Текст книги "Субъективный реализм"

Четверг

Повесть в прошедшем времени о непрошедшем, настоящем, будущем.

1

Кто оттолкнул эту лодку от берега? Кто отвязал её?

Отвязанная лодка – я даже не усмехнулся своей псевдоостроте: что толку в шутке, избитой, словно чья-то любимая жена?

– Ну, поплыли, что ли? – сказал я бабушке, взяв у неё вёсла.

– Мы с тобой уже давно плывём, ты не заметил? И кто оттолкнул твою лодку, тебе уже давно известно, – отозвалась она и оглянулась по сторонам – видят ли, как здорово она научила меня грести. Кстати, плавать тоже.

Был четверг, не очень раннее, но всё равно утро. Да нет, конечно же раннее, по крайней мере, для меня. Солнце накануне село не в тучи – верная примета, что ни дождя, ни снега не будет.

Наша лодка отчалила от берега и поплыла к противоположному.

– Твоя, – сказала бабушка. – Ты ведь умеешь грести. Когда учился, была нашей, а теперь – твоя, к сожалению или к счастью. Надеюсь, что к счастью.

– Не спеши, – посоветовал отец. – Главное – грести, а там уж как получится. У тебя получится, я уверен.

– Плыви, что может быть лучше? – на мой ещё не произнесённый вопрос, как всегда вопросом, ответила мама. И не думай о тучах! Что тебе тучи, если у тебя есть река, причём такая! Согласен?

Мамины вопросы никогда мне не надоедали.

Вообще, я заметил, что одни люди надоедают вопросами, другие ответами, третьи – молчанием. Не надоедают же только исключения, которых совсем не много.

Дедушка улыбнулся и сунул мне в карман барбариску, руки-то у меня были заняты вёслами.

– Это сосательная конфетка, – улыбнулся он на прощание. – Полакомишься, когда захочешь передохнуть, дорога предстоит длинная.

2

Я налёг на вёсла, как бы банально это ни звучало. Впрочем, банально это звучит только для тех, кто не налегает.

Противоположного берега не было видно, да и неясно было, есть ли он, а если есть, то что там, на том берегу?…

Река была не такой, как другие реки: обычные текут вдоль берегов, а эта текла против… Стоило лодке отчалить от берега, четверги побежали по ней солнечными бликами.

– Её главное отличие от любой реки как реки, – заметила бабушка, – в том, что у обычной обязательно есть два берега.

А у этой? – спросил я, не переставая грести, чаще – по течению, иногда – против.

Бабушка вздохнула – нет, просто вдохнула речной воздух:

– Есть ли разница между знанием и незнанием? То ли знаю, то ли нет… Я передала это знание-незнание твоей маме, а она, судя по всему, передала его тебе.

Четверги веселились, словно радовались, что могут беззаботно и безвозвратно прыгать солнечными бликами по речной воде, перепрыгивать друг через друга и через нас с бабушкой. Присмотревшись, я увидел, что этих солнечных бликов было так же много в пасмурную погоду, как и в солнечную. – Солнечность не зависит от погоды! – сказала бы мама. – Солнечность вообще ни от чего не зависит, она у тебя или есть, или её у тебя нет.

– Между солнечной и пасмурной погодой, – сказала бабушка, пробуя воду кончиками пальцев, – так же мало отличий, как между знанием и незнанием. Похоже то, что различно. Безразличное не похоже ни на что, кроме самого себя.

Я плыл к противоположному берегу, не зная, есть ли там, на той стороне, другой берег. Ну пусть не берег, а хотя бы что-нибудь, названия чему я не знал.

3

Или знал?

Уключины скрипели ритмично, словно бабушкины затёкшие суставы, и вовсе не музыкально.

– Однако, – сказала бабушка, – понять музыкальную фразу так же сложно, как, скажем, фразу словесную. Если только есть что понимать.

4

Я снова задумался. Потому что незабываемое название словно вырвалось из детской птички-свистульки, наполненной холодной речной водой, и этой птичкой улетело к неизвестно существующему ли берегу.

– Помнишь, когда это было? – грустно улыбнулась бабушка.

Теперь помнил, ведь это было достаточно давно для того, чтобы не забыться и остаться на весь путь до противоположного берега, куда, ворча или просто поскрипывая, плыла моя лодка. А обжигающе холодные искры-капли, которых было не меньше семи футов, вырывались из-под киля моей лодки, создавая не более чем иллюзию хмурой погоды.

И мелькали, мелькали, мелькали блики-четверги. Что с ними поделаешь? Как запретишь?

5

– Значит, помнишь? – бабушка улыбнулась веселее.

Речка-свистулька дружелюбно свиркнула, и наш корабль поплыл вдоль её берегов, между двумя светилами, совершенно дневными – или совершенно ночными, это ведь одно и то же, правда? Бабушка кивнула.

Ах да, я помог ей подняться по трапу, хотя она взбежала на борт нашего корабля едва ли не быстрее меня.

Хотелось сочинять стихи. Я взял с собой казавшуюся особенной тетрадь, и ручка вроде тоже была не из последних, – но, увы, стихи не получались. Возможно, тетрадь оказалась всё же не лучшей. Возможно, ручка.

Или было ещё рано. Солнце даже не успело спрятаться от пассажиров нашего корабля, и тот плыл между двух дорожек, лунной и солнечной, и между «ещё» и «уже» не было ничего, кроме нашего корабля.

Да, было рано, вот в чём причина.

День обещал быть ясным, если верить старинной примете.

– Как рано! – сказал я невероятно красивой девушке.

Она не успела ответить, как оказалась заурядно непривлекательной, и её ответ перестал иметь значение. Или она ничего не ответила?…

– Всё будет не совсем так, – заметила бабушка, почему-то в совсем не прошедшем времени.

Ещё бы, с её-то чувством противоречия! Но оказалась права, то ли вопреки этому чувству, то ли благодаря ему. Разве что будущее время стало прошедшим: ведь моя повесть – в прошедшем времени, в том числе о будущем.

6

Сначала мы с бабушкой вышли из поезда, в самом центре города, который я в одном из своих рассказов назвал Безымянным.

– Тебе пришлось возвращаться в него множество раз, – неслышно произнесла бабушка, – и однажды уехать, не попрощавшись. Только тогда ты понял для себя всю его безымянность. Твоим читателям придётся сделать то же самое, иначе они не поймут…

– … Хотя, – она снова опустила пальцы в речную воду, они забавно преломились там и окрасились в красноватый цвет Овечьего озера из другого моего рассказа. – Хотя это вряд ли можно назвать пониманием. Понимание – это низшая степень восприятия.

Я не возразил, несмотря на то, что моё чувство противоречия – вполне наследственное:

– Бывает вроде бы понял, а на поверку понятое оказывается ещё более непонятным, чем прежде.

– Не торопись, – посоветовала бабушка. – Лодка всё равно отвязана. Пусть себе плывёт сама собой, но, конечно, с твоей помощью.

Потом добавила, глядя на проплывающих в прозрачной, как воздух, воде селёдок, что ли:

– До чего же худые, как позапрошлогодний отрывной календарь…

И было непонятно, критикует она их или жалеет. Всё-таки жалеет, наверно.

Я помог бабушке сойти с вагонной подножки, хотя она спрыгнула легче меня, и мы пошли к нашей гостинице по красивому и прямому, словно прямой, но безапелляционный ответ, проспекту.

– Снова торопишься, – покачала бабушка головой. – Не ты ли понял, что нет ничего непрямее прямых ответов? В этом единственно правильном смысле, наш проспект – очень даже не прям.

Оказывается, дух противоречия бывает весьма конструктивным, – подумал я, налегая на вёсла, как в поезде, накануне отошедшем от старого перрона, налегал на традиционную поездную еду.

7

На проспекте, по которому бабушка вела меня к нашей гостинице, не было двух одинаковых зданий. В этом была их схожесть, и вот почему серый цвет делал их разноцветными.

Зданиям не пришлось быть чёрно-белыми, им не нужно было натягиваться струнами, им не было необходимости надувать щёки. Музыка получалась у зданий сама собой, звучала сама по себе не получившимися у меня стихами, и становилось очевидным, что музыка может играючись обойтись без клавиш, струн и надутых, пусть и без ложной величественности, щёк. А вот они без неё – никак, всё та же сплошная ложная величественность.

– Забавное словосочетание, – по обыкновению возразила бабушка, на этот раз не улыбаясь. – Ты уверен, что эти два слова имеют что-нибудь общее, чтобы быть вместе?

Я пожал плечами:

– Научный закон – противоположности притягиваются.

Бабушка рассмеялась:

– В порядке исключения могут и притянуться. Но потом оттолкнутся с таким зарядом недоброжелательности, что подумаешь: ну и зачем было притягиваться?… Ладно, не останавливайся, в гребле главное – ритмичность. Помнишь?

Я и не останавливался – такая уж это лодка: если однажды отвязалась, не остановится до противоположного берега. Разве что решишь перевести дух и перестанешь грести.

Но ведь не перестанешь.

8

Если идти по правой стороне разноцветного проспекта серых, не похожих друг на друга зданий, а мы с бабушкой шли именно по правой, то на противоположной стороне – поверх наших голов смотрела мощная, казавшаяся недоступной императрица. Её окружали верноподданные, не сводившие взоров с неё или с туманной дали. Она стояла гордая собой и верноподданным постаментом, таким же мощным и неприступным.

Я почему-то подумал, делая очередной гребок, что нелегко выстоять столько лет, не сходя с места.

– Можно подумать, – возразила бабушка, пожимая плечами, – что высидеть на лошади легче, – на той, вздыбленной, или вон на этой, никуда не спешащей.

Потом, стараясь не смотреть туда, где совсем ещё не был виден противоположный берег, сказала, словно испытывая меня:

– И всё же – почему ты назвал этот город безымянным? У него было целых три названия, и, возможно, цикл не завершён.

– Не ты ли, – ответил я, мысленно отсчитывая гребки, чтобы не сбиться с ритма, – не ты ли назидательно говорила мне, что слишком много – значит ничего?

Бабушка одновременно вздохнула и улыбнулась:

– Что плохого в назидательности? Что ж, она не передалась тебе по материнской линии. Зато передалась твоим детям – тоже по материнской.

– Кстати, по отцовской тоже, – добавил отец.

Мы рассмеялись и пошли дальше, к нашей гостинице, всё по той же, правой стороне немигающе прямого проспекта.

– А вообще-то, – неуверенно уточнил я, – это нужно заслужить – быть его именем…

Бабушка ободряюще посмотрела на меня, и я продолжил:

– И это имя повторить будет не проще, чем поднять камень, когда-то упавший на дно его холодного залива.

9

Мы плыли и плылили, и четверги спешили, мелькали, исчезали в тёмной речной воде… Не торопились бы, что ли? Помедлили, образумились… Нет, кажется, четверги не умеют иначе. За что их только любишь?

– Те, кого любишь, – поделился я с бабушкой – нашёл кому сказать! – делают всё возможное, чтобы любящие их не любили.

Вот и река старалась изо всех своих немеряных сил: поглощала четверги гребок за гребком.

10

Иногда, очень редко, бывает так спокойно и грустно, что хочется просто опустить вёсла в сочувственно неподвижную речную воду и власть погрустить ни о чём конкретном, думая, как здорово, что примета сбылась…

Не получится – вода, кажется, не умеет сочувствовать и неподвижной не бывает. Нужно грести. Вот только торопить воду не нужно: она течёт слишком быстро, куда уж быстрее.

– Когда заканчивается «много» и начинается «слишком»? – спросил я бабушку, понимая, что она не ответит. Да и как ответишь, если ответить можно только самому.

11

– Знаешь, – сменил я тему, – здесь, на этой стороне проспекта, всё ещё нет того памятника, без которого великий безымянный город кажется похожим на другие, заурядно небезымянные населённые пункты, которых так же много, как таких вот вздыбленных коней на мостах и постаментах и таких вот безупречных каналов-речушек.

Бабушка вгляделась и узнала то место, где не было памятника, не нуждавшегося бы ни в массивном, облеплённом верными и неверными подданными постаменте, ни в породистом коне, хвостом попирающем извивающуюся змею, ни ещё в каком-нибудь каменном троне, подчёркивающем выдающуюся роль прославляемого или прославляемой.

Наверно, памятника не было просто, – просто? – усмехнулась бабушка, – просто потому, что его быть не могло. Корона, указующие перст или длань, скипетр, держава, окончательно попранный за столько-то лет змей соответствуют ему не больше, чем алые паруса, паровая труба или предупредительный гудок – моей – нашей – лодке. Если же змей не попран и длань не указует, то памятник не произведёт должного впечатления и тем самым нанесёт идейный вред спешащим в гостиницу и в большой торговый центр на той же, правой стороне проспекта.

12

Не переставал и, думаю, не смогу перестать удивляться этой лодке: сколько ни грёб на противоположный берег реки, сколько ни плыл – словно и не плыл вовсе, и всё хотелось плыть и плыть, думая о чём угодно, кроме противоположного берега…

Правда, не думать о противоположном береге не удавалось, и чем больше плыл, тем больше о нём думалось. Есть ли он? Ведь куда-то же я плыву… А если есть, то чем отличается от того, от которого отчалил? Хорошо бы, чтобы не отличался…

Или наоборот – пусть отличается?

– Спасибо, что научила меня грести, – улыбнулся я бабушке. И родителям, отвязавшим и подтолкнувшим лодку, тоже спасибо. Не тоже, конечно, а просто спасибо. И дедушке – не тоже.

На реке не было пустынно. Вниз по течению, иногда вверх, иногда – на тот вроде бы существующий берег, плыли бесчисленные, похожие друг на друга лодки разной формы и разного цвета. Некоторые гребцы гребли умело, некоторые – профессионально, и большинство профессионалов, как оказалось – или показалось нам с бабушкой, явно недолюбливали все лодки порознь и скопом, в том числе свои.

– Почему ты так думаешь? – спросил я бабушку, подумав, что безапелляционность, безусловно, передалась мне по материнской линии.

Бабушка пожала плечами, не желая доказывать очевидное:

– На то они и профессионалы, чтобы в их гребках не было ничего, кроме нелюбви. Присмотрись.

Многочисленные гребцы, профессионалы и любители, проплывали мимо, с равнодушным недружелюбием не глядя на меня.

– Мы с твоей мамой рекомендовали тебе считать, что это ты проплываешь мимо них, а не наоборот. Разве спорить с глупостью – не глупее, чем сморозить глупость? Не говори, что не согласен: нам с тобой известно, что это и твоё мнение.

Даже если бы я не согласился, то стал ли бы возражать бабушке? Спорить с неглупым ещё глупее, чем с глупым.

Впрочем, дух противоречия явно передался мне по материнской линии.

– По отцовской тоже, – возразил отец.

13

Наша гостиница находилась на улочке, перпендикулярной этому речному проспекту, обволакивавшему нас множеством оттенков величественного серого цвета, всеми цветами диковинной, вряд ли существующей радуги.

Был один из четвергов двадцатых чисел июня. Мы ушли на очередную экскурсию – в самый конец переставшего казаться бесконечным проспекта, мимо вольготного греческого собора, – в Греции мне бывать не доводилось, но собор от этого не казался мне менее греческим, – через арку с резными воротами, показанными в старом фантастическом документальном кинофильме, через императорскую площадь с недостижимым столпом и дворцом цвета морской волны.

– Черноморской, – я не раз бывал на Чёрном море, поэтому за свои слова ручаюсь. Да если бы и не был, всё равно ручался бы, иначе этой повести не было бы.

Поднялись по мраморной лестнице, ступени которой напоминали пастилу, а перила – застывшее свежее молоко.

– Это – Рембрандт, – решился я заговорить с девушкой, всё равно не посмотревшей в мою сторону, но от этого вовсе не подурневшей.

– Ещё успеет, – в самый неподходящий момент усмехнулась бабушка.

Что за привычка – усмехаться в самый неподходящий момент?

Всей нашей экскурсионной группой мы шли и шли через нескончаемую анфиладу, до изнеможения рассматривали бесконечные тысячи картин, каждая из которых словно ждала именно нас, радовалась этой встрече и надеялась – я же видел! – на следующую, хотя и эта ещё не закончилась.

– Не торопи реку, – снова посоветовала бабушка, вовсе не назидательно. – Она всё сделает сама, ты только греби, не сбивайся с ритма.

Я и старался не мечтать о следующей встрече, ведь эта, нынешняя, только-только началась. Но то, что следующая встреча вполне возможна, даже неизбежна, позволяло не задумываться о том, что эта – неизбежно закончится.

14

– Что происходит раньше, – спросил я у бабушки, – то, о чём мечтаешь, или то, что мечтаешь?

Бабушка долго смотрела вдаль, на невидимый противоположный берег. Она могла бы переплыть любую реку: плавать она научилась давным-давно, когда была совсем маленькой, точнее сказать, крошечной, и плавала лучше всех на своей реке.

«Если ты плывёшь, – говорила бабушка, это ещё не значит, что ты – пловец. «Пловец» – не отглагольное существительное, а эпитет, и не каждый плывущий его заслуживает. Большинство – просто плывут, безо всяких эпитетов».

– Я могла бы переплыть любую реку, – сказала бабушка, – но вот решила помочь тебе переплыть эту. А ты, надеюсь, поможешь мне…

Я хотел ответить, но не мог. Мне не удавалось отвечать на её вопросы, в особенности на этот… Но я хотел, я уверен! Почти уверен…

– Знаешь, – ответила бабушка за меня, – тебя будут вынуждать ответить. Тебя будут заставлять ответить – так энергично, что ты невзлюбишь сам вопрос. Но разве вопрос виноват в том, что на него у тебя требуют ответа? Что ответ из тебя выколачивают барабанными палочками? Ты сделал полдела: задал вопрос сам. Теперь очередь за второй половиной: ответь на него, и тоже – сам. Вот только чтобы ответить, придётся хорошенько поработать вёслами. И ни в коем случае нельзя сбиться с ритма – не забывай, чему мы тебя учили.

Дедушка только улыбнулся. Он всегда улыбался, когда бабушка строго меня учила.

Родители учили не меньше, но не так строго.

15

Стихи не получались и в этом летнем парке-саду.

Рифмы мешали: мешали стоявшим вдоль аллеи белоснежным статуям, которые сами по себе были белым стихами, мешали заливавшемуся весёлым хохотом и заливавшему парк солнцу, забывшему, что сейчас – два часа ночи и нужно бы уступить место менее весёлой в это время суток луне цвета нерифмующихся аллейных статуй.

Стихи не получались, но не только у меня.

– Теперь я думаю, – сказала бабушка строго, но с некоторым удовлетворением в голосе и глазах, – что максимализм не столько возрастная, сколько наследственная черта характера.

– Если и так, то я здесь ни при чём, – улыбнулся дедушка.

– Ты – исключение, подтверждающее только что выведенное мной правило.

Бабушка снова строго взглянула на меня и добавила:

– Не гордись, тем более – когда ещё нечем.

– Когда будет чем, тем более не гордись, – уточнила мама. – Иначе гордиться очень скоро станет нечем.

Кому бы удалось быть на уровне этой ни с чем не рифмующейся ночи, этого парка, ажурной ограды, скамеек вдоль тихонько похрустывающей под ногами аллеи? Чьи стихи были бы достойны этого равнодушно снисходительного к рифмам и их отсутствию безымянного города? Все они – это всего лишь более или – чаще – менее запоминающаяся констатация фактов, что само по себе ни хорошо, ни плохо. Скорее даже хорошо. Но стоит ли сочинять констатацию? Стоит ли рифмовать факты? Зачем констатация, если и без неё ведь есть факт? С таким же успехом можно перелететь на другой берег на самолёте: и быстрее, и функциональнее. Но мы всё же предпочли лодку…

– Ничего, – махнула рукой бабушка, но в её взмахе не было безразличия, такого естественного для машущих рукой. – Сейчас не получились стихи, зато позже получится проза.

– Думаешь? – вздохнул я.

– У моего внука не может не получиться! – уверила меня бабушка. – Ты, главное, налегай на вёсла, чтобы лодку не унесло не в ту сторону. Плыть к противоположному берегу неверным путём – что может быть хуже?

Её уверенность меня приободрила, но всего лишь на несколько гребков.

– Проза – это не стихи, – пробормотал я. – Какая поэзия – в прозе?

Они все рассмеялись, но в их смехе не было безразличия, такого естественного для смеющихся. Я понял, что и на этот вопрос должен буду ответить сам, причём не только себе: когда отвечу себе, останутся ещё многие, кому я буду обязан дать ответ.

А он наверняка есть, они ведь рассмеялись не безразлично.

16

Смотрю, смотрю – и не вижу: где же этот пресловутый противоположный берег?

Гадаю и не могу разгадать: есть ли он? И если есть, то что на нём, на том берегу?

Уже и того берега, от которого когда-то отчалила наша лодка, видно не было, сколько ни смотри, сколько ни всматривайся. И приметы, чем дальше от берега, сбывались всё реже.

Я боялся уйти со скамейки в саду, напротив одной из нерифмующихся статуй: если уйду, то и скамейка, и статуи, и аллея останутся на этом берегу, и что же тогда я возьму с собой на тот, противоположный?

Бабушка улыбнулась, снова ободряюще:

– А разве ты не взял их с собой? Вот же они, посмотри!

Я всмотрелся. Она была права: в лодку вместились летний сад-парк, ночь, неотличимая от самого солнечного дня, весь безымянный город.

– Ну вот, а ты боялся, что не получится, – заметила бабушка. – У тебя получается, поэтому продолжай сомневаться. Иначе получаться перестанет. Только не гордись своими сомнениями. Гордиться сомнениями – не лучше, чем вовсе не сомневаться.

17

Стало получаться, с их лёгкой руки. С их лёгких, невесомых рук.

Я сомневался: получается ли? Не гордился своими сомнениями, – что может быть хуже, чем гордиться наличием или отсутствием чего-то у самого себя? Впрочем, что может быть хуже, чем вообще гордиться чем-то? Почему просто не любить, оставив гордость не любящим?

Я сомневался и уставал от своих сомнений сильнее, чем от сочинения. Возможно, потому, что сомнений не сочинял. Хотя, по правде говоря, прозу – тоже: брал её оттуда, где она давным-давно была уже до меня и будет после, и переносил на бумагу, как бы банально это ни звучало.

Вёсла не мешали сочинять – наоборот, здорово помогали. Вот только четверги мелькали ещё быстрее, чем прежде.

Быстрее с каждым гребком.

Хорошо, что я взял летний парк с собой, а то ведь на деревьях и под ногами сейчас шуршали бы жёлтые листки. Они пахли бы типографской краской, немного несвежей и потому болезненно жёлтой.

Гребки вошли в привычку.

Проплывающие мимо иногда объясняли мне, что я гребу неправильно, и тогда я узнавал, насколько неправ. В таких случаях бабушка говорила:

– Быть правым в их глазах – что может быть неправильнее такой правоты?

Даже при моём наследственном духе противоречия не согласиться с бабушкой я не мог, равно как и обидеть критиковавших или обидеться на них. Только говорил в конце каждого рассказа, уравновешивая одно слово другим: «Ваш непокорный слуга», – и никому обидно не было.

Впрочем, критиковали нечасто, чаще просто проплывали мимо.

18

И было видно, как сильно проплывающим не нравится то, чем они занимаются, хотя они и гордились своим нелюбимым занятием. Гребцам было не по душе грести, бакенщикам – устанавливать бакены, рыбакам – ловить рыбу. Не то чтобы вода была мутной – вода как вода, но когда заставляешь себя рыбачить, вода, хочешь не хочешь, мутнеет, а что путное поймается в мутной воде?

– Чтобы листок не пожелтел, – посоветовала бабушка, перекрикивая свистящий ветер и безразличные критические замечания проплывающих, – нужно полюбить воду… Не бояться воды, а стараться видеть её насквозь, какой бы мутной она поначалу ни казалась.

– Не любить? – удивился я неожиданному совету? – Не любить воду?

Бабушка покачала головой и перекричала-таки ветер и голоса:

– Наоборот, любить, а значит – не бояться. Если боишься, значит – не любишь.

19

Щёлкнула, заливаясь солнечным и лунным светом, птичка-свистулька, и наш корабль в который раз отчалил от берега реки с незабытым названием, словно прочириканным игрушечной птичкой. Две дорожки, ещё солнечная и уже лунная, проложили дорогу по реке, между зарослей сосен-свечек.

– Вот видишь, – сказала бабушка, – время пришло, хотя ты и не торопил его.

Я кивнул:

– Теперь знаю, оно всегда приходит вовремя. Жаль, уходит быстрее, чем ожидаешь, если торопил его приход.

– Если не торопил – тоже, – так, мне кажется, ответила бабушка, но я не расслышал – мне очень хотелось поплавать в знаменитом озере, чтобы потом, когда мы все встретимся, сказать:

«Я плавал в знаменитом озере!»

Небрежно сказать не получится, разве такое скажешь небрежно? – но как уж выйдет, зато -

«Я плавал в знаменитом озере!»

Точнее говоря, это было не знаменитое озеро, а озерцо без названия. Оно примостилось так близко к знаменитому, что его вполне можно было назвать знаменитым: так всегда бывает, если примоститься правильно. Озерцо было безымянным. Не таким безымянным, как великий город, а просто – без имени. Ну и что ж, плавалось в озерце не хуже, чем думаю, плавалось бы в знаменитом озере.

И ещё я повторял за бабушкой диковинные названия: они похожи на привезённые издалека конфеты в разноцветных обёртках, из которых, когда съешь конфеты, получаются невероятной яркости и необычности фантики: Аугвийдэ, Сигулда, Тракай…

– Я ошиблась, – заметила бабушка, оглянувшись на уже почти невидимый оставленный берег, постепенно становящийся противоположным. – Правильно– Аэгвийду.

Буквы в фантике стали на свои места, но сам он ничуть не изменился, это ведь не примета какая-нибудь, а старое, доброе школьное правило.

А наша лодка тем временем, которое совсем не хотелось торопить, поскрипывала от тяжести тени, которую волочила за собой.

Ну, не волочила, не следует преувеличивать, – но тащила всё с большим трудом. И время, которое я и не думал торопить, неторопливым назвать было, увы, невозможно.

20

Эти два залива ничем вроде бы не похожи друг на друга, да и какие они друг другу друзья?

Один для меня – словно свободное падение: в осень, любовь, сон. Я посвятил ему рассказ, а может быть, это он, залив, посвятил свой рассказ мне. Бывают – иногда получаются – такие рассказы, которые сочиняют оба – тот, кто пишет, и тот, о ком пишут, и ни один из авторов не скажет, что это, мол, его собственный рассказ. Вот и моё свободное падение было бы невозможно без нас с ним, без моего залива, ну, и без меня. Он знал об этом и не возражал мне. Просто каждое лето ждал, когда я снова приеду к нему и мы вместе помолчим, каждый по-своему: я – восторженно, взахлёб, немного устало, он – тихо, снисходительно, без устали.

А второй залив был тогда, когда мы с бабушкой плыли на катере от безымянного города до города-музея, который начался для нас ещё у пристани, с золотой статуи Самсона, постоянно побеждающего такого же золотого льва.

– Эти два залива – как две составляющих твоего происхождения, – с улыбкой заметила бабушка. – Оба – северные, в тебе совсем немного южного, хотя именно южное вроде бы должно в тебе преобладать. Один из заливов – по-императорски торжественный. Не то чтобы ты был способен обидеть животное, хотя и не бедное и весьма свирепое, и не то чтобы предпочитал золото листам бумаги, – но идея дворца, хотя бы в названии города, тебе не чужда, согласен?

Я кивнул: когда последний раз я не был согласен с бабушкой?

– Второй, – продолжала бабушка, – неприхотливо-разночинный. Он никогда не видел никаких императоров и знать не знает, кто это такие, зачем и кому они нужны.

– Ему пытались объяснить, – кивнул я в ответ, – но о заливе легче и естественнее сочинить рассказ, чем объяснить то, что идёт вразрез с его бескрайней сутью.

– Он принял тебя, – согласилась бабушка, – а ведь когда в последний раз она со мной соглашалась? – Он принял тебя за своего, как и тот, царственный. Ты – свой для обоих заливов, какими бы разными они ни были. В этом нет твоей заслуги, это передалось тебе по наследству, по материнской линии и по отцовской.

– А знаешь, – сказал я, подумав, – так не хочется расставаться с моими персонажами! Заливами, людьми, городами… В рассказе самое неприятное – последняя точка: за неё персонажам рассказа выходить не позволено.

– Так придумай другую точку! – не раздумывая, пришла мне на помощь бабушка. Намного важнее не согласиться, а прийти не помощь. – Пусть она будет последней только по форме, отдай форме должное. А по сути – пусть в ней не будет ничего общего с амбарным замком или запором на замке из слоновой кости. Пусть лучше последняя точка твоего рассказа будет распахнутой форточкой. Форточка нараспашку – что может быть лучше в жаркий день и в морозное утро? Служи своим персонажам верой и правдой, тогда и они не захотят расставаться с тобой.

– Ваш непокорный слуга, – согласился я снова. – Это и будет моя точка-форточка.

21

Мы продолжали плыть к противоположному берегу.

Иногда шёл дождь, иногда снег, иногда чересчур палило солнце. Но что мне ваша непогода, если у меня – вся моя река, и моя лодка.

Мы продолжали плыть к противоположному берегу, не зная, есть ли он, а если всё же есть – какой он из себя. Не зная, кто от чего уплывает: мы от берега, из этого как-то незаметно ставшего тем, или время от нас, уж оно-то умеет – уплывать. Стоит только сесть в эту лодку, а дальше всё пойдёт, поплывёт, потечёт своим чередом, от этого берега куда-то туда, где, наверно, тоже есть берег.

Где, не торопя реку, они все, все четверо, ждут, мою лодку, с их лёгкой руки, с их невесомых рук пустившуюся в короткое плавание, поначалу кажущееся длинным.

Они помогали мне плыть, как помогали те, кому помог я, оттолкнув их собственную лодку и научив грести. Я – мы, конечно, – пристроились, обнявшись, на корме этой их лодки и помогали чем теперь уже могли, отсчитывая гребок за гребком.

Им было намного дольше до того берега, но и для них он постепенно становился этим.

Плыть сразу в двух лодках мне было непросто, но наша река, вместе со всеми её заливами, была единственным, а точнее сказать всем, что у меня было, и этого всего было так много…

Сначала мне очень хотелось, а потом, где-то за серединой реки, стало уже просто необходимо узнать, есть ли там, куда я плыву, куда плывём все мы, тот берег.

И чем важнее было узнать это, тем сильнее не хотелось узнавать.

Но не грести невозможно, раз уж они научили меня грести и передали всё, что могли передать.

– Чуть больше, – тихо сказала бабушка, и я, как обычно, кивнул ей в ответ.

И достал из кармана дедушкину конфету, я не забыл о ней.

22

Когда доплыву, будет четверг?

Ах да, моя повесть – в прошедшем времени. Поэтому:

Моя лодка переплыла реку. Когда я доплыл, был четверг.

Я посмотрел перед собой – и мне стало понятно.

Мне стало ясно то, о чём я думал постоянно, начиная примерно с середины реки, хотя ни у кого вроде бы не спрашивал об этом. Разве об этом спросишь?

Спрашивал. Конечно спрашивал.

И вот – приплыл.

И понял.

Об этом – моя повесть в прошедшем времени. Об этом – все мои рассказы, и прошлые, и будущие.

И о вас, конечно. Простите, если не узнали себя в этих строчках, но каждая из них – о вас. И пустот между этими строчками нет, ведь там, между всеми моими строчками, – вы.

Хотя и в прошедшем времени.