненную в него червонную монетку, словно время растворяет нечаянно обронённое слово, – и блокнот останется по-прежнему чужим и всё таким же нераскрытым.

У имени нет смысла, нет сил отличить одного от другого, одну от другой. Как вот эта монетка. Она – в сотнях ладоней: подброшу, поймаю, небольно царапну ладонь. В тысячах кошельков, в десятках тысяч карманов. Безлично. Обезличенно. Сколько ни повторяй его, сколько ни называй своим, оно, имя, останется чужим – вот этой комнатой, которой рано или поздно суждено утонуть в сумраке, этой монеткой, безнадёжно растворяющейся в тёмной воде.

Чем – заместить его?…

Что – взамен?…

Не думается о блокноте. Вместо него – вон там, за окном, расхаживающие походкой бывалых моряков гуси, только и ждущие предлога, чтобы улететь, не попрощавшись, а потом, не здороваясь вернуться и по-прежнему не обращать внимания…

«Мы» и «они» – самые полные синонимы, они так неразличимо похожи, что одного из них, любого, на выбор, было бы достаточно. Впрочем, и одного – чересчур много, да и как выберешь более подходящий, где критерий? Смысла в них не больше, чем в требуемых отовсюду фактах, сколько эти факты ни обнажай, сколько ни ряди их в тогу названий, сколько ни прикрывай фиговыми листками имён.

– В отличие от имени, его заместитель нужно заслужить.

Имя навязывают, как неиспрошенное наследство: положено – бери. И не жалуйся, что досталось то, чего больше всего хотелось и, значит, чего больше всего боялась или боялся.

Имя не бывает ни заслуженным, ни незаслуженным, в этом оно похоже на своё зеркальное отражение – «они» и «мы». Поэтому им не под силу заменить имя. Они не заменяют его, а – растворяют. Как мутная вода – монетку. Как густое время – слово.

Заслужить можно – и нужно – только главное местоимение. Не замещающее имя, а делающее уникальным.

Но разве заслужишь его, оставив блокнот нераскрытым? Раскрыть блокнот – это словно открыть онемевший рот.

– Разве заслужишь его, не дотянувшись до пера?

Выйти на крыльцо, спрятаться под черепашьими клубнями, отвести взгляд от сшитой из белых ниток седины…

Смотрю – и не верю…

Потому ли, что начинаю верить?

Золотистая нить вместо внезапно исчезнувших белых.

Земля пополнела, почернела, отразила разыгравшийся над нею сине-белый свет.

Гуси и не думали улетать, тем более, не попрощавшись. Или передумали, хорошенько подумав. Ходят бывалыми моряками, пощипывая не желающую жухнуть траву.

Зато ушли нахохлившиеся было черепахи.

Листья перестали казаться фантиками. Нет, перестали ими быть.

Ну хорошо, а перо? Неужели и перо – найдётся?

– Подними голову – вон их сколько! Выбирай любое, пока снова не исчезли, как проплывшие мимо окна клубы и клубочки. Видишь, как вольготно им висится! Специально же для тебя.

Блокнот привораживает. Мне известны все его секреты, а ему – мои. А значит – нет у нас друг перед другом секретов. Он открылся – пока только мне.

До всех остальных очередь дойдёт позже.

Пусть и не дойдёт, неважно. Меня перестали беспокоить ненужные местоимения. Я больше не хочу того, чего боялась накануне.

Я хочу так многого, что не боюсь ничего.

Поспешно поднимусь по своей прозаичной, чем-то немного похожей на уже – ещё – немодное стихотворение, лесенке. Страницы блокнота болят, измученные пустотой.

Поймаю перо. Постараюсь быть достойной подаренного мне моего личного местоимения. Ведь и имя тогда обретёт смысл.

Ах да, вот же мой лес. Он есть, он и не думал брезжить. Деревья, оказывается, совсем ему не помеха.

Наоборот – помощь.

Безымянный

Легче камень поднять, чем имя твоё повторить…

О.Э. Мандельштам

Я подъезжал, а колёса всё так же спрашивали, уже давно найдя ответ… или всё ещё не находя ответа:

«Тук-тук, что будет? Так-так, что будет?»

И часы им вторили:

«Что-то будет… Тик-так, бу-дет, бу-дет…»

Мне мешала слушать их и помогать – часам и колёсам – неизбежная, всё и всех перестукивающая музыка.

«Музыка нужна тем словам, у которых нет своей, – думал я. – Зачем же настоящим словам – чужая?»

… Он меня не узнал – или не ждал. Скорее, как бы там ни было, всё-таки ещё, чем уже. Он у меня оптимист.

А я у него?

– Почему это ты со мной на «он»? – удивился он, теперь уже не мне, а безличному местоимению, по недоразумению называемому личным. Вот именно, какая может быть личность без личности? А если личность есть, зачем ей безличное слово?

– Я и сам с собой не всегда на «ты», – ответилось само собою.

Я приехал защищать диссертацию. Защитил её давным-давно, и вот, как всегда, приехал защитить, надеясь на самого себя и, конечно же, на его помощь.

Мы встретились, лишь только я вышел из поезда на любимом нашем вокзале, легко и с трудом неся не такой вроде бы и большой багаж, который решил не сдавать пока в камеру хранения. Да и – что в нём особенного, чтобы куда-то сдавать?

– Умаляешь, – шумно выдохнул он.

Не успев даже толком встретиться, мы разговорились, стараясь не наговориться и не опасаясь заведомо невозможного. Болталось нам беззаботно и безостановочно, перейти с темы на тему было не сложнее, чем с одной стороны улицы на другую или, ещё проще, перепрыгнуть через лужу.

Я тут же вспомнил, хотя, разумеется, и не забывал вовсе, его раскрытую передо мной, всю в розовом свете, шашечную доску с незабываемо прекрасными серыми клетками и такими же горизонталями и вертикалями.

– Слушай, а какое сегодня число? – спросил я.

Он пожал плечами – которыми, кстати, ему не так-то просто пожать, но он и на это был готов ради меня:

– День вполне может обойтись без числа. Числа – все на одно лицо, да и лиц-то у них нет, не то что у нумеруемых ими дней. Знаешь, верный способ обезличить день – пронумеровать его.

– Или назвать? – поддакнул я. Мне тоже хотелось быть для него готовым на многое – особенно на согласие.

Я шагал в любимую развалку по любимой вертикали шашечной доски, чувствуя себя шашкой – разумеется, не из тех, что наголо, это не мой стиль, а просто из проходящих хоть в какие-нибудь в дамки… Да ладно уж, какая из меня дамка? И он не решился возразить, или намеренно не расслышал моих мыслей.

– Вот и будем считать, – небрежно махнул он, словно перемахивая не через случайную лужу, а через ограду нашего сада со сливочно-пломбирными статуями, – что день сегодня и без числа, и без названия.

– Подожди, не торопись, – попросил я, – до сада мы ещё не добрались, не расплескать бы надежд в этой спешке. Всему своё время.

Как будто эта категория для него существует – не потому, что он наивный скептик, а потому, что – пусть и наивный, но – реалист.

Но – или поэтому – он заметил:

– Согласен на «ещё», по крайней мере, в данном случае.

Я шёл в университет защищать мою диссертацию, неся нетяжёлый поездной багаж и глядя по сторонам, которых здесь всегда было больше четырёх, а уж сейчас набралось – не перечесть. Наша шашечная доска вобрала в себя всё, что ещё можно вобрать и что вобрать уже невозможно: весомые и невесомые отговорки, осмысленные и немыслимые домыслы, поспешные осуждения, увесистые недоговорки, заменяющие веру, уверенность, похожую на сомнение, суетливые игры по всем известным правилам и без. На нашей доске – бесчисленные клетки, нескончаемые горизонтали и вертикали, по одной из которых я шёл сейчас, и пойду раньше, и ходил в будущем. На них образуются неисчислимые комбинации, выигрышные и проигранные, но лучше, думал я, так уж и быть, сыграть вничью, чем напрочь отказаться участвовать. Клетки нашей доски – разноцветные, потому что все они – нарядно, торжественно серые. Не аляповато белые, не ложно чёрные, не неуживчиво радужные, не навязчиво крикливые. Раскрась эту доску – и естественно серый цвет превратится в искусственную серость, и доска станет именем, за которым и после которого – ничего. Или – ещё хуже – она станет безымянным числом. И погаснет розовый свет, освещающий доску и подчёркивающий противопоставленное безыскусной серости природное благородство серого цвета.

– Чтобы убедиться в сущности, – продолжил он, вздохнул, и на меня слегка дунуло с отдалённого залива, – нужно промолчать имя и подождать. Имя необходимо только тому, что есть и без него, остальному оно не поможет. Ни имя, ни уж тем более число.

Слева, не соизволив снизойти до улыбки, не вполне благородная дородная владычица взглянула поверх нас, тщетно стараясь не прислушиваться.

– Вполне достойная дама, – понимающе ухмыльнулся он. – Зря ты с ней так скептически.

– Раз уж приехал, то приходится, – ответил я. – Без тебя, пока поезд не прибыл, я чувствовал себя сентиментальнее. А сейчас, кажется, освоился, могу себе позволить.

Мы вприпрыжку прошли по мосту – крохотному в сравнении с другим, ещё только ждущим меня, всегда и сегодня. Мостик давным-давно, а значит, специально к моему приезду, был украшен дикими лошадями и их укротителями, так что и те и другие выглядели весьма устаревшим исключением из всеобщего аляповатого правила.

– Под уздцами, над узкой речкой-каналом, вытекающей, судя по всему, из перелившейся через края какого-то крохотного фонтана, дикие кони не производят впечатления безнадёжной дикости, так что осуждать их за крутой нрав было бы ошибочно, – поучительно заметил он и, торопливо перебив меня, продолжил мою на минуту забытую мысль:

– Спешу не только я, но и ты. Вот, скажем, сейчас: ты не столько думаешь о защите диссертации, сколько стремишься к решающей горизонтали, но рискуешь незаметно оказаться за пределами доски, хотя в начале игры доска казалась вполне достаточной.

– Что ж так-то? – невесело буркнул я, надеясь на его помощь и в ответе, и, главное, в игре.

– Не надейся, – ответил он и беспечно хлопнул меня по плечам, которыми я не успел пожать, – вернее сказать, не бойся: причин всегда больше одной, равно как и следствий. Стоит мне назвать тебе одну, как ты потребуешь все, и начнёшь принимать одни за другие. Не лучше ли верить, что знаешь, и при этом не знать, что веришь?

Тут он перебил сам себя, вполне в моём излюбленном и любимом мною стиле, и показал открывшуюся справа разукрашенную церковь. Она выросла всё у того же аккуратного канала и выглядела выпадающе из ансамбля цветистой, словно в центр нашей шашечной доски, в нарушение правил, поставили шахматную фигуру. Он понимающе расправил плечи, хотя такие – попробуй, расправь:

– Истинные отличия всегда менее заметны, чем сходства, хотя к ним меньше всего стремятся или, скажем так, в них менее всего нуждаются. Возможно, потому, что считают, будто самое большое сходство – это и есть наибольшее отличие? Шахматная фигура на шашечной доске – не этого ли им обеим недостаёт до совершенства? Ну, скажем, вера – разве это не уверенность, упроченная сомнением?

Я отвлёкся: возможно, это была не церковь, а радужная оболочка, не сомкнутая веками?

Не очень молодой прохожий прислушался и недоверчиво улыбнулся. Я обещал подумать, хотя не верилось, что ответ найдётся для меня, да ещё и, тем более, будет один.

Он уточнил, глядя перед собой, в сторону моего университета, до которого было ещё далеко, даже если ухитриться смотреть прямо перед собой:

– Отсутствие сомнения – высшая степень неуверенности.

Зато слева – рядом, и приглядываться не нужно, мне вспомнился неприступный музей, напоминающий увеличенную до огромности частичку моего обручального кольца.

– Приезжай почаще, – во всеуслышание пояснил он. – Это уже и не музей вовсе.

– Я путаюсь в следствиях и причинах, – спросил я, – а ты – в «ещё» и «уже».

– А ты видишь в них принципиальное отличие? – ответил он.

По его подсказке я подумал, что «уже» – это не более чем «ещё», уставшее от постоянства.

– Вот именно, – тряхнул он стариной, как шевелюрой. – Потому что «ещё» – это реальная перспектива для возомнившего о себе «уже».

Похожий на открывающую скобку совсем не музей не радовал незаконченностью, скобку хотелось закрыть для чётности – или закруглить. В этом глядящем на меня сквозь колонны, словно сквозь пальцы, здании было что-то похожее на древний язык: его можно разве что выучить, но говорить на нём не получается – чувствуешь одно, а выговаривается другое, если и выговаривается. Не то чтобы противоположное – если бы! – а просто другое.

Мои плечи сами собой распрямились, как тогда, когда их ещё не нужно было распрямлять: я подошёл к моей любимой, единственной в своём роде Котлетной. Вспоминать хотелось, но было боязно: как только полностью вспомнишь, воспоминания закончатся, и тогда останешься на том же месте, с которого начал вспоминать, а самоуверенное «уже» превратится в «ещё», но теперь уже бесперспективное.

И всё же – не вспоминать не получалось, и ему это было по нраву. Я вспомнил: каждое утро, по пути в университет, я захожу сюда позавтракать, а по дороге обратно – пообедать или совсем уж поужинать. Не зайти в котлетную равносильно тому, чтобы не защитить диссертацию.

Подождёшь? – просил я.

Он усмехнулся, потому что мы только этим и занимались вот же столько лет, и мы вошли.

Из котлетной слышалось вполне ожидаемое:

– Умоляю, не умаляй моих достоинств!.. Не каждый ещё только задумавший то, что тебе не по вкусу, даже, если угодно, нечто кажущееся тебе преступным, уже заслужил наказание.

– Ещё бы! – прозвучал саркастический ответ. – Пусть ещё как следует заслужит – ты к этому ведёшь? А по мне: не каждый не задумавший – не заслуживает.

Я подмигнул:

– В конце концов, зачем нужна защита диссертации, если не будет котлетной? Равно как и всего остального.

Ему понравился мой вопрос, категорически заменивший ответ.

– К нашему с тобой вопросу, – удовлетворённо продолжил он, – это уже не только котлетная, но ещё Распивочная, хотя ты – ненароком – и переставил бы местами «ещё» и «уже». Видишь ли, переименовывают не потому, что изменилась суть, а именно потому, что суть – неизменна. Ты когда-нибудь видел, чтобы суть хотя бы на йоту изменилась?

Разумеется, этого быть не могло. Но вот чего только не было в моей котлетной! Если бы не полная кружка, я бы захлебнулся в обилии увиденных мною и замеченных в зеркальном отражении деталей – всего, чьи названия, словно на том, музейном языке, уже забылись, ещё не успев вспомниться.

– А главное, – как будто всё остальное было менее главным, уверенно добавил, казалось мне, сидящий за одним из столов завсегдатай ещё той, немыслимой, Распивочной, – главное – то, что романтично менять местами прошлое, настоящее и будущее оказывается уместнее, чем заурядно, но по правилам, переставлять шашки.

Молодой человек, в дальнем зеркале выглядящий восьмиклассником или студентом университета, вдумчиво прислушался.

– Среди многоцветных клеток этих подробностей, – пожаловались мы с ним, – я чувствую себя не осознающей свою ответственность шашкой, а растерянной, заблудившейся пешкой. Уж кто-кто, а вы-то знаете отличие в правилах моей любимой игры от путаных сложностей той, формально на неё похожей.

Завсегдатай со знакомым превосходством ответил, ничуть не обидевшись:

– Что ни говори – впрочем, ты сейчас на удивление молчишь – твоя искренняя неискренность для меня предпочтительнее столь, увы, распространённой неискренней искренности. Вот в чём твоё главное достоинство, разве можно его умалить? Ты искренен во всём, особенно в том, что тщишься утаить за отсутствием деталей.

– А вот ты сам бы попробовал и понял бы – что может быть сложнее? – осознавая нашу с ним диаметральную правоту, взмахнул я рукой. – Только раскрыть то, что сами же скрываем за их обилием. Тогда зачем же они?

– Мы ищем в деталях подсказки, а ведь зря. Приятнее, но главное – заслуженнее всего то, чего не ждёшь.

Я хотел расслабиться, но удалось лишь напрячься.

– Знаю, – сказал я, – ещё как знаю, поэтому вынужден уже не ждать… Или – ещё?

Завсегдатай отпил из полной кружки и то ли согласился, то ли возразил:

– Вынужден, но ждёшь. Я бы ответил, что всё совершаемое из вынужденности или по необходимости можно квалифицировать как преступление – той или иной тяжести. Другой вопрос – перед кем. И чья тяжесть больше.

– А если необходимость так же сильна, как самое сильное желание? А если даже сильнее? И если желание становится необходимостью? А если острота необходимости возвышает её до желания? Ты предлагаешь судить за то и другое? Тогда суди меня за мой приезд.

Он отстранённо продолжил:

– Так значит, наша встреча для тебя – наказание?

Площадь начиналась почти сразу, когда мы прошли под аркой, мимо кораблика, которому никак не удавалось сорваться в реку с напоминающего насест шпиля. Мне понравилось, что он обижается, но ответил я не снисходительно – тогда это и впрямь было бы наказанием, главным образом, для меня самого, – а так, как всегда ему отвечаю:

– Тебя нет без меня, верно? Далеко не только без меня, но мне важнее всего, что и без меня – тоже. Да и не «тоже» вовсе, а просто: тебя нет без меня.

– Я согласен, – кивнул он, и мне захотелось, чтобы кораблик сейчас сдвинулся со своего игольчатого насеста и вальяжно проплыл под неизменным моим мостом. – Согласен с точностью до наоборот, а это у нас с тобой высшая степень точности…

Он замолчал – мне, разумеется, хотелось, чтобы замолчал он ревниво, – он ревниво замолчал, понимая, что мне никогда недоставало его одного. И, к счастью – не к сожалению, а к счастью – я знаю о нём то же.

– Слушай, – отвлекая его, как маленького, спросил я, – в том твоём сливочном, пломбирном и молочном саду столько же летнего, сколько в этом дворце – зимнего. Согласен?

Он рассмеялся. Словно циркулем, обвёл взглядом, влажным от дождливого смеха, брусчатую площадь, высоченный мраморный столб с чем-то вроде приглушённого согласного звука на конце. И неизменный во все времена года, невзирая на непрестанную смену «уже» и «ещё», по-детски бирюзовый дворец, и рвущихся к своим собратьям или сосёстрам в меру диких коней над аркой. Обвёл и ветрено сверкнул повеселевшими глазами:

– Не говорил ли я тебе, что без имён и названий спокойнее? Имя изменчиво, а всё главное – наоборот.

Я переложил свой багаж в другую руку – всё-таки тяжёлый, как неподъёмный камень, но не сдавать же его в камеру хранения, да и не отвечают они за сохранность…

За площадью серая река – вылитая туча – текла с мнимой державностью под надменно же задранными носами мостов.

– А моя, безносая, – пожаловался я, – теперь уж точно осталась с носом: совсем высохла на старости лет. По ней теперь не то что не пройти – не проплыть даже.

Прислушавшись, река послушно повесила нос неизменного моста, пропуская меня на противоположный берег, к университету, и прошептала, тихо – тише воды не прошепчешь:

– А что, разве я – не твоя?

И вздохнула ветром с залива.

– Не каждая река, через которую постоянно переходишь – своя, – сказал он, вздыхая не слышнее нашей с ним заносчивой, но покорной реки.

– Будет вам, – примирительно сказал я. – Ведь и не каждая, через которую только предстоит перейти – чужая.

Я остановился и посмотрел в сторону сада. Сел на одну из многочисленных скамеек на прямой, словно бы на минутку высохла речка, аллее, по обеим сторонам которой не обращали на меня внимания по-летнему сливочные статуи. Он, разумеется, перемахнул через решётчатую ограду и уселся рядом со мной – привычно, по-свойски, ему ли привыкать.

– Пробуешь сочинять стихи? – сочувственно и иронично улыбнулся он. Ему удаётся сочетать несочетаемое для других, я бы хотел научиться.

Пробую, но откуда им взяться этой ночью цвета смотрящих сквозь меня статуй? Откуда стихам взяться у меня, если все они – вокруг, и нет кроме них ничего, и мне уже ничего не остаётся и не достаётся. Вышли из берегов, разлились, перелились через гранит этой реки, этих речек и каналов, помогли кораблику сняться с якоря, пришпорили в меру диких медно-бронзовых коней, нахлынули на самые заоблачные шпили. Заглушающие навязчивую чужую мне музыку, подчиняющиеся только ритмичным правилам нашей игры, задающие, диктующие нам эти правила.

– Вот приеду сюда, к тебе, – с максимальной твёрдостью пообещал я, – и ты ещё услышишь! Да-да, не уже услышишь, а именно – ещё. Да и не расстанемся мы с тобой, мне ведь как раз предстоит девятый класс, куда же мы друг без друга?

Он знал, что я не выбросил на ветер ни единого слова: возможно, потому, что ветра в ту молочную ночь и не было вовсе, или потому, что не было не только ветра, но и слов.

Но главное – вот это и впрямь – главное: я сюда приехал. Приехал моим всё более скорым поездом, чтобы защищать диссертацию, – защищённую давным-давно, поэтому всего-то и оставалось – снова ехать, и снова защищать. «Тук-тук, что-то будет… Тик-так, что-то было… Да-да, будет, будет…»

– Ну вот, теперь и ты путаешь не только «ещё» и «уже», но и повод с причиной, – снисходительно, по-дружески рассмеялся он, так громко, что никто, кроме меня, не услышал.

Я обнял его за плечи, а ведь за них попробуй, обними.

– А ты – причину с поводом? – упорно возразил я. – Я настаиваю на причине.

– Не опасайся веры, не бойся сомнения, – поспешил он напутствовать меня, пока защита ещё не началась. – Если уж и остерегаться чего-то, так скорее – знания: в нём нет ни того, ни другого.

Мы пришли. Дверь моего факультета выходит на реку: она выходит туда постоянно, так же, как я – прихожу защищать мою диссертацию.

– Вот такие дела, – сказал он на никогда не происходящее прощание и, помогая мне открыть тяжёлую университетскую дверь, вошёл вместе со мной.

Я прислушался и даже улыбнулся. Игра на моей шашечной доске всё ещё продолжалась, и я, вполне по правилам игры, хожу и хожу по прекрасным серым вертикалям и горизонталям, стараясь подольше не достичь последней. Ну, разве что розовый свет за спиной уже погасили… Или – ещё? – чуть приглушили всего лишь.

– Да нет же, конечно! – скрипнул он старым паркетом, и я понял, что неожиданно дождался от него помощи. На что он заметил своим ветреным, чуть прохладным голосом, прежде чем повести меня по знакомому коридору:

– Не вешай нос, ты же видел – это есть кому сделать. Свет – уже и ещё – освещает шашечную доску, иначе ты невольно нарушил бы правила…

Всего-навсего, – надо же, нашёл, о чём печалиться, – всего-то-навсего за тобою захлопнулась университетская дверь.