Текст книги "Субъективный реализм"

В-р

– Банальная история не имеет единственного числа.

– Хотя каждый её участник считает, что она не имеет множественного.

Разговор в кафе за чашкой чёрного кофе без сахара

1

Удивительно, как много есть в нашей жизни того, от чего мы зависим, несмотря не то, что каждый зависит по-разному и от разного. Я, например, полностью завишу от блокнота и ручки: рассказ, да и повесть, чего уж там, – так вот, ни рассказ, ни повесть не получится, если блокнот – не вдохновляющий или ручка неудобная. Они – половина дела, причём добрая половина. Хотя и вторая тоже вроде бы не менее добра ко мне, слава Богу!..

День выдался на загляденье, самое время идти на этюды. Я не стал слишком уж заглядываться, разве что вооружённым, как всегда, взглядом заметил бессчётные, похожие на цыплят одуванчики и со вздохом подумал, что цыплят считают по осени, и эти тоже со временем поседеют и осыплются, не успев толком почувствовать себя взрослой, пусть и домашней, птицей… Впрочем, что толку думать о неизбежном, каким бы неприятным оно ни было? Лучше постараюсь растянуть сегодняшнее удовольствие: без моей помощи оно закончится так же рано, как началось…

Я сел на скамейку, на которой – надо же! – больше никого не было, огляделся, даже не стараясь не замечать и так уже сделавшихся незаметными прохожих. Теперь их не было вовсе. Зажмурился от солнца, светившего весёлой настольной лампой. Раскрыл вдохновляющий блокнот, прикоснулся к белой странице удобной, надёжной ручкой. Этюд начинался.

Рассказ покалывал, просясь на свет. Нет, рассказ просился бы, а это? Это была моя новая повесть. И повесть эта, в полном соответствии со своим родом, требовала, безапелляционно настаивала, сводила с ума, казавшись мне – мне одному – верхом совершенства. Или несовершенства – разница не была заметна. Да и была ли?

Как обычно, я не собирался давать имя главным персонажам, но этот вёл себя то ли заискивающе, то ли беспардонно. Он был ироничен и напряжён, но бороться с ним мне не хотелось.

– Почему вы обратились именно ко мне? – спросил я, отвечая защитной самоиронией на его неагрессивную иронию.

Нет, лучше спрошу прямо:

– Почему ты обратился ко мне? Ты не против «ты»? Впрочем, возможно, вы против?

– Быть против такой мелочи в моём возрасте? К тому же «вы» создаёт впечатление надоедливой множественности.

– Почти понял. Вам – тебе – одиноко, когда вокруг так много народу?

– Это называется – понял? Одиноко может быть только двоим. А когда один, или когда вокруг много людей, что в принципе одно и то же, – то одиноко быть не может. Не мне вам рассказывать.

Он перевёл дух – или это сделал я – и продолжил:

– Вы решили – то есть решились – назвать меня? Обычно в ваших рассказах имён нет.

– Какой же это рассказ? Рассказ ведёт себя явно иначе. И почему вы решили, что повесть будет – о вас? Точнее, о тебе.

– Посмотрим, о чём и что именно это будет. Я надеялся на рассказ – ваши рассказы, к счастью, непопулярны, вот я и обратился к вам. Или лучше – к тебе? Тебе не будет одиноко в единственном числе?

– Непопулярны? Разумеется! Я ведь всё ещё здесь. Может, как-нибудь потом, когда скамейка опустеет?… Что же касается одиночества – в единственном числе оно невозможно. Единственно когда оно наступает – это во множественном, ты же знаешь. Итак, ты настаиваешь на имени?

Он усмехнулся или вздохнул:

– Если бы я настаивал, то остался бы безымянным, как твой любимый город в моём любимом рассказе.

Телефон мучил почти так же, как рассказ – или что это было? Из-за постоянных звонков, стука в дверь, необоснованного веселья соседей скамейка стала неуютной, словно её только что выкрасили и не рекомендовали садиться.

Можно подумать, что мне можно что-то порекомендовать.

– Хорошо, назову, пусть никогда этого и не делаю. Тебе ведь нужно, чтобы героиня прочитала о тебе и узнала, верно?

Даниил пожал плечами:

– Она узнала бы и без имени, ты ведь напишешь всё как было, пусть это было далеко не только с нами Что же касается героини – героического в ней немного… Или не столько в ней, сколько во мне?

Не ответив на очередной звонок, я взял старинную новую ручку наизготовку и открыл блокнот. Хорошо, что чернила в ручке не заканчиваются – иначе что бы я делал с этим рассказом? Или с тем, чем это в действительности было.

– Разумеется, ничего героического. Если бы у слова «персонаж» была форма женского рода, я бы назвал её иначе. Но такой формы нет, а иметь дело с бесформенными словами я не люблю.

– Тогда, – панибратски хлопнул он меня по плечу, из последних сил стараясь выглядеть ироничным, – дай имя и ей.

Становилось ветрено. От нагловатого скуления ветра хотелось укрыться между строк блокнота, – но чтобы укрыться, строки сначала нужно было построить. «Создать» звучало бы слишком незыблемо, поэтому я взял его в кавычки, – может, и раскавычат когда-нибудь… Когда меня не будет на скамейке.

– Дам, – согласился я. – Её звали Светланой – звали и зовут, конечно, смена поясов на суть не влияет. «Даня и Света» – чем плохо?

Он кивнул, собираясь в дорогу, но чувствовалось, что он не считает имя сутью. Тем более что её имя не соответствует даже цвету её волос. Но так даже красивее, если вдуматься.

– Ну, рассказывай, – просительно приказал я. – Так и быть, запишу. Только боюсь, что у тебя, а значит у меня, получится очередная банальная история.

– Моя не банальна, – пообещал Даниил.

– Ещё бы! Так говорят все мои герои.

Он кивнул – то ли мне, то ли остальным:

– Они правы. Пусть в них и нет ничего героического.

А Света добавила:

2

 
И всё давным-давно просрочено,
и я молюсь, и ты молись,
чтоб на утоптанной обочине
мы в тусклый вечер не сошлись.
 

Для того чтобы, наконец, приехать, нужно сначала решиться уехать.

Когда уезжаешь, думаешь, что вот, уехал наконец, – а на самом деле едешь обратно. Вот только приехать оказывается намного сложнее.

Невозможнее…

Даня бросил монету – орёл или решка. Выпало – ехать, потому что на обеих сторонах монеты были одинаковые царапины, делавшие орла и решку неотличимыми друг от друга.

Дорога предстояла дальняя. Она началась тогда, когда он решил уйти, – не зная, что эта дорога уйти не позволит, как бы далеко он ни уходил.

Гнилым зубом мудрости ныла, пульсировала, колола, дёргалась память. Иногда – очень редко – чего-то не хочется так сильно, что невозможно сопротивляться этому желанию, вернее говоря, нежеланию. Даня помнил, что когда-то… – ему было ясно, когда именно… – он это чувство уже испытал. Точнее – намного точнее – оно испытало его. Идя к машине, он не думал об этом. Ведь разве можно сказать, что думаешь, если никакого другого чувства уже нет?

Шёл и думал, не замечая, что вовсе не думает, а просто ничего не замечает.

Оставил позади умоляюще морщинистый ствол векового дерева.

И только ли его?

Нить – да какая уж там нить! – нитка, и ничего в ней сурового, ничего связующего, – нитка разорвалась, и секунды упали, беззвучно зацокали по мостовой, по асфальту, по разбитому тротуару.

Задел что-то твёрдое, непоколебимое, наступил даже – и не заметил…

Сел в машину, раскрыл карту.

Названия города на ней не было.

Было другое: школьная игра: между первой буквой и последней ставят чёрточки, по чёрточке на букву. Кто не угадал, тому рисовали виселицу, на которую вешали ни на кого не похожего человечка… Если бы он был на кого-то похож – разве это была бы детская игра?

Всё равно – нашли, во что играть. Дались им взрослые игры.

Ох уж эти местоимения…

Даня – я назвал его, теперь поздно передумывать – Даня ехал, пытаясь разгадать буквы и не думая о том, что его ждёт позади. И ждёт ли что-нибудь…

Дорога извивалась весёлой купюрной буквой, колёса подминали под себя что-то неломающееся, нерастворяющееся от времени и непогоды. Машине, наверно, не было безразлично, но что же она могла поделать? Если кто и хозяин, то – барин, конечно. Вот он и ехал. Не по-барски, впрочем, не по-хозяйски. Просто ехал и ехал…

Совсем не старым уже сорванцом, не боясь сорваться, сорвать голос, смеялась на тысячи голосов старинная флейта. Музыкальные аккорды собрались в одну огромную светлую тучу, туча поднялась на заоблачную высоту, задержалась там, словно раздумывая о чём-то скорее небесном, чем земном, и рухнула на пересохшую, растрескавшуюся дорогу дождём нескончаемых звуков.

Ехалось неизбывно долго.

Вот, оказывается, в чём недостаток идеальной дороги: на ней нет колдобин, которыми можно было бы объяснить боязнь отправиться в путь.

Но как не отправиться, если едёшь по этой дороге с тех пор – с тех самых пор, не сворачиваешь, несмотря на неизбежные повороты и бесчисленные развилки, скользишь машинными шинами по совершенному в своей чуждой гладкости асфальту, лениво размягчившемуся под солнцем.

Если бы не асфальт, Света, возможно, и сказала бы напутственно:

3

 
День кончился. Что было в нём?
Не знаю, пролетел, как птица.
Он был обыкновенным днём,
А всё-таки не повторится.
 

Да нет, конечно, не в асфальте дело…

Возможно, в том, что он ехал к Свете с тех пор, как ушёл от неё.

Я назвал её по имени – теперь поздно передумывать.

Собственно говоря, он отправился к ней намного раньше – как только начал чувствовать, что уйдёт. Чувствовал, что уйдёт, но не чувствовал, что уже едет к ней.

– Ну да, «бросит» – неподходящее слово. Хорошо, совсем неподходящее. – Разумеется, она не окурок, и не взгляд.

– Подожди со своими комментариями, дай мне вставить слово.

Ненаписанный ещё рассказ тоже так чувствуешь: его ещё нет, но сам-то знаешь: конечно, есть. Охотнее всего идёшь к тому, чего нет, а «ещё» и «уже» роли не играют.

Ну, вот, теперь продолжим.

Иногда тормозишь у какой-нибудь забегаловки, иногда заправляешь безотказную свою машину, иногда отвлекаешься на какой-нибудь – мало ли? – матч или какую-нибудь – тоже мало ли? – новость, у них в забегаловках вместо нормальной еды – телевизор. И то, что они, а теперь уже и все остальные называют едой.

Пришлось остановиться посреди дороги – есть хотелось нестерпимо. Хотя, по правде говоря, если перетерпеть – потом даже и не верится, что хотелось есть. Главное – перетерпеть, – но кто ж перетерпит?

Света обидчиво пожала плечами, а он всё равно вошёл.

Забегаловка с виду забегаловкой не была, пусть наружного лоска в ней не было. Вот именно, с виду. Даня вошёл – и обомлел. Под стеклом прилавка лежало много чего-то большого, толстого, плоско-твёрдого, а по этому большому медленно ползали, иногда взлетая, иногда впадая в ступор, чёрные с зеленоватым отливом мухи. За прилавком стоял деловитый, отягощённый озабочивающей важностью человек.

Посетителей было объективно немного, но субъективно – очень немало. И все они чувствовали себя на удивление как дома. Да, как дома: если бы дома было иначе, то здесь они бы не прижились, подумал Даня и с заискивающей бодростью обратился к этому мужественного вида мужчине за прилавком:

– Здравствуйте! У вас так приятно пахнет!

Он старался выговаривать слова как можно более по-свойски, чтобы тоже почувствовать себя как дома. Но дома не было не только мух, по крайней мере зелёных, но и этого чего-то твёрдого – ах да, пиццы. Не удалось, у озабоченного мужчины ухо было натренированное.

– Издалека едете? – деловито спросил он, видя и слыша, что ещё как издалека.

Тех, кто издалека, слышно и видно сразу. Свои сюда приходят, как будто просто перешли в соседнюю комнату, из спальни в гостиную, что ли. Чтобы было как дома, нужно быть дома. А если ехал столько, что и забыл уже, когда выехал, то ясно же, что не свой. Не плохой, конечно, среди чужих много вполне сносных, на них даже интересно бывает взглянуть для разнообразия, – не плохой, а всё равно – не свой.

Даня кивнул и решил больше не стараться сойти за своего, хотя кусок пиццы попросил. И запить чем-нибудь: по пицце было видно, что запить будет необходимо, хотя и вряд ли достаточно.

Мужчина стремительно схватил кусок пиццы, так что мухи взвились и разлетелись кто куда, в основном перелетели на другие куски. Спросил знающе:

– Кофе большой или маленький?

Те, кто как дома, знали эти слова, а те, кто издалека, знали пусть и многое, но не это. Даниил и про пиццу-то знал понаслышке, а кофе для него был только с сахаром или – когда пили его со Светой – без. Всё-таки решил не быть совсем уж не как дома. Сказал уверенно, не задумываясь:

– Большой.

Можно было подумать, что ему это было не только не впервой, а даже и не в сотый раз. Ну вот, а обещал не казаться как дома.

Мужчина налил что-то в картонный стакан размером с бадью или небольшой мусорный контейнер. Даня поставил поднос на свободный столик, пошёл помыть руки, затёкшие и запотевшие от долгой езды. В туалете мух было намного больше, чем под стеклом, они жужжали, кусались, почти жалили. Сделать всё запланированное не удалось: мух было больше, чем остального.

Муха, когда она одна, не кусается – так, пожужжит, пощекочет. Противно, но терпеть можно. А вот когда их стая – они нестерпимы. Стаи вообще нестерпимы, даже божья коровка сама по себе – божий одуванчик, Но только в партию сгрудятся малые… Тем более, не такие уж малые.

Одно хорошо, – пришло Дане в голову изначально, – здесь у них в принципе не сгруживаются…

Взглянул на чувствующих себя как дома. Возразил себе.

Пьёшь кофе с сахаром, потому что без сахара его и проглотить невозможно. Вернее, с нездорового цвета здоровым заменителем сахара. Это совсем не то что сидеть и смотреть, как Света пьёт из белой чашечки настоящий кофе без настоящего сахара и читает тебе любимые свои, а теперь и твои, стихи. И в голову и не думают приходить банальности с глупостями вроде «мне кажется, мы с тобой знакомы целую вечность». Наоборот, она говорит, закончив читать стихотворение:

– Нет, конечно, числа я не помню. Вообще, о числе никогда заранее не знаешь, нужно ли его запоминать, поэтому я их и не помню никогда. Слова – другое дело. И лица, особенно – твоё…

Впрочем, возможно, это сказал он. Сказал и продолжил:

– Ну, дочкин-то день рождения помнишь.

Света отпила кофе, улыбнулась:

– Даты, по важности равные эпохальным событиям, стараться запоминать не нужно: у них значение – качественное, их не забудешь. А у большинства дат – количественное, зачем же их помнить?…

Даниил смотрел в окно кафе, на автобусную остановку. Ждал, что Света поймёт. Она снова не подвела, – хотя лучше бы подвела, что ли…

– О муже мне не удастся забыть, даже если мы с ним останемся друзьями… Извини и не дуйся: не если, а когда.

Она положила на его руку свою, ту, что без кольца.

Он поцеловал обе её руки:

– Ты мне достаёшься дорогой ценой.

Света улыбнулась:

– А я надеялась, что бесценна…

Даня кивнул:

– Такой дорогой ценой, что у неё нет количественного выражения. Только качественное.

4

 
То, что есть в тебе, ведь существует.
Вот ты дремлешь, и в глаза твои
Так любовно мягкий ветер дует —
Как же нет Любви?
 

Не расслышал Светиных слов, хотя прислушивался. Махнул рукой, заодно и мух отогнал, правда, ненадолго. Ну её, пиццу, она всё равно не прожуётся.

Завёл не успевшую перевести дух машину и поехал дальше, в этот самый, если карта не врёт, В-р.

Городишко собирался быть маленьким. И название у него было непривычное, в нём букв больше, чем, наверно, сотен жителей. Загадочный городишко.

Загадочный тем, что, как выяснил Даниил, Света живёт в нём. А как разгадаешь? Разве что сыграешь в «балду» с соседкой по парте Танькой – может, повезёт, отгадаешь раньше, чем она нарисует тебе виселицу, а на ней – безликого человечка, как две капли воды похожего на тебя. Так они с Танькой друг друга периодически вешали. Слова были сложные – не такие, как сейчас, но всё-таки…

Странная поговорка, подумал Даня: чем я могу быть похож на капли воды, даже если буду висеть на игрушечной виселице?

А сейчас – попробуй разгадай:

В – – – – р

Даня усмехнулся, нажимая на газ: была бы тут Танька – висел бы я как миленький.

Он покачал головой: всё-таки попробую разгадать.

До чего же долго едется… Столько лет, а городишко всё не за горами и неизвестно, где. Разве что на карте, если она не врёт всё-таки.

Деревень здесь нет. Есть поля, есть силосные – наверно, силосные, какие же ещё? – силосные башни. Сараи, от которых остались одни дыры в деревянных стенах, как от старой заеложенной марки – один только штемпель. А деревень нет. И народу в поле нет, сколько бы ни говорили в старом анекдоте, что народ, мол, в поле. Нет такого, чтобы – дом, хозяйство, скотина какая-никакая, люди, в конце концов… Люди вообще-то ни к чему, просто к слову пришлось. Да и есть они, и чувствуют себя как дома.

Дома они, вот и чувствуют себя соответственно.

Даня переехал по мосту через ручей шириной и характером с приличную речку. Нет, характером – с неприличную. Хорошо, что мост не дырявый, не то что сараи, время от времени мелькающие за обоими машинными окнами. До чего же примелькались уже за эту бесконечную поездку. И там мелькали, и здесь продолжают…

Музыка дала о себе знать. Закрыла сарайные дыры, утихомирила речку, заставила машину затаить непереведенное дыхание.

Она, эта музыка, была красноречива, как ребёнок, ещё не умеющий разговаривать, ещё не знающий условностей падежей и частностей частей речи. Но зато более красноречивый, чем любой гордый и умудрённый красноречием взрослый.

Тот, ребёнок, бежит, летит, несётся к своему родному взрослому, переполненный звуками, ещё не скованный общепринятым порядком слов, обще-благопристойными правилами их согласования, надеясь, что взрослый поймёт, разделит его восторг, её жалобу, поймёт всё, что накопилось в её, его огромной крохотной душе за сегодня, за битый час, за только что…

Он, она говорит так, как взрослому никогда не сказать и не понять. Не сорвать с себя спеленавших его, взрослого, спряжений и склонений, не перестать быть заложником залогов и парадигм. И чтобы не выдать своего непонимания, взрослый отделывается ничего не значащими умильными восклицаниями, одобрительным похохатыванием, самовлюблёнными поцелуями, – а музыка звучит и звучит всеми фибрами своих скрипок, флейт, виолончелей, не уставая, не переставая, не теряя надежды…

… пока слушающий не устанет от непонимания и не выключит радио, магнитолу, проигрыватель – что ещё он там выключит? – потому что темнеет и машина подъехала к гостинице – нет, конечно, к мотелю, где дерут столько шкур, что у тебя и нет вроде бы так много, но спать же где-то надо, ночь на дворе.

– Они это называют двором?

– Ладно, не придирайся к фразеологизмам, ехать в кромешной темноте на голодный желудок – всё равно ведь хуже.

Света улыбнулась и тихо ответила:

5

 
Думалось: будут легки
Дни – и бестрепетна смежность
Рук. – Взмахом руки,
Друг, остановим нежность.
 

Немного иначе, но – совсем немного.

Гостиничный номер стоил недорого. Получалось – да и разве могло не получиться? – заплатить за два, чтобы жить в одном. В один их не пустили бы, даже если бы Света была не замужем.

– Ты бы не была не замужем, – сказал Даня, дослушав стихи.

Она улыбнулась, отпивая кофе, или причёсываясь. Или надевая сандаловые бусы и глядя на него из зеркала.

– Ты бы на мне женился?…

Даня поправил на ней бусы, внимательно посмотрел в её зеркальное отражение и обнял её в стотысячный раз.

Бусы всё так же пахли сандаловым деревом, как два года назад, когда он впервые обнял её.

Света посмотрела себе под ноги, что ли… И ответила так тихо, что у него заболели барабанные перепонки:

– Я была бы согласна… если бы не была замужем…

Мотель – это общежитие. Тут все чувствуют себя как дома, разве что нет пиццы, а потому и мух. А может – нет мух, потому и пиццы. Распорядительница, которая, к счастью, забыла тебя, ещё не увидев, и которую так же точно забудешь ты. Улыбается тебе улыбкой забывшего тебя человека, и ты отвечаешь ей взаимностью… Или взаимностью отвечает тебе она… Тебе нужен от неё только номер комнаты, и ей нужно, чтобы тебе было нужно только это. И чем радушнее улыбаешься ей и соседям по мотелю-общежитию, тем сильнее хочется спрятаться от них в той самой комнате с тем самым номером, и им, соседям, хочется того же для себя. Вот что значит – чувствовать себя как дома, верно? Спорь, пожалуйста, я не возражаю.

– Переезжай ко мне вместе с Анечкой. Твой муж… бывший твой муж – ничего не потеряет.

Света снова улыбнулась, сняла шубу и сапоги:

– Кроме меня…

Даня рассмеялся:

– Невелика потеря!

И обнял её в двухсоттысячный раз, готовый повторить за нею – или вместе с нею:

6

 
И всё-таки бреду домой с покупкой,
И всё-таки живу.
Как прочно всё! Нет, он совсем не хрупкий,
Сон наяву…
 

Откуда ни возьмись бросились в глаза расцветшие за ночь райские яблони, то ли кокетливо приблизившись, то ли изысканно удаляясь и приближаясь вновь, и всё так же кокетливо-изысканно. В полный голос сумасшествовали всеми своими бесконечными ярко-розовыми виолончелями, поднимая неповторимый тенор на заоблачную высоту, пусть на небе ни облачка не было, и швыряя драгоценную мелодию прямо ему под ноги, под колёса не смеющей сдвинуться с места машины.

И непонятно было – да и зачем понимать, – музыка ли розовеет райскими яблонями, яблони ли звучат розовыми звуками струнного хора.

Даниил хотел было возразить, но возражать – моя прерогатива, тем более что тут и возразить-то нечего: виолончели не позволят нарушить мелодию, они не терпят ни нарушающих музыку вопросов, ни звучащих диссонансом ответов.

Он тихо тронул машину, открыл окно.

Из окна беззвучным будильником зазвенел, забрезжил утренний свет. Света, как всегда, проснулась раньше, потормошила Даню. Он вскочил тихо, чтобы не разбудить Анюту, шмыгнул в ванную одеваться. Светина квартира была однокомнатной. Аня спала на диванчике, в нескольких шагах от них, у противоположной стены, и в темноте ей ничего не было видно, даже если бы она вдруг проснулась среди ночи. Но вставать ему всё равно приходилось совсем рано, иначе – что будет, если ребёнок увидит на папином месте не папу, а какого-то дядю Даню? В любое другое время он не был каким-то, но не вместо же папы…

– Светка, переезжайте ко мне, – уже по инерции сказал он, уходя.

Или он сказал «Светик». Нет, кажется, «Светлячок» всё-таки.

– Да нет, вряд ли так приторно.

– Света, переезжайте ко мне, – сказал он, уходя.

Даня приходил к Свете днём – когда её муж был на работе или в командировке на конференции, Аня в садике, а у них со Светой была работа и дома, не только на работе. Нет, настоящая работа, конечно, непонятно, о чём ты думаешь, – рассмеялся Даня, видя мою улыбку, почему-то показавшуюся ему ухмылкой.

Света не ответила. Сегодня, ближе к обеду, муж возвращался с конференции. Нужно было подготовиться, встретить его. Ей это было нужно.

Нет, ответила, просто на другой вопрос.

На этот – ответа у неё снова не было.

7

Он надеялся, что Света не хочет, чтобы он ушёл…

Ушёл.

Или уехал – какая разница, как назвать?

Ехать дальше хотелось так нестерпимо, что ехать не было сил. Остановились в одной из многочисленных «зон отдыха»: там – стоянка, домик со всеми фундаментальными удобствами, столики в лесу.

Людей в зоне отдыха было немного, да и выглядели они иначе, совсем не как те, что чувствуют себя как дома… Наверно, потому, что не было ни пиццы, ни администраторши, ни общежитских комнат, не говоря уже о зелёных мухах. Просто ехали кто куда, встретились ненароком и снова разъехались – так же точно кто куда. Словно и не было их – а ведь были…

Ещё не высохшая после недавнего дождя дорожка – копия шоссе: так же петляет купюрным знаком, так же кажется бесконечной, так же приводит неизвестно куда, хотя вроде бы всё спланировал, заранее всё знаешь.

Но разве можно знать заранее?

Она ведёт тебя почти за руку, не прикасаясь к руке, будто приговаривая: «Вот погоди, сейчас увидишь, сейчас удивишься. Думал, тебе заранее известен исход твоего пути? Мне – разумеется, а откуда тебе-то знать? Даже если бы ты бывал там раньше, – всё равно ничто не повторяется, всё всегда разное. Тем более, что ты там не бывал никогда. Погоди, погоди, вот допетляю, довьюсь – тогда увидишь…»

Даня и не ожидал, что вдруг, откуда ни возьмись, откроется ему, выплеснется то ли из-за горизонта, то ли из-за деревьев – сказочно, баснословно огромное озеро.

8

 
Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен.
К тебе на грудь я пряну через мрак.
Вот холодок ты чувствуешь: сквозняк
Из прошлого. Прощай же. Я доволен.
 

Не открывая глаз, Света улыбнулась ему – или этим стихам, которые прочитала ему впервые.

Даня выключил музыку, чтобы музыка не мешала Свете читать стихи.

Светин муж не пришёл на вокзал – она уезжала на каких-то пару дней.

– Наоборот: на пару со мной! – рассмеялся Даня, когда Света, накинув его любимую фиолетовую – или сиреневую? – шерстяную кофту, вошла в их купе на двоих. Он, как всегда, купил два билета в спальный вагон: обычное купе казалось им коммунальной квартирой, хотя в коммунальной квартире ни он, ни она никогда, к счастью, не жили.

– Мы с Саней в свадебное путешествие поехали в обычном купе, – сказала Света. – Нам было всё равно.

Даня положил на верхнюю полку её белую сумку в чёрных разводах, потом одежду.

– А мне даже здесь не всё равно…

Сегодня она, кажется, больше ничего не вспоминала. Ему так казалось до утра.

Рано утром Даниил приехал к ним, вернее, к их дому. Он не позвонил заранее: у Светы – ну да, да, у Светы с Сашей – не было телефона, а звонить соседям рано утром неудобно – сразу обо всём догадаются.

Света с Аней шли за руку в Анин садик. На Свете был его любимый серый плащ, на Ане – красный плащик, тоже его любимый.

– Привет, Анюта! – как можно веселее сказал Даня и, как обычно, подарил Свете розу на длинном черенке.

– Привет, дядя Даня! – ответила Анюта, и они пошли в садик втроём.

– Как жизнь молодая? Как живётся Анне на шее?

– Мы это ещё не проходили, – улыбнулась Света, нюхая цветок.

– Живётся не очень, – рассказала Аня. – Садик дурацкий.

Даня кивнул:

– Они все такие. Куда ни ткнись – окажешься в садике. Зато вечером домой в тысячу раз приятней идти, согласна? А без садика было бы ничего особенного, дом как дом. Как дела у папы?

– Папа на работе махнула рукой Аня – наверно, в сторону работы. – Он меня сегодня заберёт.

Впереди у них был целый день, они заранее взяли отгулы.

9

До В-р оставалось рукой подать, поэтому он оставался всё таким же далёким.

– Не скажи. Если наконец-то решился поехать, то это окажется недалеко, а если всё равно никак не решишься – будет на краю света.

Света, судя по всему, согласилась, просто промолчала. Она часто с ним соглашалась, почти всегда.

Не почти, просто часто.

Данина машина пролетала один городок за другим. За городком появлялось поле, за полем – городок, потом ещё одно поле, ещё городок. Он сбился со счёта. Люди, сколько и куда бы ни выходили из домов, чувствовали себя в этих городках как дома, это было очевидно. Да и в полях тоже, хотя в полях людей почти не было. Как всё созревает и скашивается, ему было непонятно. Впрочем, в сельском хозяйстве он разбирался намного хуже, чем в математике.

И снова пролетали городок за городком, и люди входили в дома и выходили, и чувствовали себя как дома, и это всё время чувствовалось…

– А ты? – спросил Даня у Светы.

Она промолчала – утвердительно или отрицательно, он не расслышал. Потом сказала ему, вместо ответа:

10

 
По дюнам бродит день сутулый,
Ныряя в золото песка.
 

Что может быть хуже, чем ехать в машине, когда разговаривать не о чем? Зато что может быть лучше, чем – когда есть?

Ехали и разговаривали. Вряд ли что-нибудь может быть лучше…

Говорилось и говорилось, и всё не вдосталь. Говорилось – бессловесными звуками, беззвучными словами, и слова эти витали в воздухе, словно невесомые снежинки или пушинки. Впрочем, почему же невесомые? Очень даже наоборот.

– С Вадиком у нас платонические отношения, – проговорила Света и, укрывшись пледом – холодало, – легла ему на плечо, совсем при этом не мешая управлять летящей в В-р машиной.

Вдали, в очередном бескрайнем поле, бежал олень, вернее, как оказалось, олени не бегают, а прыгают, словно кенгуру. Периодически на глаза попадались предупреждающие таблички: «Осторожно! Лоси». Или «Осторожно! Олени». Хотя что значит «осторожно», не объяснялось, да и как это объяснишь? А кто же будет осторожным без объяснений?

Рассмеяться не получилось.

Даниил усмехнулся:

– Он ни на что не претендует?

Света поджала ноги: шерстяной плед был коротковат, она когда-то зачем-то выстирала его. Даня дотянулся до выключателя ночника, но темно не стало, солнце забиралось в машину со Светиной улыбкой на привычно припекающем своём светло-жёлтом кругляше.

– Ни разу не претендовал.

Даня пожал плечом, на котором лежала Светина рука:

– Это делает его опасным соперником.

Нет, не пожал: было не до равнодушных пожатий.

Света вздохнула или улыбнулась:

– У тебя нет соперников.

Он был уверен в этом. И в том, что есть – тоже.

– Как коротаете время? – спросил он так, будто и вправду – нет.

Света положила голову ему на грудь, и он наконец-то перестал обращать внимание на предупреждающие таблички.

– Иногда говорим о его новой картине.

– А что именно он снимает?

– Не снимает, а пишет, – улыбнулась Света. – Одну посвятил мне.

Даня нажал на газ.

– Похоже получилось?

– Меня там почти не видно.

Как обычно, заныл всё тот же зуб мудрости – неизбежный и бесполезный. Даня не поехал бы, если бы не он… Но он был и ныл, поэтому поехал.

– Твой платонический друг – сюрреалист.

А Света продолжала, не слыша его слов…

… или слыша:

– На днях он к нам приехал. Мы все вместе обедали: Саша, я и Анюта. Саша ему открыл…

Успокоить зуб не удавалось, он мучил, словно насмехаясь.

– Анечка к Вадику не очень тянется…

Даня попытался заглушить его, спросил, кажется:

– Саша ему не помешал?

Света убрала плед, сказала что-то, но он уже не слышал, что именно: боль перекрикивала Свету, хотя громче её слов не могло быть ничего.

Ах да:

– Мы с ним гуляли по городу весь вечер… С ним хорошо гуляется.

11

– Светлана, – сказала Света и улыбнулась: потом оказалось, что – как всегда.

– Заметно несоответствие имени внешним характеристикам, – улыбнулся Даня в ответ.

– Это Фиона со Светланой не соответствуют. А мы, Фотиньи – все такие.

– Даниил, – ответил ей Даня.

Света рассмеялась и отпила кофе без сахара:

– Стишок получается. У меня дочка Аня и муж Саня. Я одна выпадаю, как Анютин молочный зуб…

Даня пил кофе за компанию: без сахара кофе ему, оказывается, не нравился.

– Мой Даня тоже просится в этот стишок: он у нас – Даниил Даниилович.

Света пристально разглядывала остатки кофе на дне чашечки, словно гадая на них. Не догадав, спросила:

– А жена?

Даня хотел закурить, но вовремя сломал и выбросил сигарету, попал точно в ещё пустую уличную урну.

– Моей жене такие стихи не очень нравятся. Её зовут Людмилой. Это моё любимое имя, хоть и не в рифму.