Текст книги "Куда улетают ангелы"

– Жаль, правда? Что не курю.

– Что-что? – Анатолий Виноградов рассмеялся. Искренним и очень приятным смехом.

Ага. Вот теперь только недоставало поцеловаться еще и с ним, почувствовать с радостью и удовольствием его взволнованную плоть… Я резко встала.

– Спасибо, Анатолий Михайлович. Я… В общем, у меня просто в жизни все сложилось сейчас так… одно к одному…

– Лена, давайте, как-то проще, называйте меня Толей, тем более что вы не хотите ко мне на работу. Что у вас произошло? Раз вы сидите и плачете здесь в одиночку, значит, рассказать вам толком некому. Вот возьмите и поплачьтесь сильному мужчине, – он улыбнулся. – Сядьте, хотя бы. Ну вот… Хотите, вас одной рукой обниму?

– Нет, спасибо.

– Вы не обиделись, что я вас так…? – он развел руки, показывая, как он меня пытался спрятать от навалившихся на меня фантомов моих бед.

Я подняла на него глаза. Ну, что мне ему сказать? Что я такая слабая, переломанная, растоптанная-перетоптанная своей любовью, ищу теперь хотя бы временного пристанища? И полчаса назад я пряталась с Женей – от реальности? И что вообще мне холодно и страшно?

– Не знаю.

– Ну, еще раз попробуйте.

– Нет, спасибо, – ответила я и ненавидя себя, облокотилась на него.

Минуты две я посидела в тишине и теплоте, слушая ровное, мощное биение его сердца, потом сказала:

– Когда я Варю, мою дочку, рожала, мне на живот такую штуку ремнем прикрепили… И я ее сердце все роды слушала – оно громко стучало на всю родовую… Все восемь часов. Я кричала, дышала, акушерки меня ругали, говорили, что я ребенка замучила своими криками, что я плохо дышу, неправильно, что малышу плохо из-за меня, а я слушала ее сердце – оно так ровно стучало…

– Это ваша такая глазастенькая бегает, да? Красоточка?

– Да. Варвара… Виноградова.

– Что вы говорите! – Анатолий Виноградов, офицер, проводивший когда-то в другой своей жизни настоящие допросы, искренне удивился такому милому совпадению. – А вы же Воскобойникова…

– Ну да. Мы не женаты с ее отцом. Были.

– А сейчас – поженились?

Зря я беспокоилась. Или надеялась? Не собирался он меня целовать. И плоть его явно не испытывала ни малейших волнений от моей близости. Он спокойно смотрел мне прямо в глаза, вопросительно подняв брови и подперев голову мощным кулаком.

Я чуть отодвинулась от него.

– А сейчас – разошлись.

– А! Я-то уж думал!.. – Он шутливо помахал рукой. – Беда какая! Или горе горькое! А тут! Разошлись! Ну ладно, ладно, – он погладил мое плечо. – Смешную статью вы про Женьку написали, кстати… А вы его вообще-то хорошо знаете, да?

– А вы?

– Я-то… Ох… А он вам не рассказывал? Да лучше некуда…

– Я подумала – вы его… друг… в смысле, что… – Я замялась. Говорить? Но ведь то, что знаю я – знают все? В том числе и Толя Виноградов?

– Похож? – он совершенно серьезно смотрел на меня.

«Вот черт!» – подумала я. «Какая же я кретинка! Да точно! Ну точно же! Это Женькин друг, который его бросил, который с Женей и еще с другими – он и есть…»

– Похожи.

– Ой, мать твою… Извините… – он покачал головой. – Это вы из-за того цветного галстука, что ли?

– А почему, Анатолий… – Я споткнулась о его взгляд. – Толя, почему? Я вот боюсь совершенно другого. Люди так плохо относятся к… – Я запнулась, не зная, как назвать Женькину природу в разговоре с его другом, который, очевидно, все же просто старый товарищ, не более того. – Это глупо, жестоко…

Похоже, разговоры с Ольгой неожиданно утвердили меня в моих смутных ощущениях и совершенно новых для меня мыслях.

Новый Виноградов с интересом на меня смотрел в темноте.

– А вы, Лена, к чему плохо относитесь?

– К одиночеству. К предательству. К жестокости, любой… А когда один человек любит другого – что ж тут плохого?

– Ясно. Хотя на самом деле ничего не ясно. Вам прежде всего самой ничего не ясно и неизвестно, как я вижу. Давайте я вам вина принесу? Не ходите туда. Такая…

– Зареванная, да?

– Да есть немножко.

– Вина не надо. Воды лучше, – я встала. – Вообще-то мне надо пойти проверить, как Варька. Спасибо, Толя.

– Пожалуйста, Лена. Обращайтесь, – довольно равнодушно, как мне показалось, ответил Анатолий Виноградов и не стал меня задерживать.

Я нашла Варьку, обнаружила, что она ничего не ела весь вечер, покормила ее, и мы пошли наверх, укладываться спать. Уехать я никак не могла – вот она, моя безлошадность. Топать до электрички или до шоссе было уже поздно, а для того чтобы вызвать такси, надо, как минимум, кого-то попросить объяснить водителю, как сюда добраться… Всполошится Женя… Надо, конечно, научиться водить. Очень трудно все время кататься на чужих машинах и оставаться при этой гордой и независимой. А надо ли? В пятисотый раз спрашиваю я себя и в своем разорванном сознании полукомсомолки-полухристианки не нахожу ответа.

В нашей комнате уже кто-то постелил чудесное выглаженное белье, чуть откинув одеяло, мне так стелила иногда мама в детстве – отогнутый уголок одеяла как бы приглашает ко сну. Я всегда так стелила Виноградову. И никогда не стелю так Варьке. Спрашивается: кому из них больше нужна моя любовь, нежность и забота? Так почему же я швыряю Варьке неглаженое белье, как попало, едва взбив подушку, чисто – и ладно, а Виноградову отгибаю уголок? Отгибала…

– Мам, что читать будем?

Книгочейка Варя перед сном по установившейся у нас с младенчества традиции книжек сама не читает, а, уложив меня рядом с собой и положив голову мне на плечо, слушает сказки в моем исполнении.

– А мы, кажется, не взяли с собой ни одной книжки.

– А здесь ничего нет?

В комнате были книги на двух полках, но детской не оказалось.

– Мам, тогда сказку!

– Конечно.

Я, на всякий случай, тоже разделась – скорей всего, усну вместе с ней.

Сказка у нас была одна, бесконечная – про Гнома и Сонечку. Я ее придумала, когда Варе было года четыре, совершенно случайно, в назидание ей. Про того самого гнома, которого она так просила не забыть у Виноградова на даче.

Первая история про гнома была рассказана капризничавшей Варьке в бане, прямо в парилке, и звучала примерно так:

«Жила-была девочка Соня. У нее был Гном, который приносил ей подарки. Но она капризничала, доводила маму до ручки, папу до истерики, бабушку до давления, не убиралась в комнате, ломала куклам ручки и ножки, плохо ела, канючила… И вот однажды Соня стала замечать, что у нее пропадают игрушки. То одну куклу не может найти, до другую, то книжку, то краски… И, главное, пропадали все самые любимые.

Как-то раз Сонечка проснулась рано утром и видит: сидит ее любимый гном и смотрит на куклу. Смотрел-смотрел, а кукла вдруг с полки приподнялась, медленно полетела к гному и в мешке его пропала. Сонечка вскочила с кроватки, подбежала к гному, а мешок пуст. «Отдай, отдай!» – кричала она, а гном сидел и молча смотрел на нее грустными глазами.

И вот каждое утро девочка стала просыпаться все раньше и раньше, и видела, как ее игрушки и книжки, даже очень большие, бесследно исчезают у него в мешке, и поделать она ничего не могла. Пока у нее не остался только один старый мишка, с оторванной лапой и одним глазом. Сонечка стала с ним играть. Пришила ему пуговицу вместо глаза, постирала его, попросила у мамы тряпочку и сделала ему клетчатое ухо, назвала его Тишкой – и вообще очень полюбила. Так была занята заботой и этой новой дружбой, что и канючить забыла, и капризничать. И вот постепенно у нее стали появляться старые игрушки – Соня видела по утрам, как они по одной вылетают из мешка гнома. Но мишка по имени Тишка все равно остался самым любимым».

Маленькая Варя неожиданно была просто потрясена этой откровенно назидательной историей, которую я рассказывала достаточно быстро, ей на ухо, потому что сидевший на верхней полке Виноградов уже несколько раз выматерился в контексте: «Что это за отдых!» А я, вместо того, чтобы объяснить ему, что с детьми не отдыхать надо, а растить их, силы свои душевные тратить, тогда, глядишь, и жизнь веселее покажется, смыслом каким-никаким наполнится, шипела в ухо Варьке наскоро облаченную в сказочную форму угрозу убрать и переколотить все ее игрушки, которую она сто раз слышала от меня просто так.

Канючить в бане она перестала. А вечером, перед сном, отказалась от книжки и попросила:

– Расскажи мне опять про Сонечку…

И я, из чисто взрослого эгоизма, стала рассказывать продолжение. Для меня читать или рассказывать одно и то же – пытка. Варя, не менее потрясенная, выслушала следующую историю, как Сонечка в одно прекрасное утро проснулась и обнаружила, что она стала такой же маленькой, как ее куклы. Так у нас начался «террор Сонечки». Сонечка на время заменила Варьке всех любимых героев. Она так хотела слушать мою сказку, что я придумывала и придумывала дальше, увлекшись и сама.

Я ловила себя на том, что нет-нет, да и пытаюсь протолкнуть что-то свое, взрослое, назидательное, обернув в сказочный фантик. И Варька доверчиво и трогательно это принимает. Наверно, психологи бы похвалили меня. А вот я чувствовала себя обманщицей и старалась, по крайней мере, сознательно не превращать сказку в урок хорошего поведения. Ведь Варька и так – девочка хорошая, честная, даже слишком хорошая для нашей жизни.

Сейчас Варя, надышавшаяся чистого воздуха, накатавшаяся на горке, лежала и изо всех сил пыталась открыть сами собой закрывавшиеся глаза.

– Мам, ну хотя бы чуть-чуть, расскажи, пожалуйста…

– Ты не помнишь, на чем мы остановились? Нашли они вход в пещеру или нет?

– Мам… Ну как же… там ведь сидела ворона, которая их послала совсем не туда… из вредности…

– А, точно. Ну вот, идут они, идут, а лес все гуще становится, все темнее, вокруг странные тени носятся, раздаются разные звуки, непонятные…

– Жуткие, да? – с радостью и ужасом прошептала Варька и прижалась еще крепче ко мне.

– Ага. Вот такие. У-у-у… О-о-о… – Я постаралась как можно страшнее прочавкать и простонать.

– Ой, мам, не надо, это как будто не ты…

– Не буду. Сонечка боится, просит гнома: «Давай, обратно пойдем…» А он спрашивает: «А как же мишка Тишка? Так навеки у злого колдуна и останется? И он его в мясорубке прокрутит, котлеты из него сделает, волку своему сторожевому скормит?»

Я услышала тихий стук в дверь. И почему-то сразу подумала, что это Ольга. Я ее не видела с тех пор, как танцевала с Женей, но у меня все время было ощущение, что я чувствую ее взгляд.

– Сейчас! – Я натянула длинный свитер, который взяла для прогулок, прямо на ночную рубашонку и открыла дверь.

– Почему самые прекрасные женщины всегда уваливаются спать раньше всех? – За дверью стоял хозяин дома. Он переоделся, надел милый оранжевый свитер. Для кого-то это был бы слишком яркий цвет, но Женьке с его внешностью трогательного клоуна он очень шел, подчеркивая вечное отчаяние его глаз.

– Жень, неужели у тебя зеленые глаза? Повернись-ка…

– А-а-а, заметила? Ну надо же, и так крутился, и сяк, а ты только сейчас заметила… И в статье, главное, не написала…

Он прошел в комнату.

– Так, и почему вы спите, милые дамы?

– Знаешь голливудский рецепт красоты? Не меньше десяти часов ежедневного спокойного сна, без спиртного и снотворных.

– Правда? Нет, не знал… Ну, ладно… а можно, я тут у вас на белом коврике примощусь… подремлю…

Я с сомнением посмотрела на него.

– Конечно, конечно, – обрадовалась Варька. – Мама такую сказку рассказывает, ты тоже послушаешь!..

– Ой, – смутилась я. – Варюш, ну как Женя будет слушать наши сказки…

– С превеликим удовольствием, – отозвался тот и, правда, лег на чью-то белую шкуру, подозреваю, что настоящую медвежью.

– Ну… хорошо… – Мне было жарковато в свитере, но я не стала его снимать и легла прямо в нем к Варьке.

– Про мясорубку и колдуна, мам… – подсказала Варька, зная, что стоит мне отвлечься, я могу забыть что-то важное. – Тебе не жарко в свитере?

– Нет, что ты! Очень тепло и уютно. Ты засыпай, пожалуйста… Вот, и пошли они дальше. Идут, идут, а никакого входа в пещеру так и не видно. В такую чащобу зашли – ни белочек, ни зайчиков, птицы не поют, кузнечики не стрекочут, мертвая тишина…

Я рассказывала все тише и тише, потому что Варька задышала ровнее, навалившись головкой мне на плечо. Женя пару раз перевернулся на шкуре и тоже затих. Наверно, вскоре уснула и я, потому что когда я проснулась, в комнате горел ночник, была чуть приоткрыта фрамуга, и Жени на полу уже не было.

Я посмотрела на часы – половина третьего. Хорошо было бы съесть что-нибудь. Я поняла, что за всеми неожиданными танцами в зарослях зимнего сада и моими переживаниями, совсем ничего не ела.

Не совсем уверенная, что найду кухню, я тихо спустилась вниз.

Это была странная ночь.

Спускаясь по лестнице, я различила голоса, доносящиеся из какой-то комнаты. Один из голосов был, похоже, Ольгин. Она разговаривала с мужчиной. Слов не было слышно, но мне показалось, что они тихо ссорятся. Я поспешила спуститься. Так. Если пойти направо – то попадешь… не знаю куда, а если по этому коридору… то тоже не знаю. Везде горели приглушенные светильники, но мне от этого было не легче. Дом был построен в соответствии с характером хозяина – смотрите, пожалуйста, я вам и это покажу и то, и, вообще, «у меня секретов нет, слушайте, детишки!», а вот что там, за поворотом – никто не знает.

Есть такая чудноватая тенденция в современной архитектуре внутренних пространств – среза´ть углы, делать в комнате одну стенку полукруглой или потолок трапециевидным, с уступами и переменным уровнем. Обычно это продиктовано малым пространством, из которого таким образом пытаются делать большое: отрежь угол у комнаты, куда все равно толком ничего не поставишь, сделай в нем, к примеру, гардеробную. Получается рационально, но очень уж странно. Все-таки по необъяснимым законам психики – природа ведь не знает прямых углов – человек лучше всего чувствует себя в пространстве с четырьмя прямыми углами, по крайней мере, европеец.

В Женином доме огромные комнаты первого этажа с очень высокими потолками были порезаны смелым воображением какого-то архитектора для создания единого пространства двухсотпятидесятиметровой гостиной с полупрозрачными перегородками, нишами и неожиданными закутками. В одном из таких закутков я смело соблазнилась прелестями всенародного артиста, известного своими сугубо мужскими пристрастиями, в другой я, кажется, попала сейчас. То, что в полутьме показалось мне проходом, было на самом деле прозрачной стенкой, очень удачно задекорированной светящимся в темноте тюлем.

Я осмотрелась. Так, кажется, знакомое место – издалека я увидела большие, похожие на чудовищные лапы, листья монстер. Если бы там опять сидел Толя Виноградов, я бы попросила его помочь мне сориентироваться в этом загадочном пространстве Женькиного дома.

Я подошла поближе к монстерам. Толи там, разумеется, не было. Зато сидели Женя с Ольгой и играли в нарды. Идеальная ситуация: третьим в нарды не сыграешь. Я понадеялась, что они играют не на меня, помахала им рукой и побыстрее прошла мимо, точно не зная, куда иду. Пришла я к выходу, в то место, которое можно было бы назвать прихожей, если бы оно было точно ограничено. Я помнила, что наши вещи Женя повесил куда-то вглубь стены и задвинул зеркальной дверцей. Значит, надо искать зеркало.

– Хочешь сбежать? – Женя все-таки догнал меня.

– Н-нет… – Я сама точно не знала, почему вместо кухни и туалета я решила сначала выйти на воздух. – У меня же Варя спит наверху, куда я убегу?

– Ну а вообще? Тебе здесь не нравится? – Он взял меня за локоть, а я увидела в огромном зеркале издалека, из полутьмы сверкнувшие Ольгины глаза.

– Что ты! Очень нравится! Мне стало душно. И… еще я хочу есть. И где у тебя туалет, я уже забыла.

Женя засмеялся.

– Уж точно не на улице. Во-первых, туалет есть и в вашей комнате, вместе с ванной. Я же вам дал самую королевскую гостевую. Со всеми излишками цивилизации… Ты видела там дверь? Это же не в соседнюю комнату, а в ванную.

– А, понятно… Здорово… А где ты уложил остальных гостей? – Я чуть отодвинулась от него, потому что Ольга теперь откровенно села так, чтобы видеть нас. Мне казалось, что я участвую в каком-то спектакле – как актер на срочном вводе, которому еле-еле успели объяснить, откуда выходить и на какую реплику падать.

– Ну, во-первых… – он тоже рассмотрел в зеркале Ольгу и сильно ногой два раза лягнул воздух сзади себя, – часть людей уехала. Некоторые – в гостевом доме. А кто тебя конкретно интересует?

– Нет, никто.

Женя обнял меня за шею и повел на кухню. Не могу сказать, чтобы мне было противно. Но… Что-то изменилось с тех пор, как я непонятно зачем и почему с ним поцеловалась.

Кухня оказалась огромной, со сводчатым потолком, неожиданно, после отчаянного футуризма остального первого этажа, отделанной в стиле средневекового замка. Посреди стоял очень большой стол для готовки, со встроенными внизу ящиками и раковиной необычного, янтарного цвета.

– Очень красиво.

Я искренне похвалила Женин вкус, уверенная, что он принимал участие в оформлении дома – если уж он вникает в художественные детали в своем ресторане.

– Да? А мне кажется – неуютно. Как декорация в кино. Здесь только драки снимать, с тортами. Знаешь, вот так… – он ловко запрыгнул на высокий стол и неожиданно сзади притянул меня. – А можно и не только драки… Можно и…

Намерения его были недвусмысленны. Мне так не хотелось обижать Женю, но и настолько сближаться, особенно на кухне в доме, где полно гостей, его мама и… и другие…

– Не помешаю? Мне бы кофейку, – в кухню, спокойно улыбаясь, вошла Ольга.

Я успела тепло поцеловать Женю в щеку и отстраниться от него.

– Вот так всегда! Ай! – он легко соскочил со стола и взял бутылку с красным вином. – Сейчас, дорогая подруга, – он совсем незло посмотрел на Ольгу, – штрафную будешь пить, за то, что лишила именинника удовольствия. Знаменитого, именитого именинника… Как еще сказать, чтобы тебе стыдно стало?

Ольга покачала головой:

– Вот пожалуюсь маме, узнаешь тогда!

Женя налил себе полбокала, Ольге – полный, мне – каплю на дне. Они выпили за его здоровье, а я с тоской посмотрела на огромный деревянный шкаф – похоже, именно в нем прятался холодильник. Вряд ли мне удастся сейчас перекусить в такой нервной обстановке.

– У меня есть знакомый режиссер, – вдруг сказала Ольга. – Ты, Женька, его точно знаешь, он приглашал тебя как-то недавно в антрепризу, а ты отказался…

Женька сморщился:

– Ты б знала, подруга, сколько раз за неделю я отказываюсь. Ну так и что – режиссер?

– Он всюду носит в чемоданчике некое нехитрое приспособление, – продолжила Ольга с непонятным мне злорадством, – потому что у самого хиловато все как-то… А очень хочется, зудит и зудит в одном месте. Поэтому каждой приглянувшейся ему новенькой актрисульке он открывает чемоданчик со словами: «А у меня для тебя кое-что есть…»

– И что, находятся желающие?

– Немного, но бывает, если очень нравится роль. Чего не сделаешь ради высокого искусства!

– А ты-то откуда это знаешь? – Женька смотрел на меня сквозь бокал и подмигивал.

– Рассказывают люди…

– А зачем ты это сейчас рассказала? – спросил Женя.

– Из вредности! – неожиданно встряла я. – Так моя Варя говорит.

Они оба засмеялись, а я поставила свой нетронутый бокал на высокий стол.

– Я сейчас… – глупо улыбаясь, я потихоньку вышла из кухни.

В ванной я посмотрела на себя – растрепанные волосы, которые я еще утром заплела в аккуратную косицу и подколола красивой заколочкой, устрашающие синяки под глазами, и дурные, шальные глаза потерявшейся женщины.

Вот странно. У меня так всегда бывало с Виноградовым, Александром Виноградовым. Теряя – временно – его, я как будто теряла саму себя. С появлением Вари это несколько смягчилось, потеряло такую остроту и масштабность. Зато приобрело новые оттенки. У меня появился страх, тот самый страх «нищеты и одиночества», о котором говорила моя маленькая Варька в песочнице.

Я оделась и потихоньку вышла на улицу. По всей территории дачи горели желтые круглые фонари. Света они давали мало, но зато создавали уют. Дорожки были проложены так же художественно, как построены перегородки в доме. По тщательно очищенным от снега тропинкам можно было ходить очень долго, не возвращаясь на то же место. Ночь была морозная, я пониже опустила капюшон и пожалела, что не повязала еще поверх дубленки из несчастного козлика с грустными глазами Варькин теплый шарф. Перестала греть меня эта полушубка. Зря не надела финскую куртку. И ощущение другое – подтянутое, спортивное, и купила сама, а козлика подарил Саша – в конвертике с надписью «Шубка скромная, другая будет потом, а «потом» надо еще заслужить. Шутка! Саша В.» Я наклонилась, взяла немного чистого снега и приложила ко лбу. Внутри холодно, голове жарко, душе тоскливо…

На ровной чистой поверхности снега кто-то написал «Женечк», последнюю букву то ли не дописали, то ли туда упал ком снега с большого дерева неподалеку. Я дописала «а» и вспомнила надпись, которую сама сочинила, написала специальными текстильными фломастерами на новой футболке и подарила месяца три назад Виноградову – просто так, без всякого праздника. Я писала черным на майке горчичного цвета, текст придумала на английском языке, получилось просто великолепно. Буквы в каждой следующей строчке были все меньше и меньше:

Not now

A bit later

Maybe tomorrow

Or in some other life…

Магия восприятия надписей на английском языке… Причем и для тех, кто знает его, и для тех, кто – нет… Попробуй переведи на русский – тоже ничего, но как-то проще, не так весомо и загадочно:

Не сейчас – чуть позже – может быть, завтра – или в какой-нибудь другой жизни…

Получается, я подписала эту майку – для себя… Действительно – когда-нибудь, в другой жизни. «Когда я буду кошкой, на-на, на-на!», напевает Варька строчку из мимолетного шлягера в ответ на мои беспомощные призывы: «Ты когда уберешь этот кукольный бардак на полу?» «Ты когда начнешь пить, как нормальный человек, а не как кактус в пустыне?» «Ты когда будешь засыпать, как обычный ребенок, а не как птенец филина – с первыми петухами?»

Я стала сильнее мерзнуть. И подумала, что с удовольствием сейчас допила бы вино, которое Женя мне налил на кухне. Чудесное красное вино, терпкое, ароматное. Я вспомнила, как Саша… Опять Саша? Ну а что же мне еще вспоминать, если я столько лет была как ниточка за иголочкой! У иголочки-то, правду сказать, этих ниточек разноцветных ой как много было… Такой узор причудливый за годы получился – любви, встреч, расставаний, увлечений, ошибок. И только я – надежная, крепкая ниточка – покорно ждала, когда же опять настанет мой черед, мой выход, моя линия в чужом затейливом рисунке.

А вспомнила я, как в Турции Саша Виноградов стал напиваться до свинского состояния, а я этому помешала. И тогда он затосковал. Пытался кормить с Варькой кроликов салатными листами и морковкой, их специально оставляли на роскошном шведском столе, и целыми днями изнывал, глядя на Средиземное море и с отвращением листая «Бесов».

Книжку он взял то ли из протеста, ощущая, что не может уже бороться с пустотой, то ли в виде особого кокетства: «Ну-ка, люди, много ли на отдыхе найдется среди вас охотников до Федора Михайловича и его мрачных настроений?» Или чтобы показать мне – вот ты, дура, читаешь с удовольствием бред собачий, всякие там журналы и детективы никчемные, а я – давлюсь, но читаю Достоевского.

Однажды я смотрела на небритого, смурного, недопившего Сашу, и у меня пронеслась мысль, я не смогла ее остановить, хотя и ужаснулась ей: «Господи, как я хочу встретить кого-то другого…»

И теперь получается: я же просила Господа о встрече с другим человеком. Просила для себя, Господь решил начать с Саши. Но, может быть, иначе и не получится? Иначе я и не оторвусь от него? Хорошо бы, моя встреча состоялась еще в этой жизни, а не когда я стану кошкой или цветочком.

До самого последнего дня нашей жизни с Сашей мне казалось, что я ему очень нужна как женщина. Я была не подготовлена его мужским равнодушием или охлаждением – их как будто и не было. Но уж кому-кому, как не мне, было знать, что первая же женщина, которая предложит Саше что-то новенькое, уйдет с ним. Надолго, накоротко ли, но новизна ощущений победит привычку – другая кожа, другие запахи, другого цвета волосы, сквозь которые Саше надо продраться к лону наслаждения, забыв обо всем.

Я бродила-бродила по дорожкам, пытаясь согреться движением, и представляла – какой прекрасный, наверно, этот сад весной и летом… Как странно – я прирожденный садовник, у меня великолепно живут цветы – из семечка вырастают коллекционные экземпляры. Я обожаю все, связанное с землей. Вот только земли у меня нет. Все было не до того. Когда подумаешь – четырнадцать лет с Виноградовым и без него – становится страшно. А пронеслись они как-то совершенно незаметно.

Сначала я просто любила. Мы встречались, расставались, всё было прекрасно и внове. Где-то на второй или третий год я поняла, что хочу выйти за него замуж, но я боялась его спугнуть, услышав от него несколько реплик на этот счет. Потом мы расстались на год. Затем опять был медовый год. Вдруг Саша резко захотел ребенка. Варька, так же, как и тот малыш, который сейчас потихоньку рос у меня в животе, почему-то не зачалась сразу. И Саша тоже нервничал и сердился.

Когда Варька появилась внутри меня, он уже не был готов к мысли об отцовстве. Пропал на два месяца, потом появился с извинениями и признаниями. Поскольку в ожидании ребенка удовольствия желательно очень ограничивать, ему пришлось искать их где-то в другом месте. Но он исправно мне звонил и справлялся о моем здоровье, доводя меня до тихой истерики. Он даже отвез меня в роддом. Я спросила его, пока мы ждали в приемном покое:

– У тебя кто-то есть?

– Посмотри на себя, кенгуру!

Он хотел пошутить, но я расстроилась – еще бы, мне так хотелось услышать какие-нибудь хорошие слова за два часа до родов…

После родов Саша появился, только когда смирился с тем, что мальчика не получилось – Варя уже вовсю улыбалась и гукала.

И я все ждала, что Саша сделает мне предложение. И когда ходила беременная, и когда родилась Варька, и когда она стала подрастать, оказалась внешне очень похожей на Сашу, и он сам, как мне казалось, полюбил дочку. Я думала: «А что еще-то нужно для счастья? Вот есть я, вот Варя, мы так его любим, и он нас как будто – тоже. Почему же, почему?..»

Мои размышления прервал посторонний звук. Я увидела, как из гостевого дома вышел мужчина. По силуэту мне показалось, что это Толя Виноградов. Я не могла понять, хочу ли я с ним разговаривать – о чем, зачем… Лишь бы не думать о Саше и всей моей глупой с ним жизни? Стоит ли для этого говорить с другим. Но мне не пришлось выбирать. Он тоже увидел меня и пошел прямо ко мне.

Наверно, он заметил меня еще из окна. Неужели для этого вышел? Подойдя ко мне, он, ни слова не говоря, протянул платок. Я засмеялась:

– Да я больше не плачу. Спасибо.

– А что же вы делаете ночью, одна, в чужом саду?

– В чужом заснеженном саду… – я посмотрела на Толю. Хотела договорить стихи: «следы чужие полустерты…» Но не стала. Хватит, наговорилась уже за свою жизнь стихов тому, кому они оказались совсем не нужны.

Я смотрела на него, и мне вдруг остро захотелось, чтобы он опять близко подошел ко мне и спрятал меня в своих объятиях. Он не подошел и не спрятал. Он сказал:

– Вы романтичны. Наверно, любите стихи?

Я не поняла, иронизирует ли он, взглянула повнимательнее, но в темноте глаза было не разглядеть.

– Наверно…

– Вы ждете кого-то?

Я пожала плечами:

– Нет, конечно. Мне не спалось. Я решила подышать воздухом.

– О чем вы думали?

– Вы действительно хотите это знать?

– Почему нет?

– Я скажу, хотя, скорей всего вы испугаетесь.

– Вы хотите кого-то убить?

Я засмеялась:

– Нет. Вы совсем другого испугаетесь.

Он улыбнулся.

– Попробуйте.

– Хорошо. Мне все время не дает покоя одна мысль. Есть такой закон, я его давно поняла: женщина привыкает и от этого любит, мужчина привыкает – и перестает любить. Вот я и думаю, что это? Ошибка создателя? Его ирония? Какой-то сбой в программе?

Толя, который очень внимательно меня слушал, добавил:

– А может, так было задумано?

– Ну да… жестоко для меня лично и очень удобно для природы. Плодитесь! Ты полюбила? Так плодись и выращивай плоды своей любви. А он пусть пока бегает и ищет, где можно еще расплодиться. Чтобы нас было еще больше, страдающих от несовершенства чьего-то замысла. Ведь пришлось даже корректировать словами – раз не получилось на деле.

– Критикуете замыслы создателя?

– Он и сам, по-моему, был не очень доволен результатами. Иначе зачем говорил: «не прелюбодействуйте, смиряйтесь, терпите». Как будто пытался подсказать единственный путь, как избежать страдания, неизбежно возникающего вместе с жизнью.

– Неужели это возможно?

– Наверно. Только сложно. Ставить себе хоть какие-то ограничения. Не впадать в отчаяние от горя. Терпеть боль. Смиряться с потерями, даже если они невосполнимы.

– Понятно. Интересно. Вы буддистка?

– Нет, почему?

– Почти что дословно сейчас цитировали некоторые постулаты.

– Да нет же, я христианка… доморощенная…

Толя все улыбался и улыбался, а я по-прежнему не могла понять, насколько ему смешно все, что я говорю, или просто симпатично – отчего он так улыбается и все спрашивает и спрашивает меня о самой себе.

– Так чем вы хотели меня испугать, милая Лена?

– Умничаньем. Только я не милая.

– Ясно. – Он как-то странно посмотрел на меня и покачал головой. – И первое ясно, и второе. А какая вы?

– Требую от мужчин невозможного. И у меня плохой характер. Я много плачу. И я зависима от своих чувств.

– Здорово, – спокойно ответил Толя. – Жаль ваших мужчин.

– Хорошо, что не меня. А у вас есть дети?

Он как будто не удивился резкой перемене темы.

– Есть. Дочь. Она уехала со своей мамой в Канаду.

– Зачем? Зачем мама уехала?

Толя пожал плечами и ответил не сразу.

– Татьяна хотела жить, сегодня, а не потом. Жить, радоваться, строить дома, растить ребенка, а не бояться за меня и не ждать месяцами, не зная, что принесет ей завтра. А у меня так все складывалось по службе… Не так, как ей бы хотелось.

Я посмотрела на него внимательно. Что он имеет в виду? «Ждать месяцами…»? Он воевал? Да, конечно, и сейчас есть, где воевать, и откуда можно не вернуться… Спросить? Может, сам расскажет? Но он больше ничего не сказал.

– Извините, если сделала вам больно.

– Нет, всё нормально. Уже давно не больно.

– А дочка большая?

– Постарше вашей Вари. Так бойко стала говорить по-английски, что даже как будто акцент в русском появился…

– Она красивая была, ваша жена?

– Красивая. Была и есть, – Анатолий Виноградов прищурился.

Ну конечно! Как же это я забыла? Есть женщины, которых и после развода считают женой, и любят, даже если они живут с другими. А есть другие женщины – на которых никогда не женятся, и не любят, даже если живут с ними.