Текст книги "Субъективный реализм"

Про себя

Роман

«А почему про себя?»

Потому, что тебя у меня ещё нет. Вот будешь – тогда буду вслух.

«А про меня – будешь?»

Раз смеёшься, значит, будешь.

«Почему буду, если смеюсь?»

Думаю, потому, что быть должно хотеться и должно быть приятно.

«Не возражаю».

Не возражаешь быть или чтобы было приятно?

«Ты задаёшь ещё больше вопросов, чем положено мне».

Какая хитренькая! Пусть у нас всё будет на равных.

«Согласна. А то когда одна всё время спрашивает, а другой всё время отвечает».

Это как если бы поезд ездил из Харькова в Феодосию, а «обратно добирайся как хочешь, на своих двоих». Вернее, «на четырёх… – или на четверых?»

Потому что те двое – или две – так устанут, что не донесут!

«Не унесут! На кого могут донести ноги?»

А куда они могут унести? Принести – вот это я понимаю! Ага, опять хохочешь – значит, обязательно появишься! Вот и появляйся поскорее!

«А пока рассказывай – ладно уж, про себя».

На чём мы в прошлый раз остановились?

«На том, что ты каждый раз возвращался из Феодосии в Харьков, как из одной жизни в другую. Вернее, из второй жизни в первую».

Да, каждый раз я возвращался из Феодосии в Харьков, как из одной жизни в другую. Точнее, из второй жизни в первую. Уже когда поезд подъезжал к Южному вокзалу, я чувствовал себя так, как будто без меня прошла жизнь, и интересней всего было узнать, как эта жизнь жила без меня. И как можно было прожить без меня, да ещё так долго?

Мы с мамой или с дедом или с бабушкой вышли из поезда, дед уже давно ждал на перроне, а отец был на работе или встречал нас, и бабушка тоже. Дед был в белом мягком костюме и в соломенной шляпе. Отец носил шляпу только осенью и весной, и не соломенную, а фетровую. До чего было бы смешно, если бы отец надел соломенную шляпу!

«Ну вот, сам говорил «не хохочи», а сам хохочешь».

Я говорил не «не хохочи», я говорил «поскорей бы уж ты появилась». Над этим-то я как раз и не смеялся: что ж тут смешного?

«Ага, значит, тебе от этого грустно? Вот и появляйся после этого!»

Когда человек слишком весел, он слишком часто перебивает. Слушай дальше. Дед смотрел на меня и, по своему обыкновению, улыбался.

– Как отдохнули? – спросил он и угостил меня сосательной барбариской.

Или так:

– Поезд опоздал на четыре минуты. – И угостил меня сосательной барбариской.

Или так:

– Здоров, рыжий! – и дал мне дружеский подзатыльник.

«Дед»?!

Ну, ты скажешь тоже! Отец, конечно. Вот было бы здорово: отец наденет соломенную шляпу и даст мне барбариску, а дед назовёт меня рыжим и даст подзатыльник.

«Вот видишь, всё-таки хохочешь»!

Как же тут не похохотать!

– Всё хорошо, – ответила мама или бабушка или они вместе, садясь рядом со мной в красивое такси, которое называлось «Победа». Сиденье было большое, мягкое и удобное, хотя ноги совсем не доставали до пола. – Только в купе супружеская пара так храпела, что поезд подпрыгивал.

– Я никогда не храплю, – сказал дед, и мы с мамой, отцом и бабушкой понимающе переглянулись.

– На Сумскую, – пожалуйста, – попросил водителя дед или отец. – Номер 82.

– Это около Стеклянной струи?

– Нет, за обкомом.

Или:

– На Дзержинскую, пожалуйста.

– На площадь?

– Нет, угол Бассейной и улицы Дзержинской.

Мы поехали, разбрызгивая воду в лужах, оставшихся после поливалки. Город был такой, каким он бывает раз в году – когда мы возвращались из Феодосии в Харьков. Или из Евпатории. Или из Алушты. И машины снова были все со знакомыми номерами, я им радовался и даже некоторым улыбался. «ХАБ», «ХАД», «ХАГ». Всё так, как целый бесконечный месяц назад, а иногда и два, но всё-таки Харьков выглядел иначе. Он выглядел так раз в году – когда мы возвращались.

– Частный работник, – с весёлым сарказмом сказал дед, глядя на «Москвич» со знаком «ЧР». Было уютно и легко, раньше дед называл их «Честный рабочий». Что такое «честный» – понятно, а «частный», я подумал, означает, что не очень честный.

Мы выехали через Карла Маркса на Свердлова. Навстречу проехал огромный грузовик с толстым белым медведем на носу. Окна в трамваях были открыты, люди высунули головы и выставили локти наружу. Сидения в троллейбусах пахли кожей, окна тоже были открыты.

– Вот тебе сувенир, – улыбнулся дед и дал мне красивый значок – цветок с разноцветными лепестками.

– Пять лепестков – это пять континентов, – объяснила мама, тоже улыбаясь. – У каждого континента – свой цвет. Вот, например, зелёный – это Австралия. Можешь открыть окошко.

Я покрутил серебристую ручку и выставил ладонь наружу, локоть так высоко не выставлялся. Теперь было совсем хорошо видно. Мы проехали по площади Розы Люксембург, которую дед всегда называл Павловской, потом по площади Тевелева, которую дед называл Николаевской, мимо Кукольного театра, и выехали на Сумскую, проехали магазин «Тютюн».

«Что значит «Тютюн»?

«Табак» по-украински.

– Сегодня запустили в космос ракету, – немного саркастически, кажется, сказал дед. – Называется «искусственный спутник». Или так:

– Сегодня собак запустили в космос: Белку, Стрелку, Лайку и Жучку.

– Не говори глупости, – строго сказала бабушка с интонацией английской леди и моей бабушки. – Что за человек? Не может без своих штучек. Никакой Жучки никто никуда не запускал.

– А зачем их запустили? – спросил я с интересом. Ты бы тоже спросила, я уверен.

Дед улыбнулся и сказал, наверно:

– Чтоб не лаяли и не мешали людям спать.

Или, может быть:

– Чтобы над нами что-нибудь покрутилось для красоты. А то мы сами по себе крутимся как белка в колесе.

Или, возможно, мы разговаривали о чём-то другом, ведь летом запустили только Титова. Мама сказала: «Самый интересный мужчина в Союзе», а отец не обратил ни малейшего внимания.

Слева мы проехали сначала кинотеатр «Первый комсомольский», потом – украинский театр, а справа – Театральную площадь, там собралось много народу, они слушали худющего длинного парня с тонкой шеей, он читал стихи, люди аплодировали. Или они слушали невысокую девушку с большими глазами и большим ртом, она тоже читала стихи, и они аплодировали.

Теперь мы проехали слева Дом Саламандры…

«Чей?»

– Это зверёк такой вроде ящерицы, и ещё так когда-то, при царе, называлась компания – «Саламандра», – объяснила мама.

Справа был кондитерский магазин, там продавали мои любимые «Кара-Кумы» с верблюдами, зефир в шоколаде, пастилу розовую и белую. Нешоколадный зефир тоже был розовый и белый, мягкий, как пух, – кажется, дунь – и он разлетится во все стороны.

«Пусть лучше съестся, не нужно на него дуть».

– О чём ты смеёшься? – спросила мама.

– О том, как делают такой вкусный зефир и не съедают его, а привозят в магазин.

– Сейчас нет хорошего зефира, – сказал дед скептически и махнул рукой на кондитерский магазин.

– Ну вот, опять он говорит глупости, – прервала бабушка. – Что за человек такой?

Мама улыбнулась, взяла меня за руку, чтобы я не поскользнулся на мраморных ступеньках, и мы опять поднялись к Стеклянной струе. Или это был дед. Наша «Победа» как раз проезжала мимо Стеклянной струи. Ну, как тебе объяснить, – это такой памятник, похожий на башенку, а из него вытекает большущая, широкая треугольная струя воды, и она совершенно гладкая, как стеклянная. Стеклянной струи, наверно, больше нигде нет во всём мире, только в Харькове, на Сумской. Мы с мамой подошли к огромному пруду за струёй, там были домики для лебедей и плавали белые и чёрные лебеди. Не знаю, откуда лебеди приплывали в пруд, или, может быть, их приносили и запускали в воду.

Наверно, приносили из зоопарка, он не очень далеко: нужно перейти Сумскую, только успеть, пока не зажёгся красный свет, а идти по брусчатке тяжело, пройти через сад Шевченко, и там, в глубине – зоопарк. Вообще-то зоопарк и цирк я не люблю. Несчастные звери. Бурый медведь был в пять раз, наверно, больше меня ростом, лапищи, как столбы, а ему бросают конфетку и заставляют стать на цыпочки и смеются над ним, как маленькие. Мы с медведем тёзки, я его хорошо понимаю. Вот бы он вышел из своей клетки и заставил вас съесть свою конфетку, только на ваших цыпочках, а не на своих!

– Что тебя так развеселило? – улыбнулся дед.

– Смешно дурачку, что ушки на бочку, – улыбнулась мама.

– Что-то ты бледный какой-то, – сказала бабушка.

– Плавать научился? – спросил отец.

«Да, кстати, я забыла спросить: ты научился?»

Ещё как! Меня бабушка научила. А мама и дед плавать не умели. Вообще-то в Чёрном море плавать легче, чем в реке: там вода такая солёная, что сама держит.

– Ну, предположим, держит она не всех, – намекнула бабушка. Дед не ответил, но совершенно не опечалился.

Сидеть было удобно, ноги почти доставали до пола, можно сказать – почти совсем доставали. Наша «Победа», еще не «Волга» с прыгающим оленем, ехала по Сумской мимо Строительного института, где когда-то училась бабушка, мимо громадного гастронома. Слева памятник Шевченко, а недалеко от памятника продавали на такой тележке газированную воду, можно с сиропом, а можно и без сиропа, но без сиропа, конечно же, не так вкусно, да и ситро намного красивее простой газированной воды. Мы с дедом подошли к тележке, продавщица улыбнулась, дед тоже улыбался.

– Тебе с каким сиропом?

Больше всего ос летало над вишнёвым, но я всё равно сказал:

– С двойным вишнёвым.

Продавщица открыла краник с вишнёвым, потом долила из обычного. Было так вкусно и так много пенки, что дед, как всегда, говорил, улыбаясь:

– Не спеши, не спеши, никто не отнимет.

И они с продавщицей улыбались и переглядывались.

Мама тоже выпила стакан с яблочным сиропом, взяла меня за руку, и мы пошли по аллее к Дворцу пионеров, на новогоднюю ёлку.

– Вот тебе билет, – сказала мама, – по нему тебя впустят, а потом дадут подарок. Жду тебя здесь через два часа.

Билет был очень большой и очень красивый: новенький, фиолетовый, гладкий, блестящий, разноцветный, с Дедом Морозом и Снегурочкой, с ёлкой и санями. Слева у него был отрывной талон для подарка. На ёлку я не сильно любил ходить: там было много народу, а все мои друзья были в садике, а потом во дворе. Но я ходил, потому что мама думала, что мне нравится, да и не то чтобы мне совсем уж не нравилось. В центре зала была большущая ёлка под потолок, красиво украшенная, с гирляндами и вишнёвой звездой-верхушкой. В хоровод вокруг ёлки я не стал, хороводы мне никогда не нравились, зато когда все крикнули, и я тоже, «Ёлочка, зажгись!», гирлянды на ёлке загорелись, и было красиво. Хотя дома ёлка всё равно лучше: она и пахнет, и дед мороз, если его аккуратно взять в руки, такой мягкий, и шуба у него длинная и похрустывает.

Потом все выстроились в очередь за подарками. Это очень просто, только долго ждать: даёшь женщине в избушке свой билет, она отрывает от него талон и даёт тебе подарок – большой, праздничный кулёк с конфетами. Подарки я всегда любил, даже, можно сказать, обожал. Стоял я в конце очереди и ждал. Тут, откуда ни возьмись, подошёл какой-то весёлый взрослый парень года на три или четыре старше меня, и говорит:

– Давай поменяемся подарками!

Мне его билет совсем не понравился: какой-то старый и мятый, к тому же короткий, без талона. Но мне неудобно было обижать человека, и я поменялся. Когда подошла моя очередь, я дал женщине в избушке свой билет, она посмотрела на меня удивлённо – откуда у меня может быть такая мятая бумажка вместо нормального новогоднего билета, да ещё и без талона, – и огорчённо, но строго сказала:

– Без талона подарок не даём.

Я ходил по Дворцу грустный, не знал, что скажу маме, боялся огорчить её, когда она увидит, какой у неё глупый сын. Всё-таки решился и вышел.

Мама поцеловала меня и спросила:

– Где же твой подарок?

– Не дали, – вздохнул я и показал маме билет. – Билетами поменялся.

Пронесло, мама не огорчилась. Засмеялась, взяла меня за руку, повела к женщине в избушке, женщина тоже засмеялась и дала мне подарок – самый, наверно, большой из всех, ну, или такой, как остальные, но выглядел он очень большим.

«А того парня ты больше не видел?»

Думаю, видел, и сейчас часто вижу, только мы друг друга не узнаём, изменились с тех пор. Слева, за Дворцом пионеров, была громадная площадь Дзержинского, с Госпромом и Домом проектов, в котором работала бабушка, а справа – аптека и обком. Мама нашла 15-копеечную монету, позвонила домой из автомата возле аптеки, чтобы не волновались, и мы перешли улицу Иванова мимо института Гипрококс. Навстречу друг другу, как раз возле Обкома, шли две собаки – овчарка в половину того медведя, о котором я тебе рассказывал, и крохотный пупсик, не знаю, какой породы.

«Это такой карликовый мопс. Он умещается на ладони».

Ну, это, положим, смотря чья ладонь. Но в принципе ты права. Овчарку вела высокая деловая дама в выходном платье с высокими плечами, в перчатках и с ридикюлем, а пупса…

«Мопса».

Да, мопса, – полненькая симпатичная женщина в платье попроще и без ничего. Овчарка и дама шли быстрым шагом по важным делам. Овчарка по сторонам не озиралась, а пупсик…

«Мопсик».

Да, мопсик, – глазел куда глаза глядят, и женщина очень им гордилась, как мой дед своим внуком, и тоже смотрела во все стороны, чтобы все видели, какой у неё замечательный, породистый пупс…

«Мопс».

Слушай, ты дашь досказать? Пупсик или мопсик, увидев овчарку, принялся лаять на неё снизу вверх. Голосок у него был такой тоненький, но вредный. Овчарка остановилась, обернулась – никого вроде бы нет. Пригляделась – а там, внизу, какая-то что ли заводная игрушка повизгивает – заливается. Овчарка пожала плечами – мол мы с моей дамой спешим по важным делам, а вы тут отвлекаете своим писком, ну что за воспитание, в самом деле, гражданка? Гавкнула по-дружески, но строго, и они с дамой пошли себе дальше к площади. Гавкнула-то она негромко, могла бы и громче, но в обкомовских окнах задрожали стёкла. Мопсик от неожиданности сел на заднее место и застыл, как лев перед каким-нибудь парадным подъездом. Женщина дёргает его, хочет отодрать от асфальта, а он приклеился, сидит с открытым ртом и не отдирается.

Подожди, не хохочи, дай досказать. Мы заливаемся, особенно я, мама говорит «Нельзя смеяться над чужим несчастьем», а у самой от смеха слёзы брызжут. Бабушка сказала бы: «В центре города выгуливают собак!», и дед продолжил бы: «Без намордника». А отец ничего бы не сказал, но улыбнулся, потому что женщина наконец-то отодрала мопса от асфальта и взяла его на руки. Он так и застыл с открытым ртом…

«Пастью».

Да какая там пасть – у него и рта-то почти не было, а на том месте, где он сидел, осталось мокрое пятно.

– Опять смешно дурачку, что ушки на бочку, – сказала мама, улыбаясь, а мы как раз проехали по Сумской мимо моего садика – номер 19.

«А сколько всего было садиков?»

Как минимум девятнадцать. Но я думаю, что больше, Харьков – очень большой город, пятый по величине в Союзе. Мама повела меня из моего садика домой по Сумской улице, я рассказывал, что первым съел на обед макароны с котлетами, нашёл военную медаль, ну, и главное – Фаня Шулимовна распределила роли в новогоднем утреннике, я буду медведем.

До утренника оставался ещё целый месяц, но за это время мне нужно было научиться кувыркаться по-медвежьи, а маме – сшить для меня костюм медведя. Кувыркнуться долго не удавалось. Родители постелили мне коврик, и я тренировался по нескольку раз в день. Сначала ничего не получалось, потом начало получаться, но я заваливался на бок, причём почему-то всё время на правый, а потом наконец-то получилось.

– В этой жизни нужно уметь кувыркаться, – сказал отец, когда я первый раз кувыркнулся. А если не сказал, то наверняка подумал, и мама тоже.

Костюм у мамы получился потрясающий, я в нём был самый настоящий медведь, только лицо – моё. В костюме было удобно, тепло, мягко, он не тёр и не кусался. Особенно мне нравились уши. Но они-то и мешали кувыркаться…

«Уши? Так это был медвежий костюм или ослиный?»

Смейся, смейся. Говорю же тебе, что я и так иногда заваливался на бок, а тут ещё и ухо, судя по всему, перетягивало. Медведь – это серьёзно, не то что скакать, как остальные зайцы с белками.

«Согласна. Слушай, так чт о, тебе так и не удалось кувыркнуться в костюме?»

Еще как удалось! Зря что ли я тренировался целый месяц? А вот с танцем под музыку вышло хуже: крутился я не как положено, по часовой стрелке, а против. Мама хохотала до слёз, а я не понимал, почему: когда крутишься, ни о чём другом не думаешь. По дороге домой мама мне объяснила, к ак нужно было крутиться, но утренник-то уже закончился. Идти было недалеко, по той же стороне Сумской, где был садик, наша «Победа» или «Волга», – нет, «Победа» – как раз проезжала мимо дома номер 82. Мы жили впятером в коммунальной квартире, и, кроме нас, там было ещё три семьи, вернее, три ответственных квартиросъёмщика, как говорил дед. Мы жили здорово, но родители и бабушка с дедом были недовольны некоторыми соседями. Одни были хорошие, а другие, например, Беба…

«Это имя или фамилия?»

Не знаю, но уверен, что не отчество, – Беба бросала мусор к нам под дверь. А ещё одна соседка, не помню её фамилию, занимала ванную на целый час, а всем ведь на работу. Там, рядом с нашим домом, на углу Сумской и Бассейной, мне из окошка «Победы» или уже «Волги» был виден продуктовый магазин, а в витрине – пирамидки крабов «Чатка» и икры, красной и чёрной, правда, чёрная мне не очень нравилась. И ещё там продавали круглый белый хлеб с гребешком. Запах у хлеба был настоящий хлебный, а гребешок хрустел, и особенно вкусно было на морозе. Зима выдалась холодная, но очень смешная: цены уменьшили в десять раз, я бегал вдоль витрин, показывал родителям и бабушке с дедом новые цены и хохотал, такие они были крошечные.

«Вот увидите, – сказал отец, – курица будет стоить десять рублей новыми деньгами». На это уже все мы захохотали, потому что как же это может быть, если она на старые деньги и так уже ст оит десять рублей?

Но самое интересное было то, что люди бросали в автоматы не 15 копеек, а двушки, и автоматы работали! Мне из нашей «Волги» с оленем это было хорошо видно, ведь двушки коричневые, а 15 копеек были серебряные. Мы ехали по Сумской, мимо больницы, дальше была бы улица Маяковского, слева шёл трамвай на Сумской базар, где мы покупали кур по десять рублей и арбузы, потом был бы парк Горького, самый, между прочим, большой в мире.

Но нам нужно было домой, на Дзержинскую. «Волга» завернула направо, на Каразинскую, и снова направо – на нашу Дзержинскую. Слева показался хлебный магазин, в котором продавался самый вкусный хлеб, даже ещё вкуснее белого – «Красносельский». Магазин был как раз напротив нашего двора, нужно было только перейти трамвайную линию, там ходили 5-я марка и «Аннушка». Если бы этот магазин был дальше, я бы съедал не только верхнюю горбушку, но и целых полбуханки и маме приходилось бы посылать меня за хлебом два раза в день.

– Не наедайся хлебом, – сказала мама, – не перебивай аппетит. С кухни пахло моим любимым рассольником, и аппетит был неперибиваемый. У нас теперь была отдельная квартира во флигеле, окна выходили во двор, мы там играли в мячик, в футбол и в хоккей, только без коньков. Соседи теперь были лучше – у меня было два друга – Толик и Вовка. И ещё, конечно, Сашка, ему было на несколько лет меньше, чем мне, но мы с ним были закадычными друзьями. А бабушка с дедом жили в другой коммуналке, на Московском проспекте, зато соседи там были только одни. Я съел рассольник и добавку, и второе, и третье, и вышел во двор. Было тихо и солнечно, как всегда в воскресенье. Уроки я уже сделал, можно было просто гулять и играть. Вовка принёс водяной пистолет – я такого никогда не видел: заряжаешь водой и стреляешь, метра на два, а то и на все три.

– Мальчик, а как твоя фамилия? – спросила соседская девчонка. Она была старше всех нас, скорее девушка, чем девчонка. Моя фамилия заканчивается неправильно, то есть не так, как у всех, я хотел сказать правильную фамилию, я её придумал, ну, то есть приготовил, заранее на всякий случай, если спросят, но соврать не смог и сказал свою. Девушка громко расхохоталась, но ни Толик, ни Вовка, ни тем более Сашка смеяться не стали.

У нас были дела поважнее: нужно было отоварить хлебные карточки, а это – часа три как минимум. Хлеб был какой-то противный, с горохом, что ли. Белого с гребешком и «Красносельского» почему-то не было. А мясо было одна конина. Дед только один раз привёз две городские булки из Москвы, он их называл «французскими».

Отоварив карточки, мы пошли во флигель, к старику, у которого на стене висела большая старая фотография – сборная СССР – чемпион Европы по футболу. Мы иногда заходили к старику – посмотреть на эту фотографию, она была тёмная и таинственная. Особенно мы любили смотреть на Льва Яшина – он был в чёрной вратарской форме, перчатках и кепке. А новой фотографии, где Яшин улыбается и держит в поднятой руке Золотой мяч лучшего футболиста Европы, у старика ещё не было.

На столе у него лежал большой цветной плакат, Сашка обрадовался знакомому лицу, ткнул пальцем и сказал: «Я знаю, кто это. Это Хрущ».

– Как дела, ребята? – спросил старик, включая радио. Передавали последние известия, Левитан и Ольга Высоцкая сказали, что в Америке убили президента. Мы, конечно, жутко обрадовались тому, что кроме нас, наверно, ещё никто не слышал эту важную новость, и побежали рассказывать своим. Но отцу новость совсем не понравилась, даже наоборот.

– Вы ничего не понимаете, – очень сердито сказал он. – А вдруг будет война?

Я испугался и хотел расспросить его подробнее, но наша «Волга» с прыгающим оленем на носу остановилась, отец или дед расплатились, и мы вышли у ворот нашего двора, на Дзержинской, 57. «Волга» была большая, больше «Победы», но мне пришлось пригнуться, чтобы не стукнуться головой.

Водитель помог нам достать чемоданы из багажника, и мы пошли домой. Харьков снова стал таким, как до нашего отъезда. Ребята играли в мячик и ждали меня, потому что я играл лучше всех во дворе. К соседке Фроське в подвал пришли её приятели распивать одеколон. Из нашего окна или из Толькиного, или из обоих Озеров вдруг закричал «Го-о-ол!!!», и наши принялись обниматься и устроили кучу-малу. «Пятёрка» поехала в парк Горького, а «Аннушка» приехала из парка, люди заходили и выходили.

Пришлось подождать, пока трамваи проедут: мама объяснила мне деление в столбик, сам бы я ни за что не разобрался, и послала меня в хлебный магазинчик – туда завезли хлеб, правда, уже не такой вкусный, как «Красносельский».

Мама принесла мне с работы клюшку, она называлась канадской, её специально для мамы выточили на особом станке, а потом она мне подарила чёрные перчатки для футбола. Отец пришёл с работы, снял свой макинтош и фетровую шляпу, и мы сели обедать за наш круглый стол под салатным абажуром. А на письменный стол, за которым я делал уроки, отец или мама положили свежие «Известия», на первой странице был портрет красивой, весело улыбающейся молодой женщины в скафандре и сообщение ТАСС.

В общем, Харьков ещё совсем не изменился, это был пока ещё совсем мой город. Слушай, заговорились мы с тобой, спать пора! Запомни, на чём мы остановились, я как-нибудь обязательно доскажу – мне много есть чего рассказать, на целый роман хватит. И, пожалуйста, появляйся поскорее. А то я всё про себя, да про себя. Обещаешь?

«Обязательно доскажи! Нет, лучше рассказывай и рассказывай, только подольше не досказывай. И подожди меня, обещаешь?»