Текст книги "Индийский принц, или Любовь по заказу. Исповедь функции"

– Оставь, – махнула Шанта, – она иностранка. Смеяться не будут. Скажут, что она просто не знает, как носить.

На этом и сошлись.

На улице меня и правда разглядывали, перешептывались. Но так не впервой. Ручи комментировала, что они мой смешанный наряд обсуждают. Мне же было наплевать на пересуды. Свернули в закоулок и вышли на широкую грязную дорогу. Потянуло знакомым деревенским запахом. Свежий навоз. Что это? Послышался рев коров. Томное мычание. И через несколько метров в раскрытые ворота я увидела стойла. В два ряда привязанные черные смолянистые волосатые коровы. Они напоминали мне всегда мутантов. Эдакие остатки от динозавров. В кормушках сено и зерно. Вот это да! Только сегодня итересовалась у Шанты где берет молоко и сразу ответ. Ферма посреди улиц Дели. Я всегда получаю что хочу. И быстро.

Мы прошли мимо и остановились у ларька с дымящимися огромными пельменями. Начинкой оказались мелко нарезанные лук с капустой. Наконец-то не роти.

– Это для тебя, – смехом кивнула Ручи. – Ты жалуешься, что устала от маминой еды. Тебе не нравится.

– Нравится, просто я устала от роти и даля каждый день.

Нам протянули миски с пельменями и соусом. Остро, горло дерет, но мне нравится. Рядом встают две девчонки и долго меня разглядывают.

– Вы откуда? – спрашивают.

– Из России.

Они задумчиво водят глазами, но не могут вспомнить, что это за название.

– Аап бахут кхубсурат!

Что это за новое слово, я не знаю и виновато улыбаюсь.

– Наташа, почему ты им не ответишь? – укоряет Ручи.

– А что?

– Ну скажи спасибо. Они назвали тебя очень красивой.

– Я не поняла. Думала красивая – это сундар.

– Кхубсурат – синоним.

– Спасибо, – поворачиваюсь к девчонкам и они визжат от восторга. Протягивают мне маленькие ладони пожать и подпрыгивают на месте.

– И почему ты всем нравишься? – завистливо дивится Ручи.

– Не всем.

– А кому ты не нравишься? Я таких не видела.

– Твоему брату.

– Ашу? – придуряется.

– Пуниту.

– Ой, перестань. Он очень сильно тебя любит. Забыла о подарке? – хватается за мой рукав.

– Не забыла… – это и портит настроение.

Мы прикупаем с собой в пакетик несколько штук и возвращаемся домой. Ручи вываливает на поднос пельмени. Братья набрасываются. Нам с Ручи достается лишь по штуке. Пельмени горячие, не успели остыть, но братья глотают их не жуя и поглядывают в мою сторону, чтобы успеть вырвать у меня. Им достается по четыре штуки. Ручи пищит, что наелась, хотя по глазам видно, что еле сдерживает голодную слюну. У ларька мы съели с ней только по одной штуке – якобы попробовать. На тарелке дома остается последняя. Ашвани смеется:

– Это твоему мужу, – и толкает брата в ногу. – Если он с тобой поделится, значит хорошо. А нет – не получишь. Попроси его.

– Не буду. Пусть ест. Он голодый.

– Ты очень гордая, – раздражается сквозь смех Ашвани и хватает меня за руку, сильно сжимает и выкручивает.

– Перестань, – кричит на него сестра, но он наотмашь хлыщет ее. Попал ей в глаз. Она вскакивает, прижимая ладонью и кричит ему обидные обзывательства.

Пунит равнодушно лежит барином и мучает пельмень. Отрезает вилкой половину и протягивает мне.

– На.

– Не хочу.

Ашвани еще больше стервенеет и готов выдернуть мне руку. От боли сами увлажняются глаза.

– Отпусти.

– Отпущу, если возьмешь половину пельмени.

Пунит протягивает мне на вилке тесто с растопыреной начинкой:

– Ты меня любишь? Я скоро стану твоим мужем.

– А ты меня любишь?

– Конечно, – заволакивает глаза.

– Тогда скажи брату, чтобы отпустил.

– Он просто хочет, чтобы ты меня слушалась.

– Я вам не собака и не вещь!

– Вещь. И ты наша собака! – другой рукой Ашвани хватает меня за затылок и силится прижать лицом к тарелке, по которой размазан соус. Это очень смешное развлечение и потому они оба гогочут. Так, наверно, террористы измываются над пленными, когда те просят поесть.

Я свободной рукой отшвыриваю кусок пельменя. Капуста с луком вываливается на поднос.

Ашвани психует. Пунит обиженно сам съедает, поспешно по-нищенски подбирая кусочки капусты:

– Я любя, а ты…

Мою руку освобождают и я пересаживаюсь на диван.

Ашвани непонятными словами выругивается и кричит на меня:

– Не хочу тебя видеть, уходи отсюда.

Я настырно сижу в диване, потирая распухшую красную руку.

Он еще больше распаляется и вскакивает, чтобы вышвырнуть меня:

– Уходи отсюда. Иди сиди в той комнате!

– Да чтоб ты сдох! козел! – рычу на него по-русски и встаю.

– Что ты сказала? – набрасывается на меня и снова толкает в диван.

– Ничего козел, гнида поршивая. Ты еще получишь свое! – снова встаю и пытаюсь уйти, но Ашвани хватает меня за плечи и трясет, требуя перевода. Я смеюсь ему в лицо. Раздается звучная пощечина. У меня горит левая щека. Надо мной горят два больших бешеных глаза.

– Ну и что теперь? – продолжаю смеяться ему в лицо. – Хочешь еще ударить?

Он замахивается, но подбегает Ручи. Отпихивает брата, кричит мать. Шанта по каким-то причиам боится сына и не вмешивается. Этим она напоминает мне мою бабушку, которая тоже не могла унять взрослых сыновей и всегда начинала нервничать, трястись от их ругани, драк и угроз. В итоге хваталась за сердце. Я ненавидела дядек за это. Теперь попала в чужую семью, но с похожими явлениями.

От себя не убежишь: говорят мистики и рекомендуют поменять мировосприятие. Другое дело, что сделать это не просто.

Я усмехаюсь ситуации и ухожу в комнату, не опуская головы. Щека еще печет от удара. И мне дико, что меня ни за что осмелился ударить какой-то чужой чувак. А он еще орал в зале и прыгал, потому что не мог прийти в себя, что я, побежденная, не сломалась, а продолжала над ним смеяться. Какой же он слабый и ничтожный, что выбрал себе самого безобидного врага и не может даже его победить.

Я плюхнулась на кровать, не включая света. Зажалась и пыталась сдержать слезы. Как давно была моя сказка про прекрасного принца. И он сидел теперь в той комнате и спокойно смотрел, как меня избивают. Я просила у богов в храме дать самого лучшего. Они дали. Если это лучший представитель нации, каковы остальные?

Ручи вошла ко мне и села рядом. Обняла и положила голову мне на плечо:

– Не плачь.

– Я и не плачу.

Уже не спалось. Ручи давно на работе. В комнате как всегда темно и не понятно, который час. Завывает равнодушная ко всему панкха. И мне порой представляется, как вдруг она оторвется и тогда никому не выжить на этой широкой кровати. Я дотягиваюсь до стола за своей спасительной тетрадкой, притаскиваю ее к себе, открываю. Корявый почерк на каждой строчке в каждой клеточке. Саша всегда по этому поводу шутил, что я жидовски жадная и на всем экономлю. Теперь я отразила целое жадное семейство еще более скупое, чем я. Чтобы мне наглядно показать, как это некрасиво доводить бережливость до абсурда, – судьба хитрая бестия.

Я собираюсь сделать очередную запись, как неожиданно в комнату входит Шанта. Как носом чуяла, что я проснулась.

– Ты уже встала? – ее голос кажется строгим, охрипшим. И в нем сквозит неприязнь: вроде я тут лежу, питаюсь, денег не даю, и вообще меня сюда никто не звал. Под кофтой скребутся кошки, царапаются. Паскудно ощущать себя незванной приживалкой.

Наверно, я им уже всем надоела. Они мне тоже. Но чертова дата стоит в середине августа (те дни казались мне настолько одиноко-однообразными, что сейчас в воспоминаниях бывает перескакиваю с места на место по времени, потому и рньше уже говорила, что билет мне поменяли, а теперь снова возвращаюсь к тому моменту, когда еще сижу в неизвестности – вы уж извините мне такую эмоциональную непоследовательность). И кто только потянул меня взять на долгий срок. Мечтала о медовом месяце. Получила дегтевые деньки.

– Да, только что, – ответила ей, приподнимаясь.

– Тогда иди сейчас помоги мне. В комнате Пунита одежда высохшая. Ее сложить надо. Потом я в шкаф уберу.

Всегда считала пустым занятием гладить и складывать. Потому всегда носила те вещи, что хороши и без утюга. В шкафу одежда либо висела на вешалках, либо обнималась друг с другом на нижней полке. Может и беспорядок, зато не тратить ценное время на бесполезные никому не нужные занятия. Но тут другое. Тут вся моя жизнь бесполезная. Потому и самое увлекательное дело здесь – укладывать по форме и правилам их гигансткие штаны и длиннющие рубашонки.

Нехотя слезла на пол. Нащупала рваные босоножки. Пошлепала вслед за Шантой.

– Ашу рано ушел по делам, – шепнула женщина, – а Пуно до четырех утра за компьютером работал – устал, вон спит.

Я хмыкнула: знаю что за работа у них с братцем до петухов – порнушки смотреть и дрочить, пока мать спит. А теперь этот жеребец, сладко посапывая, растянулся поперек кровати спиной кверху, поджал под себя ногу и видит себя героем ночной киношки.

– Вот капра, – указала мне Шанта на груду сваленной в угловое кресло одежды. – Складывай и потом на тумбочку клади. Я заберу. Тхике?

– Тхике, – без энтузиазма кивнула и потянулась к барахлу.

Через минуту послышался лязг перебираемой посуды на кухне. Потом загудел вспыхнувший газ. Жеребцу Пуне лепешки готовит: ему же жрать надо, когда проснется, иначе мозги варить перестанут.

Механически перекладывала одежду. Раскладывала ее на край кровати, складывала, как учила мать семейства, откладывала в сторону. Зачем жить такой пустой жизнью, чтобы придумывать в таких мелочах правила и постоянно что-то класть, класть…? Нет, быть индийской женой точно не для меня. Я не хочу замуж. Не пойду. Еще лет несколько! И кто дернул меня решиться на такой безумный поступок? Перекантую как-нибудь до конца срока и на волю. И тогда уж точно ни ногой к замужеству. Спасибо! Стирать, сушить, перекладывать, кормить, поить. А это животное будет только спать и порнушки смотреть. Нет уж.

Я остановилась – торопиться некуда. Пригляделась к спящему Пуниту. Подумала, есть ли в нем хоть что-то хорошее? Облокотилась о тумбочку. Засмотрелась. Вспомнились моменты апреля, встреча в аэропорту, первые прогулки, крыша, вечер, когда он принес и накрыл меня одеялкой. И этот последний момент перечеркнул все обиды. Вновь былая нежность прилила к сердцу и мне захотелось погладить его висок, щеку, шею. Всунуть пальцы в его густые черные волосы и прикоснуться к голове. А он бы сейчас проснулся. Увидел, что мы на минутку одни, привлек бы меня к груди, поцеловал, можно даже повалить на спину и краем уха следить, не идет ли с кухни мать.

И тут веки его приоткрылись. Узкие щелки показали заспанные глаза. Пунит приподнял голову. Увидел меня. Обернулся. Сипло спросил «чем занимаешься?». Зевнул, не дождавшись ответа. И снова нырнул в сон, развернувшись всем телом к окну, от меня.

Вместе с этим улетучилось и мое воображение. Никаких ласк. Никаких игр. Все проще простого. Я снова схватилась за нелепые панталоны, носки, платки. Быстро, под мысль «убраться поскорее из этого дома», докончила занятие и пошла. На последок оглянулась. Жеребец безмятежно дрых, посапывая и посвистывая носом. В его мире нет места любви, романтики. И мне тоже.

Ашвани вернулся с качалки, ополоснулся и навестил меня в моей бедной монашеской келье. Как ни в чем не бывало. Он уже просил прощение за драку, но не изменился. Получалось, обижайся на него – не обижайся, толк один: вести себя с ним так же, как он с тобой. Злиться – и ты злись. Бьет – бей ты. Шутит – шути вместе с ним. Молчит – и ты не начинай разговор.

– Скучаешь? – я кивнула. – Ну тогда пойдем устроим дискотеку. Я видел на крыше, как ты танцуешь. Мне нравится. Ты современная. Ну что, диско? – кивнул.

– Как это? Где?

– Прям дома. Сейчас включу компьютер, музыку, какая тебе нравится и вместе потанцуем.

– Ну идем, – я встала и последовала за ним в корридор.

Он отпер свою каморку за решетчатой задвижной дверью, включил свет, оборудование. Картинкой рабочего стола по-прежнему – Кэйт Уинслет.

– На тебя похожа, – кивнул на нее, я повела плечами: да не очень.

Запел Энрике Иглесиас – я думала они только местные песни слушают. Ритм. Движения. Хоть на секунду стать свободной. Даже не танец. Импровизация на месте. Глаза Ашвани загорелись.

– Давай тоже танцуй, – позвала его из закутка.

Он замотал головой:

– Я не умею. Лучше на тебя смотреть буду. Мне нравится на тебя смотреть.

– Ты же обещал диско. А сам не танцуешь, – я повернулась к нему спиной и всретилась взглядом с Шантой. Она все это время была внизу у соседей-родственников. Вошла бессшумно из-за музыки. Я сразу прекратила движения, только мотая головой в такт мелодии. Шанта слегка нахмурилась: ей почему-то казалось, что танцевать девушке неприлично.

Как то она возилась с обедом. Пришел Камаль, Пунит запер дверь в зал, включил МТВ, схватил меня в охапку и принялся танцевать, выказывая гостю, как у нас с ним все налажено, насколько мы близки и гармоничны. И тут неожиданно вошла Шанта. Пунит был к ней спиной и весь ее суровый взгляд я поймала на себе. Я перестадла двигаться под музыку, а Пунит все продолжал меня притеснять в танце, пока не получил тряпкой по спине.

– Это плохо. Так не делайте больше, – пригрозила женщина скорее нам обоим, чем сыну и оставила за собой дверь открытой. Камаль хрипло смеялся, Пунит звал меня в уголок потанцевать, чтоб мать не видела. Я отказалась и была права: Шанта почти сразу вернулась с чаем. Потом еще через минуту с сухариками. Потом… вобщем приходила проверять. Но увидев, что я сижу смирно на паланге, успокоилась.

На этот раз из каморки показалась голова ее младшего сына:

– Мы тут вдвоем диско устроили, – оскалился он шутливо и мать сразу смягчилась: ему все можно. Но я не стала больше пританцовывать.

Через некоторое время она позвала меня показать, как делаются традиционные роти.

Тесто на воде из серой отрубной муки месится, потом отрывается кусочками и тонко раскатывается. Слегка прожаривается на сковороде и после этого кидается прямиком на огонь. Верхний слой вздувается ожогом и роти готово.

На все это я смотрела без особого интереса, потому что не собиралась учиться готовить по-индийски. У меня после Брэга вообще исчезла концепция национальных блюд. Есть только полезная и вредная пища. А полезная всегда универсальная.

Я стояла на ночной крыше и высовывала голову на дорогу. Везде свободно разгуливали прохожие, проезжали велосипеды и мотоциклы, мычали беспризорные несчастные коровы, косясь на оскалившихся собак.

В уме зазвучала печальная песня, часто гоняемая на радио Максимум:

Зачем топтать мою любовь?

Ее и так уже не осталось…

И я замурлыкала, вспоминая третье апреля. День, когда я в считанные секунды поняла, что влюбилась. С первого взгляда, как не бывает. Но это случилось. Потом я жила долгие три месяца и с нетерпением считала часы в ожидании звонка Пунита. Он звонил каждый день и говорил что любит, что он сильно скучает. И я верила и рвалась к нему. Я распечатала на принтере наше фото с ним в кафе, где мы впервые в обнимку. Повесила над постелью и просыпалась, глядя на изображение. Куда все делось?

Отец взял себе в банке кредит на сто тысяч и пятнадцать дал мне на билет. Были в голове мозги или нет, но я, мало задумываясь о последствиях, поставила дату возврата на двадцатое августа, чтобы подольше побыть с Пунитом, растянуть медовый месяц.

С первого звонка он обещал, что найдет способ приехать ко мне, потому что его друг владеет в России бизнесом и сможет ему помочь. Потом просил не унывать и верить ему: он вышлет мне денег на визу и билет к нему в Дели. Я ждала. И мне было все равно кто первый к кому приедет и как, лишь бы снова встретиться. Подругу Марину, кореянку с новой трехкомнатной на Баррикадной, упросила сделать мне в интернете почтовый ящик и написать ему. В инете я еще не бум-бум была. Она согласилась. И он ответил. Марина хотела познакомить меня со своим старшим братом Женькой, но мы на ужине вели себя как смущенные дети и из знакомства ничего не получилось. Теперь ей было неловко и немного обидно, что я предпочла ее перспективному брату москвичу незнакомого иностранца, а тем более нищего индийца.

– Я тебе ящик открыла, теперь сама с ним переписывайся и меня не проси.

Я и на том была ей благодарна. Но Пунит все не ехал и не высылал денег на дорогу. Меня грели лишь его слова: « Когда я приеду, мы поженимся и на всю жизнь станем с тобой друзьями и партнерами во всем» чего еще мне было желать?

С самого детства, потом осознанно со школы, я в разговоре со сверстницами четко и уверенно говорила: «Замуж не хочу. Фу! Если уж выходить, то на всю жизнь, а так не собираюсь. Все вокруг разводятся и изменяют друг другу. Зачем мне такое.» И эта твердость росла вместе со мной, пока вдруг не изменилось все в один день. Я решила, что наконец встретила человека, с которым хочу прожить до конца.

Но нет… конец пришел очень быстро. И вся романтическая любовь стекла в грязную канаву.

– Ты хорошо поешь. Красивый голос, – послышался за спиной голос Ашвани. Даже не слышала как он тихо подкрался.

– Спасибо, – даже не обернулась и продолжала смотреть на дорогу, положив голову на лежащие на перилах руки.

– Можно я с тобой тут постою? – встал рядом. – Что тут одна делаешь?

– Смотрю на людей внизу.

– Разве это интересно?

– А у меня нет ничего другого.

Легкое прикосновение скользнуло по предплечью. Я не воспротивилась, но и не обернулась. Ашвани снова погладил. Приятно.

– Подними голову. Посмотри на меня, – я посмотрела. Его просящее лицо освещала луна и уличные фиолетовые фонари. – Тебе нравится?

– Нравится.

– Я продолжу?

– Нет.

– Но почему, если нравится?

– Потому что это не правильно и не хорошо.

Он постоял еще немного.

– Анти зовет. Идем.

– Я позже приду.

– Нельзя тут одной стоять ночью.

– Почему?

– Опасно. Всякое может случится.

Я вжала голову, отодвинулась назад: а что может произойти? Перила не выдержат и рухнут? Через соседнюю крышу перелезет ворюга и убийца? С неба упадет метеорит? Все не правдоподобно.

– Ты иди. Я позже спущусь.

Он пошлепал, а я опять мурлыкала отрывки из песен, что до моего отъезда крутили на МУЗ ТВ.

Ручи, как я уже говорила, подарила красивый шальвар-камиз. Шифоновый. Весь просвечивает. Думала такие в Индии не носят: все вроде стеснительные. Но ведь продают такой. Для кого? Не для меня же случайно пошили? Не хочется его снимать. Красоваться не перед кем, но иногда же Пунит бывает дома. Пусть посмотрит какая я красавица. Может и убивать передумает.

Такие рассуждения после приступов помешательства сопровождались подшучиванием над собой. Это меня взбадривало и возвращало к силам. Не физическим. К душевным.

Так и легла счастливая спать в подарке.

Попросила Ручи с вечера разбудить меня как сама встанет, чтобы я успела позаниматься на крыше, если Шанта дверь откроет, и принять душ. Но как ни гладила она меня по щеке, как не трепала ласково за волосы, даже пару раз ущепнула за щеку, смеясь и приговаривая: «Вставай, а то я уйду!», но я так и не подняла себя, хоть и осознавала, что лучше проснуться. А Ручи так и ушла на работу, не увидев моих ясных очей. Все мое пробуждение состояло лишь в перебазированиии от стеночки к краю.

Всхлипнув тихонечко, лукаво-сокрушенно, и, обманув свое строгое Я, повернулась на живот и погрузилась в продолжение недосмотренных снов: мол, сделала с собой все, что могла – ничего не получилось, потому с сожалением сплю дальше. Хотя не видела ни одного сновидения, слаще состояния давно не испытывала.

Сквозь мглу забытья скрипнула дверь, послышались глухие шаги. Рядом чуть провалился матрас. Почти неслышное сопение. Что-то теплое и мягкое коснулось щеки. Очень далеко во мгле появился просвет – начало пробуждения. Но мне еще долго скользить нерешительно по темному туннелю: да и хочу ли этого?

Снова чье-то тепло опускается на кончик носа. Неужели муха. Силюсь отпугнуть. Поддалась. Улетела. Но через мгновение опять опустилась на плечо. Почему-то муха стала больше и плотнее. Мягкими лапками поползла по оголенной руке. Доползла до локтя. Остановилась. Наверно думает, где бы куснуть. В Индии они, наверняка, тоже кусаются.

Насекомое проползло кругом выпирающей острой костяшки, свернуло к изгибу руки – самое приятное место, но только ни когда из вены кровь берут, – и пощекотало. Блаженство разлилось по коже. Я провалилась в туннеле в какую-то ямку и свет перестал маячить на горизонте.

Раз-два. Неясные сигналы в мозг. Я снова в туннеле. Также скользко и далеко до просвета.

Муха. Она все ползает и ползает по руке. Вот добралась до спины. Замерла. Вторая муха. Третья… Нет, это не насекомые. Это кончики пальцев. Пальцев?.. Чьих пальцев?

Вся ладонь опустилась на позвоночник, лопатки. Предутренний трепет. Легкое содрагание. Ладонь гладит поясницу. Сознание замирает: неужели вставать и отшвыривать? Нет. Ладонь поднимается к плечу. Уже всеми пальцами проводит по коже. Снова локоть. Изгиб. До чего же приятно! Туннель редеет, как будто покрывается дырками, изъеденными молью. Через них отовсюду просачиваются тонкие струйки. Мутные. Слабые. Дрожащие…

Рука отводит назад мне с лица волосы и прислоняется к шее. Скользит по виску. Щеке. Снова область шеи. Я с замиранием слежу за этим сквозь полусон, но не могу осознать, что происходит. И не знаю, хочу ли продолжить неизвестное или заставить себя проснуться. Боюсь оказаться наедине с правдой. И опасаюсь лишиться этого чудесного ощущения.

Пальцы поглаживат лопатки. Между ними. Теперь я явственно ощущаю приближение чего-то большого и тонкая ткань пропускает через себя горячность дыхания, влажность губ. Поцелуи сыплются как снежок мне на спину… жарко и холодно. Мороз по коже. Дыхание учащается. Это уже мое дыхание. Никаких туннелей. Один свет кругом. Но глаза крепко склеены и не могут побороть остатки яда, что подсыпает ежедневно людям Морфей.

А губы уже приблизились к шее и обжигают ее своей страстью. Мягкая рука опускается на коленный изгиб и плавно переносится к бедру. Включается сигнал СОС: это выше дозволенного! Попытки выдавить протест оканчиваются немым мычанием. Рот меня не слушается. Рука не хочет отпускать мою ногу. Напрягая все силы, я заставляю свою руку ринуться вниз к захватчику и отстранить. Мозги включаются в процесс осознания. Первая мысль, что приходит в голову, это: «Пунит не может быть таким нежным. Кто это?»

Неизвестный нависает надо мной. Отводит вновь упавшие на лицо локоны и шепчет в самое ухо:

– Ната, повернись, пожалуйста…

Секунда воспоминаний: кому принадлежит голос? Секунда обдумывания просьбы: зачем?

И тут вспышка: это же Ашвани! И я как-то сразу поняла фразу, она прозвучала будто на родном языке.

Я поворачиваюсь на спину. Все также с закрытыми напрочь глазами: клей-момент или канцелярский? Может Морфий работал нитками?

Но и закрытыми глазами сквозь веки я вижу, как парень разглядывает меня. Горло. Грудь. Плечи. Живот. Лицо. Немного стыдливо мне. И много превосходства: я девушка. Я красива. Даже сволочи любуются. Пусть насмотрится.

Ашвани еще какое-то время не решается дотронутся до меня. Потом осмеливается и пальцы поглаживают мою ладонь, запястье. Глаза все также не отрываются от груди, шеи, лица.

– Дай мне свои губы, – тихо, но ясно шепчет и наклоняется.

На раз-два-три я набираюсь мужества покончить с этим и в сантиметре от его рта отворачиваюсь.

– Не хочешь? – шепчет сплошное сожаление.

– Уху, – мотаю головой. Я почти проснулась. В голове четкое представление происходящего. Я позволила. Потому что мне это нравится. Но на этом и конец. Потому что это другой парень. Это брат Пунита. Родной. И это тоже не любовь. Он пользуется моментом, что дома никого нет и мать ему доверяет. Это Пунита она шлепает тряпкой и ругает за одно его шаловливое прикасание к моей руке, за похотливый взгляд. Ашвани идет у них в доме за мозг, четкий, расчетливый. Который не будет делать глупостей.

Он и не делает. Все четко спланировано. И меня это злит. Хотя и сил еще нет как следует позлиться. Остервенение какое-то вялое, ленивое. Тоже, видать, не проснулось.

Ашвани в надежде расшевелить во мне неудержимую страсть, кладет ладонь на ляжку, ближе к внутренней стороне. Немного сжимает.

– Не надо, – наконец прорезывается голос и моя рука требовательно уводит его руку.

Я все еще с захлопнутыми веками, но вижу, как он тяжело приподнимается. Сощуривается. Делает несколько глубоких вдохов. Разворачивается на носках и тихо, как и вошел, исчезает из комнаты.

Я остаюсь одна. На теле еще слышны его прикасания. Спина горит от поцелуев. А губы все еще хранят чужое дыхание.

Тяжело справится с собой. Хочется повторить или продолжить. Но я не могу. Не могу такое позволить. Ниже моих принципов. Ниже планки… У меня есть воля.

Ашвани никогда не терял надежды меня соблазнить. Вот и еще об одном моменте, почти стертом из памяти, вспомнила только что.

За дверью шастали взад-вперед рабочие. Носили на головах плосковатые тазы с песком, глиной. На кухне суетилась Шанта, всегда уставшая, с опущенными щеками и ввалившимися веками. Мне сделалось до того одиноко и скучно, что хоть вой. Я взяла свою спасительную тетрадку, общую, в восемьдесят листов, зелененькую, потрепанную от таскания по сумкам. Первое и самое главное средство психотерапии – дневник.

Я любила записывать свои ощущения, иногда не датируя, просто отделяя новое событие подчеркнутым заголовком.

Уселась на краю кровати по турецки. Взяла ручку и принялась выплескивать отчаяние. Жаловалась листкам в клеточку. Буквы скакали, вихляли, причудливо заворачивались крючками. В них шифровалась вся моя жизнь здесь, все мое существо.

В открытое окно услышала голос Ашвани. Вернулся. Один. Мать что-то его спросила. Потом крикнула, что уйдет на пять минут в магазин. Строители утихли: видимо обедают.

Ашвани заглянул сквозь решетку окна ко мне и зашел в комнату, прикрыв за собой дверь. Оставил лишь небольшую щелку, для матери, чтоб следить когда вернется: мол, все прилично.

Я оторвала голову от записей. Когда к тебе приходит живой человек, даже если бесчеловечный, лучше ухватиться за момент и поговорить с ним, чем потом плакаться в ту же тетрадь, что упустил возможность общения.

– Что делаешь? – мотнул на мое сокровище в руках.

– Пишу.

– Что пишешь? – облокотился о стол-чемодан.

– Это упражнение по психологии, – не знала, как лучше объяснить, чтобы вроде понял и не расспрашивал. Подробней на своем хинди я все равно не объясню.

– Можно посмотреть? – протянул руку.

– Ты ничего не поймешь. Вы же с Пунитом уже спрашивали.

– Все равно, дай.

Я протянула. Смотри.

Он с любопытством пялился в хитросплетения письменной кириллицы. Подносил близко к глазам, к носу: если не увидеть, то унюхать про что написано. Но это не помогло:

– Нет, не понимаю, – вернул.

Я закрыла тетрадь и отложила в сторону.

– А про что там? Мне интересно, – подсел рядом по правую сторону.

– Про себя пишу. О чем думаю, что делаю. Об Индии.

– Тебе нравится в Индии? – уперся рукой в матрас, широко расширил глаза.

– Нравится, – голос мой звучал уныло в дикой полутемной комнате-келье, но в нем я сама слышала частицы восторга.

– А у нас дома тебе нравится? – оскалился.

Я обвела взглядом углы, край потолка, кусок видневшегося пола:

– Да, нравится.

Уловил ли он в тоне сожаление или нет, но подсел еще ближе. Раз он здесь, надо о чем-то поговорить. Я спросила:

– Ты с работы пришел?

Потянулся, делая усталый вид, вздохнул и, отводя глаза в сторону, выдохнул:

– Да…

– А Пунит где? – спросила больше для темы, чем для интереса. Он уходил и приходил когда ему вздумается. Много обещал и ничего не выполнял. Мы и разговаривали-то с ним очень редко. Меня уже перестали обижать его отсутствия дома, жалкие как милостыня знаки внимания, такие как: ущипнуть, потрепать по щеке, кинуть свое незначительное и несуразное «ачча?» «Хорошо?» – А что хорошо? О чем речь? Надеюсь, он сам хотя бы понимал это. Или то был просто контрольный вопрос, какой задают слугам, собакам, пустому месту.

– Пунит в офисе. Очень занят.

– Хорошо, – вспомнила его же слово.

– А почему у тебя вид печальный? Ты о чем-то грустишь? – коснулся мимолетом моей ладони, что упиралась сбоку на покрывале. Я сидела вполоборота, чтобы лучше вести беседу.

– Нет, все нормально, – я уже ничего от них не ждала и не просила. Вся надежда оставалась только на обещание Ручи поменять мой билет.

– Я вижу ты грустная и не улыбаешься, – приставал с расспросами, хотя и сам прекрасно понимал, отчего и почему. – Ты что-нибудь хочешь?

– Гулять. Я устала сидеть все дни дома.

– Но ведь Ручи с тобой гуляет? – словно искренне удивился: разве этого мало?

Разве мало того, что уставшая после работы девчонка идет выгуливать, как балонку, во двор приехавшую к кому-то иностранку. Двадцать минут, полчаса. Почти каждый вечер – могло хватить заглаза, а я почему-то увядаю. Панкха над головой кружится – чем не свежий ветер?

Губы сжались грустной ухмылкой. Глаза прикрылись:

– Я Дели не видела, ничего не видела…

– Ты хочешь гулять? – снова спросил, как будто моих слов показалось мало.

– Хочу, – безнадежно посмотрела на решетки окна, которое выходит даже не на улицу, а в коридор с кухней.

– Мы поедем гулять, я тебе обещаю! – подпрыгнул на матрасе, голос сделался звонким, торжественным, как на клятвенной присяге вступающих в пионеры перед мавзолеем Ленина.

Я повернула голову и посмотрела на его круглое, сейчас по-детски смешное лицо. Большие кошачьи глаза с четким зеленым отливом словно бегали резво кругами по щекам, носу, вискам, отталкивались от губ и летели ко лбу. Это меня рассмешило. Он просиял:

– Вот ты уже и улыбаешься!

Его пальцы скользнули по моей руке. Ладонь. Запястье. Локоть. Каждое прикосновение приносило наслаждение. Мне так не хватало ласковых касаний. Этого я ждала от Пунита. Но это дает мне его брат. Все не так. Но я не отдернула его руку. Опустила глаза. Только краешком следила за движениями его пальцев. Легкое возбуждение. Но я держала себя при себе. Он все смелее и смелее гладил мою руку. Выше локтя. Убрал осторожно рассыпавшиеся волосы назад и дотронулся до плеча.

– Нравится? – разгоряченно шепнул.

Я не стала скрываться и отрицать:

– Нравится.

Его пальцы оказались на моем плече. Приятно щекотали.

– Хочешь еще? – приблизил ко мне свое лицо.

Я мотнула:

– Нет, – все еще не поднимая глаз.

– Почему? Не нравится?

– Нравится, – повторила, взглянув на него смело.

– Тогда почему нет? – не убирал руку в надежде.

– Потому что нет.

– Но почему? – пьянел от прикосновения.

– Потому что я приехала сюда к твоему брату.

Он понял. Его рука скользнула бессильно вниз, но остановилась на моей ладони.

– Да, ты приехала к Пуниту… а он… его нет…

Хотел он немного очернить брата передо мной или просто играл, меня не интересовало. Я знала, что ни тот, ни другой не относятся ко мне серьезно. Для них я – кукла, с которой можно играть, и с которой, если повезет, можно спать. А Ашвани еще больше подзадоривало то, что я официально в его семье числюсь как какая-то личная вещь брата. И этой вещью в принципе нельзя делиться. Хотя Пунит отдал бы ему меня не моргнув, если бы я не была человеком.