Текст книги "Куда улетают ангелы"

Глава 13

Два дня подряд я все свободное время записывала свою сказку. Что-то вдруг мне самой казалось смешным, что-то – слишком дидактичным. Варька, видя, как я увлеченно тружусь, поинтересовалась:

– Статью пишешь?

– Нет, Варюша. Я решила сказку нашу записать. Может быть, книжку опубликуем…

– Ура! – Дитё мое несказанно обрадовалось – вот где, оказывается, прятались мои потерявшиеся гены тщеславия. – И мы придем в магазин, и там на полке будет стоять книжка, и будет написано – Воскобойникова Елена, «Сказка про Гнома и девочку Соню?» Да, мамочка?

Варька прыгала, скакала по комнате, а я, глядя на нее, подумала – вот хотя бы для этого стоит попробовать. Чтобы она радовалась и гордилась мной. Разве для того я ее рожала, чтобы она всерьез обсуждала в семь лет проблемы измен и верности, чтобы толком не знала отца и жила так, как мы сейчас живем? Неизвестно, когда это изменится. И изменится ли вообще… Она ведь не просила ее рожать. Что же, я, выходит, родила себе подружку в своих несчастьях? Маленькую, беззащитную, доверчивую подружку, которую я же, по глупости и легкомыслию, вовлекла во все это сумасшествие с Сашей Виноградовым.

С вечера субботы я ждала и боялась Сашиного звонка – ведь он грозился привезти денег и покачать Варю на качелях. Он не позвонил. Позвонил его шофер Костик, выяснил, куда ехать, и утром привез нам пакет с нашими вещами из Митино и конверт. В конверте лежало странное письмо, заканчивающееся словами «Долой демонстрации, они доводят до прострации». Начиналось письмо так: «Вама!» (этот словесный урод означал «Варина мама», так Саша Виноградов ласково называл меня после рождения Вари. До рождения Вари он звал меня «Лёка»).

«Вама! Очень надеюсь, что у тебя, у нас хватит разума не испортить дочке жизнь…»

Сволочь, ну сволочь же какая ты, Саша!.. А о чем ты думал, когда пришел, улегся на пол и позвал нас в прекрасное далёко? А о чем думал, когда погнался за очередным котенком и сразу, через неделю активных совокуплений, приволок к себе домой ее грязные колготки с блестящими сердечками и спрятал Варькины игрушки и фотографии? Сколько у тебя уже было этих котят? Только известных мне не меньше семи. А еще те, о ком я не знала, не догадывалась. Или догадывалась, когда ходила в одиночестве с животом, потом с коляской, потом в зоопарк и в театр юного зрителя с юной, доверчивой зрительницей Варей Виноградовой? «Не испортить жизнь»…

Да ты уже всё всем испортил, ты уже испоганил жизнь, душу, ты показал девчонке квартиру и сказал – здесь будет твоя комната, ты притащил ее в свой дом и объявил – вот это тоже твоя комната, а это – твоя песочница, а это, а это… И теперь ты всё это у нее отобрал. Ладно – у меня! А ей-то как объяснять, почему у нее все отобрали, и отослали обратно в свою крохотную квартирку. А теперь – и вовсе! Временно снимать комнату у хорошей, доброй тети Любы, не зная, что будет завтра.

Я заставила себя сосредоточиться на чем-нибудь конкретном, например, посчитать деньги. Удивительно, но Саша послал Варе чуть больше, чем обычно – не восемнадцатую часть своей зарплаты, а пятнадцатую. Приблизительно, конечно. Я могла только догадываться, сколько он получает – по его расходам и по тому, сколько получали его помощники – однажды он неосмотрительно проговорился. Мне не пришло в голову отсылать излишки обратно – так я бы сделала раньше. Расставшись окончательно, я вдруг стала понимать слова «моральная компенсация». Да, не заплатишь за сломанную жизнь. Но, вероятно, правы те жены, которые вычерпывают до дна банковские счета некстати сбежавших супругов. Официальные жены, Лена! А не смиренные гражданские подруги, годами ждавшие у моря погоды, а также предложения руки, сердца и доли в общем имуществе.

Потом я разобрала пакет с нашими вещами, которые он насобирал по углам своей квартиры в Митино. Почему же это так больно – вот она, несостоявшаяся совместная жизнь, глупые надежды, вот они – мои собственные любовь и нежность, запихнутые в пакеты… Золотой халатик, купленный сто лет назад, когда еще Варьки не было, Варькина пижамка с медвежатами, несколько ее игрушек, рыжеволосая кукла Клава… Каждая вещь, которую я брала в руки, словно несла энергию, сгусток воспоминаний и боли.

Ну почему, почему, почему так… Почему ты становишься не нужна как раз в тот момент, когда ты прирастаешь вся, по всей длине, ширине и глубине, прирастаешь с мясом, когда невозможно оторваться, не закричав от боли… Ну отрывайся же, отрывайся, говорила я сама себе, отрывайся, мое горькое прошлое, в котором ничего уж такого хорошего и не было с Сашей, кроме моей собственной любви, кроме того придуманного Саши, к которому я стремилась столько лет, и к кому смело подвела дочку Варю…

– Мам, зачем ты опять плачешь? Ты же мне обещала, что плакала в последний раз, помнишь? И морщинки опять под глазами будут…

Варька, Варенька, лучшая в мире утешительница, бедная моя Варька, подошла ко мне, залезла на колени и обняла мою голову так, как я обнимаю ее, ревущую и обиженную. И начала меня качать. Мне стало очень стыдно. Я опять увлеклась романтикой своих встреч и расставаний с Сашей – пусть даже действительно последних на сей раз. Вот – его уже нет. А есть я и она. И только от меня сейчас зависит, будет ли она плакать или смеяться, грустить вместе со мной или радоваться новому дню.

– Все, все, я не буду! Больше не плачу.

– А почему ты плакала? – Варя вытерла пальчиками слезы с моих щек.

– Не смогла найти одну книжку в пакете, который он прислал…

– Не ври, пожалуйста, – Варя поправила мне волосы и строго сказала: – Так, а кто будет в театр собираться? И сказку ты сегодня еще не писала!

– Давай включим компьютер, посмотрим, что мы вчера с тобой написали.

Сказка получалась очень длинная. Какие-то эпизоды я подзабыла, особенно те, что рассказывала по одному разу. Но Варя, оказывается, очень хорошо все помнила и помогала мне вспомнить.

Мы еле-еле успели в театр, посмотрели «Синюю птицу». Варя никак не комментировала, не боялась, не смеялась, молча и внимательно смотрела. А я в ужасе слушала прекрасный текст Метерлинка и узнавала знакомые интонации художественной руководительницы МХАТа на Тверском бульваре в каждой женской роли. Мужчины прыгали, скакали, орали, как кому бог на душу положит, а женщины, особенно красивые – Душа света, фея Берилюна, Вода, Молоко – были четко «выстроены» по образу и подобию самой главной артистки в театре. Я думала о том – насколько хороша сама Доронина, настолько смешны ее копии. А поди сыграй по-своему – вылетишь мигом из театра!

– Спасибо, очень интересно было, – вежливо отозвалась Варька после спектакля таким же тоном, каким она говорит, отодвигая почти полную тарелку нелюбимой каши: «Спасибо, было очень вкусно и питно…»

Остаток дня, до вечера, я просидела за компьютером, записывая сказку, а Варя на полу сидела с куклами.

Иногда Варьке надоедало, что я пишу и пишу – нахожусь в другом пространстве. Она брала второй стул, подсаживалась ко мне и, стараясь не мешать, что-то рисовала, но при этом теребила меня:

– Мам, посмотри на мой рисунок! Смешной, правда? Мам, посмотри! Мам! Красиво?

Пела недавно выученную песню: «Бабка-Ёжка, костяная ножка, с печки упала…», декламировала – сама себе, не отвлекая меня – стихи:

 
«Жук, скажите, отчего вы так жужжите?
Жук ответил: «Ну, жужжу,
после ужина лежу».
 

Когда она завела про жука в пятый раз, я остановилась и укоризненно посмотрела на нее. Варя отошла в другой угол комнаты и оттуда объяснила мне:

– Я проверяю, мам, хорошо ли я букву «ж» говорю, понимаешь?

– Проверяй, пожалуйста, только не в ухо мне, ладно?

На самом деле отчего-то мне это почти не мешало. Ее присутствие каждую секунду подтверждало: это надо, Лена, это надо делать, надо хотя бы для Вари. А если книжка получится, то может, еще какая-то девочка откроет ее и так же, как Варька, будет пугаться, радоваться, надеяться…

К следующему воскресенью я написала восемнадцать глав. Мы прочитали вслух, перебивая друг друга, последние две главы, чуть их поправили. Варька смеялась, страшно радовалась и всячески меня подбадривала, обещая бешеный успех на книжном рынке. Я сама была настроена отнюдь не так оптимистично, я хорошо знаю цену «домашним радостям» – не всегда то, что нравится твоим близким, окажется нужным и другим, очень разным людям. Но я все же записала диск для Жени. Я решила – пусть он будет первым читателем. Почему-то мне казалось, что, несмотря на свое доброе и пристрастное ко мне отношение, он сможет сделать мне толковые замечания.

Мы оделись и чуть пораньше приехали на спектакль. Никогда из дома у меня не получается выезжать заранее – у себя дома всегда найдется тысяча дел, а сейчас мы уже в половине седьмого получили пригласительный билет у администратора. Я немножко удивилась, что билет был без мест. Но потом решила, у Женьки всегда так много приглашенных, что на всех бесплатных «директорских» мест не хватает.

Это был пятый или шестой премьерный спектакль. Народу набилось раза в полтора больше, чем мог вместить зал, поэтому думать о свободных местах в партере было нечего. Мы пошли на балкон, Варя заметила, что она «всегда мечтала сидеть именно на балконе». Оттуда было очень хорошо видно, но довольно плохо слышно, особенно Женину партнершу, популярную Ирочку Мухину, которая говорила на сцене простым, бытовым голосом, вблизи он звучал наверняка мило, но к нам на балкон долетало лишь «..няу… ли… лю…а-а-а». Но Варя и так была довольна, а я все равно напрочь выбита из колеи целлофановым мешком с остатками моей жизни в «невестах» у Саши Виноградова.

Мы купили очень красивые цветы для Жени и всё торговались – дарить ли их у сцены – я знаю, что актеры так больше любят. Или все же зайти к нему с букетом в гримерку, тем более что он приглашал нас потом поужинать. Варька рвалась на сцену, мне же казалось, что это очень неудобно – спускаться с балкона заранее, стоять потом в проходе… Но я решила сделать так, как приятнее Жене и как хочется Варьке. Когда стало ясно, что спектакль вот-вот закончится, мы поспешили вниз, к сцене.

Женя охнул и ахнул, увидев красавицу Варю с распущенными светлыми волосиками, протягивающую ему букет персиковых роз и белых нежных лилий. Варя протянула ему еще и руку, Женя руку поцеловал, расшаркиваясь. Потом поцеловал Варю, отыскал глазами меня и послал мне воздушный поцелуй. Варька была счастлива, потрясена и с прискоком подбежала ко мне:

– Пошли к нему!

Странно. Что-то такое вдруг как будто проскользнуло у моего лица. Будто слово или звук – но никто ничего не говорил… Или какой-то смутный образ… Но я бы ни за что не сказала – что именно я увидела. И мне почему-то показалось – не надо. Не надо ходить к Жене.

– А может, не пойдем? Варюша, поехали домой, а?

На Варьку жалко было смотреть.

– Почему? Почему, мама? Ты плохо себя чувствуешь?

– Да нет… Наоборот… Просто… Не знаю, как объяснить… Мне кажется… Да нет, глупости. Пойдем.

Я подумала, что скорей всего я потихоньку вползаю в депрессию, которой безумно боялась с того самого дня, когда Саша тихим голосом объявил, что жить с нами больше не хочет. Я знаю, что это такое. Я там бывала. Дважды за свою жизнь. В той депрессии, которая не хандра, а медицинский диагноз. От которой можно по рецепту купить в аптеке антидепрессанты и равнодушно глотать три раза в день таблетки, а день за окном серо-коричневый и тянется бесконечно, никогда не заканчивается, потому что в новом дне смысла нет и он похож на вчерашний, и ты уже не знаешь, в каком ты дне, потому что это в принципе все равно, и только почти пустая облатка от лекарств напоминает тебе – надо сходить в аптеку. Или зайти в ванную и повеситься. Потому что все равно. Потому что смысла нет ни в чем. Потому что жить не за чем.

Я страшно боялась проснуться однажды утром и захотеть обратно в сон – только бы не жить, только бы не думать, только бы не болело…

Но ничего такого со мной после рождения Вари, слава тебе, Господи, не происходило. И сейчас не должно произойти. Не должно. Сказала я сама себе, посмотрела в огромное зеркало над парадной лестницей и постаралась увидеть, какая же я красавица. Молодая, стройная. Какая же у меня чудесная дочь, как ей важно, чтобы я вот так держала ее за руку еще лет… семь, а то и десять. И еще двадцать думала и заботилась о ней, где бы она ни была. Какая к черту – депрессия?

За кулисы мы прошли легко, никто нас не остановил. Я почему-то думала, что к Жене не будут пускать, даже приготовила свой журналистский пропуск, который надо когда-нибудь сдать в обмен на трудовую книжку.

В этом театре Женя играл как приглашенный актер, «на разовых», поэтому собственной, именной гримерки у него не было. Мы спросили у женщины, которая несла сразу несколько костюмов, поднимая их высоко над головой, чтобы не подметать пол, где Женя переодевался.

– А вон там, в конце коридора комната, во-он… где кавалер стоит… с букетом, – ответила костюмер.

Наверно, ждет красоточку Ирку, подумала я. Он обернулся, и я вспомнила, что уже видела его сегодня. В антракте, когда мы пили в буфете сок, я еще подумала – какой симпатичный мужчина, и почему-то один – театровед, возможно, критик. Лицо интеллигентное, спокойное, хорошо одет.

Дверь гримерки, возле которой стоял импозантный «театровед», открылась. Он машинально поправил шейный платок – оскот, такие платки очень любил мой отчим, у него их было штук десять, с разным рисунком, – и улыбнулся.

Женя Локтев, не замечая нас с Варей, остановившихся на расстоянии двух метров, протянул мужчине руку. Тот переложил цветы в свободную руку и пожал руку Жене. Потом он сунул букет себе под мышку и сжал Женину руку уже обеими руками. А затем приложил ее к своей щеке. Женька наклонил голову туда-сюда. Импозантный мужчина прижал Женину руку к губам. Тут Женя заметил нас и растерянно улыбнулся. И помахал свободной рукой.

– Женик… Привет! – я тоже растерялась, почувствовала, как заметалась Варька, и крепко сжала ее руку. – Я на секундочку… вот, тоже пришла…

– Ага… – Женька переводил глаза с мужчины на меня и обратно. Раз взглянул на Варьку и тут же отвел глаза. – Ну вот… познакомьтесь… Это – Лена, журналистка. Лена Воскобойникова… И Варя, ее дочка…

– Гусев, – представился мужчина сам, хотя мог бы этого не делать, особенно в присутствии журналистки.

– Мне приятно, – я постаралась улыбнуться. – Прекрасный спектакль, Женя. И ты – просто блеск!

– Правда? – в его глазах я увидела другой вопрос. Про ресторан и как вообще быть…

– Мы пойдем, а то, боюсь, материал уйдет. Там, у меня… Надо интервью… – Я не увидела, а почувствовала, как Варька опустила голову. Конечно, стыдно. Еще бы не стыдно!

– Ага, ну давай. Я позвоню, Ленка! – он сделал шаг ко мне и остановился.

Я помахала ему рукой. И Варька помахала ему рукой. И он свободной рукой помахал нам обеим. Вторую его руку держал импозантный мужчина Гусев и, похоже, собирался тоже помахать нам букетом белых роз.

– Как для невесты, да, мам? – сказала Варька, когда мы спускались в гардероб.

Я опять посмотрела на себя в парадное зеркало и нашла, что стала за это время еще лучше, еще моложе и красивее.

– Как раз с такими золотыми штучками… Я видела у одной невесты в журнале… смотрела, думала, у тебя будет такой букет…

– Варюша…. – я поцеловала ее в сбившийся пробор. – Ничего, у меня еще будет такое прекрасное свадебное платье, красивое необыкновенно, с длинным прозрачным шлейфом, и ты понесешь шлейф.

– Не-а… – покачала головой Варька. – Другие понесут… мальчики или девочки.

– А ты?

– А я буду бить в барабан!

– Варюша… А разве на свадьбе бьют в барабан?

Варька снисходительно посмотрела на меня:

– Конечно, мам! Когда объявляют, что невеста идет…

Дома Варя вспомнила, что мы забыли отдать сказку Жене.

– Ничего, Варюша, в следующий раз. Или по почте пошлем. По электронной. Это даже удобнее.

– Мам, а дядя, который дарил цветы Жене, – он странный, да?

– Странный, Варюша.

– А Женя… – Варя посмотрела на меня, – он тоже… странный?

– Женя… талантливый и, по-моему, очень несчастный человек, – ответила я вполне искренне.

Очень своевременно раздался звонок мобильного. Я поймала себя на том, что жду, как на дисплее телефона появятся слова «little grapes», под таким именем я записала номер Толи – те самые «виноградинки», которые раскачивались у него на мониторе.

Моя покойная бабушка, в честь которой названа Варькина любимая рыжеволосая кукла Клава, часто повторяла: «Одной не надо оставаться! Лучше всего пересесть с лошадки на лошадку!»

Вот, бабуля, скажи-ка теперь, как хочешь передай из своего невидимого эфира или околоземного пространства, где мечется (парит? мается? отдыхает от земных страстей?) твоя душа, скажи мне: а что делать, если одна лошадка ускакала, а другая – не прискакала?

Замечательная французская актриса Фанни Ардан, красавица и гордячка, покорившая мир своим роскошным высокомерием не меньше, чем талантом, однажды в интервью сказала, что с возрастом стала мудрой и дерзкой. А вот я, скажем, – какой стала с возрастом я? Горе-наездница… в козлиной шубе, трудолюбивая, исполнительная любовница банкира Виноградова. Не изволите повернуться на бочок? Чтобы удобнее было благосклонно принимать мою любовь…

Будем надеяться, что я просто еще не дожила до того возраста, когда безрассудные страсти сменяются насмешливой мудростью.

На дисплее телефона обозначилось: «Ольга Нов». Ольга новая, плюс ко всем старым, знакомым и полузнакомым, Ольгам. Не зная фамилии, я записала ее так. Пытаясь сдержать вздох, я ответила:

– Да.

А ведь могла бы, манная каша, просто не отвечать.

– Лена? Я не мешаю?

Вот смотри, смотри, говорила я сама себе, как неинтересна становится самая интересная женщина, когда она попадает в зависимость.

– Нет, не мешаешь, Ольга. Я дома.

– А… – она чуть запнулась. – Ты прости меня за любопытство… Просто я даже волнуюсь… – Ну точно – обычная модель моего разговора с Виноградовым, когда я чувствовала, что он начинает ускользать. – «Дома» – это как? В смысле… где? Ты помирилась, да?

– Нет, Ольга.

Мне пришлось рассказать ей вкратце историю с Гариком. Ольга выслушала, разумеется, с интересом, с сочувствием и предложила любую помощь. Вызвалась найти адвоката, и вообще сделать все, что я попрошу.

– Да, собственно, Ольга, тут трудно что-то сделать…

Я, как известно, не умею говорить «нет». И тут мне пришла в голову хорошая, как мне показалось мысль. Если тогда на суде присутствовал хотя бы еще один человек, кто знает, может, Морозова так бы и не распоясалась?

– Может быть, ты придешь на городской суд в следующий четверг?

Игорь предупредил меня, что он, вероятно, задержится и придет только к самому слушанию. Так что мне предстояло сидеть там в очереди напротив или даже рядом с Савкиным и его дамами. Я помнила нелепые узкие коридоры городского суда, где была когда-то по чужому делу. Лучше, конечно, если я буду не одна.

Ольга приехала за мной за полтора часа до времени, когда должен был начаться суд. На самом деле на одиннадцать часов, как было написано в повестке, было вызвано десять человек, то есть десять спорных дел, перешедших по апелляции из межрайонных судов. Пока шли дела, назначенные на десять, мы решили прогуляться. На улице было довольно противно, и через полчаса мы зашли в первое попавшееся кафе.

Мы пили кофе, я смотрела на Ольгу и думала: почему горячее Ольгино желание дружить вызывает во мне оторопь, если не сказать – протест? Я сама редко проникаюсь к женщинам такой глубокой искренней дружбой, как они ко мне. Так было всегда – со школы.

Почти все мои дружбы были односторонние, по крайней мере, сначала. Как с Нелей. Спроси меня: люблю ли я Нелю? Да, наверно. Я ей благодарна за ее верность и дружбу. Но я бы, наверно, выбрала себе другую подругу для душевных разговоров, если бы меня спросили.

И в школе, и на журфаке, и в моем первом журнале, и в ТАССе я дружила с теми девочками и женщинами, которые почему-то начинали заботиться обо мне, как о сестре. Такая всегда находилась. Сказать, что я при этом смотрела на какую-то другую девочку и жалела, что не она – моя подруга, было бы неправдой. Просто я лично ничего не делала для того, чтобы меня так любили и баловали. И меня часто даже удивляло – а что ей во мне нравится, почему она хочет со мной дружить? Не знаю, может быть, потому что с детства я знала – просто так любить меня никто не будет. Не любит же меня мама. За что – я не знала, но чувствовала, что раздражаю ее, мешаю, не устраиваю тем, какая я есть. А как стать другой, и какой – другой, я не знала.

– Значит, он хочет все-таки встречаться с дочкой? А ты как к этому относишься?

– Не знаю. Мне кажется сейчас – только растравлять ей душу.

– А потом? Он что, будет потом ее воспитывать? Чему учить, интересно? – она прищурилась. – Бросил маленькую девчонку ради бессмысленных совокуплений. Потому что африканские страсти все равно проходят. И с котятами, и с мышатами… Кто его за язык тянул объявлять, что у него другая? Блудил бы себе и блудил. А теперь хочет дочку на качелях качать раз в месяц? Чтобы она лишний раз поняла, насколько она ему не нужна – что у него найдется для нее пятнадцать минут в месяц между… – Она посмотрела на меня. – Ты ведь о нем уже не переживаешь, правда?

– Правда, – вздохнула я.

– Ты думаешь – невозможно жить без мужчин?

– Странный вопрос, Ольга…

– А как спросить по-другому? Если с ними по-нормальному не получается?

– У кого-то получается…

– А у тех, у кого не получилось – им что, так сидеть и тосковать всю жизнь? – хмыкнула Ольга.

– Приглашаешь?

– К феминисткам, что ли? – засмеялась Ольга. – Нет. Ты просто не понимаешь… Ладно. Сейчас не будем, ты и так нервничаешь. Ты просто слишком серьезно ко всему этому относишься. Не к квартире и суду, я имею в виду. А к любви. Ты в плену. Я хочу помочь тебе вырваться.

– Зачем?

Я могла бы спросить еще прямее – «У тебя есть какой-то личный интерес?», но побоялась ее обидеть.

– Зачем… Ни за чем. Вижу, как ты маешься. В данный момент никого другого не опекаю и не спасаю. Такой ответ тебя убедит?

Нет, Ольга, не убедит.

– Да, наверно… Ольга, пойдем, не опоздать бы.

Первым, кого мы увидели, вернувшись в здание городского суда, был Савкин. Сегодня он был в белом летнем пиджаке, очень большом, размера на два-три, с запасом, и в очках, аккуратных, интеллигентных. Я показала его Ольге, она присмотрелась и сказала:

– А что-то стекла у него без диоптрий…

Я только покачала головой. Надо готовиться к спектаклю. Затем мы увидели его мать и Эльвиру. Мать пришла в таком драном пальто, что я была уверена – они все вместе разрывали его специально сегодня утром и даже перестарались. Для образа нищей старости не хватает швов поверх разошедшейся от ветхости ткани. А так получилось – просто хулиганская рвань. Эльвира была опять с животом.

– У нее живот ненастоящий, я говорила тебе?

Ольга засмеялась.

– Хорошо, что сказала. А то я уже начала переживать – у такой испитой бабы в животе ребенок. Ты-то как себя сегодня чувствуешь? – она с участием посмотрела на меня.

– Нормально.

Мы ждали еще часа четыре. Уйти было невозможно – непонятно было, по какому принципу вызывали дела, назначенные на одно и то же время. Что не по алфавитному – это точно. Когда в зал заседаний зашли очередные счастливцы, мы с Ольгой отправились в кафе, которое было видно из окон суда. Думаю, стены этого заведения слышали столько историй – ведь все, так же как и мы, в ожидании правосудия, боялись отойти и бежали опрометью сюда, чтобы выпить воды или кофе.

Я взяла сильно пахнущий хлоркой чай – конечно, здесь же вряд ли наливают в чайник питьевую или хотя бы фильтрованную воду. Пить чай я не стала, купила пачку горьковатого грейпфрутового сока. Ольга опять пила кофе и курила, отгоняя от меня дым в сторону. Я решила ничего не говорить, потерпеть. Ведь она из-за меня тратит столько времени, поддерживает меня…

– Знаешь, – неожиданно для самой себя сказала я. – Савкин, это ничтожество, был мне вовсе не фиктивным мужем.

Ольга чуть помолчала, то ли думая, то ли ожидая продолжения, а потом спросила:

– Тебе неприятно было признаться, что это твой бывший муж?

– Да. Просто стыдно. Тем более что это никак не влияет на дело.

– Вы ведь разведены.

– Конечно, сто лет в обед. Суть не меняется. Да по большому счету именно такие браки, как был у меня с Савкиным, и признают фиктивными по суду – если требуется. Потому что какой это брак? Так, узаконенное штампом сожительство – короткое, глупое, корыстное – с его стороны.

– Неужели он не был в тебя влюблен?

– Трудно сейчас сказать. Во-первых, он мог спать почти с любой, как многие пьющие молодые люди, а во-вторых… Он мне часто говорил, что в Прибалтике я бы считалась интересной, а здесь, в средней полосе, я просто бледная мышь.

– Лен… – Ольга легко дотронулась до моего запястья. – А ты вообще по какому принципу выбирала своих мужчин? Или они тебя выбирали?

– Да нет, наверное, все-таки я. Первый раз я увидела Савкина на первом курсе, мне не было еще семнадцати, а он был на пять лет старше – его уже выгоняли из двух вузов за пьянку. Савкин мне просто понравился внешне. Ну понравился и понравился, потом я увлеклась учебой, сидела в библиотеке до десяти вечера…

– А замуж-то зачем вышла? Не собиралась же ты с пьяницей жить всю жизнь? Или ты его лечить хотела?

– Оля… Это так все запутано… – Я, кажется, впервые так назвала ее. – Сначала я вышла замуж действительно фиктивно, для оформления квартиры. А потом он стал так вокруг меня увиваться…

– Чтобы денег не платить за прописку.

– Естественно. А я как раз увидела, какие у него синие глаза…

Ольга засмеялась.

– Да ладно!

– Ага, как у пупса. Раза два он переночевал у меня на диванчике – и влюбилась. Мало что соображала.

– Зато он соображал.

– Да… Ну и мы практически ведь не жили вместе… Все это так скоропалительно произошло. Дальше вся свистопляска… Поди расскажи все это судьям. Я сама ничего не понимала тогда – как это случилось… Отчим сначала смеялся, когда я ему сказала, что фиктивный муж стал вроде как не фиктивным: «Вот как мужей находить надо!» А потом расстраивался, но было уже поздно. У «верного» человека были все документы на мою квартиру, он еще и вещей натащил – не выгнать его было сразу…

– Ясно. Ну а второго, Сашу-говняшу своего?

– Ольга, не надо.

– Извини, рифма сама напросилась. Второго мужа Александра как выбирала?

– А разве влюбиться – это значит выбирать? Увидела, влюбилась. Встречала – сердце стучало, начинала разговаривать – во рту пересыхало… И, главное, по контрасту – Савкин был тупой и грубый, без мата в быту не разговаривал. Уходил – приходил, пьянствовал, продавал вещи, которые я для ремонта покупала. То с ремонтом вдруг начинал помогать, то даже затевал драку…

– С тобой? – уточнила Ольга.

– Да, Оля, со мной. И мне теперь стыдно, что я в юности была такой глупой. Но это все было недолго – несколько недель. Отчим сразу вмешался. А Саша Виноградов был совсем другой – остроумный и… Да ладно!

Я вспомнила, как я первый раз увидела Сашу, который уже учился в аспирантуре в Плешке, Плехановском институте. Он был такой скромный и веселый, в темно-зеленом свитере, из-под которого небрежно высовывался белый воротничок рубашки. Саша взглянул на меня темными глазами и спросил какую-то глупость. И я была сражена – чем, не знаю до сих пор. Но сражена в упор.

– Он был остроумный и тонкий, да? – продолжила за меня Ольга, заметив, что я задумалась.

– Да. Молчаливый. Такой, знаешь, загадочный… Савкин все время нес какую-то ахинею, чему-то пытался меня учить, всё объяснял – о жизни, о людях. Это было невыносимо. А Саша молчал или шутил, на любую тему. Он просто не поддерживал серьезных разговоров. И годы ушли на то, чтобы понять – его обычное загадочное молчание объясняется очень просто: ему скучно отвечать, вникать в совершенно не интересующие его проблемы.

– А интересует его вообще мало что, – добавила Ольга. – Знакомо… Он похож на моего второго мужа. Я так любила его… Еще года два после развода было больно и тошно. Он не хотел детей и сам делал мне аборты. Он был врач, не гинеколог, но ничего – справлялся. Говорил, что витамины колет. Я два раза не поняла, на третий мы с ним друг друга чуть не убили. В один день разошлись. А я потом плакала и плакала – года два, все никак не могла понять, как же так можно было! Как будто два разных человека – один любил, другой тайком плод выгонял. Еще переживал потом, когда у меня сильные кровотечения начинались. Представляешь, я за полтора года жизни с ним три раза от него забеременела.

– А потом? – осторожно спросила я.

– А потом – ни разу. И мне еще много лет снились эти дети, которых он во мне убил… И год от года они становились все старше и старше – в моих снах… Потом прошло.

– Ольга… – Я не знала, что мне ответить на ее неожиданный рассказ.

Она улыбнулась.

– Ничего. Это все было очень давно, – она снова закурила и улыбнулась. – Вот ты замечаешь, как странно – меньше всего влюбленного заботит – хороший ли человек тот, в присутствии которого у тебя включается программа воспроизводства, тот, к кому, чувствуешь влечение.

– Да. Я действительно не задумывалась об этом. Это как-то само собой разумеется. Раз я влюбилась – значит, он хороший.

Она кивнула.

– И даже неудобно напрямую спросить бывает: «А он – хороший человек, твой избранник?» Ну а неужели тебе так больше никто и не встретился?

– Я думала об этом, Ольга. Ты следишь за временем? Мы не опоздаем?

– Боюсь, сегодня мы просто не пройдем. Не волнуйся, я приду еще, если надо будет.

– Спасибо… Знаешь, может быть, я и встречала кого-то… Ведь у меня такая социальная профессия. С кем я только не знакомилась по работе! Но представь, идет по городу человек, у которого сверхидея: он – вдовствующая английская королева, и он должен всем это доказать. Как? А у него впереди – целая огромная жизнь, вот он и будет стараться… Или другая идея: ему надо выстрелить и попасть в Луну, чтобы она рассыпалась и перестала ночью насылать на Землю призраки… Вот он и стреляет, стреляет, все деньги тратит на приобретение более точного и мощного оружия…

Ольга слушала и кивала.

– Безумие. Я понимаю, о чем ты говоришь.

– Да. Мое стремление жить с Сашей, как и короткий скоропалительный брак с Савкиным, имеющий теперь такие последствия, – это было безумие чистой воды. Но я хотела сказать другое: к такому человеку, одержимому безумной идеей, разве кто подойдет? А подойдет – так отшатнется, в ужасе, заглянув в его глаза. И он сам никого и ничего не видит, кроме химер, которые посылает ему больной мозг.

– Ты, пожалуйста, себя совсем не закапывай. Раз больной может описать симптомы и прогрессию своей болезни, он – на пути излечения.