Текст книги "Субъективный реализм"

Глава 4
Вино

Что может быть лучше, чем когда приглашают? Бабушка, разумеется, возразила бы, уж она-то умеет возразить:

«Ещё лучше – когда оставят в покое».

Но возразила бы она не всерьёз: когда приглашают, чувствуешь, настолько ты уже важен и ещё нужен.

Я не знал, кто женится, да это и не существенно. То есть существенно, конечно, – для женящихся. А для приглашённых, таких, как я, детали значения не имеют, важнее факт: не всех ведь приглашают, и не всегда. Вот и успокаиваешь себя – не важнее ли результат подоплёки? И опасаешься, не подавая, впрочем, виду, что бабушка возразила бы:

«Не важнее ли подоплёка результата?»

И добавила, запирая шкаф и оборачиваясь:

«Кому нужен результат на голом месте? Да и вообще, кому и когда, кроме специфических ситуаций, нужно голое место?»

Не скажу, чтобы меня приглашали нечасто, но после каждого очередного раза ждёшь нового с ещё большим нетерпением, даже некоторой жадностью. Возможно, если бы не было первого раза, самого неожиданного и ожидаемого из всех, то и все остальные не ощущались бы столь остро. Впрочем, что же бывает без первого раза? Как говаривала бабушка, выйти можно только оттуда, куда вошёл.

Званых гостей было, как водится, бессчётное множество. Столов в саду поставили ровно дюжину, один больше другого, все дубовые, покрытые самобраными скатертями, ломящиеся от потёртых, видавших виды бурдюков. И ещё чего там только не было, разве что не нашлось места моей старой доброй сладкой клюкве и приторной, с кислинкой, клубничке. Вокруг простёрся яблоневый сад, огороженный живой, тугой изгородью из винограда цвета совсем негрозной предгрозовой тучи.

Я собирался подсесть к молодым, но услышал голос – знакомый, хотя и совсем не так, как знакомы другие голоса – голос рыночного глашатая, или судебного секретаря, или, скажем, продавца в овощной лавке:

– Чем ближе садишься, тем дальше оказываешься. Попробуй наоборот.

Желание сделать наоборот было превыше всего, и даже превысило желание узнать хозяина знакомого голоса, да и как узнаешь в такой-то кутерьме и толкотне – успокоил я себя.

Двое свадебных гостей, оба, судя по мощной уверенности, не менее чем генералы, расположились за дальним столом и вели вдумчивую беседу. Были они не в меру солидны, в меру грузны, безмерно отягощены знаниями и отпивали молодого вина, наливаемого из потрёпанных, почти совсем расползшихся бурдюков.

«Интересно, неужели в моём городе всегда так?» – подумал я, прислушиваясь к их беседе, казавшейся мне сложно исторической. Будучи не сильно подкован в истории, я держался раскованно – что же мне ещё оставалось? Историки же оседлали любимых своих коньков, и их разговор меня захватил – разумеется, не так, как путь в мой город, не так, как путешествие по озеру, – но всё равно было любопытно.

– Мой город – исторически уникален, – пожал плечами один.

Другой снисходительно улыбнулся, не желая возражать на очевидную ему нелепицу:

– Исторически уникален не ваш город, а, наоборот, мой, – заметил он и добавил в менее дискуссионном духе:

– История – это не факты, а мнение. Именно мнение делает науку наукой.

Вино, словно прорвавшая грозовые виноградные тучи вода, плескалось и хлюпало в стареньких бурдюках, разливалось по стаканам и бокалам.

Первый махнул рукой, отгоняя банальность:

– Это-то ясно. Во мнении же главное – авторство, иначе говоря, авторитет. Вот вам и цепочка, коллега: автор мнения – собственно мнение – ну, и факты, мнение подтверждающие.

Первый долил вина из бурдюка и тоже махнул рукой:

– Далеко не каждый автор заслуживает мнения.

Второй кивнул.

Столы вокруг шумели в унисон садовым деревьям. Гости требовали от молодожёнов поцелуев, опустошая стакан за бокалом, бурдюк за бурдюком, а листья, заметно постаревшие к концу лета, все в красных прожилках, словно сосудики усталых глаз, одышливо падали с ещё тенистых деревьев на землю, на столы, на колени гостям, и гости стряхивали их на землю, и пепел, такой же отживший своё, стряхивали с сигарет и сигар.

Первый генерал расслабился и продолжал:

– А всё же, коллега, уникален именно мой город. Возьмите хотя бы наиболее щекотливый вопрос.

Второй напрягся и передёрнул плечами, словно выходя из парикмахерской:

– Коллега, на свадьбе!..

– Свадьба не помеха, – активно допил первый, ещё энергичнее выхватил из кармана чёрный мешочек, опрокинул его, и блестящие монеты, медные и серебряные, звякнули, покатились по столу и прикатились ко второму. Тот промолчал, ожидая разъяснений.

На женщинах были праздничные накидки. Накидки эти развевались на несильном ветру, и казалось, что женщины сейчас взлетят над этими дубовыми столами, и мужчины не успеют удержать их, и накидки, словно крылья или ковры-самолёты, понесут их невесомых владелиц над затаившим дыхание городом.

– Здесь одновременно подтверждение и уникальности моего города, и решающей роли авторства мнения.

– Деньги как таковые ничего подтвердить не в состоянии, – заметил второй.

– Деньги не бывают как таковыми, – возразил первый, и они отпили из своих наполненных стаканов.

Особенно меня привлекла одна из них – золотисто-горчичная. Впрочем, «особенно» здесь не подходит: сначала я взглянул на неё, потом поглядывал, а вскоре задумался, почему другие так сильно отличаются от неё, хотя если бы меня спросили, чем именно, я бы не знал, что ответить.

Воторой генерал лостал увеличительное стекло, навёл его на одну из монет, подумал – и с чисто научным удивлением спросил:

– А где же…

Первый назидательно причмокнул:

– Как видите, в фактах ответа нет, ибо ответ – только во мнении.

– Если таковое, – возразил второй, – досаточно авторитетно.

Эта накидка была мне знакома, я помнил её цвет и то, как она развевается, будто хозяйка спешит куда-то – или к кому-то…

Первый продолжил:

– Вы правы: на этой, равно как и на любой монете, отчеканенной в нашем городе, отныне отсутствуют временные лица. Человек, доложу я вам, преходящ. Свинья же – неизбывна.

Второй мудро и глубоко насупился, выпил со всё возрастающим энтузиазмом и проговорил:

– Именно, коллега. Об этом свидетельствуют не столько факты, сколько главное – авторитетные мнения. Итак, вы приняли единственно мудрое решение: чеканить не преходящее, а вечное?

Она сидела в полуоборот, и лица её мне было видно, только розовые, зелёные, горчичные цвета её одежд, будто саженец прижился в этом саду, хотя всем остальным листьям вроде бы пришла пора шуршать, кукожиться и падать.

Первый учёный генерал насупился мудрее и глубже, выпил – с ещё большим чувством – и разъяснл непреходящий замысел:

– Монеты пришлись народу по сердцу. Вы же знаете: простой народ – впрочем, он всегда прост – свято ненавидит свергать кумиров, в то же время со священной ненавистью обожая их свергать. Мы поступили принципиально: ввели в оборот принципиально новые монеты, и народ, жаждавший новых свержений, с радостью дал каждой своё, народное, ласковое название, принципиально забыв старые.

Она не кричала, что ей горько, да и вообще представить её кричащей или огорчённой было так же сложно, как остальных гостей – молчащими. Невеста улыбалась ей, отвечая, кажется, на её улыбку. И жених время от времени тоже улыбался.

– К примеру, коллега, взгляните на медяки: «полукопытце», «двушка», «три поросёнка» и «пятачок».

Второй прослезился и запил, и было видно, что монеты достоинством в один, два, три и пять медяков соответственно не оставили его равнодушным.

– Да, – сказал он сквозь проступившие скупые слёзы, – народ по своей природе добр и сентиментален.

Рядом с нею, лицом к невесте и жениху, ко мне спиною, сидел мужчина. Он осторожно держал свою спутницу за руку, и тоже не кричал, ведь голос у него был не такой, как у рыночного глашатая, или судебного секретаря, или, скажем, продавца в ближайшей посудной лавке. И жених с невестой улыбались им обоим.

– А теперь взгляните на наше серебро, – со скромной гордостью развил тему первый. – У народа оно иногда водится. Вот эта монета, где изображена свинья, держащая хвост пистолетом, имеет высокое достоинство «один с хвостиком». Монета ещё более высокого достоинства – видите, на ней вычеканена свинья, в которой есть что-то человеческое, – получила в народе целых два наименования: просто тёплое «Зюзя» и ласковое «Свинья свиньёй».

Отсюда я не видел лиц, но знал, что женщина в горчичной накидке и платье цвета прижившегося яблочного саженца и бережно держащий её за руку мужчина не похожи на гостей.

– Вот редкая «Свинья», или, как говорят простолюдины, в чём мы им не препятствуем, «Полная свинья» – свинья на монете кажется им несколько расплывшейся, отсюда прозвище. А вот монета высшего достоинства – тридцать свиней серебром, считаемая вершиной художественного вкуса, в народе – «Полное свинство», она же «Тридцатка».

Женщина была старше него, – нет, правильнее сказать, мужчина – младше. Они были точь-в-точь гости, в том числе, наверно, и я, но совершенно на гостей не похожи. Гости, нашёлся я и рассмеялся собственной находчивости, это те, чьего прихода ждёшь так же сильно, как ухода.

– Ни на одной из наших монет вы не найдёте вычеканенного полотна столь высоко оптимистического философского смысла: группа из тридцати свиней у края скалы, с которой открывается вид на туманное будущее.

Генералы хотели было выпить за всё сказанное, но бурдюк был пуст, как и прочие бурдюки на всей дюжине столов.

Невеста переглянулась с женщиной в яблоневом наряде, переглянулась и с мужчиной, держащим свою спутницу за руку, поцеловала жениха, взяла большой кувшин и пошла к гостям. Она наливала им в стаканы и бокалы из кувшина и, смеясь весёлыми глазами, говорила:

– В этом году виноград уродил на славу.

Уж что-что, а урождать виноград в нашем городе умеет, не зря же его не отличить от перезрелой, брызжущей здоровьем грозовой тучи.

– Бьёт в голову!.. – понимающе проговорил первый, отпив.

– И не в неё одну!.. – отпив, с благодарностью выговорил второй.

Я люблю виноградное вино, но воду из нашего колодца – ещё больше. А в кувшине была именно вода, чистая, колодезная, мне ли не знать.

Невеста пригласила меня:

– Пойдёмте к нам! – и повела к своему столу.

Мы пробирались между ломящимися дубовыми столами, а гости с наслаждением пили колодезную воду и неутомимо закусывали.

Ну, а если не ждёшь, но потом не хочешь, чтобы уходил, – разве это гость?

Он подмигнул мне, и женщина, на чьей руке он держал свою, улыбнулась, так же, как у колодца, – и я улыбнулся моим совсем не старым знакомым, а они рассмеялись этой забавной игре слов. Смеясь вместе с ними, я подумал, что нередко два лица очень похожи одно на другое, но совершенно различны, а иногда – намного реже – они совсем разные, но неотличимы друг от друга, почти как одно.

Столы ломились и шумели, гости стряхивали листья, испещрённые усталыми осенними прожилками, учёные генералы цокали языками, звякали монетами, и один из них объяснял другому:

– Эта монета недоступна в местах общественного пользования вроде зала заседаний или студенческой столовой. «Полное свинство» выполняет почётную функцию высочайшей государственной награды: такими монетами, под бравурную музыку и бурный барабанный бум, расплачиваются с героическими защитниками непреходящих святынь.

Невеста и жених тихо беседовали с моими старинными знакомыми, и мне показалось, что если те захотят, ветер послушно и легко поднимет их и они взлетят туда, куда их позовут, над многоцветными улицами, над разноцветными накидками, над бесцветными лицами, над озером-морем, над фруктовыми деревьями, над колодцем и тростниковой заводью. И там, как и здесь, они будут похожи на гостей и, в то же время, на гостей не похожи. Да и на хозяев – тоже.

А они не улетали – просто улыбались нам и пили колодезную воду.

И только к ним одним тёмно-красные яблоки падали с ещё тенистой яблони, когда они подставляли руки.

И можно было подойти и угоститься яблоком – если не лень оторваться от трапезы, встать и подойти.

Глава 5
Площадь объяснений

Моя дверь звучит всегда по-разному. Другие беззвучны или скрипят, или попискивают устало и недовольно, а эта – как сочинённая кем-то, но никем не записанная мелодия, не скрипичная, не рояльная, не свирельная. Крутится, крутится в голове, но спеть её не можешь – нужно открыть дверь, чтобы музыка исполнилась. Откроешь – и вспоминаешь всё, о чём забыл, и даже забываешь, что вроде бы забыл что-то. Прощаешься со своей дверью, а она не прощается. Отпираешь, а она играет диковинную мелодию, и всё забытое возвращается к тебе, словно не уходило, и будто не уходил… Ни к загадочному озеру-морю, ни к тростниковой заводи, ни к серебристому колодцу…

Ни на центральную городскую площадь, Площадь объяснений, где объясняют, как следует быть.

И не правильно ли делают? Заблудший – это не просто сбившийся с пути, а тот, кому вовремя не дали знать.

Кажется, так…

Домашние удивляются:

– Зачем для этого площадь?

Вот и я думаю – но не риторически, а конструктивно – ведь если не сомневаться, можно и не поверить…

Тоже мне – нашёл повод для сомнения. Встал пораньше, попросил домашних запереть за собой не успевшую зазвучать дверь, и пришёл на круглую – вылитое блюдце – площадь. Блюдце с голубой небесной каймой вокруг, где безобидно и сверкающе безопасно, где с виду старые, но добрые промывочные машины шумят пахучей пеной, ни на миг не прекращая старое, доброе дело, где после сеанса объяснения наступает уверенность и все сомнения разрешаются.

«Поставить в известность, – говаривала бабушка, – это всё равно, что поставить на вид, а поставить на вид – всё равно как поставить банки: излечивает не хуже, чем калёным железом. Главное – отвлечься и поверить ставящему».

Что бы, куда бы и кому бы ставящий ни поставил – хохочем мы с нею вместе.

На подобной самому круглому из чисел площади каждодневно собираемся все мы, жители моего города, в меру несмелые, безмерно несметные. Для Площади объяснений сделано принципиальное исключение: все её штатные службы работают не прерываясь, для них в календаре нет ни единого, даже короткого, красного дня.

Здесь заботливо и ласково потчуют душистой, с горчинкой, клубничкой, сладостной, с кислинкой, клюковкой. Отслужили своё допотопные газетные кульки, но много ли в них проку? Только и делали, что перебивали влекуще приторный аромат и пропитывали чёрным сочные красные краски.

Взад-вперёд прохаживается лудильщик, рекламирует свои услуги:

– Лудим качественно! Лудим количественно! Лудим безболезненно, незаметно и необратимо! У кого что прохудилось – будет отлужено недорого за милую душу!

Мы посматриваем вокруг, прислушиваемся к голосам и слухам, поглядываем и приглядываемся, незаметно замечая друг у друга важнейшие подробности, в том числе, как нам неоднократно напоминали, цвет шнурков, в особенности на правых туфлях.

«За этими шнурками не видно ног…» – думаю я, но задуматься не удаётся: друзья, которым я и так уже обязан, перебивают меня, нагнетая наш спор, затянувшийся, словно тесный галстучный узел:

– Гипотенуза не гипотенуза, а всё же первично – число. Да-да, не отдельная цифра, и не отдельная фигура, а именно число. Общее, необъятное, всеохватывающее, всепоглощающее, безбрежное число. Единственное и множественное, доступное всем и всему. О чём задумались? Снова возражаете? В который уже раз против?

Мне ли возражать… Мне, доныне не понявшему, где буква перестаёт быть только лишь буквой и где дух снова покорно переходит в букву. До сих пор не узнавшему, чем дело отличается от слова, а слово – от бессловесного дела. Мне, пришедшему сюда, чтобы излечиться от сомнений и опасающегося перестать сомневаться. Тому, уверенность которого прямо пропорциональна сомнению…

Тому, кто хочет испытать сполна причитающуюся ему боль, а стоит ей начаться, уезжает от неё в беззаботно позвякивающем трамвае или уплывает в безучастно поскрипывающей лодке.

Да и разве уезжает? Разве уплывает?

Убегает – не так ли вернее!

Уж кому-кому, а мне надлежит быть не только не против, а наоборот – первым из всех, кто за, за всех присутствующих, да и отсутствующих тоже: ведь кто же мне объяснит, где заканчиваются они и тем самым начинаюсь я?

– Почему, скажите на милость, несть? – перебивают меня, хотя – или ибо? – я послушно стараюсь не возразить.

И друзья, ободрённые или раздражённые молчанием, торжественно уверяют:

– Есть! Есть им число, очень даже есть, и именно оно – первично. Первичнее даже тех, кого объединяет.

– Не мешайте слушать объяснение! – шепчут отовсюду те, кого объединяет число, – мы в том числе.

– Любите выходной день! – с назидательной теплотой звучит объяснение. – Любите выходной за то, что в выходной надлежит выходить не в поле, а на Площадь объяснений!

Справедливо ли будет с моей стороны быть против, пусть я и в самом деле не за?

– Любите клюкву, – раздаётся ещё одно объяснение, – за развесистость и кустистость, а клубничку – за мясистость и увесистость.

«Если очень хочется возразить, – говорила бабушка, – отойди на безопасное для обеих сторон расстояние и возражай себе и противной тебе стороне на здоровье. Спор – унылейшее на свете занятие: что это за истина, если она рождается на наших глазах, да ещё и требует аргументации?»

Каждого в отдельности нас на площади не видно, да и стоит ли рассматривать по отдельности? Гораздо видимее и выпуклее объединившее нас, единое на всех число. В него, торжественное и безмерное, превращается мой город, собираясь на Площади объяснений.

Справедливо ли будет возражать? Не они ли, мои друзья, убедили меня сесть в рыбацкую лодку? И потому не их ли, в конце концов, надлежит мне благодарить хотя бы мысленно?

– Это что ещё за фрукт? – фейерверком взмывает в голубую кайму вопрос-объяснение.

Мы отведываем заведомо правильные фрукты и заведомо же неверные, чтобы потом, разошедшись кто куда, не принять одни за другие.

На фоне голубизны, окаймляющей блюдце площади, выделяются лакированные промывочные агрегаты. Гудят моторы, шумит пена, журчит объяснение, иллюстрирующее истину:

– Всмотритесь: вот что принято, признано и, значит, ценно.

Я начинаю убеждать себя в том, что число возникло не только раньше цифр, но и раньше тех, кого можно было бы пересчитать. Собираюсь с мыслями и духом и всё же возражаю – темпераментно, хотя и, разумеется, не вслух:

Ну, хорошо. А есть ли число тем, кто объясняет? Если есть, то, выходит, наше число не первично? А что толку во вторичном числе?

Одна из дружеских рук устало машет:

– С вами толковать бесполезно, вы во всём ищете практический толк. Как же это для вас характерно! И для таких, как вы.

– Вам претит прагматизм толкоискательства? – удивляюсь я их способности читать мысли, пусть и написанные на лице собеседника, но ведь не произнесённые.

– Не практика ли служит критерием истины?… – добавляю неуверенно.

– Критерием истины, – звучит со стороны промывочных агрегатов, – служит не серая унылая практика, а яркое объяснение, бросающееся в глаза и западающее в душу.

Я киваю.

– Объяснение предшествует истине, – по-дружески объясняют мне.

И наступательно добавляют, вздыхая и снова разочарованно маша рукой:

– Скажите прямо: вы ведь не согласны?

Что толку говорить прямо, если прямо уже всё сказано множество раз. А непрямо – кто же станет слушать?

«До чего я бестолков!» – говорю я про себя. – Снова мне понадобился толк, мало что ли пустых сомнений…»

И карманов, кстати, тоже…

Я шёл домой, беспомощно шаря в пустых карманах и вспоминая какие-то невспоминаемые аргументы. Какое-то забытое на Площади объяснений слово. Что-то, что, кажется, помнил утром, выходя из двери, поющей свою нескрипичную, нерояльную мелодию.

Из почти каждого двора развесисто выглядывали прижившиеся клюквенные веточки, и почти отовсюду заманчиво пахло засахаренной клубничкой, приятно горчащей на языках.

Тем временем под красным кустом надёжно зарывали сверкающую на отходящем ко сну солнце монету. Если зрение меня не подвело – это сверкало Полное свинство.

Коль скоро объяснение предшествует истине, тогда что же есть истина? Я оглянулся, посмотрел на площадь, круглую, как открытый в непроизнесённом ответе рот, и некстати подумал, что предпочёл бы ромб. Увы, внутренний карман тоже был пуст… Конечно, я где-то что-то потерял, вот только что и где?

Я вернулся, вглядываясь в побитую годами и каблуками дорогу, высматривая неизвестно что в груде избитых слов, среди которых, возможно, затерялись бывшие в начале, и аргументов, наслоившихся, надо думать, позднее… Мне повезло – игрушечный конь наконец-то приветливо заржал на своей покатой подставке, раскрасилась прозрачная лапочка замочной скважины, дверь сыграла кем-то сочинённую, но никем ещё не написанную пьесу для неизвестного инструмента, и домашние обрадовались, увидев в моей руке чудом найденный ключ.

А с Площади объяснений донеслось:

– Ну, а теперь объясняем, что есть истина.