Текст книги "Индийский принц, или Любовь по заказу. Исповедь функции"

– У вас разное.

– Но ведь у меня лучше. Скажи.

– Лучше. Рад?

– Рад, – растянулся в улыбке и заворочался: – хорошо!

– Нравится массаж?

– Мне ты очень нравишься.

– Хорошо, – отреагировала спокойно.

– А может все-таки ты меня выберешь, а не Пунита? – приподнял голову.

Мне уже никто из них не нужен. Но говорить об этом я не стала. Вдруг разозлю и билет порвет?

– Нет, – покачала головой.

Он повалился и тяжело вздохнул:

– Ты такая верная, повезло ему…

«Только он этого не понял», – докончила мысль и приказала перевернуться.

В коридоре послышались шаги Ручи. Она вернулась с работы и ворвалась в комнату.

– Ой! – увидела почти интимную сцену.

– Выйди отсюда! – закричал на нее брат.

Она послушно выскочила. И я услышала обрывки разговора с Шантой:

– …Массаж… он устал… закрыть дверь…

– Я не знала… да… это здорово… потом кто будет массажировать?

Я ликовала в душе: приучила их к силе касания и брошу. А они по этому будут скучать, маяться и сами не додумаются до такого. Вроде маленькой мести. Хоть как.

Я быстро закончила с Ашвани. Он нехотя встал и вытер мне пот со лба.

– Устала?

– Нет.

– Мне очень приятно быть с тобой рядом.

– Спасибо.

Оделся и вышел, оглянувшись еще раз на меня. Я пошла мыть руки.

Напоследок Ручи попросила и для себя еще об одном массаже. Хотя бы без масла. Руки, шею, спину. Я согласилась. Перед отлетом, мне уже не так все казалось противным, как незадолго. Это не унижение. Мой подарок им. Даже плата за проживание. Во всяком случае постоянно себя убеждала в этом.

Я саркастично язвила в уме, растирая темную кожу. Конец рабства.

– Наташа, ты нас не забудешь? – обернулась ко мне девушка и присела, уперевшись рукой о лежанку.

– Нет.

– Правда? – она казалась задумчивой.

– Конечно.

– А почему ты нас не забудешь?

Странный вопрос. После пережитого и все забыть? Даже если бы захотела, не так и просто.

– Потому что ты такая хорошая, – пошутила, легонько толкая ее в плечо.

– Ты думаешь я хорошая? Я плохая, – погрустнела. Наверно впервые ей стало немного стыдно за обман.

– Почему ты так говоришь?

– Нет, ничего.

Я знала, что не признается. Потому не настаивала. Мне и так все известно. Или, по крайней мере, многое, что позволяет определить что к чему. Не время теперь на них обижаться. Завтра все закончится. И останется в прошлом. Хотя это прошлое отравляло мне существование и много позже. Можно сказать до сего дня. Пока вам не рассказала.

Ручи встала и заглянула мне в лицо:

– Ты мне обещала блеск для глаз подарить, и лак…

Ничего не забыла. Волна презрения к ним подкатила к затылку. Я напрягла скулы и достала из рюкзака розовую мелкосетчатую косметичку. Ее мне прислала в подарок Ленка, жена папаниного старшего брата Женьки. Вообще странные у нас родственные узы. Что я ее не помню в лицо с пяти лет, что она меня не знает, какой я выросла. Пройди по улице мимо, даже не остановимся. Сам Женька всегда упрекал брата: зачем на бедной женился, без приданного взял; небось и дети не твои. И при таком раскладе она умудряется при встрече с моим отцом интересоваться: «Как детишки? Как Наташа? Очень за них беспокоюсь». А когда хотели с Сашей в столице поселиться, даже с квартирой не помогли по-родственному. «А зачем им Москва, пусть в Петушках работу ищут. Люди-то и на Чукотке живут, и ничего.» Им бы такое ничего. Женька больше всех каркал, доказывая, что меня любить нельзя. Я лишь средство раздобыть визу и гражданство, денежный мешок, международный банк для мошенников. Я ненавидела его за такие слова. Он и папашку моего настроил. Теперь я усмехнулась. Косметичка только еще больше напомнит о моем фиаско, так что и пусть исчезает вместе с разочарованиями. Что Ленка мне родственница, которую я видела последний раз в пятилетнем возрасте, что Ручи – одинаковы. Ее тоже можно отнести к таким же родственницам. Пусть хоть все забирает. Она ведь мне сут подарила и браслетик. Я фыркнула и распорола брюхо косметички.

– Бери. Что хочешь, – сунула ее в руки алчной девчонки.

Ручи выгребла содержимое. Снова все пересмотрела. Оставила мне помаду, тушь и карандаш.

– Мне сумочка тоже нравится, – детское подлизывание: прислонилась ко мне по-кошачьи, тоненьким голосочком проблеяла, поглядывая снизу вверх.

– Бери.

Она так обрадовалась от неожиданности, что подскочила и обняла меня.

– Какая ты хорошая!

– Я знаю, – усмехнулась и достала из сумки салатовую футболку-топик. В ней я приехала к ним. Ее облюбовала вся семья. Я не знала про Ручино существование и не привезла ей никакого подарка. А она и тут была мне вроде подруги. Как могла утешала, развлекала. Пусть забирает себе и топик. Пусть хоть все вещи у меня заберут, лишь бы только не помешали уехать от них.

На меня нашел внезапно такой приток негодования, презрения к ним ко всем, что я готова стала откупится всем что есть. И пусть расценивают как угодно: вымогательство, подарки, оплата за жилье и питание, дань. Мне уже безразлично.

Ручи схватила трясущимися руками футболку и бросилась в зал, крича охрипшим голосом:

– Анти, ма! Смотрите! Это Наташа мне подарила! Мне Наташа смотрите, что подарила!

Притащила всех в комнату. Братья таращились на меня удивленно. Отец виновато выглядывал из-за их плеч, возвышаясь на полголовы. Мать теребила топик, выставляя его вперед, чтобы лучше разглядеть и по обыкновению тянула:

– Бария. Бахут бария!

И как они не замечают, что топик полинял. Розовые расплывы отпечатались на груди, спинке, а они все равно дивятся. Еще лакам, блесткам, духам и косметичке. Что им за невидаль? Как туземцы, встретившие каравеллы Колумба.

Я смотрела на них и думала о своем. О том, как теперь буду жить, смогу ли когда-нибудь их простить и забыть. Научусь ли снова доверять чужим. И полюблю ли кого-нибудь опять.

Насмотревшись на подарки, все вышли. Шанта забрала футболку с собой, чтобы с утра постирать. Я снова слышала свое имя из зала.

Ручи выключила свет, прикрыла дверь и обняла меня. Мы стояли, покачиваясь, прижавшись и прощаясь. Я успела чем-то даже полюбить ее. И в эту минуту перестала жалеть для нее подарки. И даже простила. Пусть будет на память, как о хороших странных днях. У нее пропадет обязанность после работы выгуливать иностранку, но не станет ли ей скучно и пусто, как будто из жизни ушло нечто важное, невосполнимое. Люди, как правило, всегда сожалеют лишь о том, что потеряли. Но я уже не злорадствовала – я ведь тоже теряла. Даже больше, чем они все вместе. Я теряла любовь и то воздушное состояние эйфории, в котором так нравилось пребывать. Я теряла Индию. И надежды…

– Скажи, – зашептала таинственно Ручи, – У вас с Пунитом что-нибудь было?

Я не хотела отвечать: нечем хвалиться. Не скажу же ей, что он не целуется, а кусается и вместо обниманий, щиплет, мнет и калечит. Для нее он неизвестный хороший старший брат. Пусть таким и остается. Она же сказала мне еще в самом начале: «Я люблю тебя, потому что ты любишь Пунита», значит без этого условия все пропадает. Пусть и будет по ее. Я не возражаю.

– Ну признайся, скажи. Мне так интересно! – капризничала она. – Например, там в Массури в машине, когда вы двоем остались.

– Ну было, – ответила уклончиво и подумала: значит специально нас так оставили.

– Расскажи, как.

– Ну что… он не ласковый.

– Не ласковый? Что это значит? – отстранила далеко голову.

– Я не знаю, как объяснить, но он никогда не делал так, – и провела мягко пальчиками ей по лицу. Она замерла. Замурлыкала.

– Но он ведь все равно тебя так сильно любит.

– Нет, – грустно усмехнулась.

– Да, – приблизила лицо, – очень. Он сам говорил.

Еще одна неправда. Я помотала головой.

– Не веришь? Но я сама видела. Он покупал тебе фрукты. Он повез тебя в горы. Он курицу тебе покупал. Он подарил шальвар камиз. Они с Ашвани меняли билет.

– И он даже не починил мои сандали, – добавила я к перечню.

Она смутилась. Как-то надо теперь его выгораживать.

– Ну он был занят. Много дел. Бизнесс.

– Да, много дел и нет времени до меня. Ладно. Кои бат нахи.

– Нет, что ты, ты ошибаешься.

– Нет, не ошибаюсь.

И фрукты они всегда ели сами – мне по выдаче по штуке. И в Массури поехали для собственного удовольствия. И фотки оставили себе. И чикен приготовила их подруга беременная. И шматье купил самое дешевое и некрасивое. Да и то матери, а потом уж мне отдал, чтоб не выбрасывать. И билет поменяли, чтоб избавиться от меня поскорее и чтоб я по возвращении домой приглашения им выслала. Так что ничего он для меня такого не сделал. Ну и ладно.

Ручи обняла меня, прижалась и хитренько взглянула:

– Скажи, вы с Пуно все-таки целовались, обнимались? Как? – глаза ее сощурились до узкой щелки.

Я улыбнулась, не желая отвечать и не зная, как отвертеться.

– Ну расскажи, – голос ее сделался еще тоньше щелок, даже голову вжала в плечи, раскачивая меня немного в стороны. – Ну там в Массури. Дома ведь всегда мама рядом.

Меня как-то неприятно передернуло: сговор. Я задумалась, вспоминая минуты в темной машине, потом перелетев мыслями на крышу, сюда же в комнату, в соседнюю, парой часов назад, в закуток у компьютера… Целовались? – Можно и так назвать его грызню. Обнимались? – Скорей тискались. Все было не так, не таким. Ручи взяла меня за подбородок и чуть потрепала.

– Ну скажи, мы же подруги, – затянула умоляюще. – Подруги ведь? – и взглянула на меня пристально.

– Подруги, – улыбнулась ей благосклонно.

Вряд ли она считала себя моей подругой. Просто обстоятельства свели нас. Одна постель в одной комнате сблизила, ведь нам приходилось делить ее по ночам. Один человек, который был ей братом, а мне никто, заставил нас вместе коротать время длинных вечеров. Сейчас же ею движет обычное любопытство. Она уже взрослая девушка, даже старше Ашвани, а в своей консервативной семье с традиционным воспитанием не может свободно вести личную жизнь, встречаться с парнем, гулять с ним. Так и не знаю, кто ей Амит, но и с ним, наверно, даже не целовались. Ей интересно хотя бы посмотреть на других. Особенно если другой – ее брат.

– Ну да, целовались. Обнимались, – пусть знает, хотя вряд ли для нее это новость.

– Правда? Сач? Как интересно! Расскажи, – глаза ее загорелись, шея вытянулась. – Как это?

Как можно рассказать человеку про то, как ты целовался. Показывать вытянутые губы? Закатывать глаза? Или объяснять это словами, типа: «рты открылись, прилипли друг к другу, чужой язык наткнулся на твои десна…» – бред же. Мне только и оставалось, как пожать плечами:

– Кейсе кахна? Как сказать?

Похоже она сообразила, что и впрямь не технического же описания эксплуатации губ ей хотелось услышать. Засмеялась.

– Ну а Пунит? Как он? – видно ей очень нравился брат, счастливчик, коим они его теперь считали и даже случайным попутчикам хвалились: «Он теперь уедет в Россию. Вери лаки!».

Мне не хотелось настраивать ее против него, да и вряд ли бы вышло: что значит мое слово против его, тем более он член семьи, мужчина. А это не последнее в протомужском обществе. Для нее он идеал. И ей кажется, будто он меня сильно любит. До сих пор не перестаю удивляться, как иной индианке мало надо внимания, чтобы почувствовать себя счастливой и любимой. В то же время мне захотелось кому-нибудь выговориться, пожаловаться на него. И раз уж Ручи сама завела этот интимный разговор, скажу ей. Помягче, конечно, деликатно.

– Пунит?

– Да, он ведь так сильно тебя любит! – перебила меня и с завистью, исказившей до страдальческого ее лицо, добавила: – Я мечтаю, чтобы меня когда-нибудь тоже так полюбили!

– Пусть однажды тебя полюбят больше, – возникла жалость к ней, если ей придется попасть на мое место, пусть и к земляку. Не лучшая участь для девушки. Она ведь не враг мне.

– Почему? – удивилась Ручи.

– Потому что Пунит меня не любит.

– Нет, нет! Любит. Это правда. Я сама видела. И он всем дома говорит. Маме, папе, мне, Ашу. Ты бы видела его лицо! «Я очень люблю Наташу!» Ты знаешь, как долго с нетерпением он ждал встречи с тобой? Он всю ночь не спал и поехал затемно встречать тебя в аэропорт, чтобы ты не потерялась. Видела бы ты, как он радовался, когда говорил нам о тебе!

– Не любит. Он не отнес починить мои сандали.

Ручи опять посерьезнела – так всегда происходило, когда она натыкалась на камень под названием «рваные сандали», – придумывая как выкрутиться и оправдать брата.

– Он купит тебе новые и привезет, когда приедет к тебе.

«Не приедет, потому что никто его не пригласит, а туристическую визу ему не купить – денег жалко» – подумала, но не сказала.

– Нет, не любит, – мотнула я. – Он грубый, не может быть нежным.

– Нежным? – снова нахмурилась Ручи. – Как это? Не понимаю.

Они всегда чуть что, прикидывались непонимающими. Эдакий наивняк, даже если пару минут назад уже объяснялось что к чему.

Она притворяется или это понятие вообще им не знакомо, не в традициях семьи? Встала загвоздка в сотый раз объяснить ей значение. Но из того лексикона, чем я владела, я бы не смогла высказаться, и единственным способом оказалось ласково провести ей по руке. Хотя несколько минут назад уже объясняла ей понятие нежности, погладив ее щеку.

– Примерно так.

Она зажмурилась:

– Приятно, – по лицу ее пробежала легкая улыбка.

– Он так никогда не делал.

Она открыла глаза и вцепилась мне в плечи:

– Он научится. Я скажу ему!

– Что ты ему скажешь?

– Чтобы он был нарам с тобой.

– Нарам, – грусть отразилась в приподнятых уголах губ. – Он не ходил гулять со мной.

– Он просто был очень занят. И всегда жаловался нам, что не может из-за бизнеса много проводить с тобой время. Он всегда боялся, что ты обидешься на него. Пожалуйста, не обижайся. В Индии все мужчины всегда заняты, потому что ему нужно делать деньги для семьи, чтобы вы могли жить вместе, когда поженитесь.

Бизнесс. Как хорошо он пел мне по телефону, что все у нас будет с ним на пару, и любовь, и дела. Как хорошо обещал показать и познакомить со своей фирмочкой. Ни разу не взял в офис. Да скорее всего и не было никакого офиса. Перебивались случайными заказами и выполняли их дома, если это оформление сайта. Или посредниками поштучно перепродавали компьютеры и их составляющие.

– Поженитесь, – я вздохнула. – А почему свадьбы не было там, в Массури? – сама удивилась, что меня это уязвило. Столько пели и кричали про это, а потом только грязь на лбу от порошка развезли. Выходило даже, что и боялась я зря. Никто все равно не собирался жениться. Смешно. Глупо. Унизительно. И снова смешно.

– Ты забыла? – засмеялась Ручи. И в ее голосе мне послышалась явная насмешка. – Там у реки он тебе пробор окрасил. У нас это традиция в Индии. Считай, что свадьба уже и была.

Как она мне сделалась противна после этого. Со своей ложью, со своей игрой. С таким же успехом у них все актеры в кино давным давно друг с другом переженились. И по многу раз. Фарс. Тем более до сих пор щипало на том месте выше лба, где Пунит в машине с силой, мокрым платком оттирал свою шутку.

– И это ты называешь свадьбой? – усмехнулась в ответ, указывая на свой пробор в волосах.

– Да. Ты теперь жена моего брата. Рада?

– Рада, – кинула ей как собаке кость.

– Теперь ты позовешь нас к себе домой? – ее лицо озарилось надеждой.

– Позову, – смотрела на ее лицемерие и уже представляла себе счастье возвращения домой.

– И анти? И папу?

– И их тоже, – ждите, можете сразу упаковывать чемоданы и мебель распродавать.

– Как я тебя люблю! – вскрикнула она и бросилась снова в зал сообщать приятную новость.

– Ты правда нас тоже позовешь? – появилась в дверях изумленная и растерянная Шанта.

– Правда, – ответила, насмехаясь над их наивностью: теперь я всю Индию к себе вызову. И всем дам себе волосы покрасить. Со всеми переженюсь и всем предоставлю гражданство на блюдечке. Не жалко. Страна большая. И всех пропишу в своей трехкомнатной. Я щедрая.

Мать с дочерью снова обняли меня. Постояли. Шанта ушла. Я приблизилась к Ручи и наклонила голову:

– Если я правда жена Пуно, то почему вы все так старательно стирали с меня порошок и не хотели, чтоб ваши родители увидели?

Ручи смутилась, потом покачала головой, насупив брови:

– Я не понимаю, что ты говоришь. Наташа пагаль, – засмеялась и убежала в зал.

Так бы и стукнула ее за это. Говорить больше не о чем.

Я взяла пакет с банными принадлежностями и пошла мыться. Последний раз на Гита Калони.

***

Наташа, вставай. Уже четыре утра. Надо собираться, а то опоздаешь.

Шанта трясла меня тяжелой рукой. Я слышала ее голос, но не могла припомнить, куда я должна спешить и почему. Со сна так часто бывает: просыпаешься и не узнаешь место, людей, путаешь день недели, время суток. У меня появилось такое от нужды ходить в ненавистный детский садик и я как чуда ждала выходных, чтобы выспаться и поехать в деревню к бабе Шуре. Потом началась школа – все повторялось. Работа. Учеба. Езда с шести утра в Москву…

– Наташа, самолет, – прожужжало Ручино комариное, назойливое. Но тут же привело в сознание.

Самолет! Сегодня же я улетаю! Наконец-то! Поверить не могу. Приоткрыла один глаз. Мать и дочь свисали надо мной. Обе уже бодрые, одетые. Когда успели встать, если сейчас четыре. Может совсем не ложились? Понимающе не включали мне свет, только из коридора через открытую дверь рвалась лампочка. Я увидела их лица. Затененные, сумрачные. Почти родные. Тоска подскочила к самому горлу: вот и конец. Расставание – самая гнусная пора. И человек, сентиментальное животное, переживает, даже выходя на свободу из тюрьмы. Так же чувствовали себя, наверно, заключенные в конслагере, когда солдаты Красной Армии их освобождали: страх свободы, тоска по привычной устоявшейся жизни в застенках. Тут у них появилась своя вроде жизнь, с особыми правилами, своими горестями и радостями, понятными лишь им одним, приспособились, как я читала статью в газете: воспоминание одного такого освобожденного. Он писал, что на самом деле для них там в концлагере было самое счастливое время, потому что они жили ожиданием чуда, победы, они жили надеждой, а когда это окончилось, то еще очень долгое время не могли найти смысла жизни. Вот такая ирония бытия. Мазохизм. Но вместе с тем ожидание чуда – в этом был смысл жизни. И для меня тоже. Прям мировоззрение Рю Мураками: наслаждение через насилие. А теперь что, как? Какая новая цель? Ожидание какого чуда?

Я не знала, как теперь мне жить по приезде. Новые планы? Борьба с памятью? Поиск нового смысла? Меня лишили веревки, за которую я держалась. И радостно, и больно. А если не выдержу и упаду? Хватит ли сил на что-то новое? Смогу ли забыть и простить Пунита? Встретить новую любовь… в смысле любовь…

Я закрыла глаза, запечатлев на сетчатке образы двух женщин. Снова открыла. Пора вставать. Значит встану. Пусть я и слабый человек, но маленькая воля во мне всегда найдется. Хотя бы для того, чтобы достойно уйти.

Они вышли. В соседней комнате вовсю разговаривали отец с сыновьями. Я не прислушивалась. Да и так бы не поняла. Язык не успела еще хорошенько освоить и с трудом понимала, когда обращались лично ко мне, а уж когда сами по себе – просто гул голосов.

Зубцы синей расчески продирали осиные гнезда, успевшие свиться за ночь на сырых волосах. Панкха также вертелась, но не казалась ни зловещей, ни равнодушной. И она прощалась со мной. Вертелась особенно медленно, поскрипывая, словно постоянно оглядывалась.

Я встала и пошла умываться. Последний раз захожу в душ, в туалетную кабинку на балконе. Последний раз включаю эти краны. Внутри щемит: не притронуться мне к ним снова. Какая бы разница? Полно на свете и душевых, и уборных, и кранов. Но эти особенные. Хотя и стали такими лишь сегодня утром.

Подкрашиваю глаза, убираю остатки косметики в рюкзак. Переодеваюсь. Те же рваные на коленях джинсы. Но другая футболка. Салатовая уже не моя. Вот почти и готова. Перед отходом надену кроссовки и все. Сумку собрала с вечера. Тетради и фото пропали безвозвратно. Как ни обливайся в тоске по ним сердце, это как покойник – ушел раз и уже не вернется.

Я вздохнула и прошла в комнату, где все собрались проводить меня.

– Ты так и не дашь свои волосы на память? – склонил голову на бок Пунит и смотрел умоляюще своими огромными томно-бессмысленными глазами.

– Нет, – мотнула. К чему клочек волос, если не захотел сохранить целиком. Колдовство? Чтоб сохла и страдала всю жизнь по нему? Перебьется.

Он опустил глаза и долго пялился в пол.

– Вот бутылка воды, – засуетилась Шанта, доставая из холодильника пузатую пожелтевшую от времени двухлитровую бутылку без этикетки.

– Шукрия, – еле повернула языком, потому что резко горло сдавила стальная хватка разлуки.

– Шукрия, – повторили все шутя, вспоминая мое индийское спасибо по любому поводу. – Опять шукрия.

Опять. Потому что спасибо за интересную историю, что могу рассказать теперь. Шукрия за то, что отпустили живой и здоровой. Шукрия за слезы, что были пролиты в этих зеленых стенах и превратились в бриллианты Кохинора, мое достояние, сделав меня баснословно богатой. Шукрия за нездоровый припадочный смех, что раздавался под гул вентилятора и веселил демонов. Шукрия за лепешки, которые уже застревали в горле и сводили с ума. Шукрия за экзотику. Да и какая разница, за что еще спасибо. Просто так.

Шанта распростерла объятия. Я поддалась и прильнула, обвив ее руками.

– Как приедешь домой, сразу позвони нам, что добралась и все в порядке, – чмокнула меня в щеку и посмотрела добродушно-строго, как-то по-учительски в глаза.

Я мотнула.

– Только обязательно, – послышался тихий, плохо разборчивый голос Кришенлала. Он с нетерпением ожидал своей очереди попрощаться.

Я обняла и его. Добрый дяденька. И как по началу я могла принять его за холодного и злого? Он всегда стеснялся при мне и виновато опускал голову. А я принимала это за строгость и холодность.

– Ты очень хорошая девушка. Спасибо тебе, что приехала к нам, – погладил меня по голове. И я почувствовала такую дикую тоску, будто прощалась с родным отцом.

И почему дети не в родителей? Разве Кришенлал такой, как его сын Пунит? Бессердечный, эгоистичный? Или злой и раздражительный, как Ашвани? Такой же хитрый обманщик пройдоха, как Ручи? Или я просто его плохо знаю?

– Мат ро! – пригрозил он мне ласково, завидя мои слезы.

Я улыбнулась, прищурясь, говоря своим видом, что вовсе и не плачу, просто свет от лампочки в глаза.

– Ой, ты все взяла? Ничего не забыла? – забеспокоился Кришенлал.

Я снова мотнула.

– А манго? Ты взяла манго?

– Нет.

– Почему? – вскрикнул удивленно.

Я бросила укоризненый взгляд на Пунита. Он не смотрел на меня. Искал спасения в полу. Слабое существо. Даже открыто показать не может свою жадность.

Не дожидаясь ответа, Кришенлал притащил с кухни в охапке несколько плодов и скатил их на покрывало передо мной.

– Хватит? Еще?

Я пожала плечами. Конечно, я хотела еще, но я за них не платила. Пунит мне вечером ясно сказал, что не даст ни штуки. А эти фрукты уж по личной инициативе его отца.

– Шукрия, – улыбнулась как могла, складывая манго в рюкзак. По дну катались две твердые зеленые груши, которые неделю назад умудрилась предусмотрительно сунуть про запас в дорогу. Теперь пригодятся, когда буду ожидать очередного самолета в Туркмении.

Шанта сбегала помыла мне спелый манго съесть сейчас. Я взяла, но есть в шесть утра совсем не хотелось.

– Ешь, – указала раскрытой ладонью на фрукт. – Когда еще поешь?

– В самолете, – ответила.

– Я про манго. В самолете не дадут манго.

Безобидная шутка, но какая верная. Я прислонила плод к губам и вдохнула его сладкий аромат. Пьянящий, южный, солнечный. Прикрыла веки и надкусила, заставляя память замомнить этот кусок, этот вкус.

Когда с манго было покончено и обсосана мохнатая косточка, я встала и вытерла руки.

– Идем? – спросил Ашвани.

– Идем, – мотнула. Снова безмолвные объятия с родителями Пунита. Я собираюсь одеть рюкзак, но тут Пунит, вдруг сделавшись галантным, отбирает его у меня и сам накидывает себе на плечо. Я кидаю признательно-удивленный взгляд. Пусть хоть последний момент запомнится добрым.

– Ой, – всплескивает руками Шанта. – Я не напекла тебе роти!

– А мне и не надо, – улыбнулась ей, радуясь, что она забыла про свои лепешки мне в дорогу. Или специально не сделала их. Но мне даже не обидно. Я еду домой. Там наемся бабушкиных пирожков. Всего два дня. Потерплю в дороге.

Ашвани взял мою тяжелую большую сумку. Перекинул ее за спину и понес к машине. Я вышла в коридор. Остановилась у кухни напротив Пунита. Жалкий вид его выражал грусть расставания. Кого теперь он будет мучить, трепать за щеку и прижимать к стене в потемках. Он приподнял виновато глаза и попытался улыбнуться. Обида пробежала по моему телу, стукнув по голове: и почему ты не стал для меня единственным, самым важным?

– Наташа, чаппаль! Тум бхуль гаи! – вскрикнула из зала Шанта.

Я промолчала. Зачем мне брать с собой рваные индийские сандали? Я вовсе их не забыла. Мне купил их Виджендра в Дели. В Дели они порвались. В Дели пускай и остаются.

– Натаса, – взбодрился Пунит, найдя повод заговорить. – Твои сандали. Ты забыла.

«Ах ты паскуда! – вырвалось у меня в груди, – ты еще напоминаешь мне про обувь, которую за две недели не смог отнести в ремонт! И теперь смеешь говорить о них, чтобы я забрала эту рвань, в которой даже по дому ходить трудно?!»

– Оставь их себе! – прошипела я, ткнув ему пальцем в грудь. – На память.

Он съежился, превратившись в нищего попрошайку, который вместо денег молит о прощении. Но без слов.

Сандали. Странная была парочка. Символичная. На второй день их покупки я встретила Пунита и влюбилась. Они привели меня к нему. Они потом возвратили меня снова в Дели, где и родились под ловкими руками сапожника. Они, сандали из мягкой коричневой кожи, показали для сравнения отношение ко мне того же Винаяка и Пунита. Первый спокойно брал их в руки и отдавал на хранение, купил их мне. Второй так ими побрезговал, что они тут же и порвались, не вынеся такого унижения. Эта странно-волшебная обувь лучше меня могла бы поведать всю эту историю любви, от начала до самого конца. Была вроде символа. Открыла мои ослепленные безумной страстью глаза. И можно подумать, что если сравнить уровень отношений по одежде, то наши с Пунитом не поднялись выше летней непрочной обуви и любовь не продержалась более двух дней. Эти сандали остались умереть на родине после того, как их безжалостно выбросят в первую канаву, где они и догниют, вспоминая несколько месяцев своего существования. Если им повезло, то какая-нибудь нищенка подобрала их и за пять рупий починила у уличного мастера и еще потом долго донашивала, благодаря судьбу и всемогущего Бога, пославшего ей такой ценный подарок. Я же сожалела, что так и не поносила едва ли не единственные сандали, которые даже без капроновых носок не натирали мне мозоли.

Я резко повернулась на носках и направилась к лестнице. Ступенька, другая. Темнота. Шанта крикнула быть поосторожней и сразу включила свет.

Я спустилась на улицу и вышла к машине.

Родители Пунита вылезли на балкон и махали руками.

Я села на заднее сиденье слева. Пунит рядом. Ручи впереди с Ашвани. Мотор загромыхал и мы тронулись. Я сжала ладони. Теперь уже настоящий конец.

Рассвет еще не начинался, но уже вдали сигналили машины. Не мы одни рассекали воздух спящих улиц. Я не выдержала. Слезы сами пробились сквозь толщу мужественности. Я всего лишь слабое существо, мечтавшее о тихом маленьком счастье. Почему же даже оно не было мне суждено?

«Я еще приеду сюда. Я еще вернусь в Индию», – повторяла себе, пытаясь расслабить горло, но ошейник душевной муки сильнее и плотнее сжимал шею.

Я то и дело вытирала щеки, не желая показывать, что мне плохо. Но скрыть это невозможно. Даже бесчувственные Ароры притихли, не осмеливаясь насмеяться. Пунит притянул меня к себе и обнял. Нервная дрожь пронеслась по телу. Как это мгновение было похоже на любовь. И почему это только жалкое мгновение, обман? Разве я не была достойна того, чтобы быть любимой, разве я этого не заслужила? Или быть просто человеком мало? У тебя нет за душой ничего, кроме души, нет титулов, нет мирового признания, и потому тебя вышвыривают за ненадобностью, пряча от всего мира, стыдясь и издеваясь за неудобства.

Я разрыдалась. Никогда бы раньше на такое не осмелилась. И всегда бы удержалась – этим и гордилась, но не сейчас. Слишко много я потратила эмоций, слишко ожидала от поездки.

Пунит прижал еще крепче и погладил по голове:

– Не плачь, мы скоро увидимся.

Но я-то знала, что нет. Я выбивалась из сил, пытаясь достучаться до его сердца – оно не откликнулось. Сейчас слишком поздно. И все равно я люблю его. Сильно, до боли. Как теперь жить, без надежды на встречу, без иллюзий.

Я зло усмехнулась себе, вытираясь о его грудь:

Прогнали, как собаку. Никакой вам визы, никакого приглашения.

Отстранилась, отворачиваясь к окну. Не могу видеть рядом этого человека. Не знала, что с одинаковой силой можно любить и ненавидеть одновременно. Научил.

Пунит взял мою ладонь и не отпускал. Молчал, не находя слов. А я с тоской провожала невиданные мною здания, скверы, памятники, храмы. Ничего, кроме крыши и давящих стен, жужжащей панкхи и сухих лепешек. Одна. Никому не нужная. Лишняя. Обуза.

Он виновато обнял меня сверху и притянул к плечу. Ашвани посмотрел в зеркало на нас и опустил голову, изучая руль. Все молчали.

– Субах савери… – вырвалось из моей груди.

– Что? – Ручи обернулась. Пунит заглянул в лицо.

– Раннее утро. Я всегда мечтала увидеть рассвет в Индии. Увидела…

Город сделался в какие-то секунды голубым. Из черного. Погасли фонари. Сероватая дымка окутывала деревья, главную почту, фешенебельные отели с полусонными портье. По обочинам спали, закутавшись в пледы, рикши, растянувшись по-цирковому на своих велотранспортах. Тянулись зевая собаки. Город просыпался. Просыпалось южное солнце. Еще минута и небо заблестело яркими красками. От охры, оранжевых разводов, до уверенного лимонного.

– До свидания, Наташа, – махало мне солнце, преследуя нашу машину. – Мы еще встретимся. Не здесь, так там.

И правда. Я вернулась домой в самый разгар средне-русской жары. Солнце отогревало меня от печальных мыслей, но не могло вылечить мою болезнь.

– Савере…

– Теперь рада, что увидела? – не нашлась, что еще спросить Ручи. – Кхуш?

– Кхуш, – вторила ей, но никто не поверил. И я, наверно, тоже.

Сбылась одна малюсенькая мечта – я увидела рассвет. Все остальное осталось лишь в памяти и в моем воображении.

По закону подлости, восход слишком быстро превратился в полноценный день и мы оказались у поворота на международный аэропорт. Въехали на стоянку. Припарковались. Я готова была еще проехать сотни километров и просидеть с ними в этой стране сотни часов, но время пришло. Всему приходит конец. И хорошему, и плохому. Это и паскудно, и здорово. Иначе бы никогда не кончались пытки, войны, заточения и не наступала бы новая жизнь с новыми поворотами и яркими красками. Как говорил Ходжа Насреддин: после суровой зимы всегда приходит теплая весна.