Текст книги "Куда улетают ангелы"

Я неторопливо направилась к Варькиной школе. Времени у меня было навалом. Я шла и размышляла про… Ольгу. Ведь я что-то не то про нее подумала. Я, зависимая от своей мучительной любви, распластанная, несамостоятельная, даже не могла предположить, что есть другой мир – мир без мужчин. Ненормально? Нарушение законов природы? Почему? Разве в животном мире, например, все живут парами? Я твердо знаю, что человек должен жить в паре – и точка. А если нет твоей пары, то – что? Мучиться, страдать или жить с неподходящей парой? Ольга и Наталья Леонидовна просто когда-то решили для себя по-другому. И ничуть от этого не страдают. Это я не могу представить себе мир без мужчин. И я много лет ждала и прощала Виноградова, подсознательно мечтая заменить его на другого. А они никого не ждали и не ждут. Без любви, оказывается, можно прекрасно обходиться и хорошо жить. Жить одной не так уж и плохо. Разве плохо, когда никто не требует от тебя невозможного, когда никто не смотрит на тебя утром с отвращением, не обманывает тебя, не смотрит лживыми глазами, не унижает… У всего есть своя цена, у жизни в паре – тоже.

Когда я училась в девятом классе, учительница физики Наталья Николаевна рассказала нам одну историю. Наталья Николаевна физику знала плохо и не любила, и часто, наскоро объяснив новую тему, рассказывала нам биографии разных ученых. Эта история была о том, как жена одного знаменитого физика, нобелевского лауреата, смирилась с тем, что горячо любимый и любящий муж не мог жить, не имея романов с другими женщинами. К старости дошло до того, что она провожала его на свидания, поправляла воротничок и расстраивалась, если девушка не приходила на свидание с ее мужем. Этот невероятный компромисс просто потряс меня в то время. И я часто за свою сложную жизнь с Сашей думала – вот смогла бы я так, как жена нобелевского лауреата? Провожать на свидания, встречать потом, радоваться вместе с ним его победам? Быть женой-подругой, настоящей. Не сравнивать их с собой, знать, что я лучшая, что я – в другом месте его души, там, где вечное, где мать, где – Бог… Нет, наверное. И с первым Виноградовым я бы так не смогла, и со вторым не смогу.

Если хочешь, чтобы мужчина тебя не нашел – он тебя не найдет. Толя искал нас долго. Он съездил к моей маме, которая совершенно искренне удивилась, увидев такого красивого мужчину в своих дверях. Потом она, разумеется, узнала его и так же искренне отказалась ему помогать. Она не знала, где мы, но, очевидно, радовалась, что наконец-то – пусть с другим Виноградовым! – я сумела проявить твердость и гордость.

Толя нашел и Нельку, что было делом непростым – он не знал ни адреса ее, ни телефона. У него не осталось никаких номеров, по которым я звонила. В новой квартире, где мы пытались начать счастливую жизнь, по принципиальным соображениям мы поставили телефон совсем простой, с трудом его нашли, без всяких дополнительных шпионских функций – ни тебе памяти входящих-исходящих, ни переадресовки, ни записной книжки, ни, разумеется, определителя номера. Я уже отвыкла от таких телефонов и первое время очень радовалась неожиданным звонкам – так, оказывается, приятно, когда поднимаешь трубку и не знаешь, кто сейчас с тобой поздоровается…

Нелька честно ответила, что знает, где мы, но ему не скажет. Толя устроил ей допрос с пристрастием, но Нелька стояла, как скала, чем меня несказанно удивила. Я даже подумала – не радуется ли она, что так все вышло. Может, она тоже не верит в наше скоропалительное счастье? Она очень разумно воспользовалась его звонком и потребовала, чтобы он привез к ней наши с Варей зимние вещи ввиду надвигавшейся зимы…

Толя связался со съемочной группой, но на съемках у Вари был временный перерыв, они снимали павильонные сцены с большой куклой, изображающей нашего Гнома, и монтировали отснятое в Крыму. Я с ними общалась по е-мэйлу, у которого, к счастью, географического адреса нет.

Мобильный телефон я включала только по необходимости.

Тогда он, профессиональный разведчик, отсек невозможные и глупые ходы, совершенно, кстати, напрасно. И продолжил поиски… с помощью полиции. Он обратился к своему бывшему сослуживцу, руководившему теперь органами внутренних дел одного московского округа. Тот дал разнарядку – и нас стали искать участковые. Фигуры мы были видные, особенно я. Но нас искали в Москве, а мы жили не в Москве.

Бедная Варя в очередной раз пострадала от маминых амуров, но теперь я не могла возить ее каждый день в школу и обратно, и пришлось нам поступиться и этим. Я проявила необычную для себя активность и последовательность и перевела ее в школу туда, где мы жили. А жить мы стали в двенадцати километрах от Москвы, недалеко от Красногорска.

Это было глупо, но я не могла его ни видеть, ни слышать, у меня не было сил ни на какие объяснения. Я боялась, что у меня просто разорвется сердце или начнутся преждевременные роды.

Я нашла замечательную двухкомнатную квартиру. Варьку просто раздувало от гордости за то, что она – она! – могла даже сама заплатить теперь за квартиру, у нее теперь были свои деньги, она получила за съемки. Сняли мы квартиру по сравнению с московскими ценами просто за копейки у помрежа, Надюши Андревны, которая еще летом рассказывала, что сын купил и обставил квартиру так далеко от Москвы, что ни жить в ней, ни сдавать ее с толком и порядочным людям не получается.

Квартира была в новом, недавно заселенном доме, из больших окон можно было любоваться красногорскими перелесками и застраивающимися полями. Я старалась не думать ни о прошлом, ни о будущем и жить, как говорил Максимилиан Волошин, «текущим днем, благословив свой синий окаём». За «окаём» вполне сходил краешек Москва-реки, видный из окна. А жить текущим днем и его заботами за месяц до родов не так уж и сложно.

Я старалась больше гулять, да и Варьке это было на пользу, она сразу нашла себе двух подружек во дворе, рассказала им про мою книжку, а про свои съемки – нет. Я подозревала, что это зреет и растет в ней будущая папина загадочность и скрытность, даже в ущерб себе.

Варька выслушала мои объяснения про Толю один раз и больше ничего об этом не спрашивала. Ее собственный папа ни разу не звонил с начала лета, а тут-то уж чего было ждать. Мы гуляли по небольшим улочкам, с которых никто не убирал осыпавшиеся листья, вспоминали смешные эпизоды с летних съемок – а их оказалось так много… Я рассказывала Варе сказку дальше и дальше. И еще пыталась приготовить ее к тому, что первые две-три недели, когда родится малыш, ей придется стать чуть взрослее, а потом опять можно будет почти во всем надеяться на меня. Я пообещала прежде всего себе, что не буду с рождением малыша считать восьмилетнюю Варю взрослой и совершеннолетней, как это часто бывает в семьях.

Как-то раз я стояла и смотрела, как Варя бегает с девочками по двору. Они просто бегали и смеялись, ни во что не играли. И в беготне друг за другом состояла вся прелесть игры, вызывающая такую радость. Надо же, как у некоторых взрослых. Догонишь – и всё, не во что больше играть.

Боль прошла гораздо быстрее, чем я думала. Тянула-ныла, и как-то незаметно отпустила. Мне стало легко и просто. Мобильный я отключила, попросив Антона общаться со мной по е-мэйлу. «Жить без любви легко и просто…» – как точно! И дело не только в том, что все мои силы и мысли занимал мальчик, который вот-вот собирался увидеть свет. Мальчик-мальчиком, но я давно не испытывала такой свободы и легкости, как в этот месяц. Может, права Нелька, сказавшая как-то в сердцах: «Чего ждать от мужчины, кроме денег и огорчений?» За свои пять недель счастья я уже наплакала пять вёдер слез. Стоило ли оно того?

Или, может быть, я всё не тех мужчин выбираю? Всё чаще и чаще приходила мне в голову эта мысль. Пока я не поняла, какое у нее будет продолжение – «Ведь где-то есть наверняка, хороший, порядочный человек, допустим… нет, уже не офицер, и конечно, не физик – мы наслышаны про них! – и не банкир… Скажем… архитектор – вот! Точно! Архитектор. И он живет и ждет меня, надо и мне дождаться встречи…»

Ну уж нет! Прервала я сама себя. На меня встреч хватит, не надо себя обманывать.

Однажды мы пришли из школы, и я увидела стоящую у нашего подъезда Толину машину. То, что это он, я поняла еще издалека. У меня вдруг стукнуло и сильно заколотилось сердце. Я остановилась, стараясь ровно дышать и не пугать лишний раз бедную замотанную Варьку, которой опять пришлось объяснять: то, что только что было «хорошо», оказалось «плохо».

Толя вышел из машины, едва завидев нас. Нет, не вышел. Выпрыгнул, насколько позволяли ему габариты, и опрометью бросился к нам. Варя, как обычно во всяких сомнительных ситуациях, крепко сжала мою руку и прислонилась ко мне. Я остановилась и молча смотрела, как он стремительно приближается к нам.

– Это бесполезно, Толя, – громко и отчетливо сказала я.

Он остановился на достаточно приличном расстоянии от нас.

– Бесполезно, уходи.

– Бесполезно что? И почему бесполезно? – спросил он, сделав еще несколько шагов к нам. Но все же остановился.

– Все бесполезно. Уходи.

– Хорошо. Я понял, – он развернулся и пошел.

Он дошел до своей машины. Открыл дверь. Потом закрыл ее и вернулся к нам. Мы так и стояли там, где стояли.

– Я уйду. Скажи только – почему? Ты вернулась к Саше?

– Нет.

Я смотрела на него и прикидывала – не дать ли ему по морде. Нет, высоко. Да и беременным нельзя тянуться кверху – пуповина может слишком натянуться или запутаться – я точно не знала, но помнила, что тянуться нельзя.

– Объясни. Я уйду. Ты не любишь меня. Ты ошиблась. Так?

– Да, я ошиблась.

– Понятно.

Он еще постоял, чуть отвернувшись, потом повернулся к нам и спросил:

– Ты хорошо подумала?

– Да.

– Варюша…

Та, разумеется, и не шелохнулась.

– Позвони мне, пожалуйста, если тебе нужна будет помощь.

– Да.

Он еще несколько секунд смотрел на нас, потом быстро сел в машину и уехал.

А я стала плакать. И доплакалась до того, что у меня заболело сердце, живот, голова и заныли зубы. Варя играла с девочками во дворе, а я стояла на балконе второго этажа, смотрела на нее и никак не могла остановиться. Я бормотала «Отче наш», заставляла себя вдумываться в каждую фразу и плакала, пока не выплакала все до последней слезинки. Потом решила – в этой связи вполне могу выпить дополнительную чашку чая сегодня вечером, с вареньем. Прозрачным, густым темно-розовым вареньем из райских яблочек, которое мы купили вчера на рынке у молчаливой старушки.

Вечером в электронной почте я открыла записку от Жени Локтева:

«Леночка, поздравляю тебя. Я ничего не знал о твоей свадьбе. Вы такие с Толей счастливые! Вы хотите знать, не обиделся ли я, что меня не пригласили? Да, ужасно обиделся! Сегодня у меня есть хороший повод поплакать в плохой пьесе. Целую тебя, счастливая. Мне иногда бывает так одиноко, Ленка…»

Как же мне мешает мое материалистическое сознание! Как бы мне хотелось верить так, как верят некоторые – не увязывая школьные курсы физики, истории, биологии с религией, имея всё это в своем сознании в параллели: вот молекулярное строение клетки, вот Великий взрыв, вот рудимент моего хвоста… А здесь – прекрасный мир христианской веры.

Я подчас завидую искренне верующим, особенно неофитам, вновь обращенным, недавно пришедшим к полной и безоговорочной вере, без сомнений и оглядки на открытые законы мироздания, на археологические раскопки и богов других народов, других религий, подчас гораздо более древних и не менее мудрых…

Как будто ничего этого нет, спокойно улыбаясь, отвечать сомневающимся: «Это всё Бог, во всем и везде». Не думая о том, а что же есть Бог. Так он же не велел думать! Он велел – верить. Видно знал, что знание будет не под силу. А вера, наивная и радостная – как раз впору…

Я, к сожалению, понимаю, что не знаю чего-то главного – о мире, о себе. Уже кто-то до меня стал подозревать – а, может, это вовсе не утерянное знание, которое во что бы то ни стало надо найти, чтобы обрести, наконец, целостность в картине мира? Может, это закрытое, тайное знание, которое человеку не стоит и искать?

Как бы я хотела просто читать молитву, которую за время странствий по родной Москве в последние полгода выучила и могу произнести без запинки. Просто читать – и всё. Перекреститься, поклониться и – обрести покой.

Оттого, что мне вдруг помогла молитва, что помогают походы в церковь, я еще больше стала думать – а что все это такое? И что означают эти слова? Почему они именно такие и почему помогают? Не знаю, так ли надо делать, но я говорю молитву не машинально, а пропускаю через себя каждую из пяти длинных фраз.

Доходя до второй – про хлеб насущный и про то, что надо простить «должников», то есть всех, кто задолжал мне по жизни – любовью, правдой, верностью задолжал… – я пытаюсь примерить это к моей реальной жизни, к моим реальным должникам. Примерить и тут же применить – в душе. Понять, что заработать должна на хлеб насущный для себя и Вари, а не гнаться за химерами роскоши, которые все равно не поймаешь – они множатся, дробятся, плодятся прямо у тебя в руках. Простить… Да ведь как хитро сформулировано – прости мне, как я прощаю им…

Как мне хочется думать, что это не случайный набор слов, а действительно некий хитрый, таинственный механизм – общения ли с высшей силой, оздоровления ли собственной души…

«Не введи в искушение, но избавь от лукавого» – говорю быстро я в те мгновения, когда ярость охватывает мое сознание и душу и мне хочется наброситься на Варьку, за то, что она за завтраком скривилась при виде пахнущей ванилью манной каши с изюмом… Ванилин и изюм добавляю я лично, чтобы Варька не кривилась. Поэтому мне хочется заорать: «Я, такая хорошая, добавила тебе ванилин, а ты, дочь Виноградова, такая же сволочь, как и он, ты – кривишься!» Помогают таинственные слова молитвы, которую я стала читать несколько месяцев назад не от глубокого религиозного вдохновения, а просто от отчаяния.

Что касается первой и последней фраз, на которых я раньше спотыкалась – «да святится имя твое, да придет царствие твое…» и «ибо твое есть царствие и сила и слава вовеки…» – то они мне кажутся некими формулами, кнопочками… щелк – подключился, щелк – выключился. Причем даже не просто «щелк», а через быстрое упоминание, обозначение самого главного, на чем зиждется всё остальное. А именно:

кто есть Создатель;

не все получилось, как он хотел, а надо бы;

зависит от меня самой – насколько мне будет плохо или легко, насколько меня будут уважать или презирать, не прощенные мной, рожденные мной, любимые мной…

– А ты поверь – станет проще.

– А ты – объясни мне – почему, как, откуда?..

– А ты не спрашивай!..

Вот и поговорили. Все те же персонажи – христианка с отличницей учебы и комсомолкой в моей душе.

Глава 21

Странно, почему мне Нелька не сказала этого раньше. Когда я отвозила к ней Варю, отправляясь в роддом, она между прочим сообщила:

– Звонила Ольга, я забыла тебе сказать. Искала вас. Она позвонила твоей маме, Лиля дала мой телефон – сама не знала, что той сказать. Я с ней сначала разговаривать не стала, но она еще позвонила…

– Да? – Мне было совсем не до Ольги, я чувствовала, что Максим вот-вот собирается родиться, надо добраться до роддома хотя бы в начале схваток.

– Ну да… Пришлось поговорить с ней. И она мне рассказала, что видела в театре твоего мужа, он познакомил ее со своей мамой и дочерью. Ну, в общем я ей твой телефон красногорский все равно не дала. Правильно?

– Какой дочерью? – спросила я, прислушиваясь к себе – мне казалось, что вот-вот начнут отходить воды, такое странное ощущение было где-то внизу живота и резко заломило поясницу.

– К нему дочь приехала из Канады. Верней, не к нему, она просто приехала, кажется, учиться здесь будет… в академии какой-то… Сейчас же все институты стали академиями…

– У него, что, такая большая дочь? – машинально спросила я. – Подожди, ты сказала – дочь? А когда… когда она приехала?

Нелька не подозревала, из-за чего мы покинули просторы пятикомнатной квартиры. Она, как и все, думала, что дело опять – как всю мою жизнь – в Виноградове № 1. Я ее не разубеждала, пусть лучше так думает, чем жалеет, что мне все изменяют с молоденькими и упругими.

– Не знаю… А что? – Нелька с любопытством посмотрела на меня.

– Нет, ничего. А когда Ольга звонила?

– Ленусь, я не помню, давно уже, я так зачухалась со своими… Прости, что не сказала, но я знаю, что ты к ней так осторожно относишься… Я помню, как она на свадьбе тост сказала, она мне такой странной показалась… И с шубой этой выступила некстати… Ты будешь носить шубу? Ой, то есть шуба там осталась, да?

Я даже засмеялась:

– Уж точно до шубы теперь!

Я расцеловала Варьку, попросила Нелю не кормить ее насильно – сколько съест, столько и съест, и не укладывать ее спать рано – она будет только маяться. Потом я села в такси, поехала в роддом и ночью родила Максима.

Утром мне принесли его, туго запеленатого, красивого, с волосиками и бровками. Я пыталась понять – мои у него брови или Сашины, и вытерла пальцами волосы, густо намазанные детским маслом. Он ткнулся в мою грудь, в которой пока ничего не было, кроме нескольких капель молозива, предвестника молока, и уснул. А я взяла телефон и позвонила Виноградову. Виноградову Толе.

Где-то на пятом часу схваток – всего я рожала семь с половиной часов, – когда на несколько минут отпустила разрывающая, нечеловеческая боль, я отчетливо поняла, почему Толя был тогда так счастлив, почему девушка была такой высокой и не по-нашему холеной и свободной. Ни массажи, ни бронированные машины, ни вереница кавалеров, ни коллекция шуб в шкафу, ни даже мелькание на обложках «Отдохни!» и «TV-парка» не дадут подобного эффекта – такого спокойного, сияющего взгляда, как дает ежедневное созерцание водопадов, тысячелетних секвой и благополучных, неторопливых соседей, прогуливающихся под ручку в аллее из золотисто-красных кленов в окружении троих маленьких детей и в ожидании четвертого.

– Да?

Я услышала Толин голос и несколько мгновений прислушивалась к себе. Да, точно. Все правильно. Я поступаю правильно.

– Да?.. – повторил он, как мне показалось, чуть растерянно.

– Ты приедешь ко мне в роддом?

Он секунду, ровно секунду молчал.

– Да. Куда?

Я назвала адрес.

– Я буду через полчаса.

– Утром тебя не пустят.

– Хорошо.

Он приехал сразу, и его пустили, дали белый халат. Мы разговаривали через дверь – из-за того, что в городе начался грипп.

Я сунула медсестре в детской палате сто рублей, взяла с ее разрешения Максима, завернутого в казенное белье, сама потуже затянула на синем байковом халате поясок и подошла к стеклянной двери.

– Мальчик Максим, четыре триста, очень большой.

– На меня похож, – сказал Толя и засмеялся, глядя на меня.

– Да. А зачем ей здесь учиться?

Он перестал смеяться и внимательно посмотрел на меня. Ему хватило нескольких секунд, чтобы все понять.

– Она в МГУ поступила, на русскую филологию. Но она будет и там, и здесь учиться.

– Я тебя с ней видела и не поняла.

Он еще несколько мгновений внимательно смотрел мне в глаза.

– Ясно. А рост?

– Она – как ты, кажется…

Толя улыбнулся, показал глазами на малыша.

– Максим… Он очень большой, да? Как я?

– Да. Пятьдесят четыре сантиметра.

– У тебя есть молоко?

– Еще рано. Будет.

– Я тебя люблю, Лёка.

Я поправила:

– Ленуля.

– И Ленулю тоже люблю. И дерзкую свободную Елену Воскобойникову. Все дело в том, что ты фамилию не сменила. Как я сразу не понял…

Я смотрела на него, и мне хотелось, чтобы он взял меня на руки, вместе с Максимом.

– Я, между прочим, на Беговую вернулся, в старую квартиру.

– А там… на бульваре… кто живет? Дочь?

– В нашей с тобой квартире? Почему… Мариша у моей мамы, скоро опять уедет, слушать лекции в Торонто и сдавать что-то, ей так разрешили. Она очень деятельная и талантливая. А в нашей квартире… ну разве что призраки. Нас там затопили, кстати. Соседи сверху сделали сауну в одной из ванных комнат, и прорвало трубы.

– Ты отремонтировал?

– Отремонтировал. Ты очень красивая.

– Спасибо.

Я увидела в стеклянной двери, как блеснули глаза на моем уставшем лице.

– Куда ты поедешь после роддома? И где Варя?

– Варя у Нельки.

– О, господи… – Толя покачал головой. – Я надеюсь, ты… гм… первому мужу не звонила?

Это можно было спросить и по-другому: «Ты больше за химерами не гоняешься, Лена, мать двоих детей?»

– Нет.

– Я приду вечером. Тебе что-нибудь принести? Вот, возьми, кстати, если это можно… – он показал на огромный букет тюльпанов, лежащий сзади него.

Тюльпаны – осенью…

– Спасибо, но в палату нельзя, в коридор можно. Толя…

– Да?

– Поесть мне принеси, пожалуйста.

– Поесть? – он растерялся.

– Да. Побольше.

– А… чего тебе принести?

Я подумала. Представила себе огромный бутерброд со свежим сливочным маслом, с мягким сыром и зеленое яблоко, и кусочек розовой шейки…

– Всего.

– А… Слушай, я не знал… Мне на работу надо… ты доживешь до вечера?

– Нет. Я у соседки съем что-нибудь, ей много принесли. Вечером привези еды.

– Покажи мне его еще раз, пожалуйста.

Я показала изумительно красивого Максима.

– Тебе нравится имя? – спросила я.

– Мне нравится… – Он сделал неопределенное движение руками, как будто обхватывая что-то большое вокруг себя. – Мне нравится всё, с тех пор, как ты мне утром позвонила.

Я посмотрела в окно в конце коридора. Редкой гадостности день – темно, моросит, ветер…

– И лужи, и слякоть?

Он улыбнулся:

– Да.

* * *

Осень невероятно затянулась в этом году. В конце ноября еще не падал снег, было сухо, солнечно. Я гуляла с коляской на бульваре около нашего нового дома. Варя каталась на качелях неподалеку. Я увидела, как она вдруг спрыгнула с качелей на лету и побежала ко мне:

– Мама, смотри, там папа идет!

– Не придумывай!..

– Правда, вон в сером пальто, коротком…

Да, действительно. Глазастая Варька углядела Александра Виноградова на очень приличном расстоянии. На таком расстоянии только я бы его узнала, и то раньше.

– Повернем обратно? – я спросила и сама поняла, что спросила непедагогично. Варя укоризненно посмотрела на меня. – Хорошо, пойдем вперед. Только не беги, иди спокойно рядом со мной.

Варя засмеялась, видимо, оттого, что нервничала.

Александр Виноградов наверняка видел нас давно. Потому что шел медленно, не отрываясь, глядя на нашу компанию.

Благостно спящий в красивой клетчатой коляске Максим Виноградов, распустивший во сне губы в прекрасную беззубую полуулыбку, строгая и великолепная Варвара Виноградова, гордо расправившая и без того прямую спинку. И я, счастливая от ощущения полноты мироздания и от сознания своего полного превосходства над Александром Виноградовым, который не видел и уже никогда не увидит, как долгожданный маленький Максим первый раз разулыбался, увидев, как качается тугая, полная теплого сладкого молока мамина грудь…

Мое счастье не мешало мне в ту минуту ненароком оглядеть себя, Варьку и Максима и понять, что мы достойны сами себя. Занятая всем этим, я, к сожалению, пропустила момент, когда отец моих детей неожиданно опустился на колени и продолжал свой путь по направлению к нам уже таким образом.

– Мам… – ахнула Варька.

– Молчи и иди вперед как ни в чем не бывало, – сказала я и положила одну руку ей на плечико.

Варя кивнула и, чуть нахмурившись, придвинулась ко мне. Я видела, что ей хотелось улыбаться, и может быть, даже стремглав помчаться к папе, но она, большая девочка, вела себя сдержанно и достойно.

Неожиданно, скорей всего от исходившего от нас с Варей напряжения, проснулся Максим, два раза тихо крякнул, увидел меня, улыбнулся, но тут же набрал воздуха и сердито закричал.

Идущий к нам на коленях Александр Виноградов на секунду замер, вынул руки из карманов, потом лег животом на землю и закричал:

– Ленка! Пока не скажешь, что могу встать – не встану! А хочешь – на животе поползу?

– Не хочу! Вставай, Виноградов! – я кричала негромко, сложив руки рупором, чтобы не очень испугать разволновавшегося Максима. – Саша, вставай, пожалуйста! – я вздохнула и опустила руки.

Он было приподнялся, но потом лег обратно, уже на бок.

– Если не простишь, не встану никогда!

К счастью, мы подошли совсем близко. Мне не было стыдно, мне было почти смешно, хотя я волновалась за Варю, за Максима и даже за дурака Виноградова – на земле лежать было холодно. Но Варе было очень стыдно, я видела. Она опустила голову и, обойдя меня, взялась обеими руками за коляску.

– Мам, там, кажется, ребята из параллельного класса…

Еще не хватало! В параллельном классе «Б» учится мальчик Дима, в которого Варька зачем-то влюбилась – но теперь уж ничего не поделаешь, я тоже когда-то влюбилась в девять лет, и это был не Варин папа.

Я оставила Варе коляску с ревущим Максимом, быстрым шагом подошла к Александру Виноградову и сильно дернула его за шкирку.

– Хватит цирк устраивать и позорить нас, вставай. Где телохранители-то?

– Отпущены в декретный отпуск, – Александр Виноградов смотрел на меня с максимально возможной для него теплотой и нежностью. – Ты потрясающая женщина, Елена Витальевна, – он попытался ухватить меня за руку. – Ты великолепна, юна, стройна и прекрасна. У тебя, кстати, берцовые кости после родов уже съехались обратно?

– А они у меня в этот раз и не разъезжались. Так пролез.

– Не больно было? – Биологический отец Максима и Вари с охотой поддержал неинтересный и страшный для мужчин разговор о родах, который так любят все рожавшие женщины.

– Было ужасно больно. Чуть не умерла, мне так казалось. Еще больнее, чем с Варей, хотя больнее не бывает. Еще что?

– Э, нет, подожди, ты что звереешь-то? – Александр Виноградов быстренько вскочил, небрежно отряхивая влажные листья с грязного пальто и брюк. – Так хорошо говорили… ну в общем – Вама… то есть… Елена Витальевна, Лена, Леночка… – Он выдохнул и набрал полную грудь воздуха и снова выдохнул. И только потом энергично проговорил: – Делаю тебе предложение.

– Жить вместе в большой новой квартире с панорамным остеклением и двумя санузлами?

– С тремя! Третий – детский. Второй – твой лично, с бассейном. Первый – самый маленький – мой, он же гостевой. Гости мои ходить к нам особо не будут… часто и помногу не будут… и жить не будут… подолгу… А на даче я для друзей, кстати, отдельный гостевой домик построил, двухэтажный…

– Спасибо, Саша, у меня уже есть все санузлы, какие нам нужны. Нам троим хватает.

– А мне, четвертому – нет, – счастливый Александр Виноградов попытался сбоку подтолкнуть коляску с Максимом Виноградовым.

– И четвертый… человек у нас тоже есть, Саша. У нас всего хватает, и людей, и санузлов для них. И гостевых домиков.

– Я не понял про четвертого…

– Я вышла замуж, Саша.

– За кого это? – Александр Виноградов чуть приостановился. – Ну не ври, ладно…

Я пожала плечами.

– Зачем мне врать?

– Ты шутишь? Да? – Саша внимательно посмотрел на меня. – А… когда?

– Летом.

– Ну и… Да ты что, вообще, Воскобойникова, себе позволяешь? – Саша громко засмеялся и даже оглянулся, как будто ища поддержки. У кого – у напряженно вытянувшейся Вари? – И… и как, интересно, его зовут? Твоего… мужа?

– Какая разница? Анатолий.

– А… Но… – Саша закашлялся.

А я подумала, как жалко, что в момент такого очевидного реванша я думаю о том, не пора ли Максиму менять памперс, и не пора ли в связи с этим заворачивать всю компанию, за вычетом проигравшего Александра Виноградова – домой.

Саша отошел чуть в сторону от меня и коляски.

– И… и ладно! Да и черт с тобой! Ты смотри, какая, а? Замуж… За кавказца какого-нибудь, да? Или за девяностолетнего вдовца с простатитом?

– Нет, Саша. И ни то, и ни другое. Извини.

– Да мне плевать! Но это мой сын, и я буду его растить и видеться с ним! Сколько захочу!

– Ты уже хотел видеться с Варей, когда пожил с нами, а потом ушел, пока мы приданое с Варей шили.

– Не болтай! – попытался даже прикрикнуть Александр Виноградов, но я видела, что он обескуражен.

Я вдруг увидела, что Варя набрала полные глаза слез и изо всех сил сдерживалась, чтобы не зареветь. Я остановилась, обняла ее и посмотрела на по-прежнему красивое лицо Александра Виноградова, сейчас слегка разрумянившееся от легкого осеннего морозца, на аккуратно постриженные, почти совсем седые виски густых темных волос, на нежные, девичьи мочки – круглых Варькиных ушей…

– Это не твой сын, Саша.

– Что ты сказала? Не мой сын? Как его зовут? Только не ври! Фамилия у него какая?

Я чуть помедлила.

– Виноградов.

– Виноградов? А-а-а!.. Ты дала мою фамилию, не спросясь меня? Или ты его еще не регистрировала? И как его зовут?

Я засмеялась. Как же переполошился мой первый Виноградов!

– Зовут его Максим, как ты и хотел, Саша. Ты же всегда хотел иметь сына Максима, правда? – Я покрепче обняла заметно съежившуюся под моими руками Варю. – Плюс к дочери Варваре, разумеется. А Максима я, как ты выражаешься, зарегистрировала, не беспокойся. Он на самом деле Максим Виноградов.

– Я, конечно, рад. Но я бы с большим удовольствием сделал это сам… Да-а… Порядочки сейчас… Ну что ж, ладно… Ну что, – он нагнулся ближе к Максиму, – что, Максим Александрович, как жилось вам без отца?

– Он Максим Анатольевич, Саша, и без отца пока, слава богу, не жил.

– Что ты сказала? – Александр Виноградов остановился и то ли споткнулся, ухватившись за мое плечо так, что я чуть не упала, то ли нарочно тряхнул меня изо всех сил. – Что ты сказала, повтори? Какой к чертям собачьим Анатольевич? Это что за шутки? Это мой сын? Да не говори ничего, я знаю, я чувствую, я и тогда чувствовал, что у меня все получилось… Ты обманула меня – тогда? Ты знала, когда я уходил?

Я покачала головой:

– Нет.

– Все равно правды не скажешь…

– Почему? Я действительно сначала не знала. И мне, и нам с Варей было… достаточно сложно одним, без тебя. И потом я даже говорила тебе один раз. Пыталась…

– Тьфу, черт… Ты же сказала, что наврала… я так и подумал – нечем было меня удержать, вот ты и… Зачем ты…

– Но ты же был занят прелестями одной рыжеволосой девушки.

– Тьфу ты… – он весь исплевался, поминая то господа, то черта, – господи! Ну так с кем ты Максима записала? Это ведь мой сын?

Я помедлила.

– Какая теперь разница.

– Большая! Я должен знать, что у меня есть сын, что я не напрасно жил…

– Ты только не плачь, Саша. Жил ты скорей всего не напрасно. У тебя есть и дочь, и…

– Понятно. Значит, мой! Вама!..

– Вамама, – подсказала я. – Теперь еще Максим есть. Имя укрупнилось. Стало еще чудесней.

– Ну да… Ленка… – Он с мучительной гримасой возвел глаза к небу, как будто у него что-то заболело, потер грудь. – Всё, идите домой, собирайтесь, я за вами вечером приеду.

– Саша, не говори глупостей. Живем мы теперь совсем в другом месте, через бульвар.

– Я уж знаю, что ты скакала то в одну квартиру, то в другую. Я звонил как-то.