Текст книги "Куда улетают ангелы"

– Приду, – пообещала Милена Аристарховна. – Только у меня еще платья нет.

– Жалко… – вздохнула Варька. – Надо купить. А у меня есть. Тоже белое, как у мамы, и длинное.

Глава 18

Праздник был организован за три дня в прекрасном загородном ресторане «У Мартына». Там же, на втором этаже находится маленькая гостиница, где на субботу – воскресенье Толе пришлось оплатить все номера.

У меня было немного странное ощущение с самого раннего утра. Я волновалась, радовалась, и еще мне казалось, что я всех обманываю. Но потом – в суматохе, переездах, цветах, подарках, улыбках и слезах (плакали Нелька, Павлик и я сама) – все встало на свои места.

Позже всех приехала Ольга, которую я все же пригласила, понимая, что не приглашу – покажу, что не приняла ее дружбы, а приглашу – нарушу обещание, которое не надавала. Обещание не иметь больше дела со слабой, избалованной, малодушной, эгоистичной половиной человечества – той, что мешает жить нормальным, хорошим женщинам, которые не требуют ничего особенного, лишь то, что заложено природой. Любить друг друга, быть верными, прощать, жалеть, рожать детей, вместе их растить… Ольга со мной в разговоры не пускалась, ходила поодаль одна, высоко запрокинув голову и улыбаясь.

За волнообразным обедом, продолжавшимся часа четыре – мы выходили гулять, кататься на лодке, потом возвращались к следующему блюду – Ольга сказала тост. Она великолепно выглядела, на тридцать с небольшим. Я видела, как к ней подходил знакомиться мужчина из Толиных гостей. Она молча смотрела на него, пока он что-то говорил, молча улыбнулась и отошла от него, медленно помахав над головой рукой с изящно сложенной фигой.

Когда подали запеченного кролика с трюфелями, объявив блюдо – так придумал Толя, все наперебой стали обсуждать, что же такое трюфели, а Ольга постучала ножиком по бокалу и встала.

– Мне хотелось бы произнести тост. Вы позволите? – обратилась она почему-то к Толе, думаю, «из вредности».

Толя разулыбался.

– Встретились однажды американка, француженка и русская, – начала Ольга, с приятнейшим выражением лица, ни на кого в отдельности не глядя. – Француженка и говорит: «Если женщина в тридцать восемь лет чувствует себя старой, она не с тем мужчиной живет». Американка отвечает: «Или вовсе ни с кем не живет…», а русская посмотрела на них и говорит: «Да колготок у нее нет целых, вот и все!»

К этому моменту замолчали уже все. В полной тишине Ольга закончила:

– Предлагаю выпить за то, чтобы с мужем Толей наша Лена никогда не чувствовала, сколько ей лет.

– А при чем тут колготки? – спросил один из Толиных гостей.

– А это чтоб ты спросил, – ответила Ольга, подняла бокал и выпила.

Почти все рассмеялись и тоже выпили за мое счастье и целые колготки. Ольга вскоре уехала, не попрощавшись и оставив мне в подарок факсимильное издание Чехова.

За легким ужином попросил слова Харитоныч. Толя для начала представил его гостям не только как своего предшественника по службе, но и как одного из корифеев советской политической журналистики. Сейчас Харитоныч скорее походил на поэта. Он встал с листочком и, несколько смущаясь, действительно прочитал стихотворение, предупредив, что это не его. Стихотворение было очень длинное, но, на счастье, самые лучшие строчки были в конце. И подуставшие, заерзавшие гости даже искренне похлопали, когда он прочел:

 
Венчальна ночь. Любовь тебя храни.
Будь легок сон. Пусть милое приснится.
Жизнь говорит: нет счастья без границ.
Стеречь? Стереть? Но где они – границы?[2]2
  Стихотворение Виктора Липатова.


[Закрыть]
 

Милена Аристарховна, внимательно слушавшая от начала до конца, неожиданно сказала:

– Прекрасно.

– Да, – подтвердил польщенный Харитоныч. – Знаете, чьи это стихи? Леночкиного отца, мы дружили с юности.

Мне стало стыдно, что я в жизни не читала этого его стихотворения, да отец и писал-то их не так много. Я не успела спросить Харитоныча, в какой из папиных книжек он нашел эти строчки, потому что увидела, как куда-то ушел и тут же вернулся Толя, держа в руках большой тюк. Он тоже попросил слова.

– Я хочу подарить моей жене в присутствии друзей и родных два очень символичных подарка. И оба попрошу сразу же… гм… использовать.

Он достал бархатную темно-красную коробочку и протянул мне. Мне пришлось встать и показать всем то, что я там увидела. На плотной поверхности бархата лежали три крохотные виноградные кисти, сережки и подвеска. Сами виноградинки были вперемешку золотые и жемчужные.

Толя пояснил под всеобщие восторги:

– Хорошо, что у меня есть друг, который помог мне сформулировать вот таким образом мои мысли… мне хотелось подарить Лене что-то… – он покрутил рукой, – такое…

Настал черед тюка. Когда Толя достал из пакета его содержимое, кто-то ахнул, кто-то засмеялся. Я посмотрела на Милену Аристарховну. Она несколько удивленно улыбалась и постукивала пальцами по столу.

Толя расправил и накинул мне на плечи роскошную, подметающую пол, нежнейшую шубу из белого с бежевыми подпалинами песца.

– Да-а… Готовь сани летом… – проговорила Милена Аристарховна.

Толя засмеялся.

– Мам, я же сказал – это символ.

– Ясно, Толик…

Может, мне так хотелось думать, но мне не показалось, что Милена Аристарховна очень уж недовольна.

– Лена не любит одежду из убитых животных, – спокойно и внятно сказала Ольга.

Я сама видела, как час назад она садилась в машину, трезвая и невозмутимая.

– Я вернулась, Лена, – объяснила Ольга в полной тишине. – Видишь, не зря.

– Но… – Толя растерянно посмотрел на меня. – Я не знал…

– Мужчины вообще очень многого не знают, – ответила ему Ольга. – Главного – о той женщине, чью жизнь собираются испортить. Но я надеюсь, что вы не испортите жизнь Лене.

– А с шубой что делать? – прищурилась Толина мама.

– У нас один размер… – неуверенно сказала я.

Хорошо, что к этому времени большинство гостей, в отличие от Ольги, не собиравшиеся садиться за руль, отлично поели и выпили, и все происходящее воспринимали, как шутку, неожиданную и сложную. Но смешную. Толя энергично свернул шубу, крякнул, посмотрел на меня, на маму, махнул рукой и тоже засмеялся.

– Разберемся! – негромко сказала я ему. – Если мама не возьмет…

– Мама возьмет, – так же негромко ответила Милена Аристарховна. – Мне такого давно не дарили, я выпендриваться не буду. И тебе не советую. Этих зверей уже все равно убили. Я лучше птиц зимой покормлю, совесть будет чиста.

Моя мама на свадьбу не приехала. Павлика отпустила, а сама осталась дома с Игорьком. Подозреваю, что это он не хотел никуда выходить из дома, как обычно. А может быть, маме не очень хотелось быть среди гостей бабушкой. Дважды бабушкой – мой живот был уже слишком для всех очевиден.

Остаток вечера и весь следующий день Толя ходил радостный, выпил очень прилично и, чуть завидев мой взгляд, принимался активно махать мне обеими руками, широко улыбаясь.

Больше всего на свете я боюсь подарков судьбы. Моя судьба, по крайней мере, ничего просто так мне не дарит. Если на рубль даст – на пять отнимет. Что, интересно, она будет отнимать у меня теперь, после таких щедрых даров?

– Ты плохо себя чувствуешь? – спросил Толя, увидев, что я стою бледная, одна, и рассматриваю в большом зеркале ресторана свое отражение.

Поскольку по краям зеркало было разрисовано диковинными зверями и буйными виноградными лозами, я в нем смотрелась особенно странно. Пышная фата, хитрым образом переходящая в перелинку и скрывающая моего будущего малыша. Тусклый блеск шелка на моем шикарном, слишком шикарном платье… Зачем было покупать такое платье на один раз? Тоненькие ручки, которыми я собираюсь строить будущее счастье своих детей… Испуганный неуверенный взгляд…

– Нет, мне страшно.

– Почему? – он обнял меня, и мы стали вместе смотреть на себя в зеркале.

– Думаю, что или кого потребует жизнь как расплату за счастье.

– Да ты и не очень счастлива, раз у тебя такие мысли в голове. От счастья обычно голова теряется и не сразу находится. А у тебя… – он поцеловал меня в макушку.

Я постаралась поймать пролетевшую мысль – может, я уже заплатила за сегодняшнюю порцию счастья – своими прошлыми страданиями. Поймать и закрепить в голове.

* * *

Я никогда не знала, что спать в одной постели вдвоем с вечера до утра – это некая самостоятельная часть супружеской жизни, не имеющая отношения ни к утехам и усладам, ни к дневной жизни. Оказалось, это целая система взаимоотношений двух спящих тел, это борьба, это забота, это новые ощущения. Мне холодно – и я обнимаю спящего Толю, чтобы мне стало тепло. Мне и так жарко, а он во сне наваливается на меня всей своей тренированной тушей. Но я не вылезаю из этой теплой пещеры его тела. Почему-то еще минуту назад мне было жарко под новым одеялом, а сейчас, в плену сонных объятий моего мужа, мне тепло и очень хорошо.

Саша Виноградов, даже если мы ночевали вместе, всегда спал один. Я сначала объясняла это его многолетней привычкой жить в одиночестве, потом – удивительным стремлением во всем оградиться от вторжения другого человека на суверенную территорию его личности.

Первое время в «немецкой» квартире Толи мы спали с Варей по-прежнему вместе. В середине июня мы уехали в Крым. Толя поехал с нами, побыл там два дня и улетел в Москву, пообещав приезжать. Я тепло попрощалась с ним, зная, что увижу через пару месяцев. Но он прилетел ночью в следующую пятницу. А вечером в воскресенье улетел в Москву. Так продолжалось все время, пока мы жили в Крымском Приморье.

Съемочная группа сняла небольшой корпус тихого пансионата – одного на весь поселок. Нам с Варей, как самым главным примам, дали бывший номер люкс, состоящий из двух спален, гостиной и ванной комнаты, где утром была даже горячая вода, а вечером, до девяти часов – тонкой струйкой текла холодная.

Когда Толя приехал в первый раз, я со страхом ушла от заранее подготовленной Вари к нему в комнату. Но она спала крепко, надышавшись морским воздухом, и так быстро засыпала, что можно было и не убеждать ее, что большие девочки должны спать отдельно от мам.

Когда Толя приехал во второй раз в Крымское Приморье, я даже заволновалась. Если бы не мой живот и не Варины съемки, это было бы похоже на медовый месяц. Крымский берег – идеальное место для подобных мероприятий.

Одичавшие розы, когда-то заботливо посаженные по всей громадной территории пансионата, особенно сильно пахли по утрам, когда мы шли купаться. Я боялась жары и днем пряталась от нее в беседках и под кронами высоких раскидистых сосен и пихт. Розы росли там вместо газона и привычных южных кустарников. Я никогда не видела такого количества мало ухоженных, но прекрасных, пышных розовых кустов. Окультуренный, привитый шиповник становится розой, но и дикие розы перерождаются обратно в шиповник. Но не все. У некоторых просто мельчают цветки, махровые превращаются в простые, листья уплотняются, и все проще и проще становится цвет: персиковый – желтым, пунцовый – самым обычным красным, нежный чайный – белым. Но запах, невероятный густой запах тысяч розовых соцветий остается тем же.

Так я и запомнила свой запоздалый медовый месяц: раннее утро, пахнущее розами, чуть прохладное прозрачное море, счастливейшая Варька с листочком текста в руке, крупная, размером со сплющенное яйцо, белая ровная галька, по которой приятно ходить босиком. И улыбающийся, коротко стриженный Толя, похожий на большого, хорошо сложенного мальчика с очень взрослыми глазами.

За много лет мук с Сашей я почти смирилась с тем, что разговариваю я с другими, а люблю его. Теперь же я все никак не могла привыкнуть к тому, что тот, кто поцеловал меня утром, еще и хочет знать, о чем я думаю. Поначалу мне даже казалось, это какая-то игра. Я не могла поверить, что человек, приехавший на неполных два дня к чудесному морю из дымной, пыльной Москвы, вместо того, чтобы сидеть и молча смотреть на море, со мной «разговоры разговаривает», как сказал бы Саша, сын Ефима. Причем не болтает, а спрашивает и внимательно слушает, что я отвечаю.

– А почему твой тесть не выходил из комнаты? Помнишь, Варя как-то в машине, когда мы от Женьки ехали, рассказывала.

Я удивленно посмотрела на него.

– Тебе это интересно? Зачем?

Он пожал мощными плечами, на которых очень беззащитно смотрелись веснушки, проступившие под сильным солнцем.

– Хочу составить портрет врага. Ну не хлопай глазами, я не умею шутить… не ты же враг… – Он махнул рукой, пошел к морю, искупался и быстро вернулся обратно. – Сам не знаю. Интересно.

– Ты знаешь, я была воспитана совершенно искренней космополиткой. И училась, как и ты, в те годы, наверно, в те самые последние годы, когда особо никто не разбирал – таджик ты, или эстонец. То есть это, конечно, неправда. Не разбирала я, дочка журналиста-коммуниста и опереточной актрисы. Кому надо было – разбирал. Я теперь вот вспоминаю, что среди наших комсомольских лидеров ни одного еврея или латыша не было.

– В том-то и дело, – он улыбнулся. – Все «-овы» да «-евы», на худой конец братья-славяне…

– А теперь я часто думаю: а может, правы те нации, которые сознательно и жестко разграничивают себя с окружающим миром? Ведь столько непонимания возникает, скажем, оттого, что за словом «нет», произнесенным дважды цыганкой или немкой мужчине, стоит совсем разная история их прабабушек и прадедушек. И не может азербайджанский муж понять, почему избитая для острастки русская жена ушла к соседке за свинцовой примочкой и больше не вернулась никогда, даже трусы взяла у соседки. Он бил – чтобы уважала и учила детей уважать, а она ушла.

– И не может понять азербайджанская жена, что русскому мужу надо ответить, хотя бы словом, чтобы он очухался, – согласился Толя.

– А про Ефима Борисовича, Сашиного отца… Мне казалось, что он не любит, потому что я не еврейка. Не знаю.

Толя засмеялся:

– Моя бабушка «евреями» называла всех с черными кудрявыми волосами и ничего больше в это слово не вкладывала.

Я кивнула:

– А вокруг меня в детстве было больше еврейских детей, чем русских. В нашем доме жили дети писателей, очень известных актеров, врачей Кремлевской поликлиники. Я даже поначалу всерьез не восприняла Сашины объяснения, когда Ефим Борисович на нашей первой встрече сидел-сидел, потом завздыхал и сказал: «Уж скорей бы ты ушла, что ли…» «Ты красивая, но просто не наша», – объяснил Саша. А я не поняла и не ушла.

Конечно, Саша не поэтому четырнадцать лет кувыркался по моей жизни и, в конце концов, сделав неожиданный – для меня, для русской дуры неожиданный – кульбит, вылетел из нее прочь. Этого я вслух произносить не стала.

– Но, может, они правы? – сказал Толя, чуть прищурясь, смотрел на безмятежную гладь моря. – Меня вот раздражает их прижимистость, а их – моя глупая щедрость, она же расточительность и нерасчетливость. Мне они кажутся хитрыми, ловкими…

– Мой отчим всегда говорил: «Эх, гены у меня не те! Поэтому так вляпался! До конца дело не довел…» Отчим мой сидел пару лет за то, что воздух продавал в середине девяностых.

– Ясно, – засмеялся Толя.

– Ну да. А я Сашиным родственникам кажусь… то есть казалась… простоватой, до противного.

– Оговорочки ваши, конечно… – Толя покачал головой.

– Прости. Я просто не привыкла еще.

– К тому, что его больше нет?

– К своему счастью. Знаешь, я всегда восторгалась и восторгаюсь их бессчетными талантами, и слегка завидую. А они не понимают, как можно быть такой бесталанной и нецелеустремленной. Ефим Борисович как-то сказал мне в сердцах: «Тебе, Лена, надо истопницей работать, а не журналисткой», – когда я «завалила» в своем первом журнале очень интересную тему – то есть все самое интересное, что узнала о герое своего очерка, писать не стала. «Топить – тоже ответственная работа, Ефим Борисович. Всё завалю», – ответила я. «Так не в нашем же доме ты будешь работать», – заметил он.

– А кем он работал?

– Интендантом московского гарнизона, много лет.

– Понятно…

Он смеялся, а я увидела его взгляд.

– Толя, ты думаешь, это я все говорю от обиды, это сугубо личное?

Он положил теплый белый камень на мою коленку.

– Ну, если учесть, что от личных обид разрушались империи, начинались войны…

Он улыбнулся. Кинул камешек в море. Погладил меня по ноге. И только тогда я спросила:

– У тебя есть еврейская кровь?

– А у тебя?

– Ясно. У меня одна капля. Папина бабушка была еврейкой, по маме. Не считается, давно растворилась, не чувствую ее, этой капли.

– А у меня две с половиной, – он засмеялся. – Моего родного дедушку звали Саша Лимберг.

– Ага…

Я, наверно, очень внимательно смотрела на его лицо, потому что он стер песок со лба, которого там не было, и спросил:

– Нашла?

– Да вроде нет… Буду теперь искать…

Он опять засмеялся:

– Не найдешь. Люди до тебя уже искали…

– Это когда в разведку, что ли, брали? Так они моего главного метода точно не знали.

– Ну-ка, ну-ка, поподробнее, если можно…

Он так сейчас был похож на озорного бодигарда в буфете, который раздражал меня своей проницательностью, и кому я предложила разгадать слово «щука»…

– Ты знаешь, у меня ведь от рождения острый нюх.

Он кивнул:

– Я заметил.

– Саша считал это близостью к животным.

Толя улыбнулся и покачал головой:

– Это, на всякий случай, у человека – признак высокой духовной организации, тебе любой психолог скажет, это научная истина, можешь гордиться.

Я, получив неожиданно высокую оценку за врожденные данные, продолжила смелее:

– Ты знаешь, что у всех наций и рас свой особый запах?

Он кивнул:

– Я читал об этом.

– А я – знаю. И думаю, это не случайно. Однажды, много лет назад я ехала в метро и первый раз близко стояла с негритянским юношей. Я была потрясена его запахом. Это был чужой, другой запах – другого существа. Другая формула. Потом, позже, учась в Университете, я могла по запаху с закрытыми глазами понять – вошел ли в проветренное помещение китаец, негр или европеец. Мы даже спорили с Сашей.

Толя вздохнул:

– На поцелуй?

– На деньги! – засмеялась я.

– Я надеюсь, ты его по сто раз в день поминаешь не для того, чтобы просто о нем поговорить, правда?

Я растерялась:

– Прости… я как-то…

Он привстал и поправил большой зонт, под которым мы сидели, чтобы на мои ноги не попадало солнце.

– Продолжай, пожалуйста. В любом случае, если я пойму, что так лучше, я убью его, а не тебя. Голову тебе принесу.

– Что я с ней буду делать? – постаралась я поддержать шутку, хотя мне стало чуть не по себе.

Он засмеялся:

– Череп на полку поставишь. Деньги в нем копить будешь. Может хоть тогда научишься. Хотя нет. Выброшу и череп. А то ты же по сто раз в день к нему подбегать будешь – целоваться, новостями делиться…

Я представила себе…

– Ужас, Толя! Замолчи! Даже в шутку такое не надо!

– Продолжай, пожалуйста, Ленуля. Спорили на деньги…

– Да. Он как-то мне проспорил две стипендии – столько раз я угадала правильно. И главное – я чувствовала только особый, «чужой» запах, запах другой расы, у своей – особого запаха как будто нет.

– Так, а у нас-то… – он оглядел пространство вокруг нас с ним, – тут вообще – русский дух или как?

Я засмеялась:

– Вот теперь буду повнимательнее. Принюхаюсь…

– А тебе мужчины других рас не нравились никогда?

– Честно? Мне всегда нравились японцы – абстрактно. Но я не встретила ни одного японца за свою жизнь. Еврея встретила, японца – нет. И даже не знаю, как они пахнут. Европейцами или азиатами.

Представляю, как бы сейчас обшутился Саша, вывернулся бы наизнанку – раз я дала такую тему. Толя же просто сказал:

– Все, уже не встретишь. Встретила меня.

У меня есть еще немного времени. Жить, любить, быть нужной и единственной. Какая малость, какая глупость, какое невозможное желание…

– Он тебе изменял всерьез? Или всё так, по пустякам? – как будто услышав мои мысли, спросил Толя. Мне даже стало горячо – оттого, что он почувствовал, о чем я думаю.

– Кроме меня, у него была еще одна женщина – в параллель со мной, лет десять, да только мы об этом не знали – ни я, ни она. Она узнала первой и рассталась с ним. Ну не расставаться же и мне было – задним числом. Тем более что Саша клялся и божился, что он ее просто жалел – она была к нему слишком привязана, чуть постарше его, независимая, директор фирмы…

– Ясно, – сказал он и прижал меня к себе. – Все теперь ясно.

Что ему стало ясно после нашего разговора, я так и не поняла.

Я уже знала – с тех пор как заполнила анкету в ЗАГСе, что Толя младше меня на один год и четыре месяца. Вот уж не думала, что начну повторять мамины подвиги… Отчим, отец Павлика, ведь тоже был младше ее на год или два. Не сдает ли мой следующий избранник сейчас экзамены на первом курсе?..

Один вопрос все никак не давал мне покоя. Да, я волновалась, когда видела Толю издали, вылезающего из машины. И грустила, когда он, дотянув до последней минуты, в воскресенье уезжал в аэропорт. Да, мне было так хорошо обнимать его мощные плечи и сидеть у него на руках. Мне хотелось ему нравиться и не хотелось, чтобы ему нравилась очень симпатичная помощница оператора, которая нравилась всем в съемочной группе.

А вопрос был такой: почему же я внутри так спокойна и безмятежна? Разве бывает такая любовь? Я, по крайней мере, знала другую. Я знала, как замирает сердце и перестает биться, когда, не видя кого-то полгода, вдруг встречаешь просто похожего на него в метро… Я знала, как исчезали звуки и краски вокруг, когда он был близко, исчезало все, кроме него. Я знала, как больно ранило каждое небрежное слово и как легко прощались обиды, лишь только я снова слышала его голос и видела его…

Может быть, то, что сейчас, это и есть счастье-константа? А оно, конечно, совсем другое. Вот Толя приехал за нами в Крымское Приморье – сам успел побыть там всего полдня… Вот не спал со мной в поезде – самолетом я уже не решилась лететь, а в самом лучшем феодосийском поезде, на который удалось взять билеты, – не открывались окна и не работал кондиционер… Вот я вижу его утром и вечером. И снова утром и вечером… Мне спокойно, хорошо, не страшно. Он симпатичный, он очень приятный, он добрый и так старается расположить к себе Варьку… Что же не дает мне покоя? Мысль, что все слишком спокойно? Или что я чуть-чуть лукавлю? А может, я просто не умею общаться с близким мне мужчиной, я никогда в жизни так много не разговаривала с тем, от которого бежали мурашки по спине… Или мурашки бежали от того, что каждый день был как последний?