Текст книги "Субъективный реализм"

Стук

Будапешт – потому что там холод, там меня бьют и оскорбляют.

Кора Оливе – Хулио Кортасар

– Вы меня знаете с хорошей стороны, но вы меня узнаете с плохой стороны.

Подпоручик Дуб – Ярослав Гашек

Солнце цвета свежевымытой тигровой шкуры

Михаил Блехман

1

Стучало.

Собственно говоря, светало, темнело, холодало, теплело как прежде. Но главное – постепенно становилось главным – стучало.

Раньше такого не было. Ну, бывало, что стукнет и перестанет, я не отрицаю, но чтобы стучало постоянно…

– Твоя наивная забывчивость умиляет. Стучит постоянно, и стук этот с заднего плана периодически выходит на передний, подавляя остальные звуки. Он, словно капля, долбит камень частотой падения. Впрочем, и силой тоже.

– Думаешь?

Он пожал плечами, мы пригубили, не чокаясь:

– Стараюсь не думать, но не получается.

Когда один – одиночества нет. Откуда ему взяться, кто его принесёт? Одиночество наступает – я настаиваю на этом слове, – одиночество наступает, когда одним быть перестаёшь. Такое уж у него, одиночества, главное свойство: чем шире круг, тем он уже. Замкнутый круг – самый узкий. Наступление – это навязывание чужих кумиров, иначе в чём смысл наступления?

– Разве настаиваешь – ты? Вот смотри.

Он раскрыл мой альбом на старой странице. Новые у меня тоже есть, но до них не достучаться.

– Не достучаться? Забывчивая наивность! – покачал он головой. – Убедись в моей правоте, как бы мне ни хотелось оказаться неправым.

Я с удовольствием, в который уже раз, посмотрел на затейливо-витиеватый трезубец, ни на что не похожий, сколько ни проводи параллелей. Да и меридианов – сострили мы одновременно, хотя оба не остались полностью удовлетворены тонкостью шутки. Как рассвет в незабытом, незабываемом поле, он брезжил жёлто-голубоватым светом, и было свежо и тихо, а потому неодиноко – разве может быть одиноко, если ты – один? Если нет чужих кумиров.

– Всмотрись, – посоветовал он. – И вслушайся.

Тишина уходила. Я всматривался в окаймлённый зубцами трезубец и начинал понимать: причина – в стуке. Трезубец всё ещё не переставал мерцать и брезжить, но тишина уходила неслышными шажками, рассеиваясь и уступая место всё более настойчивому стуку, мешающему мне быть одному наедине с голубым рассветом, поднимающимся над жёлтым полем и тихо опускающимся на него. Одному на по-утреннему жёлтом песке, обрамляющем бирюзово-голубое море и этим же морем обрамлённом.

Стучало.

2

На постепенно теряющем желтизну песке, на медленно, но верно сминаемой пшенице, на почему-то – почему-то? – чернеющей воде проявлялись невесть откуда берущиеся следы. Они проявлялись в такт ритмичному стуку: стук – след, стук – след, и снова стук – и снова след.

След, подобный штемпелю, с которым письмо никогда никуда не уйдёт, сколько бы его ни ждали там, за полем, за песком, за морем и небом.

– Ну вот, а ты, судя по всему, думал, что на воде следы не остаются? Видишь, какие чёткие? Это потому, что вода почернела, на голубой или бирюзовой – разве они бы остались, эти ритмично стучащие следы?

Как много чужих кумиров. Следы принадлежат явно не им, но одни, я думаю, невозможны без других. Стук соответствует чужим кумирам, в них есть что-то общее, ведь кумир на то и кумир, чтобы оставить след. Его создают именно с этой целью, хоть и сказано – не сотвори.

– Ты оправдываешь свои кумиры и отрицаешь чужие?

Хотелось ответить не задумываясь, но слова не подбирались: наверно, им мешал подбирающийся всё ближе стук.

Он махнул рукой куда-то в сторону заката:

– Отвлекись, развейся. У меня есть верное средство: очередной рассказ.

Я пустил по воде плоский камешек, и он утонул, наткнувшись на твёрдый след, не найдя места, где бы следов не было.

– У меня тоже, – признался я.

Это легко – если признаться хочешь, а не вынужден.

3

О рассказе нельзя с определённостью сказать, о чём он. Иначе это не рассказ. Не лучше и не хуже – просто не рассказ, как бы ни старался им прикинуться. Всего лишь замочная скважина, к которой подходит любой ключ.

– Или непрошеный след, остающийся в такт монотонному стуку.

Он угостил меня сигаретой, но я давно бросил. Он стряхнул пепел в голубую воду: вода под мостом звучала и неслась к нашему с ним морю неутомимым вальсом.

– Думаешь, и моему? – затянулся он.

Хорошо, когда спрашивают, как спрашивает он – чтобы получить ответ, а не чтобы выдать за ответ собственный вопрос.

– Моё море – это то, о котором хочется мечтать. И то, в которое впадает река из рассказа. И то, в которое не принесёшь чуждого ему стука, потому что к своему морю можно прийти только очень тихо, стук и море несовместимы. То, что любишь, со стуком несовместимо.

А стук не прекращался.

Так не могут стучать женские туфли:

– Твоя героиня шла бесшумно, разве что снег натруженно и неприветливо скрипел у неё под ногами. Но скрип и стук – вовсе не одно и то же. А рядом со следами её туфель, и вместо них, и на них – налипли звонко стучащие следы босых ступней, пришедшие с той стороны моста и уходившие за эту. Уходившие – и остающиеся на воде, текущей под мостом и из голубой становящейся грязно-бесцветной, не перестающие стучать и стучать.

– Я напишу так, – сказал он, и вода унесла окурок из-под моста куда-то к нашему с ним морю:

«Вот иду по обледеневшему мосту, вот снег забивается мне в дырявые туфли».

– Ты хочешь сказать, что это – тот самый мост, на котором она хотела встретить себя-другую, под другим небом, над рекой, цвет которой когда-то не отличался от моего неба, а сейчас она стала похожа на скисший майонез, говоря твоими словами.

Он задумался, глядя на воду. От текущей воды не хочется отрывать глаз, это ведь не огонь, хотя говорят, что на него можно смотреть бесконечно. «Что толку? – подумал он и подумалось мне. – Все огни – всё равно огонь, это вода всегда разная, реки не похожи не только на моря и озёра, но и одна на другую».

– У неба нет множественного числа, – предположил я. – Хорошо, что они не знали об этом.

Или всё же плохо?

– А говорят, что этот мост разделяет город, – покачал он головой.

Возражать – моя величайшая страсть, и я возразил со свойственным мне духом противоречия всему на свете:

– Даже тире не разделяет, а тем более – мост. Разве мосты наводят не для того, чтобы соединить? И разве сжигают не для обратного?

Разъединяет не мост, а постоянный, непреходящий стук, не оставляющий надежды, но оставляющий следы.

Следы вместо надежды.

Надежда, уходящая бесследно, без следа похожа на сожжённый мост.

4

– Средство оказалось не таким уж верным, раз ты не можешь отвлечься от оглушительного стука и подавляющих следов, – заметил он скорее одобрительно, чем сочувственно. – Не попробовать ли другое – такое же?

Я напишу так:

Часы распахнулись, из них вышли глядящие поверх нас фигуры, мечтающие, наверно, побывать на Острове Пасхи – или пришедшие оттуда.

Мы взяли по кружке пива и сели за столик напротив не обращающих на нас внимания фигур.

– Пристальное внимание, – возразил он из ещё большего духа противоречия, – отличается от невнимания только степенью пристальности. – Так что мне тоже не привыкать.

– И кумирами, – добавил я, отпивая из кружки.

Старина вокруг нас была как новенькая.

Впрочем, разве может город быть новым? Город на то и город, чтобы новым не быть, разве что весело притворяться.

А чтобы раз и навсегда не устоять перед стуком, городу нужно забыть о своей старине, о непреходящем прошедшем времени, – и предпочесть ему будущее. Неопределённое будущее, притворно безоблачное, кисельно-молочное.

Старые города стуку неподвластны.

– Если бы, – усмехнулся он.

– Пиво без таранки – слишком аристократично для меня, – сказал я, стараясь не слышать стука и не замечать множества следов босых ног, стучащих коваными пятками по старой брусчатке.

Бывает, брусчатку накроют асфальтом, надеясь, судя по всему, заменить прошлое будущим. Заменить прошлое? Значит, оно пугает, не уходит, не становится прошедшим. Говорят, у прошлого нет сослагательного наклонения. А ведь оно всё может быть сплошным сослагательным наклонением. Именно прошлое, возведённое в абсолют, в заоблачно превосходную степень, терпеть не могущее настоящего, боящееся будущего, – оно-то и есть то самое сослагательное наклонение, которому поклоняются, которым утоляют и не могут утолить не прошедшую жажду, требующую следов и стука. И ещё стука, и ещё следов.

5

Моё прошлое – другое. Моё прошлое – непрошедшее время.

Я напишу так:

В не знающем ничего, кроме асфальта, тротуаре была хорошо заметна лопатка с неподходящим ей уменьшительным суффиксом.

– Скорее – в забывшем, – уточнил он. – Прошлое бывает сослагательным, но и непрошедшим, ты же сам сказал.

– Очень непросто сделать так, чтобы прошлое не превратилось в прошедшее и при этом не мешало будущему.

Чтобы прошлое, настоящее и будущее не мешали друг другу и друг друга не отрицали.

Мы вошли в кафе под чуть выцветшей вывеской – седые усачи солидно ужинали за дубовым столом.

– Если начнёт превращаться по нашей вине, – заметил он, ставя на дубовый стол две тарелки с хинкали, – стук напомнит.

Босыми коваными пятками по брусчатке. Коваными пятками по перестающему желтеть полю, босыми коваными ногами по теряющей голубизну речной, озёрной, морской воде, по земле, теряющей черноту.

Чернь по черноте – эти слова никогда не были однокоренными.

6

Нам было видно: к марширующим пяткам прилипли смятые, искорёженные листки бумаги. Бесчисленные листки – каждой подкове есть что искорёжить. На одном из них написано по-испански примерно так: «…всё скользит, превращается, тает, переходит само собой из одного в другое», на другом – по-русски: «не исчезает ли ответ каждый раз вместе с теми, кто сначала есть, а потом – был…». И много, много таких же – других, но таких.

Чтобы избавиться от следов – нужно стереть их с брусчатки и воды.

Чтобы они не появились снова – не позволить прошлому стать прошедшим. Не торопиться в будущее время из непрошедшего, стыдливо прикрывая брусчатку асфальтом. Но всё же не возводя прошлое в абсолют. Предпочитая превосходной степени – сравнительную.

А если будет слишком шумно от кованых босых шагов по умело сжигаемым мостам, просто напишем спасительный рассказ. Возможно, они или им начнут читать – и они вернутся туда, откуда пришли: дочитать или дослушать.

– Просто напишем, – сказал он, не позволяя мне расплатиться.

– Как бы непросто это ни было, – согласился я, отдавая ему сдачу.

Автор благодарит лучшего друга, составившего ему компанию в европейских столицах – Будапеште, Праге, Тбилиси, Киеве в 1956, 1968, 1988, 2014 годах. Выпали 1979 и 2004 – но для них пока нет рассказа.

Садок вишневий коло хати…

Т.Г. Шевченко

…в саду топором стучат по дереву.

А.П. Чехов

Лебединое озеро

Пришло время закрывать плавательный сезон. Я проснулся раньше обычного и сразу почувствовал, как гадко, гаже обычного стало на душе. А желание, будь оно неладно, всё не исполнялось…

– Сынок, вода холодная, осень есть осень. Постарайся недолго, поплавай немного и возвращайся домой.

Домой… Разве это дом? Не дом, а сарай. Вот исполнилось бы заветное желание, и всё немедленно изменилось бы. Мама говорит, что в желании главное – вовремя загадать и не мешать ему исполниться. Я и загадал, и не мешаю…

Соседский гусь зашипел подобно змее и ядовито ухмыльнулся, а его хозяйка, вытирая уродливо покрасневшие руки о немытый передник, проводила меня обычным своим брезгливым, глазливым взглядом, даже не подумав поздороваться.

«Не сбудется», – вздохнул я.

До озера, как говорится, рукой подать, но мне, моими мало на что годными ногами, брести и брести. Проклятая наследственность… Мама старается не напоминать мне о моём уродстве, как будто если закрыть на что-то глаза или спрятать голову в песок на Лебедином озере, дела пойдут на поправку. К сожалению, важнее не то, что каждый день радует глаз, а то, на что стараешься глаза закрыть.

Кулик монотонно что-то клевал красным, как у снеговика, неестественно худым и длинным носом, не переставая, как и положено птице, которой посчастливилось быть признанной певчей, выкрикивать на своём птичьем языке:

– Клип! Кляк! Клик! Кляп!

Старая песня. Только кто его разберёт, этого крикливого певуна и все его всклипывания да всклякивания. Судя по задираемому носу, наверно, расхваливает кажущийся ему незаурядным пруд, больше, объективно говоря, похожий на заурядное болото. Тут и не поплаваешь толком… Впрочем, местному жителю виднее, что хвалить. Если долго живёшь в одном и том же месте, то болото, хочешь – не хочешь, начинает казаться прудом. Или пруд болотом.

Дом – сараем, или наоборот…

Чтобы согреться, белки по-птичьи порхали и шмыгали с одного задубевшего от осеннего утреннего холода дуба на другой. Ковыляя с опущенной головой, я думал, что если бы у них были носы, дубы шмыгали бы ими, почище любой белки-сороки.

Над лесом, покачивая аристократическими крыльями, летели лебеди. Как всегда, они излучали чувство собственного достоинства и уверенности в своей исключительности и неприкасаемости. Напыщенные индюшачьи родичи, хоть и отдалённые!.. Жаль, некому сесть на эти горделивые выи, пришпорить длинношеих аристократов, наставить их на истинный путь берёзовым прутиком, сбить с них безмерную элитарную спесь. Показать им, кто первичен, а кто – все остальные…

Я вздохнул и опустил глаза: хотя вздыхай не вздыхай, а моему желанию вряд ли суждено исполниться…

Тропинка нехотя довела меня до озера, кем-то безжалостно прозванного Лебединым. Глотая слёзы, вразвалку на моих уродливых ногах, я спустился в гадко холодноватую озёрную воду и поплыл – как всегда с открытыми глазами, хотя что разглядишь в мутной воде…

Удивительно: каждое озеро, где бы они ни появились, автоматически становится лебединым, и произносится с большой буквы. Спрашивается: кто они такие, чтобы в их честь называть озёра? Да и что это за честь, если они всё равно улетают и после них остаётся один лишь подмоченный лебяжий пух, которым принято сентиментально восхищаться, задумчиво улыбаясь.

У лебедей тем временем начался тихий час. Спустившийся с недосягаемых лебединых высот чёрный, словно самое дно Лебединого озера, предводитель аристократической стаи, показалось мне, небрежно, свысока ухмыльнулся. Надменен, будто соседский гусь, разве что не такой шепелявый… Он плыл взад-вперёд, задирая нос, выгибая шею замысловатой прописной буквой и перебирая ногами, словно угощениями.

Закрывать сезон не было душевных сил, возвращаться – тем более. Снова ковылять мимо гадкой соседки с её злобным взглядом и шипящим гусём, снова видеть, как мама притворяется, что не видит моего тщедушия.

Вода, холодная, отдающая куликовым болотом, пришлась лебедю по вкусу. Он гоготнул или хохотнул, и десятки его царственных сородичей, как на подбор идеально чёрных и совершенно белых, спустились к нему, неотличимо изогнули согласные шеи и поплыли кругами, будто кто-то камень бросил в воду с берега и теперь от него расходились круги, из-за которых мне в замерзающем Лебедином озере не оставалось места.

Надоело и озеро, и лес, и пруд, и соседи… И гусь этот у меня в печёнках…

Но делать нечего, придётся возвращаться домой, к нашему дому-сараю.

Я переборол гадливость и поплыл прочь. А вдогонку услышал насмешливую лебединую песню – «Га-га-га», звучавшую даже обиднее, чем более привычное «Ха-ха-ха», потому что произнесено было умышленно свысока, намеренно элитарно.

В отличие от безобидного, добродушного кулика, лебеди никогда ничего не хвалят, – да и что им хвалить, до чего и до кого снизойти в нашей глухой, как престарелая тетеря, провинции? Залетели, поплавали и полетели дальше, забыв о своём временном пристанище. После них на Лебедином озере только и остаётся, что недолгие круги да размокший бело-чёрный пух. Так почему бы им не быть надменными?

Им не о чем горевать, им нечего опасаться, у них впереди – всегда не то, что когда-то предстояло, но осталось в прошлом… Вместо опостылевшего дома-сарая и тропинки к болоту у них – тысячи бесконечных, никогда не надоедающих озёр, и все эти озёра – лебединые. К тому же – с большой буквы.

Наверно, я загадал желание не вовремя…

Впрочем, разве имеет смысл загадывать то, что сбыться не может, когда ни загадывай и как ни старайся не мешать?

Пусть себе летят, им бояться нечего. С моей гадкой наследственностью я ни в одного из них не превращусь.

Копьё

Пролог

Теперь есть о чём вспомнить, и, главное – надеюсь, что главное, – ведь не только мне.

Правда?

Первая часть

Ветер резко, яростно огрызался, грозно размахивал руками, рвал рубаху на груди, свистом сзывал листья на последний танец, срывал с деревьев несогласных откликаться на постылый, ранящий свист.

И всё же…

И всё же я отправился в это путешествие, потому что до меня тут, по правде говоря, никого ведь не было. Вот только нужно постараться не думать об этом, иначе ни о чём другом задуматься не удастся. Пусть лучше когда-нибудь потом, без подсказки, догадаются – хоть кто-то же догадается! – что я здесь побывал самым первым.

Я иду, чтобы после меня – пришли. Впрочем, непервому ничуть не легче, даже, скорее всего, сложнее.

Хотя кто знает – быть вторым мне ещё не удавалось…

Я отправился в путь – потому ещё – или это главное? – что опостылел перекрахмаленный воротник, стоячий, как болотная вода. И потому, что иначе ветер наведёт страху, размахивая руками, огромными и мощными, словно мельничные жернова.

Говорят, у нас тут тепло, даже, оказывается, жарко. А ведь иногда от солнца – не мурашки даже, а мороз по коже. И с этого нашего хвалёного неба, не сдерживаясь, не сдержав давным-давно данного мне слова, потерянными знаками препинания срываются градины, заменяющие всем в округе рождественские снежки, которым – откуда здесь взяться?

Наше якобы безоблачно беззаботное небо может вдруг рассвирепеть и наброситься – злобно, по-кошачьи, по-крапивьи, ошпаривая и, оскалившись, искалывая своими неизбежными, бесконечными лучами-колючками. Вон оно – вызывающе уставилось на нас: не позволяет, чтобы на него смотрели, и, осклабившись, сжигает на послушной земле красные и жёлтые цветочные полосы.

С нашим огрубевшим солнцем шутки плохи, – но без шуток было бы и вовсе худо, без них, как без зонтика, не обойтись. Только ветру их из рук не вырвать, они, если и вырываются, то совершенно невзначай.

Тут важно не стараться. И не перестараться – тем более.

Ну что ж, пришло время – я решился отправиться в этот путь. Те, кто захочет последовать за мною, скажут, что мне было легко, потому что я был не один.

Любопытно: как это – быть не одному?

Придумаю, что сказать им – и они, все как один, – поверят.

Ну что, поверили?

Я слышал, кто-то сказал, будто вера проистекает из безысходности. Я найду разбросанные знаки препинания, соединю ими слова и этими словами скажу всем заблуждающимся: наоборот, из безысходности проистекает неверие.

Или неверие – из безысходности. В подобных случаях следствию ничего не стоит поменяться местами с причиной.

А с другой стороны, существует ли между ними разница? Просто кто-то походя назвал следствие – следствием, а причину – причиной.

Просто назвал.

А вы поверили.

Вторая часть

Дождь, расхлеставшись небесным горлом, превратил тропинку в ручей – рассвирепевший, обезумевший от нежданного – негаданного сходства с рекой. И река эта, которой то ли решила, то ли решилась уподобиться моя тропинка, напыжившись и набычившись от собственного непогрешимого могущества, рвётся неизвестно куда и сбрасывает меня – согласен, нас, – со своей скользкой, ненадёжной поверхности.

Потом наступит, подкатит, подкрадётся бездушная духота. Солнце подобреет перед временным уходом, снова возьмётся за дело, снова возьмёт своё, и красно-жёлтые полосы заполнят душу, переполнят раскинувшиеся, раскинутые неизвестным – неизвестным ли? – художником поля.

Я шёл – хорошо, мы шли, раз уж все вокруг поверят в то, что я был не один, и наша бесконечная – я уж постараюсь – наша бесконечная беседа текла, как вон та настоящая, исконная река, о которой когда-нибудь прозаично срифмуется, что она вроде бы шумит и бежит. Вот что значит неверие, принятое за уверенность. Если бы она шумела, то разве смогла бы прислушиваться к нам, шёпотом повторяя каждое наше слово, уже произнесённое и ещё задуманное? А если бежала бы, то и вовсе – на бегу – ничего не смогла бы расслышать. И что бы ей тогда оставалось? Куда ей податься – без нас?

На холмах – высоченные белые бочонки в чёрных треугольных колпаках, вращающие скрещенными, словно руки на груди надсмотрщика, нешуточно плоскими решетчатыми махинами. Если присмотреться к ним – присмотритесь, пожалуйста, раз уж я не один! – если присмотреться, покажется, что вот-вот они взмахнут этими своими руками, взовьются, понесутся над нашими головами, на которых ветер спутывает волосы, словно планы и мысли, пронесутся над полосатыми красно-желтыми подножиями и перенесутся куда-то, откуда, боюсь, нет возврата.

Карточные домики жилищ нависли над обрывом. Или – нахмуренными бровями такого же, как я, путника, глядящего вдаль, не в силах разглядеть то, чего так безнадёжно хочется. Эти белые глазастые домики с беззаботно рыжими крышами-веснушками ватагой, чтобы не отстать друг от друга, когда-то поднялись в гору, и скользкая тропинка им была нипочём. Потом остановились перевести дух, да так и не набрались храбрости спуститься обратно. Или не нашлось среди них смельчака.

А может, им просто не захотелось: насилу поднявшись, не каждому ведь захочется просто взять да спуститься.

Смысл есть у подъёма – откуда ему взяться у спуска?

Третья часть

Научиться бы не подгонять время! Научиться бы – вот жаль только, учиться не хватает времени…

Солнце на время оставило меня в покое. Мне не спалось – или думалось во сне. Над головой расстелилась обуглившаяся после дневного пожара ткань с крохотными белыми дырочками, формой похожими на знаки препинания, а цветом – на их отсутствие.

Можно продолжать посвящать этому чёрному полотнищу бесконечное, как она само, множество восторженных признаний – в надежде, что чёрный цвет уступит место красному и жёлтому, – как будто иначе этого не произойдёт по воле того же, вроде бы неизвестного, художника…

Впрочем, возможно, без этих самых признаний и просьб ткань у меня над головой так и останется обугленно чёрной?

Что если попробовать не просить об этом? Не просить – ежевечерне, не благодарить – ежеутренне?

Нет-нет, а вдруг у меня получится? Вдруг красное и жёлтое приходят – лишь благодаря этим моим просьбам? И благодарностям… Нашим – мы же договорились, что я не один.

Придут – а ветер, назло им и мне, будет злобно и надменно размахивать своими жерновоподобными ручищами…

Рычащий, рявкающий, рассерженный на весь мир ветер, разбойник с большой дороги. Как не возненавидеть его?

Нельзя. Ненависть – привилегия разбойников.

Смогу ли я победить зло?

Не всё, хотя бы – это?…

Четвёртая часть

Нужно попробовать – пусть для того, чтобы узнать, смог ли.

Иначе – красные и жёлтые полосы никогда не появятся из-под разлившегося над ними чёрного – не цвета даже, и не света тем более, а – бессмыслия, что ли. Банального, чёрного.

Иначе – распустившиеся, отбившиеся от рук деревья будут шелестеть мне вслед свои насмешки, не проклятия даже, прежде чем молотки и совсем другие руки – не ручища – усмирят их и превратят в стулья, коромысла, бочки. Банальные, бесцветные.

Во что ещё? В скамьи, вёсла, галеры… Банально не заслужившие цвета.

Я уничтожу зло – что проку пытаться наказать его?

Победить зло дано лишь тому, кто решился отправиться в путь. На это нелегко решиться.

Решился признать зло – злом. Решиться на это – неизмеримо труднее.

Я верю, уверен, знаю – мне это удастся. Мне – и никому больше, хотя отовсюду твердят, что в путь я будто бы отправился не один. А разве возможно быть не одному?

Вот только бы не занять место побеждённого… Добро, уничтожившее зло, разве это не зло?

Ну хорошо, а не уничтожившее? Разве это – добро?

Я подходил – и чем ближе к цели, тем дальше оставалась неуверенность… Или это была не цель? Возможно – средство?

Не буду обманывать ни себя, ни тех бесчисленно многих, кому, как и мне, придётся спросить у себя: что здесь причина? что – следствие?

Я выбрал причину. Я назвал зло злом, причину – причиной, хотя многим, всё тем же бесчисленно многим, она покажется следствием. И они рассмеются надо мной, обвиняя во всех ужасных, бесчисленных, как они сами, грехах, а уж главное – они обвинят меня во лжи. В банальной, заурядной., бесцветной. Да пусть и незаурядной – всё равно – во лжи ведь.

Но, если перефразировать не самых дальних соседей, навязываемая банальная правда гораздо лживее сделанной без принуждения ошибки. Почему же верить заставляют – не просят, не предлагают, а именно заставляют – именно в банальность? В чёрную, бесцветную, не заслужившую цвета.

Не потому ли, что опасаются, как бы её не приняли за то, чем она по сути является?

Эпилог

Я решился, и значит – меня не остановить. Многие уже пробовали, многие ещё пробуют – и что же?

Нужные слова сами просились ко мне в руки, но правая рука была занята, и я повторял все приходящие ко мне слова – про себя и вслух – только бы не забыть. И они благодарно не забывались. Я крепко-накрепко связывал их друг с дружкой знаками препинания, и они запоминались мне – ещё и ещё лучше.

Солнце, словно пытаясь остановить, меня, сжигало дотла нашу округу. Торопясь, хватая пересохшими губами никому, кроме меня, невидимые, связывающие слова в единое целое запятые, чёрточки и точки, уступая жажде, с которой единственно не было сил бороться – жажде победы над злом, хотя бы над этим, – я – или это был ветер? – сорвал с шеи мой аккуратно скомканный воротник, мучивший, словно недописанные, где-то ждущие меня листы бумаги, и ринулся в последний для этого зла бой.

Обозлённый моей храбростью, ветер схватил меня огромным жирным жёрновом, поднял и швырнул на жёлтые и красные полосы, выложенные давно раскрывшимися, словно подставленные руки, полевыми цветами.

Всё, что ему оставалось – отшвырнуть меня, вышвырнуть, зашвырнуть куда-нибудь, откуда, как он надеялся, я не смогу или не захочу помешать ему творить его банальное зло.

Победить – было выше его сил.

Как мне – победить его…

Время решило не спешить и, устало дыша в такт моему дыханию, никем не подгоняемое, уселось рядом со мной на благодарную красно-жёлтую луговую траву. И мы вместе с ним, не сговариваясь, – да нет, конечно же, сговорившись, – посмотрели туда, где не переставал грозно размахивать кулаками после драки кто-то, умело притворившийся безобидной ветряной мельницей.

Мои спутники, уставшие от вынужденной битвы, с трудом взгромоздились – один на коня, другой – на ослика, и мы снова отправились в путь.

А с горы из-под насупленных бровей смотрели неустающие – ну, может быть немного уставшие, – глаза, не в силах разглядеть то, чего так безнадёжно хочется.