Текст книги "Субъективный реализм"

Рифмы

Сейчас, сейчас я сделаю выбор…

Этот мой снег – грибной, белый, болезненно долгожданный…

– Твой снег?

Он начинается, вот он начинается, но только – вдоволь наболевшись. Разболевшись вовсю, и растолкав мою – хочешь, и твою тоже? или лучше твою и мою, да? – растолкав мою душу изнутри. Ему не позволяешь, не даёшь, не разрешаешь спуститься на землю, уговариваешь повременить до тех пор, пока он не разболится всерьёз, не наболится вволю, когда нам с ним, обоим, станет невмоготу.

Ему – там, мне – здесь.

Пока клавиши, страницы, штрихи не запахнут этим белоснежным, снежным светом, пока строки не уподобятся одна другой – не внешне, они же у меня белые, и как же, да и зачем же им стать похожими друг на дружку? Нет, они уподобятся одна другой по сути – по такой белоснежной сути, которую могут выразить лишь эти, только-только начинающие звучать штрихи, слова, оттенки. Эти пробующие выглядеть – звуки. Эти буквы, смеющие пахнуть и умеющие прикасаться к моим пальцам и глазам, превращаясь в слова и намеренно, все как одна белые – строки.

Как же много и как же больно нужно слову, чтобы суметь – быть увиденным.

Штриху – смочь быть услышанным…

Как болезненно много необходимо слову – чтобы посметь и суметь стать аккордом, клавишным или струнным, любым, только бы – аккордом, только бы – созвучием.

Чтобы стать штрихом, чтобы прозвучать просьбой – испрошенной у меня и мною, позволением – наконец-то, долгожданно проснуться и просыпаться на меня и – захоти, пожалуйста – на тебя тоже…

Просто – на тебя.

На тебя – в первую очередь.

Грибным снегопадом, чьи белоснежные снежные хлопья-лепестки кто-то бесстрастно и бесстрашно, и методично срывает с желтеющей посреди неба сердцевины и бросает мне под ноги и в глаза, и мне остаётся – да нет же, мне достаётся – перенести их на шуршащие в ожидании страницы, на вздрагивающие в нетерпении клавиши, на натянутые от неизвестности струны, на боящийся довериться мне холст.

И я – в ожидании последнего из лепестков, в котором должен быть ответ, – аккуратно складываю в созвучия дарованные мне остальные. И от этого они – звучат, и пахнут, и выглядят, и – я надеюсь на себя и на них, они – значат.

… Должен, хотя никогда не находится…

А мой, подаренный мне – хочешь, нам? – белоснежный цвет – или белый свет, выпадает и выпадает мне, и я доверяю этому гаданию, и хочу, чтобы оно выпало и тебе.

Если нам – то ты уж сама подбери ему суть и имя.

– Я ещё не дождался ответа… И жду я, по-моему, вовсе не его. И слова мои совсем не холодны…

– Ты стараешься оправдаться?

– … хотя и белы, только и всего. Просто пахнут полюбившимися мне – неужели не нам? – акварельными аккордами этих белоснежных слов-мазков. Белые строки, не умеющие быть холодными. Не желающие этого – ни себе, ни тем, кому попадутся – попадутся же? – на глаза.

– Постарайся сделать выбор, даже не дождавшись ответа. Даже если не ждёшь его.

– … просто аккорды шелестят в такт, послушный, страничный, и я стараюсь не оправдаться, а сделать так, чтобы их белый шелест слышен был лишь мне, а услышаны и увидены они были и тобой, и даже всеми. Так же, как я один слышу мольбы моего грибного снега – позволить ему наконец-то выпасть, – хочешь, я позволю и он выпадет не только мне, а – нам? И всем, ведь правда?…

Я позволю ему, даже если ни ты, ни все не захотите.

Ты отворачиваешься к нему и говоришь несмело, устало, от меня:

– Намело…

Значит, ты его уже – не ещё же, «ещё» остаётся моей надеждой, – ты его уже видишь. Слышишь – этот оживший, просящийся на руки и веки, грибной снег, которому я причиной.

– Я проложу тебе больше чем тропинку или лыжню, – я зачерпну моей белоснежной словесной краски и напишу тебе – выложу для тебя – спасительное, пусть и ничего не объясняющее содержание. Ты пойдёшь по нему, и тебе будет легко не потерять туфлю, как тогда, когда ты – помнишь, конечно? – спешила по лестнице, лишённой содержания – ещё не написанного мною…

Помнишь, те ступеньки не были свежевыкрашены выпавшими к твоим ногам строками грибного снега…

Ты не будешь спешить от одной не успевшей ещё дозвучать строки к другой.

Ведь ты не поспешишь поднести картину к глазам так близко, чтобы её мазки и аккорды перестали звучать и пахнуть и стали похожими на потерявший белизну бинт, которым незаинтересованно перемотали ранку, словно перемотали изжёванную временем плёнку старого магнитофона…

И поэтому ты позволишь мне успеть сделать выбор…

… Но ты всё-таки спешишь, и не опасаешься за туфли. Ты спешишь, не рассчитывая и не планируя успеть.

– Ну а зачем ждать последнего лепестка? Неужели ответ тебе всё ещё не ясен?

– Видишь ли, снег идёт и идёт, и я так боюсь, как бы он не прошёл – для меня, без меня… И из грибного не превратился бы в неизбежно зимний. Или из снега – в неизбежно летний, золотисто-жёлтый дождь. Хотя и грибной – тоже…

Потому что вокруг моей – пусть всё же она будет нашей, хотя ты и поспешила уйти, не оставив даже туфли, – вокруг моей – всё же нашей? – книги, которую мне, кажется, удалось наполнить, или хотя бы подкрепить содержанием, вокруг вверенной мне снежной краски, пропитанной, пропахшей буквами и нотами, – уже собирается в единое целое – серая: не пахнущая, не звучащая, не просящая позволения, не разболевшаяся ни у кого.

– Да. Но твой грибной снег всё равно же идёт к тебе… Зачем тебе я?

– … к нам? Помоги мне, даже уйдя. Убежав, сбежав по лестнице. Не оставив ни следа, ни туфли. Не дождавшись содержания.

– Помочь? Но для этого тебе выпало сочинить обо мне – выпавшим для меня и для нас снегом…

– …сочинить о тебе пахнущую белоснежной краской книгу, чтобы строки-штрихи в ней были непохожи друг на дружку. Непохожи – ведь они будут светло-белыми, как выпавший на мою долю снег.

Вот только белой краски становится всё меньше…

– … но вся она – твоя.

– Хочешь, будет нашей?

– Хорошо, я жду.

Хорошо, я делаю выбор.

Книга в розовом переплёте

Без этой книги теперь уже невозможно обойтись.

Кто-то спросит: что в ней особенного? Или вообще – ну что в ней? Впрочем, это не вопрос, это у них, у кого-то, такой ответ. Я же не спрашиваю, вернее не отвечаю: как вам удаётся обходиться без неё? А вот мне, оказывается, без неё – никак.

Об этой книге не скажешь, мол, книга как книга. Не толстая, не тонкая, средней что ли упитанности. Ладно, ладно, неудачно пошутил, зачем сразу сердито шелестеть незамусоленными страницами, словно море рассердилось и принялось вычитывать мне своими солоноватыми волнами.

Книга была – и есть, никуда нам друг от друга не деться, – необычнее всех остальных книг на свете, кроме одной, разумеется, но та ведь – не остальная. Необычнее всем, и не в последнюю очередь – твёрдой розовой обложкой, потому что этот розовый цвет был не просто, не банально розовым. Цветом обложки книга походила на необычайно умного загорелого фламинго, и я назвал бы мой рассказ именно так – «Книга в обложке цвета фламинго», но фламинго здесь не водятся, а стоит ли апеллировать к тому, чего нет?

Фламинго здесь не водятся, зато сюда залетают… – снова забыл, как они называются. Вы наверняка знаете: они выглядят почтенно доисторическими, да они, наверно, и прилетают оттуда, из тех времён, ведь людей совершенно не боятся. Впервые видят, что ли. Хочу обратиться к ним, но не могу: имя забыл напрочь.

– Пеликаны, – сказал мой новый приятель, спрыгивая с катера на берег. – Но имя ещё нужно заслужить, иногда достаточно безличного местоимения, выглядящего как вполне личное.

Его имя я помнил с давних времён, с тех пор, когда у меня ещё не было моей книги в розовом переплёте. Помнил, но не был уверен, что не ошибаюсь, поэтому решил пользоваться его личным местоимением.

Катерок беззаботно покачивался на всё ещё не полностью успокоившихся волнах.

– Красивое название, – кивнул я в сторону катера. – Что оно означает? В моей книге этого слова нет.

– Так зовут жену моего друга. Он сделал для нас эту яхту и назвал в честь своей жены.

– Красивая? – заглянув в книгу, понимающе спросил я.

Он закурил сигару. Повторил или ответил:

– Так зовут жену друга.

Волны перестали сердиться и принялись подлизываться, но это не раздражало. Он не возразил мне, только усмехнулся, затягиваясь сигарой:

– Тоже мне волны!

Бывшее, непечально подумал я, всегда значительнее того, что есть. Нужно только дождаться, пока то, что есть, наконец-то станет бывшим. Нет, не наконец-то, просто – бывшим.

Он угостил меня сигарой. Пришлось затянуться и похвалить: неудобно всё-таки, не он у меня в гостях, а я у него. Впрочем, отказаться было бы неудобно, даже если бы мы поменялись ролями. От кого мне досталась эта черта? Явно не от бабушки. От деда, наверно.

– Не меняй названия, – помогла правильно сказать моя книга. – Но главное – не давай катеру своего собственного имени. Соблазн, думаю, будет велик, но ты преодолевал не такое.

Эта смелость наверняка досталась мне от родителей.

– Вот именно, не такое… – кажется, ответил он.

Нет, не ответил: это продолжали подлизываться волны, а он подлизываться не стал бы никогда.

У нас оставалось время поговорить, а у меня для этого была книга в розовом переплёте.

– Хорошо плаваешь! – одобрительно заметил он, ожидая, пока я выйду из воды и сяду на песок рядом с ним. – Давно научился?

– Давно, – ответил я, разглядывая отдыхающий катер. – Целый месяц назад. Мне тогда было семь.

– А сколько сейчас? – спросил он и свободной рукой бросил камешек в прозрачную, почти неестественно бирюзовую воду. Тот плюхнулся и ушёл на песчаное дно.

– Сегодня – семь и несколько месяцев, до школы ещё целых пол-лета. Завтра, думаю, будет 38, это мой любимый возраст.

– А мой – 30, – сказал он задумчиво. – Впрочем, посмотрим…

Я сел на песок рядом с ним.

– Я слышал, – продолжал он, – что в вашем море вода ещё солонее, чем у нас. Она хорошо держит.

– У нас вода самая солёная и самая йодистая, – ответил я. – Плавать меня научила бабушка. Без бабушки даже наша вода не удержала бы на плаву.

Задумавшись, я не заметил, согласен ли он. Хотел спросить, была ли у него бабушка, умевшая плавать, но вот не спросил… А книга могла бы помочь.

Безымянные доисторические птицы уселись неподалёку, прислушались к нашему разговору, но ничего не поняли. Да и как поймёшь без книги в розовом переплёте?

Думаю, упоминание фламинго ущемило бы их самолюбие, поэтому я и подумал просто – «в розовом».

– Их именем у нас ничего не названо, – усмехнулся он. – Забавно: именем какой-то свиньи, причём не одной, назвали целый залив, а чем, спрашивается, хуже пеликан?

Мы понимающе рассмеялись: иногда отсутствие названия или имени – далеко не минус тому, чьим именем ничего не названо.

От пустынного песчаного пляжа вели куда-то две одинаково пыльные дороги, за неисчислимо много лет выбитые копытами, ногами, шинами, подковами. Расходились в разные стороны, и отсюда, с морского берега, не было видно, сойдутся ли они когда-нибудь снова. Разошлись и убежали друг от дружки.

Сказка о перепутье мне никогда не нравилась, ни в семь лет, ни позже. Не то чтобы мне виделся в ней какой-то скрытый смысл, – тогда, возможно и понравилась бы, – а просто не нравилась, и всё. Возможно, своей банальностью. А возможно, ещё не научившись толком плавать, я невзлюбил выбор как таковой, и эта нелюбовь у меня до сих пор не прошла. Наверно, даже научить плавать было проще, чем научить выбирать. Или, по крайней мере, не бояться выбора…

– 38 – некруглое число, – слегка пожал он плечами.

– Круглей не бывает, – по-семейному возразил я. – Кажущаяся круглость и настоящая – это не одно и то же.

Спорить он не стал. Спросил:

– Ты у нас впервые?

– Нет, – ответил я. – Мне уже, оказывается, довелось побывать в ваших краях, когда я был ровно вдвое моложе. Теперь я понимаю, что был здесь именно тогда – был, но не знал… Это узнаёшь позже, когда намного повзрослеешь. У меня была моя книга в розовом переплёте, без неё мне бы сюда не добраться.

Он посмотрел на страницу, открытую на одной из моих любимых букв. Для него – буква как буква, для меня – важнее и красивее многих других.

– Видишь, – показал я, – её шляпка похожа на птичку. Не какую-нибудь банальную чайку, даже не на воробья, и не ту, что ставят на полях. Она похожа вот на эту доисторическую птицу с никак не запоминающимся названием. Назвали бы хоть что-нибудь в её честь, тогда, возможно, название запомнилось бы.

Присмотревшись к двум расходящимся дорогам, я заметил третью, почти невидимую. Узкая тропинка, почти как новенькая, без рытвин и колдобин, разве что покрытая пылью. По ней, наверно, почти не ходили, вот она и сохранилась – судя по всему, с давних времён.

– В следующий раз, – добавил я, – мне исполнится вдвое больше. Втрое – нет, конечно, а вдвое – надеюсь, исполнится…

Здесь так одиноко и свободно, будто гитарная струна зазвенела давным-давно, между строк моей книги в розовом переплёте, между детством и юностью, между двумя морями, и всё звенит и звенит, не собираясь оборваться.

– Свободно? – задумчиво улыбнулся он.

Не снисходительно, просто задумчиво. Вопросительный знак предварил его фразу, отразившись в прозрачной воде не так, как положено отражению, а забавно, вверх тормашками.

– Свободно? – повторил он, уже без улыбки. – Стоит свободе начаться по-настоящему, превратиться из необычной болезненной мечты в обычную здоровую реальность, как она на поверку оказывается несвободой. Ещё большей несвободой, чем та, на смену которой пришла.

Он посмотрел на равнодушно покачивающийся катер и снова улыбнулся. Не злорадно – мне показалось, что злорадствовать он не умеет. И не растерянно – наверно, не мог позволить себе такую роскошь. Или надеялся, что наш разговор не расслышат за шумом морских волн.

– Океанских, – поправил он меня. – Это – океан.

Моя книга помогла мне снова понять его.

Невидимый порыв ветра перевернул страницу, сорвал с моей любимой буквы птичку, похожую на старую пилотку или новенький берет, и она улетела куда-то вместе с тремя непересекающимися дорогами, возможно, в ещё более тёплую страну. И буква из моей любимой стала вполне заурядной, каких много. Не менее нужной, просто заурядной.

– Океан! – воскликнула улетающая птица, а восклицательный знак предварил её крик и отразился в морской воде так же, как вопросительный: вверх тормашками.

Он выбросил недокуренную сигару, в последний раз помотрел на оставленный катер, махнул мне на прощание, сказал «Не прощаюсь!» и, недолго постояв на развилке, пошёл по одной из разбитых дорог.

Я перевернул страницу и снова увидел любимую букву.

«Хуже необходимости выбирать, – подумали мы, каждый про себя, – бывает только навязываемая невозможность выбора».

Мне кажется, он думал именно об этом. Правда, моя книга в розовом переплёте не могла помочь мне заглядывать в чужие мысли.

– Так уж в чужие? – воскликнул вопросительный знак и, прикинувшись восклицательным, отразился вверх тормашками в диковинной океанской воде.

Старый катерок по-музейному выспренно покачивался на волнах. Название на борту почти исчезло – наверно, его разъела соль. Или, может, причина в том, что в этом названии никогда не было моей любимой буквы? Буква-то была, но заурядная, не с той страницы: птичка улетела, даже не попытавшись усесться на борту. Или, возможно, имя, такое же красивое, как женщина, его носившая, было обречено со временем превратиться в безличное местоимение?

Я ещё раз посмотрел на ушедшие дороги. Теперь они казались мне очень похожими одна на другую – не различить, сколько ни вглядывайся. Я решил пойти по тропинке, но – не шлось почему-то… Может быть, когда я буду вдвое старше, пойму причину?

Втрое – нет, конечно, а вдвое всё-таки, наверно, буду.

Салун

Первым слово взял Сруль. С присущей ему, по мнению всех или почти всех присутствующих, наглостью, подкреплённой, в соответствии с тем же мнением, чувством высокомерного превосходства не только над поименованными присутствующими, но и над неназванными отсутствующими, нахальновато улыбаясь и неприемлемо для высокого собрания картавя, он встал из-за круглого стола и заявил во всеуслышание:

– Уважаемые соратники! По праву председателя собрания беру слово.

– А в репу? – недобро отозвался в принципе добрый Василий, опрокидывая в традиционно широко открытый рот содержимое неизменного гранёного стакана и отправляя туда же ложку ожидаемой красной икры. – Кто ты такой, чтоб слова брать? Нам паршивые председатели без надобности. Лучше пусть вон Джоник председательствует, он хоть существо и примитивное, это всем известно, и души моей, ясное дело, не понимает, да и куда ему, а всё равно, Срулька, ты ему не чета.

Джон, известный Василию своей примитивностью, примитивно и снисходительно ухмыльнулся, ожидаемо положил ноги на круглый стол, откусил и выплюнул кончик сигары и надвинул шляпу на лоб.

– При всём моём явном уважении к Джону и тайном презрении к вам, Василий, – всё так же неприятно резанул слух Василия Сруль, – председателем может быть только ваш покорный слуга. Впрочем, служить вам не намерен, увольте.

– Поясните, почему же только вы? – тонко, но зловеще, как ему и надлежит, улыбнулся дон Чарлеоне, поправляя неизменный, безукоризненно выложенный воротник белоснежной рубашки. Его до боли знакомая почти всем иссиня-чёрная, блестящая лаком безукоризненная шевелюра гармонировала со стандартными белоснежными зубами, чёрными брюками и лакированными туфлями. Сруль открыл рот, чтобы мотивировать свою точку зрения, но в это мгновение у дона Чарлеоне зазвонил мобильный телефон. Дон с непроницаемым лицом послушал и произнёс с нетерпением ожидаемую всеми фразу:

– Разумеется, в асфальт. Начинайте без меня, Виченцо, у меня важный строительный проект.

Тут же зазвонил мобильный телефон Василия. Предварительно опорожнив стакан и заев икрой, Василий профессионально распорядился:

– Ваня, покупай асфальтовый завод.

Франсуаза, в сумочке которой творился традиционный милый беспорядок, ухитрилась найти среди десятков флакончиков наимоднейший, небрежно капнула себе за ушками и обвела присутствующих наивным, почти детским взглядом, оценивая, кому бы и с кем бы изменить. Дон Чарлеоне нервно выбросил свой мобильный телефон из окна, после чего, разумеется, намотал на вилку полуметровый макарон, сдобренный помидорным соком и посыпанный сыром.

– Потому что вы же сами говорили, что я – самый хитрый из вас! – наконец-то смог ответить Сруль и поднял крючковатый палец.

– Я всё равно хитрей всех! – возразил Срулю Грыць, откусывая сала. – Васька вон знает, можете кто угодно у него спросить. А тебя, Срулька, ни в жизнь никуда не допущу.

Сруль принял услышанное сказанное за неизбежное должное, а Василий возразил:

– Не самообольщайся, Гриц. Ты так же примитивен, как Джон, только у Джона сигара большая и кольт в заднем кармане, а у тебя, кроме меня, никого нет.

Грыць невесело махнул рукой:

– Краще самому, але з салом, ніж з твоєю клятою ікрою замість сала.

– Ты, Гриц, без меня, как Франсуаза без своего Франсуа. Не советую забывать. – И довольный Василий снова обильно выпил и плотно закусил.

Франсуаза, уже решившая, с кем изменить, но ещё не выбравшая, кому, традиционно откусила от лягушачьей ножки и улыбнулась ещё тоньше, чем дон Чарлеоне:

– Измена потому и называется изменой, – соблазнительно програссировала она, – что носит непостоянный характер. А что может быть очаровательнее непостоянного характера?

Джон потянул виски, затянулся сигарой и, не целясь, от бедра выстрелил из кольта в переносицу сонной мухе, отдыхавшей на потолке.

– Терпеть не могу жуков, особенно в зале заседаний, буркнул он, явно щеголяя перед Василием своей решительной примитивностью.

– Но это же муха! – картинно всплеснула руками Франсуаза и заела неизменным сыром. – Причём сонная. – Наконец-то она поняла, кому следует изменить.

– Какая разница, как назвать раздражающий объект? – Джон равнодушно дунул в кольт и снова надвинул шляпу на глаза.

Сруль тем временем продолжил гнуть свою линию:

– Я, как самый – с чем вы не будете спорить, – жадный из вас, требую слова.

Дон Чарлеоне блеснул широкозубой улыбкой и массивным чёрным перстнем на мизинце:

– Ждём от вас разумного предложения, Сруль. Вы, разумеется, поддержите идею траттории?

И почти незаметным ловким движением снял рекордно длинную лапшу с оттопыренного уха Василия.

– А я всё равно жадней Сруля, – возразил Грыць, но никто не обратил на него внимания.

– При всём моём сдержанном уважении к дону Чарлеоне, – продолжал Сруль, – траттория не выглядит лучшим вариантом. Слишком уж это специфично. Предлагаю кошерный ресторан.

И, перекрикивая зашумевших, картаво добавил:

– Эта идея сулит нам баснословные барыши!

Василий заел из ложки, прополоскал горло из стакана и спросил саркастически:

– А кто наладит бесперебойную поставку ритуальных младенцев?

– Повякайте тут! – отозвался Джон и вытер ствол кольта рукавом Грыця. – Салун надо делать, и точка.

– Вот именно! – осклабился Грыць. – Развякался. А ну закрыл рот!

– Грыць, не переходите границу, – заметил Джон. – И вообще, ваша неконструктивность и недемократичность меня разочаровывают.

Франсуаза отпила неизменно красного вина, вздохнула и снова принялась искать, с кем бы изменить, тем временем соблазнительно улыбаясь каждому из присутствующих, кроме Сруля:

– Кафе-шантан. Более романтического заведения не сыщешь! Где ещё можно романтично отдохнуть от семейной жизни?…

Зазвонивший мобильный телефон прервал её на полуслове:

– Алло! – игриво отозвалась Франсуаза. – Это ты, Франсуа? Не беспокойся, милый, я помню: пока не изменю, домой не явлюсь, я же знаю, какой ты у меня строгий!.. А как ты? Изменяешь? Умница, при встрече обменяемся впечатлениями. Да-да, и партнёрами, разумеется, тоже.

– А я, братцы, – пустил ностальгическую слезу Василий, – предлагаю открыть гадюшник.

Партнёры насторожились и прислушались.

– Сами посудите, – ещё не полностью успокоившись от нахлынувшей ностальгии, продолжил он. – Салун – для тех, кто не при понятиях, больше любит без дела пострелять. Которые по понятиям – тем больше траттория подходит, это заведение семейное, тихое, но и навару никакого. Кафе-шантан – скорее для женатых, а таких в наше время, сами знаете, негусто. Про кошерную забегаловку я вообще молчу: разве ж ихней мацой приличного человека накормишь?… А гадюшник, братцы, это самое то, что нам надо, самый тип-топ, уж вы мне поверьте! Там всё будет общее, все будут вместе: и женатые, и разведённые, и кто по понятиям, и кто пострелять зашёл, и кто просто культурно отдохнуть. Гадюшник, братцы, это святое. Без гадюшника жизнь не жизнь, уж я-то знаю. Которые говорят «обойдёмся без гадюшника, кому он нужен, устарел и всё такое», – не верьте, это они тоску заглушают. Им без гадюшника – как Франсуазе сами знаете без чего…

Присутствующие хотели возразить, но в этот момент у Василия зазвонил мобильный телефон.

– Привет, кореш! – широко улыбнулся Василий и кивнул напрягшемуся Джону: – Это твой дружбан звонит. Как жизнь кочевая, брательник? Борода в такую жару не мешает? Ну, извини, извини, неудачно пошутил. Знаю, для тебя борода – святое дело, как для меня сам знаешь что.

Сруль махнул рукой и вышел, не прощаясь, так и не дождавшись никем не только не данного, но даже не обещанного слова, однако убеждённый в том, что он самый хитрый и самый жадный.

Василий радостно послушал, потом дал отбой.

– Вот видите, я ж говорил, и корешок со мной согласен. Говорит, что ни стройте – хоть макаронную столовку, хоть фаршированную забегаловку, хоть гусиный буфет, – цена им одна, и суть у них одна – как есть гадюшник. Я, говорит, не угрожаю, но попомните, говорит, моё слово: всем вам, говорит, самое место в гадюшнике. Уж за мной, говорит, не заржавеет.

И Василий на радостях запил и заел, как полагается: возможно, предвкушая радость от обещающей скоро начаться стройки, возможно, тоскуя по старым, добрым временами, когда гадюшником было не удивить.

Дон Чарлеоне подошёл к окну, задумчиво откусил пиццы и, как бы мысленно рисуя очертания грядущего всеобщего гадюшника, посмотрел вниз, на усеянный лужами асфальт. Потом позвонил по запасному мобильному телефону и распорядился:

– Виченцо, продавайте асфальтовый завод за полцены. Асфальт нам скоро не понадобится.

Джон с криком «Не люблю жуков!» выстрелил в комара и снова продул кольт. Комар пискнул, но успел улететь в форточку.

Франсуаза, доев лягушку с сыром, набрала номер Франсуа и загадочно прощебетала:

– Любимый, сегодня спи без меня!

И добавила многообещающе:

– Нас с тобой ждут экзотические приключения!..

Один только Грыць ничего не слышал и ни о чём не думал – он беззаботно спал под боком у Василия. Каждый из соратников был занят своими мыслями и планами и не обращал на него ни малейшего внимания.