Текст книги "Индийский принц, или Любовь по заказу. Исповедь функции"

– Ха, джи! – кричит Шанта кому-то вниз через решетку в полу, специально для таких перекличек с соседями снизу.

Я переключаюсь на нее. Она мне снилась сегодня. Я ведь хотела сделать ее своей второй матерью. Для свекрови она вполне сносная и доброжелательная.

Я встаю, чтобы пойти умыться, освежиться, как говорят местные, отправляясь по утрам в туалет. Ноги наощупь ищут рваные сандалии, ставшие по дому шлепками. Встаю. Потягиваюсь. Волосы нечесаны. Лохматые. Лень брать расческу. Потом. Может быть. А может просто сполоснусь и так кудрями высохнут.

В коридоре у открытой настежь двери в душевую тарахтит древняя стиральная машинка. Кучи белья. Она стирает каждый день одно и тоже. Ночь проспят в ночнушке – в стирку. Придут с прогулки на час, разденуться – в стирку. Помоются, вытрутся – полотенце уже в барабане крутится. Носовым платком один раз утрут лоб в комнате и он уже также пренебрежительно валяется в груде «грязного» белья. Шанта никогда не прекратит стирать. Только после смерти. Это ужасно. И впечатляет. Она такая несчастная женщина! Вся ее жизнь заключена только в сборе заношенных вещей, просушкой их на крыше и стряпне. Лепешки, лепешки, горелый чад масла, горы металлической посуды в раковине. Пьядж, от которого у нее уже и слезы не текут, – высохли железы. И снова белье. А в перерыве мести пол. Пыльный, мусорный. Особенно во время ремонта. Еще нет пяти, а она уже на ногах. Уже все спят, а она все еще дравит пригорелые чугуны и скороварки на кухне. Руки сухие, жилистые. Все матери труженицы. У всех только одна цель – растить и растить своих детей, даже если тем далеко за двадцать.

Мамы. Они похожи. Моя тоже крутится целыми днями: сарай со скотиной, огород, плита у печки в деревне, будильник по утрам, чтобы поднять нас на электричку; стирка, посуда, полы. Особенно ее угнетает беспорядок. Не выносит вида соринки. Так дни и уходят. Безвозвратно. Бесцветно. Серо и устало.

– Здравствуй Наташа, – улыбается мне замученная женщина. – Я думала, ты еще будешь спать.

– Только что встала. Уже выспалась.

Лицо мое наверно опухшее, некрасивое. Но эта мать этого не заметит. А мне красоваться не перед кем. Я только с сожалением отмечаю, что мне не принять ободряющий душ. Еще с час, когда закончится вся эта стирка. Ладно. Не привыкать. Не впервой.

Я останавливаюсь напротив. Зачарованно смотрю на дергающуюся и дребезжащую машину. При той жизни, что я веду тут, мне даже это кажется если не чудом, то развлечением.

– У тебя есть что стирать? – оторвала меня от барабанного гипноза Шанта. – Неси, я и твое постираю.

Мне ужасно стыдно и неловко. В первую же ночь я немного запачкала покрывало кровью и ей пришлось его менять, тайком от других простирывать хозяйственным мылом. Стыдобища! Если еще я ей и теперь на плечи сяду, она совсем сломается. Я так не могу. Мне стало совестно и перед ней, и перед своей мамой. Она ведь тоже всегда нас обстирывала. И я никогда не придавала значения ее труду. Только тут, в этой семье, со стороны я отчетливо видела, что значил весь этот непосильный изматывающий труд домохозяйки.

– Нет, спасибо, – неловко улыбаюсь.

– Не стесняйся, – хлопает ласково по плечу.

И тут я отчетливо вспоминаю сон. Несколько секунд колеблюсь: рассказать или нет, и как. И тут рот сам открывается и я слышу свой голос, дрожащий, осевший:

– Я сегодня во сне видела вас.

Она удивилась, замерла.

– И я вас во сне назвала «мами»… – на последнем слове голос окончаельно исчез и я не знала, что говорить дальше. чуть не расплакалась.

На глазах Шанты тоже выступили слезы. Плечи вздрогнули. Подбородок тоже. Она протянула ко мне влажные руки. Я поддалась. Женщина прижала меня к груди. Ласково. Нежно. Близко. Мои руки тоже обняли ее.

– Бети, дочка… – еще немного и она сама заплачет.

Мы стояли прижавшись. От нее шло такое знакое тепло, как будто через нее со мной говорила сейчас моя мама. Первый раз я забыла тут о своем одиночестве. И решила, что теперь Ароры передумают меня убивать. «Бети-дочка» – не станет же женщина желать зла дочери, пусть и названной.

Шанта оторвала меня от груди. Заглянула в мои глаза и улыбнулась:

– Бети.

Ее руки, привыкшие гладить своих детей, гладили сейчас мои волосы. Матери везде матери.

– Зови меня теперь всегда «ма» или «мами», – попросила меня с блестящими от волнения глазами.

Я кивнула.

– Ма, – назвала ее, но впредь всегда смущалась так ее называть.

Я пошла в туалет. Шанта вернулась к адской машине.

Когда я вернулась, она уже выжимала с неимоверной напрягой длинные простыни.

– Вам помочь? – не удержалась от сострадания.

Она приподнялась и по всему было видно, что моя просьба ее удивила и обрадовала. Пару секунд она еще сомневалась, воспользоваться ли мной или все делать самой, но потом решилась:

– Ну давай. Вот держи за край, а я буду крутить. Надо выжать воду.

И так я впервые усвоила фразу «Пани капре се никальна», что буквально значит «удалить воду из одежды».

Мы вместе тужились, покряхтывали. Но на душе у меня светило солнце. Я нашла себе занятие. Я нашла близкого человека.

– Я сейчас буду вытаскивать белье, выжмем, а ты потом сможешь его вытащить на крышу и развесить там сушить? – спросила она меня, благодарно улыбаясь.

– Ладно, смогу.

Мы быстро поудаляли воду, насколько хватало наших женских сил. Я подняла тяжелое ведро с вещами и, цепляя одной рукой за полу широких брюк, чтоб не упасть, поднялась наверх.

Крыша – мое самое любимое место в этом доме, радостно заливалась солнцем. Тепло дышало даже от накаленных камней, плит. Душа парила. И эта тесная по сути крыша казалась мне огромным полем. Я тут могла ходить хозяйкой и даже развешивать белье. Тут, прямо на кирпичах, на перегородках, на сомнительных проволоках. Индийцы не боятся стираные вещи вешать на пыли, не волнуются, что белье может окрасится от красных битых кирпичей, от побелки стен. И мне это казалось безалаберно-забавным.

Брюки, балахоны, дырявые, проеденные хлоркой трусы, носовые платки, безпяточные носки. Все побывало в моих руках. И все подчинилось мне, когда я распределяла каждое на свое место: мелочь вниз, чтоб не слетели; большие вещи – на перегородку – пусть капает к соседям на нижнюю веранду.

Я важно ходила из стороны в сторону. Появилась Шанта с широким тазом под мышкой.

– Ой, нет, пояснила она, – носки и трусы вешай на перила этой лестницы.

И она переместила тряпки на поваленную деревянную лестницу, изрядно посеревшую от времени.

Вместе довесили остальное.

– Идем, – позвала меня. – Тут жарко. Плохое сейчас солнце. Помоги мне с мукой.

Так у меня появилась обязанность помогать по дому время от времени.

И возможность сделать что-то посильное для себя, для Шанты, для, казалось, моей мамы. Для всех матерей на свете.

***

Помню один случай, еще до того, как мне билет поменяли… ну по порядку.

Мне нестерпимо было больно за то, что Пунит никогда не хотел найти даже пяти минут просто посидеть поговорить. Он избегал меня, избегал оставаться с глазу на глаз, если не накинуться и не поерзгать на мне. И всегда он либо запирается на час молиться, либо спит, уставший не известно от чего, либо исчезает по делам. И в этот раз он примчался запыхавшийся, крикливый. Ашвани отдыхал, подремывая на своей кровати. Шанта выскочила незаметно, оставив меня в полуодиночестве. Ремонтные работы закончились и я уже могла выходить из своей конуры, не боясь столкнуться с рабочими, хотя вовсе не я этого опасалась.

Я тупым мешком сидела в кожаном диване, когда примчался Пунит.

– Никого нет? – обрадовался, потому что брата в расчет не брал, и чмокнул меня рывком как уколол. – Идем, тихонько, в комнату, – потянул за руку, понижая голос.

– Я хочу поговорить с тобой, – умоляющим голосом попросила, словно подданный аудиенции у короля.

– Потом, – небрежно махнул рукой, поднял меня с дивана и, прижавшись, начал хлопать тазом.

– Хватит, – высвободила руки, чтобы оттолкнуть. – Ты меня не слышишь? Ты можешь сейчас немного поговорить со мной?

– Ну? Чего тебе? – кивнул и снова пиханул, прижимая к стене, прямо напротив балкона, а через дорогу уже окна любопытного семейства толстячков.

– Соседи увидят, – застыдилась так, как и Пунит стеснялся меня.

– Где? – повернул голову. – Их нет, не увидят.

– Перестань. Не хорошо.

– Почему не хорошо? Я же тебя люблю.

– Любишь?! – укоризненно посмотрела снизу вверх.

– Да, – совершенно невозмутимо ответил, продолжая притеснять и размазывать по стене.

– Ты даже не хочешь поговорить со мной.

– Но мы же сейчас разговариваем.

От шумной возни проснулся Ашвани и потирая глаза наблюдал за нами.

– Твой брат проснулся.

– Ну и что? Он не будет ругаться. И анти не расскажет. Давай, не бойся. У меня есть ниродх. Понимаешь?

Ниродх. Как сигнальная лампочка на собаку Павлова подействовало на меня это слово. Опять говорит при брате про презерватив. Опять отказывается уделить хоть пару минут для простой беседы. И все его внимание ко мне сводится лишь к имитации сношения где-нибудь в темном углу.

– Я тебя люблю. Очень много! – опять противный томный и лживый взгляд.

– Ты любишь? – усмехнулась и резко отшвырнула его в сторону. – Ты не умеешь любить.

– Я? – опустил он огорошенно руки вдоль ног и бегал глазами. – Я умею… я люблю…

– Тебе от меня только приглашение с визой надо и секс! – в сердцах выплеснула на него всю желчь. – Ты никогда меня не любил!

– Нет… не правда… любил, – раскрыл отчаянно рот. Ашвани уже встал у двери, облокотясь на косяк. – И сейчас я хочу тебя потому что люблю.

– Хочешь, да? – во мне все закипело. – Хочешь секса, да?

– Да, – чуть обрадованный, что я его поняла.

– Да? Тогда давай, идем. Что стоишь? – схватила его за рукав и силой потащила за собой в комнату, оставляя Ашвани в замешательстве. Швырнула его обмякшего на паланг и заперлась на щеколду. – Все еще хочешь секса со мной? Всегда только сексу. И больше ничего! На, возьми.

Запрыгнула верхом на него. Прижала к матрасу его запястья, распяв его как на кресте. И принялась кусая цепляться за его губы, щеки, нос, всасывать кожу на шее. Остервенело. Мстительно.

– Ой, тише, больно, – вздрагивал он и умоляюще сдвигал надбровья.

– Ах тебе больно? – раздражало меня его внезапное хлюпанье и кусала сильнее. Ведь такие он любит поцелуи, кровожадные. Так он сам любит рвать, кусать, грызть, но ему не нравится, когда причиняют боль ему.

– Осторожней, нарам, – не выдержал и взмолился.

Нежностей ему вдруг захотелось. А сам-то пробовал когда-нибудь проявить эту самую нежность?

– Нет, никакой нарам! – ликовала я голодным стервятником. – Ты же сам просил секса.

– Хорошо, давай, – внезапно согласился, сожмурившись. И от меня откатило. Внезапное осознание того, что это какой-то фарс, что я даже не знаю при всем желании что в такой яростной сцене делать дальше. И в душе я даже рассмеялась: изображать из себя сексуально агрессивную тигрицу без интимного опыта.

Я отпустила его запястья и сползла в сторону. Пунит открыл глаза: что случилось? Почему остановилась? Мне нечего было сказать. За душевным смехом пролились душевные слезы. Глаза лишь слегка заблестели неограненными алмазами, а голова низко упала, отяжелевшая от возникшей тоски.

– Что? – поднялся и приподнял мне подбородок.

– Ничего, – буркнула обиженно в ответ.

– Но мне понравилось. Ты страстная. Почему остановилась?

– Не хочу.

И не теряя времени даром повалил меня на спину, беря по обыкновению инициативу в свои руки. Опять грубое тисканье, даже без кусачих поцелуев-огрызков.

– Не так. Где нарам?

– Нарам? – остановился сконфуженно. – Я не умею. Не знаю, что это. Сама покажи. Научи меня, – и покорно сам повалился на спину. Потянул к себе на грудь.

И я на секунду представила, что мы уже женаты. Что вот так рядышком лежим после долгого утомительного дня и по-семейному о чем-то мило беседуем, чередуя слова с ласками.

Я пальцами провела по его векам, прикрывая их. Скользнула по хребту носа, попав в ямку над верхней губой, легким движением коснулась контура пухловатых губ и в них по щетине к горлу. Приблизила свое лицо. Губами коснулась его холодного широкого лба, легким чмоком поцеловала закрытый глаз, потом другой. Поцеловала висок, щеку, языком лизнула нос, кончик хряща, чуть нырнула в ноздрю и замерла на секунду в той же ямке под носом.

Пунит от удовольствия расслабился и рот перешел в состояние самодовольной улыбки.

Я провела языком по его губам, ища в них ответ на мой призыв. Поцеловала колючий подбородок. И все ждала, когда его крепкие руки сплетутся у меня за спиной.

– Почему остановилась? Дальше, – не открывая глаз сухо скрипнул. – А я посплю. Устал с работой.

Мгновение тишины. Только слышно как стучит мое возмущенное сердце. Я тут стараюсь, как ханская наложница, а он дрыхнет, как бревно. Бесчувственный чурбан. Мне одной что ли это надо?

– Спи.

Я отодвинулась от него и легла у стеночки, отвернувшись от него. Он еще немного так полежал и повернул меня к себе.

– Ты разве обиделась? – изумление его казалось вполне искренним.

– Нет, – обижаются на родных и близких. Какой смысл держать обиду на чужих. А Пунит мне был и есть никто.

– Ну я же вижу, – облокотился на локоть. Я не ответила. – Ты хотела о чем-то со мной поговорить? Сейчас говори.

Многое уже ушло, как темы, так и желание обсуждать. Но если сам Пунит решил поговорить.

– Зачем ты звал меня в Индию? – он сделал удивленное лицо, сдвинул брови, приподнимая одну выше другой. – Почему позвал меня?

– Потому что я тебя люблю и хочу быть с тобой, пожениться. А ты разве этого не хочешь?

– Нет.

– Но почему? Ты меня уже не любишь?

– Люблю, но этого мало.

– А что надо? У тебя все ведь есть. Если чего нет, попроси анти. Она даст.

– Я прошу у тебя. Я к тебе приехала. Но ты всегда занят. У тебя нет никогда времени поговорить со мной, даже посидеть.

– Но я сижу сейчас тут.

– Это только сейчас, – я перевела дыхание, напрягаясь, чтобы не заплакать. – Я хотела погулять с тобой. Я думала, что мы поедем вместе к Лотосу, где познакомились.

– Мы еще поедем.

– Не поедем. Потому что ты не хочешь. Потому что ты всегда занят. В твоей жизни нет места для меня.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – казался растерянным и сконфуженным.

– Ты понимаешь. Я говорю простыми словами.

Он посерьезнел и заложил руки за спину.

– Ты уже не хочешь быть моей женой. Ладно. Ты меня больше не любишь. Хорошо.

Теперь он удачно перевел вину за развалившиеся отношения на меня: я не хочу, мне ничего не надо. Только он забыл, кто к кому примчался. И уж точно не он ко мне.

– Ты зря думаешь, что я плохой и хочу от тебя визы, приглашения и секса. Я тебя люблю, поэтому мы всегда в одежде. И я думал тебе тоже нравится. Разве тебе со мной не нравится? Я хотел сделать тебе приятно, – легонько виновато провел по предплечью. – Тебе ведь так нравится? – я кивнула. Он провел нежно пальцами по лицу. – И так? – я снова кивнула и он откинул свою руку назад как ужаленный.

– Пунит, я приехала к тебе, но я редко вижу тебя. Я всегда с твоей мамой. Она хорошая женщина, но я тебя люблю.

– Ты еще и с Ручи.

– Да, Ручи. Вечером она. Днем твоя мама. А ты когда? Я не к ним приехала. Пожалуйста, дай мне денег поменять билет и я улечу домой.

– Ты правда хочешь бросить меня? – нахмурил лоб.

– Я хочу домой. Ты обещал, когда еще в России ты звонил и звал в Индию, я сказала, что у меня нет денег на билет. Ты сказал, что пришлешь, дашь. Но я сама приехала. Папа в банке кредит взял. Дай мне сейчас сколько надо поменять дату.

– Я дам.

Холод пролетел между нами.

– Сколько тебе надо? Пятьсот долларов, тысячу? У меня много есть. Я дам сколько ты хочешь.

Пятьсот долларов – цена билета в обе стороны. Поменять дату и трети, наверно, хватит.

– Ну, может, двести.

– И ты не хочешь свадьбы со мной? Не хочешь, чтобы я к тебе приехал? – сощурил глаза.

– Приезжай.

– Ладно. Я обещаю тебе, что с завтрашнего дня мы с тобой каждый день будет везде гулять. И сегодня вечером вдвоем пойдем на рынок купим тебе обувь.

Я растроганная едва не расплакалась. Помешал Ашвани. Он забарабанил в дверь, шипя и прикрикивая, что идет анти. Пунит поспешно вскочил и открыл дверь. Любопытное лицо Ашвани влезло в комнату посмотреть на меня и оценить опытным взглядом, что произошло. Потом ему братец напридумает, нарисует все в ярких красках.

На лестнице послышались шаги. Это действительно была их мать. Вернулась с сумками. Лук, горох, томат.

– Как дела, все нормально? – оглядела подозрительно сыновей, стоящих у входа в мою комнату. Те кивнули и пошли в зал. Для виду Ашвани и меня позвал смотреть телевизор.

Я встала и пошла нырять в кожаный диван.

Тем временем Шанта разобрала покупки и поднялась на крышу снимать сухое белье. Пунит взглянул на часы: время пуджи. Встал с кровати и подмигнул мне.

– Идем со мной вместе душ принимать? Нарам.

Я слегка ухмыльнулась. Кто бы приглашал. Он собственной тени боится, а тут тем более мать пришла. Предложение, конечно, само по себе замечательное, но не сбыточное.

Пунит подскочил, потрепал по щеке, как обычно до боли и покраснения, и ускакал, стянув с веревки чистое полотенце. Шанта кинула кипу белья и попросила меня начать перебирать и складывать. Сама пошла готовить ужин.

Я нехотя встала и принялась ворошить тряпье, раздумывая о своем, скучном и не веселом. Пунит вернулся мокрый через десять минут в одном полотенце на бедрах. И по песьи стряхнул на меня влагу с волос.

– Ай, – чуть вскрикнула от сырой неожиданности, – он засмеялся своей проделке, причесался, кривляясь и строя из себя супер стар, фотомодель. Вытащил из вороха чистую помятую полосатую курту и белые штаны-паджамы, тут же оделся и ушел молиться, крикнув матери, чтобы его никто не беспокоил.

Ашвани, все время лежавший тут же на паланге, встал, по пути мимо меня тоже дружески-неистово потрепал по щеке (я боялась взглянуть на себя в зеркало. Эдакой распухшей и посиневшей бомжой я себе представлялась) и ушел к себе за бананами. Вернулся с одним лишним мне. Протянул.

– Спасибо, – справится с вещами я всегда бы успела, а вот бананом не каждый день угощали.

Ашвани обошел меня полукругом и остановился разглядывая.

– А Пунит где? Каха?

– Пунит? – затормозила соображая. Разве он не видел, что его брат пошел совершать привычную пуджу? – Во пуджа карта хе, молится.

– Нет, – усмехнулся и крадучись приблизился. – Я спрашиваю Пунит где, куда целует? – положил палец себе на рот. – Сюда?

А то ему братец не рассказывал. Наверно, уж больше моего давно знает, кто куда и как целует. И потом, вопрос не корректный, даже вводит в смущение.

Я опустила глаза, разглядывая кучу белья.

– Пунит вери лаки! – очутился передо мной лицом к лицу. – Ему в губы можно тебя целовать. А мне можно? – и выдвинул голову вперед, вытянув губы для поцелуя. Я вовремя повернула лицо щекой к нему и он неприятно чмокнулся, не попав в рот. – Ну почему нет? – детский каприз отразился на его круглом лице.

– Найди себе девушку и целуй куда хочешь.

– Но мне ты нравишься. Зачем мне другая девушка? – промямлил наигранно-плаксиво.

– Ну а я что сделаю? Такова жизнь.

– Значит никогда ты не позволишь поцеловать себя в губы?

– Нет.

– Ну тогда еще раз в щеку, можно? Как сноху.

– Ладно, – повернула лицо боком. Он коснулся влажными оттопыренными губами моего лица и задержался, ловко руками развернув к себе меня за плечи.

– Э, нет! – пригрозила пальчиком.

Он сочувственно себе вздохнул и плюхнулся на диван, наблюдая как я аккуратно нехотя складываю их одежду.

Но Пунит наврал. Мы никуда не ходили, никакой обуви не увидела. Сидела в заточении, как птичка певчая, и чирикала о своей горькой участи.

***

Видимо потому что Ручи сказала матери, что мне нравятся браслеты, Шанта позвала меня в зал и разложила на кровати коробки с разноцветными чуриями. Лазурные, лиловые, бардовые, огненно-красные, салатовые, лимонные, синие. С блестками и хрустальными крошками.

– Нравится? – повела ладонью по своему достоянию.

– Да, красивые.

– Какие больше тебе нравятся?

Трудный вопрос. Они все красивые и глаза разбегаются. Шанта поняла и вынула связку голубых, словно из бирюзы. Попробовала мне примерить, но они на слишком тонкую ручонку. У меня широкая кость не позволяла протиснуться. Женщина покачала головой, попробовала вынуть оранжевые, но они даже по виду оказались меньше голубых.

– Пойдет Мини, – буркнула она, шивыряясь в своем кладе. В итоге выбрала самые невзрачные старенькие и протянула. – Эти побольше. Возьми.

– Спасибо, – я безмерно обрадовалась. Это подарок. И в моих руках браслеты заиграли новой жизнью, тоже обрадованные, что они еще послужат украшением. И хотя налезли с трудом, я весь вечер носила их по дому с горделивой важностью коронованной царицы Савской.

Когда вернулся усталый Кришенлал, я ушла к себе, чтобы не мешать. Свет не включала: зачем привлекать к себе внимание. Через решетчатое окно из коридора проникает свет и мне видно, что писать в тетрадке. Долетал звук кино, наигранный смех актеров и их манера играть в фильме театрально ярко и разговаривать громко, чтобы слышно и видно было на галерках – опять молодая Рекха мстит врагу за то, что кинул ее крокодилам. Только недавно уже казали это кино, но по другому каналу. Вспомнила, как еще училась в школе и мои одноклассницы хвастались, что по НТВ покажут «Жажду мести». У меня этот канал не работал, а мама к подругам не отпустила – поздно. Потом они долго охали и ахали, какую красавицу они видели в главной роли. Рекха уже давно постарела и играет теперь матерей красавиц. Но я не об этом. То, что раньше казалось недосягаемой мечтой, сейчас не представляло такого уж сильного интереса.

Вошел крадучись Пунит и прикрыл за собой тихонько дверь. Со словами « родители смотрят телевизор» набросился на меня, одним взмахом, что я и пискнуть не успела, подмял под себя, крепко сжимая запястья.

– Пусти, чурии сломаешь, – искала повод, чтобы отпустил.

– Не сломаю. Тихо, а то услышат.

Я попробовала вырваться и тут он как курицу на сковороде распластал меня, задрав ноги йоговской ассаной «плуг». В одежде, через штаны уперся в меня набухшим членом. Дернулся раза четыре и отскочил, заслыша шорох. С искаженным лицом залез рукой в штаны. Мокрое маленькое пятнышко появилось на ярко-красных тренировочных. Он соскочил с кровати и, споткнувшись, чуть не упал носом, торопясь в душевую комнату смыть неожиданность.

Когда вернулся, также крадучись, я сидела на кровати и собирала осколки браслетов.

– Смотри, ты сломал их, – с жалостью протянула ему на ладони.

– Ну и что? Еще куплю, – фыркнул и лег рядом.

– Это плохой знак… – Шанта дарила с уговором « тебе как моей невестке». Если они сразу же и сломались, значит мне не быть ее баху. Сам Пунит постарался. Как в их фильмах: вдовы ломают уже не нужные им браслеты.

Конечно, я знала, что и так нет будущего, но просто для Пунита хотела создать атмосферу кармического стечения обстоятельств. Но ему и на это было наплевать. Я только сожалела о браслетах, которые даже поносить не успела. От десяти штук осталось целыми четыре. Я убрала их в сумку и потом подарила одной девчонке в Москве. У нее рука потоньше и ей они пришлись в пору, а мне они радости не принесли.

Шанта на другой день спросила, почему я не одела ее подарок, я, взглянув на сидящего напротив хладнокровного Пунита, ответила, что браслеты сломались. Он незаметно подмигнул мне, мол знаем по какой причине они раскололись. И все, на этом расспросы закончились. Тетушка больше не проявила инициативы задарить меня подарками, к которым я так небрежно отношусь.

Пока Шанта гремела сковорадами и скороварками, а мы сидели с Пунитом перед телевизором, он, выглянув на всякий случай посмотреть, что делает мать, схватил мою руку и засунул себе в штаны.

– Подержи, сожми сильнее, – закатил глаза и сам начал помогать себе мастурбировать.

И как ему всегда не везет, матери понадобилось пойти сюда в это время.

Он с вытаращенными глазами вскочил, заметался как пойманный зверек в силках, и не знал куда прятать стоячий далеко вперед пенис. В спортивных трикотажных штанах его трудно было спрятать. И когда Шанта вошла с подносом лепешек, он, натянув футболку едва не до колен, шмыгнул мимо в туалет. Мне это напомнило мультик про волка «Ну погоди!»

– Что с ним? – обернулась она в недоумении.

Я пожала плечами. От вранья зачесался нос. И от ладони резануло тяжелым мужским запахом. Еле удержалась, чтобы не поморщиться. Встала и пошла споласкивать руки. Могу представить, что подумала Шанта, глядя на то, как мы оба по очереди убежали.

А потом вернулась уставшая Ручи. Поела и ушла мыться. Меня отправили в комнату, где она потом и присоединилась, прихватив с собой синий плотный флакончик с надписью «Кокорадж. Кокосовое масло для волос».

Налила в ладонь бесцветной душистой жидкости и нанесла на влажные волосы.

– Наташ, помассажируй мне голову. Это надо, чтобы волосы росли и были красивыми и блестящими, как у тебя.

Я за своими никогда особо не ухаживала. Чистые, причесанные и ладно. Первый раз сталкиваюсь с массажем головы маслом. Запустила пальцы в шелковые пряди и Ручи застонала.

– Ай, как хорошо, ты просто фея!!!

После нескольких минут соприкосновения с кокосом, мои руки стали гладкими и мягкими, как у младенца. А пахло от них настолько аппетитно, что хоть ешь. И очень захотелось ореха. Но Ароры никогда не покупали ни одного. У них все, кроме лепешек, – ганда.

– Тебе сделать тоже? – по-лисьи сощурилась хитрая, но ласковая девчонка. – Хочешь?

Я кивнула. И она мигом вскочила на колени позади меня на кровати, налила мне наверно полбутылочки и принялась втирать, мять, рвать, дергать. Голова раскачивалась из стороны в сторону, укачивало ко сну. Глаза сами закрылись и в висках приятно затюкало.

Пришел Пунит с матерью. Постояли в дверях. Подождали, когда Ручи управится со мной.

– А теперь и мне, – плюхнулся на пол Пунит и подставил космы. – Я хочу, чтобы Наташа мне намазала.

Ручи протянула мне масло. Я облила его голову и с напавшей откуда ни возьмись нежностью пропустила сквозь пальцы его черные густые волосы. Как воронье крыло. С таким же иссине-зеленым блеском. Так захотелось поцеловать его в шею, уткнуться в затылок. Но он не поймет. В его мозгах есть только грубое трахаться без всяких ласк и телячьих нежностей.

– Не так, – окрикнул он шутя, но грубо. – Сильнее! – и пернул при этом с таким треском-гулом, что разлетелось по всей комнате.

– Ах, тебе сильнее, – взорвалась я и схватила его за волосы, да как дерану. – Так? Или еще сильнее?

– Да, сильнее, – засмеялся в ответ, а меня это разозлило, напоминая все крыши, все общипанные и вытянутые щеки. И вся обида вырвалась разом.

Я принялась трепать его и шлепать по голове, не обращая внимания на его мать и сестру, ожидая их испуганных первых окриков остановиться. Но чем сильнее я его трепала, готовая повыдергивать ему все волосы, тем, наоборот, они все сильнее и громче хохотали, заглушая его крики о помощи.

И моя злость оборвалась. Не подпитываемая осуждениями, она просто испарилась.

– Так его, Наташа, так, сильнее, побей! Он бадмаш! – выкрикивали квозь слезы смеха Шанта и Ручи, одобряюще хлопали в ладоши. – Пусть знает, как тебя обижать. Выдери ему всю гриву! Ха-ха-ха! Так тебе Пуно и надо! Видишь, какие девушки бывают, когда злые?

– Да, я вижу, что Наташа меня любит. Мне нравится. Пусть всего изобьет.

Я уже и сама не знала, плакать или смеяться над этой историей. Вытащила пальцы их волос и толкнула в шею:

– Все, хватит массажа.

На крик со смехом возник Ашвани. С завистью понаблюдал. И когда ему предложили тоже подставить мне свою голову, он недоверчиво отмахнулся и забрал масло, чтобы самому себе натереть на ночь.

Наверно по этому случаю чуть позже Ашвани притащил в комнату два сырых яйца и спросил:

– Одно мне, другое тебе. Как хочешь, сварить или пожарить?

Я посмотрела на Ручи: может где подвох? Она поморщилась: яйца тоже не любит, как и мясо.

– Ну я и так могу.

– Сырое?! – втянул шею.

– Да.

– Как это?

– Сейчас покажу, – я выхватила белое куриное яйцо, легонько стукнула его по конусу до трещинки, откулупала до белка и, не беспокоясь о всяких невидимых, а значит, и не существующих, сальмануэлах, туберкулезных палочках и птичьих гриппах, высосола все содержимое, оставив в руке опустевшую скорлупу.

Брат с сестрой так и остались неподвижными еще две минуты. После чего Ашвани покрутил у виска, показывая, какая я чокнутая и все еще стряхивая с себя головой ошарашившее его видение, ушел варить себе яйцо. А на другой день принес мне половину тарелки с макаронами-спагетти, политых разбитым вареным яйцом с жареным томатом и луком.

– Вот попробуй как надо правильно есть, – и протянул вилку.

Я с видом первый раз пробующей вареное яйцо с макаронами показываю, жуя, как это вкусно и мне нравится. Он сбегал довольный на кухню и принес остаток в сковороде, вывалил на тарелку и вместе со мной тоже вилкой начал уплетать спагетти.

Для меня это были не просто макароны, которые я давно дома перестала употреблять в пищу, и не просто яйцо с луком. Это разнообразие, отдых от роти с далем. В тот момент казалось райским угощением.

***

Когда еще были рабочие, я наблюдала, как они накладывали красный песок из кучи под окном на тазы и носили на головах на третий этаж, где месили с цементом раствор и выкладывали пол, обмазывали стены, меня ужасно смущались и опускали низко головы. Я тогда решилась спросить у хозяйки, для чего им четвертая смежная комната, если первая для Ручи, вторая для родителей, а в третьей спят братья. Шанта лукаво прищурилась и тихонько засмеялась, положив мне руку на плечо.

– А ты не знаешь? – я мотнула. – Для вас с Пунитом, когда поженитесь. Это ваша комната.

Я отчего-то тогда смутилась и не знала, радоваться мне, что меня полуприняли в семью или огорчаться. И все же обрадовалась. Всегда приятно, если ты не чужой в ином мире.

Я подождала до вечера, пока подсохнет свежезацементированный пол и выбежала на балкон со стороны большой дороги. Люди сразу как по команде подняли головы с улицы, чтобы посмотреть на меня. казали пальцами, широко оскаливались. Я всегда для них была в новинку. Но меня это не пугало. Это живые люди. И я дышу. Можно сказать, что почти гуляю.

И вот спустя несколько дней момент повторяется. Я опять на балконе. Люди пялются…

Откуда ни возьмись появился Пунит и тихонько позвал вглубь: тут все тебя видят, нельзя стоять на виду.

Оставь. Я хочу побыть на воздухе.

Это плохой воздух и жарко. Лето.

Ты не понимаешь. Для тебя это плохая погода. Ты живешь в ней весь год, каждый год. Для меня же лето – это и есть эти две недели. В моей стране всегда холодно. Даже лето не всегда теплое. Каких-то двадцать дней солнца. Не мешай мне.