Текст книги "Индийский принц, или Любовь по заказу. Исповедь функции"

– Сделай так руки, – показывает мне жест лодочкой, как молются все индусы, – давай вместе перед ними скажем им спасибо.

Он похож на странника, нашедшего свой конечный пункт. Он взволнован и счастлив. Он на пике блаженства. Закрывает глаза и страстно шепчет губами. Боги все также неподвижны. Все также безупречно отточены и красочно выкрашены.

Амит и Ручи перешептываются и поражаются за сценой, что произошла у них на глазах: что такого я могла сказать Пуниту? Никакой идеи не приходит в голову. Они только ждут подходящего момента, чтобы порасспросить у него. Наверно, он им все и расскажет, как всегда делает. Передает даже незначительную мелочь в разговоре со мной. Ничего скрытного. Все на виду. Сейчас мне не важно. В голове у Пунита уже засело нечто такое, что не даст ему никогда покоя. А я снова стою перед двумя фигурками и снова говорю им, как живым:

– Вот, смотрите. Это то лучшее, что вы смогли найти мне. Неужели есть хуже? Или просто критерием послужил его религиозный фанатизм? Он каждый день молится со свечами, читает мантры, утром и вечером. Этим он вам нравится? Все равно. Вы выполнили мою просьбу, хоть и исковеркали. Я привела показать вам его. Хотя, может, вы сами привели нас сюда. Неважно… Спасибо вам за приключение. Спасибо за любовь: раньше я не верила, что бывает с первого взгляда, такая сильная, мучительная. Но теперь все. Я не буду его женой. Я не буду с ним жить. Он мне не нужен. Заберите его и можете сунуть кому-то другому. Может для другой девушки, такой же молящейся индианки, он и будет самым лучшим. Но не для меня.

Пунит открыл глаза и посмотрел на меня с какой-то мучительной грустью. Неужели передалось? Ну все равно. Все уже точно знают, что расставание скоро. Два дня.

– Спасибо, – последний раз говорю фигуркам и руки летят вниз, чтобы болтаться вдоль тела.

– Вы идете? – спрашивает Ручи.

– Да.

Мы с Пунитом догоняем троицу, похожую на семейную пару с ребенком. И идем все вместе осматривать вечерний храм.

– Что случилось? – шепчет Ручи тайком брату.

Я не понимаю слов, но понимаю их смысл. Он все еще в непонятном состоянии, похожем на экстаз. Он не может сказать ничего вразумительного. И, наверно, считает, что будет лучше рассказать о нашей беседе потом, не при мне.

Сестра терпеливо отходит. Но через секунду любопытсво берет верх.

– Наташ, что вы там говорили?

– Потом тебе Пунит сам расскажет.

Мне не хочется раскрывать секрет. Пусть попробует сам себе и им объяснить. А я уже все давно поняла.

Мелкий косой дождичок. На хинди называеся красиво романтически «римджим». Само название как песня. И я пою. В душе, подставляя теплой измороси свое лицо. Храмовые колокола и колокольчики разносятся под высокими потолками, ударяясь звоном о мраморные стены. Звуки летят в небеса, чтобы достичь слуха богов. Мои ноги утопают в мягких мелких лужицах, в которых набухли утопленные букашки, лепесточки ритуальных цветов. Как по сказочному ковру иду и сердце замирает от удовольствия. Как хорошо! Я сдержала свое слово прийти сюда с Пунитом и все ему рассказать. Теперь в груди полегчало, как будто я переложила тяжесть на плечи этого религиозного парня.

Я смотрю на мягкий приглушенный свет, которым освещены храмовые скульптуры, на оранжевую тогу брахмина, сворачивающего коврик после молитвы; вижу перед собой широкую спину Пунита и зову его мысленно, прошу обернуться. Мне так хочется, чтобы сейчас он взял меня за руку, не стыдясь, и мы бы прошли меж резных колонн, как двое влюбленных. И я уж смогла бы смело сказать, что приехала к нему не зря.

Пунит и впрямь обернулся. Но посмотрел отчужденно, не касаясь взглядом моего лица.

– Идем сюда, – махнул мне идти в главный молитвенный зал.

Мы едва дошли до входа, как навстречу нам вышел высокий сутуловатый брахмин.

– Все, закрываемся, – объяснил он, запирая за собой двухстворчатую дверь.

Показалось, что Пунит опечалился. Но что он хотел? Почитать мантры тут или показать мне мандир изнутри? Или… я вздрогнула: уж не женится ли? Хорошо, что опоздали. Я порадовалась на всякий случай, потому что Пунит все еще упрашивал служителя.

– А вы не можете еще немного не закрывать? А до скольки храм работает? А завтра?

Но пандит был непреклонен в своих привычках и, сухо отвечая, навешивал пудовый замок.

– Не получилось, – пожал плечами Пунит, обернувшись ко мне.

– Что не получилось? – переспросила в надежде, что скажет, зачем так настаивал.

– Посмотреть, – отвел глаза.

– Я уже смотрела.

Мы молча пошли обратно. Амит с Ручи и с девчонкой гуляли под навесом у ценрального входа. Завидели нас, оглядели с любопытством.

– Что? – спросила Ручи у брата.

– Уже закрыто, – буркнул недовольно и тут же, развеселившись, взмахом ноги поднял в воздух широкую светлую лужу. Брызги окатили меня с ног до головы. От неожиданности я только ахнула. Его глаза по-детски наивно смеялись и я снова полюбила его, с новой силой и нежностью.

Брызнула в отместку. Все засмеялись, даже малышка. Амит смахнул в ладонь дождевую воду с широких перил и прыснул мне в лицо. Я уже не знала, кому первому отомстить и брызгалась направо и налево, хлопая ступнями по лужам. Редкие посетители с завистью поглядывали на наши игры. И один молодой муж не выдержал и, набрав в ладонь капли с крыши, налил на голову не ожидавшей женушке. Признательный взгляд был ему наградой.

Мы вышли, еще влажные, обулись и сели в машину. Я знала, что теперь наш путь лежит домой, потому что на кафе у них нет денег и щедрости, а все достопримечательности позакрывались.

Ручи переговаривалась с Амитом. Девчонка прыгала непоседливо на коленях Пунита, а я смотрела в окно и вспоминала его счастливые темные глаза там в храме под косой тонкий римджим.

– Бабу, джухи ле ло! – в открытое окно пролезла тонкая ручка исхудалого подростка. – Господин, купи жасмин.

С его пригоршни свисали белоснежными гирляндами нанизанные на ниточки пахучие цветки жасмина. Едва они оказались в машине, сразу поплыл чарующий аромат, от которого у меня всегда кружилась голова. Самый мой любимый цветок. Скромный и нежный. Чистый, как сама любовь.

Амит держался за руль, ожидая на перекрестке сигнала светофора, и мотал головой, отказываясь от гирлянд. Пунит истуканом высился на заднем сиденье, даже не поворачивая носа в сторону цветов.

«Купи, пожалуйста, – умоляла я мысленно, – все девушки любят цветы, особенно от любимого парня. Я не прошу букеты роз. Хотя бы одну гирляндочку жасмина. Услышь меня! Хоть раз не будь таким жадным!»

И он услышал.

– Сколько? – буркнул нехотя.

– Всего одна рупия за штуку, – ободрился тощий подросток и смотрел на меня с надеждой. – Для мадам.

Пунит холодно-деланно повернул ко мне голову и сросил:

– Нравится? Хочешь?

– Ха, – кивнула, еле сдерживая нетерпение.

– Две, – махнул повелительно Пунит, сказав еще сестре, чтоб расплатилась.

Обрадованный торговец проворно отсоединил две гирлянды и протянул, получив взамен два кругляша.

Мы тронулись. Долетело благодарное «дханьявад мадам». Странно, что за две рупии человек говорит тебе спасибо. Сколько же для индийцев значат деньги? Не могла поверить, что на продление существования им надо так мало – две рупии!

Пунит все так же отчужденно сунул мне гирлянды. Такие, я сразу вспомнила по фильмам, индийские женщины прицепляют к пучку волос на голове и идут в храм или на встречу с мужем. В прическу их вставлять я не захотела – тянуло самой полюбоваться еще свежими лепестками. Я держала жасмин на ладонях как драгоценность и подносила к носу, частично теряя сознание от восторга. Аромат и подарок. Пусть и не совсем с душой, но это от Пунита. И я чуть не плакала от благодарности. Какие же женщины дуры, когда любят. Им надо так мало, чтобы быть счастливыми. Остальное они сами допридумывают.

– Повяжи их на запястье, – обернулась ко мне Ручи и наблюдала за моим помешательством. Но в этот раз не было в ее лице насмешки. Только грустная зависть.

– Завяжи, – протянула руки с гирляндами к Пуниту.

Он фыркнул:

– Сама.

Руки безжизненно упали на колени, голова сникла. Он все-таки нисколько не любит… Ручи не выдержала:

– Давай я тебе повяжу.

Я мотнула: это не интересно. Тогда она бросила тихое укорительное брату. Он взглянул на меня и сдался.

– Давай.

Поднял мою правую руку и быстро обмотал жасмин вокруг запястья. Видя, что я заметно повеселела, повязал и на левой.

– Шукрия, – потянула я, расплываясь в счастливой улыбке и снова вдыхая пьяный аромат цветов. Глаза заблестели слезами. И все таки женщины дуры. Когда любят…

– Теперь ты рада? – спросила Ручи. – Кхуш?

– Кхуш.

Амит посмотрел на меня через лобовое зеркало. Пунит повернулся в полоборота. Наверно, я в этот момент показалась им по-настоящему чокнутой. Иначе, как объяснить, что обычные однорупиевые цветочки, судьба которых скоротечна и предсказуема, так растрогали мое сердце. Да. Я пагаль. От любви. От собственных фантазий…

Ей-богу, я цеплялась за Пунита как банный лист к жопе. Жопе ты явно не нужен, а она тебе очень. И она – эта жопа – попытается тебя, листочка, смыть при первой возможности. А ты все равно липнешь и отказываешься слушать рассудок. Черт!

Мы вернулись домой после поездки. Я все не могла насмотреться на жасминовые браслеты и нанюхаться. Но еще по дороге они на мне начали моментально чернеть и жухнуть. Мрачная тень обиды надвинулась на лоб. Я читала в одной астрологической книге, что рыбы по гороскопу (а я и есть водоплавающая) могут легко определить отношение к себе тех, кто им дарит живые цветы. Если человек был искренен, то цветы остануться очень долго свежими. Если нет… И вот джухи почернели. Сморщились. Почти сразу, как Пунит нехотя повязал мне их на запястье. Конечно, я уже давно поняла, что у него ко мне никакой любви – часто повторяюсь, но просто хочется выплеснуть, пожаловаться. Надеюсь, вы меня за это не осудите. Я ведь тоже человек со всеми слабостями. Имею право немного похныкать.

Но и в комнате я еще улавливала умирающий аромат.

Кто-то, наверно Шанта в наше отсутствие или Ашвани успел слетать, купили огромный пакет яванской сливы – джамун. Мелкая. Синяя. Похожа на наш терновник. Но не так сильно вяжет во рту. Ее даже скопом можно съесть штук двадцать, пока не поймешь, что язык одервенел. Но я все ела и ела. Пальцы синие от сока. Язык тоже окрасился.

– Покажи, – засмеялась Ручи. Я высунула ей дразнясь. То ли я съела больше других, то ли у них рот иной, но мой язык прямо-таки горел красками. Иссиня-бардовый. Ужас, когда мне поднесли зеркало. И смешно. Как в детстве. Пирусу или черники наешься, чумазый. И бегаешь ко всем с намерением напугать. Окружающие шарахаются, будто боятся. И смеются.

– Мата Кали! – замер Пунит на месте.

В его позе и выражении лица мелькнуло привычное от идолопоклонничества. Мгновение. Потом он пораженный своим открытием, бросился к своему фотику. Полусмеясь. Полусерьезно. Склонился передо мной, сложив молитвенно ладони:

– Мата Кали! Сделай чудо! Чаматкар кар до!

Тут и остальные ему подыграли. Ручи распустила мне волосы и немного взлохматила. Все встали передо мной с шутливыми просьбами. Я вытащила демонический язык и сощурилась, выставив в стороны руки с растопыренными пальцами. Вспышки фотоаппарата. Крики восторга. Теперь все по очереди позируют рядом с ожившей кровожадной богиней.

Почти опять повторилось? Сначала в московской квартире у Виджендры, когда они с Риткой изображали поклонение передо мной, как перед Кали. Теперь тут, совсем другие люди. И я им не рассказывала о том случае. Даже в храме меня не выгнали, а пропустили к пандиту. Неужеди в каждом человеке есть что-то от бога? Пусть и языческого.

После фотосессии отправились мыть руки и умываться. Я вернулась первая и решила сделать записи в тетради. Мелкие пометки. Яркое настроение.

Шасть. А их нет. Ни одной, ни другой. Куда же я их положила? Да ведь здесь же на тумбочке-ящике сверху и лежали вместе со словарями. Куда же еще я могла их деть? Прекрасно помню. Словари на месте. А тетрадей нет. Меня как током прокололо. Там же половина повести, что я задумала написать. Там же мое безумие. В самом его состоянии. Там же сны, анализ событий. Там часть меня!

– Мои тетради где? – полушепотом, полукриком встретила Ручи.

Она забегала глазами. Напугалась:

– Какие тетради?

– Мои. Тут вот лежали.

– Ну поищи получше. Может ты забыла и убрала их в сумку. Или под кровать упали.

Неверная логика класть тетради в одежду, куда никогда бы их не сунула. А рюкзак под замком. А под кровать? Кто их туда кинул? Они сами что ли с комода сползли, обзаведясь ножками?

Но я растегнула вещевую сумку – а вдруг Ароры туда сунули – всякое бывает. Нету. На коленях нищенкой елозила по полу в надежде разглядеть тетради – невидимки. Даже под покрывалом постели прощупывала. Как сквозь землю провалились.

– Не нашла? – с дрожью в голосе спросила Ручи.

Навязчивое осознание, что у меня сперли мои тетради, чтобы прочитать записи – они ведь постоянно любопытствовали, – заставляло пульс учащаться. Я откидывала эту мысль подальше, все еще бессмысленно надеясь найти где-то тут. Наверняка лежат перед самым носом и я их не вижу. Такое иногда случается с вещами – их юмор.

Но голос Ручи. Ее бегающие глаза. Все выдавало ее участие в пропаже. Кто взял? Когда? Еще утром я их видела. Воры, воры, воры! Я была в отчаянии.

Вернулись два брата. Вопрос и к ним: может видели? Легкая насмешка играет на губах Ашвани. Наивно-придурковато смотрит широко открытыми глазами Пунит. Даже Шанту позвали. «Не прибиралась ли? Не убирала ли?». Нет результата. Мое лицо киснет и мрачнеет. Я как без рук. Я не могу поверить. Меня обокрали и не признаются. Теперь понимаю, зачем нужен был их приятель, который знает русский. Ему и намерены дать почитать. Что им от записей? Надеются разобраться в каракулях? Открыть секреты Вселенной? Или опубликовать под своим именем? Там все мое. Личное. Как я могла полюбить такого человека? Он спокойно плюет мне в душу и еще подкидывает туда сигаретных огарков. Для него мой внутренний мир – мусорница, курадан по-хинди. И волна ненависти к ним ко всем надвигается и заливает с головой.

– Идем смотреть кино, – предлагают мне, но я не хочу. Не могу. Сдвинуться с места даже невозможно. Настолько я в шоке. Воры. Нелюди. Ничего святого. Ни в голове, ни на сердце.

Они оставляют меня в раздавленном состоянии и с недоумением смотрят: подумаешь, не золота же лишилась. Но в пустыне ценнее любых бриллиантов вода. Так и мне в пустыне одиночества слаще меда, дороже платины были мои записи.

Но, видимо, фильм им не смотрелся. Их удивила моя реакция на пропажу. Они вернулись, обсудив на семейном совете, что скажут.

– Мы вспомнили, – слащаво-томным голосом начал Пунит. – Тут бегала большая крыса.

– Да, вот такая огромная! – и они вместе с Ручи показали на полметра в длину и ростом с дворовую собаку.

– Она утащила твои тетради.

– Чуха? – я хмыкнула. Они и есть та самая чуха. Крысавелы. Все заодно. Даже Шанта. Она стояла позади детей и поддакивала, кивая головой как игрушка заводная.

– Чуха. Тут много огромных крыс бывает. И все уносят. Ничего нельзя оставить. Даже у нас забрали, – не придумал с ходу, что сказать Пунит и обернулся за помощью к брату.

Ашвани глазами шмыгнул на стол, где с моими словарями блестел в обложке его блокнот.

– Блокнот. Другой. Там много важных адресов и телефонов было. Вот она его и утащила.

– Почему же она словари не взяла? – усмехнулась я горько.

– Наверно большие, тяжелые.

Аха. В тетрадях крыса еще пописать сможет на чистых страницах. Как они еще дракона не придумали.

Какой бы инопланетянкой с иными мозгами, чем у них, они меня не считали, – может для них все иностранцы с другой планеты, тупые и безмоглые, – но неужели думали, что я настолько глупа, что поверю в какую-то гигантскую крысу? Даже ребенку чуть постарше пяти лет уже так не наврешь. А они стоят и нагло врут. Я находилась на грани заплакать. От отчаяния. Дело ведь не в обычных общих тетрадках в клеточку. Там моя жизнь. Яркая. Неестественная. Там понимание меня самой. И дело во лжи, в том, что они отобрали и не признаются.

Я не хотела их никого видеть. И ни с кем разговаривать. Ручи для отвода глаз попросила с энтузиазмом заняться русским языком. Я отказалась. Мне было не до этого. Я легла и отвернулась к стеночке, свернувшись эмбрионом.

Чуть позже вошел проверить меня Пунит. Я не повернулась к нему. Но вспомнила про фотографии. Те самые, первые. На моей пленке, первая половина снимков которой была сделана еще в России. Мои родные, подруга Анька, мой пес Ренька. Все мое. Арорам это не надо. Им это чужое. Обещали проявить, чтобы вторую половину снимков скопировать и поделить. Но и про них ни слуха, ни духа. Пунит как и с тетрадями только делал дебильно-приторную рожу и не глядя на меня отнекивался: «потом… завтра… обещаю».

Я уснула с мокрыми глазами. Ни любви, ни свадьбы, ни путешествий, ни застывших бессмертных образов. Будто ничего и не было. Никаких следов не осталось. Они как профессиональные преступники уничтожали все свидетельства преступления и моего присутствия.

***

Как только встали, начались сборы. И какие-то серьезные. Упаковывали что-то в пакеты, рис в типин, лепешки в фольгу, два литра воды… Пикник что-ли за городом в парке? Шанта особенно суетилась. И в этой суматохе им позвонили на домашний телефон. Умер какой-то родственник. Я сразу решила, что гулянка отменяется, но ребята даже не раздумывая укладывались дальше. Принарядилась лишь Шанта с мужем. По такому особому случаю даже помадой губы накрасила (как раз той, что мы с ее дочерью прикупили), салатовый яркий шальвар-камиз одела, бусы, обручальное кольцо. Словно это был юбилей, день рождение родственника, а ни его кончина. Да и опечаленными никто не выглядел. Шанта лишь для формы сдерживалась от улыбок и тщетно пыжилась сотворить скорбную мину перед зеркалом.

Наконец она еще похлопотала о сборах, объявила, что сами ночевать не будут дома и мы все спустились во двор, чтобы разъехаться в разные стороны.

Мы выезжали на окраину Дели. Я высунулась через Ручи посмотреть, как выглядят окрестности.

– Что тут интересного? – в один голос возмутились брат с сетрой на заднем сиденье.

– Ну это же Индия! Я такой ее еще не видела. Только один город немного и все.

– Ну и что? – Пунит потянул меня к себе. – Ганда.

– Ну вам, конечно, не интересно, вы тут всю жизнь живете, а я приехала на несколько дней и через два уезжаю…

Амит согласно кивнул, держа крепко руль:

– Правильно. Если бы мы к тебе в Россию приехали, тоже на все подряд смотрели бы.

Я подумала, что его вместе с Ручи мы встретила бы в гостях, но без этих раздолбаев. Простила б ей и соучастие в воровстве. Такая уж я добрая, знаете ли.

Загороженные сеткой огородики, парковые массивы, переходящие в леса, редеющие и мельчающие дома проносились за окном. Мы едем далеко. Иначе зачем бы они взяли с собой ланч-бокс с пловом и пакет лепешек. Но все равно не предстваляла куда. Если бы смотреть Тадж Махал, то я бы и слышала такое название, но Массури. Представляла себе храмы, подобные тем, что смотрела в первую прогулку, или развалины вроде Кутуб Минара. Не спрашивала. Во все глаза пялилась, боясь упустить хотя бы деталь в новой для меня стране. Я не объелась видами тесных галиев-улочек, где люди ходят и живут в профиль, настолько они узкие и затененные, не насытилась широкими бульварами центра города, музеями и храмами и тут неожиданно природа. Какая она? Что же будет за Дели? Меня просто трясло и распирало от радости. Наконец-то я получила свободу! Даже если бы мне всю прогулку предстояло провести на самом неудобном срединном местечке, где в ноги и ягодицы впиваются выпуклости и обрывки сидений – не слишком комфортно позади устроено для перевоза троих пассажиров, только Ручи с Пунитом сидели удобно (теперь только я поняла, что усадили сюда меня не из благих намерений защитить от назойливых любопытных, что лезут через окошки), тем не менее я посылала хвалы богу за такой подарок. Это тоже была для меня прогулка. Самое настоящее путешествие.

Рядом с нами проезжали исписанные, изрисованные прямоугольные грузовики, громоздкие, с мелкими колесами, с сигналами, как опереточные трели. Телеги, груженые до поднебесья мешками, бревнами. И волокли такое чудо либо серые рогатые равнодушные буйволы, либо лихо выставляющие выпуклые колени гордые верблюды, всегда умудряющиеся глядеть вверх: мы нищие, но гордые – слетало с их губ-ошметок.

Вытащила фотик.

– Стой, – удержала Ручи. – Это ерунда, плохо, кхараб. Вот приедем в Массури и там наснимем.

Я, тяжело вздыхая, сунула мыльницу обратно в сумочку. Такое не покажу дома – какая досада!

Вдоль дороги тянулись высокие прямые серые стволы неизвестных мне деревьев, уходя высоко в небо и там образуя зеленый купол, оттеняли дорогу и загораживали голубизну свода (позже я узнала, что это были эвклипты). Как ребенок я пялилась в окна то по одну сторону, то по другую.

– Чего ты смотришь? – хмыкнул пренебрежительно Пунит.

Ну что опять спрашивает одно и тоже?

– Индию. Я первый раз ее вижу. Через два дня уеду. Хочу насмотреться.

– Ну смотри. Тут нет ничего.

Проезжавшие мимо мотоциклисты, семьи в авто с открытыми окнами с завистью заглядывали к нам в салон и не отрывали от меня взглядов, пока либо мы, либо они не проносились дальше, навсегда оставляя позади странные впечатления. От индийского любопытства я была в неменьшем изумлении, чем они от вида иностранки, да еще в компании местной молодежи.

Вдоль дорог появились лепные из смеси глины с навозом лачужки, конусные одноместные ночлежки с лазом внизу. Местами вместо навоза лачужки, скоре всего служащие, чтобы укрыться на время отдыха в поле от жары и вздремнуть, громоздились прямо из соломы вдоль полей. Поначалу я подумала, что это копны, обычные, из сухой травы, но потом заметила такой же низкий лаз, из которого торчали босые ноги. Поодаль прямо серпом, ерзая на корачках, бабы в ярких поношенных сари жали пшеницу.

Жара утомила. Амит вел машину, Ашвани клевал носом, ожидая своей очереди сесть за руль. Пунит разулся и разлегся, тесня меня к Ручи. А Ручи калачиком уже посапывала на моем плече. Меня мало беспокоил дискомфорт. Я тоже стянула с ног ноющие от затлости розовые кросовки, которые за неимением свободных обдуваемых босоножек, носила без носок. Изнутри сразу полез к верху горячий пар, тяжелый от пота. Плевать. Я подсунула ноги под передние сиденья и наклонила голову назад, не отводя взгляда от мелькавших реденьких селений.

Ашвани проснулся. Переговорил с Амитом. Через несколько метров мы притормозили у навеса под пампезным названием кафе. Ручи нехотя потирала заспанные засахаренные глаза.

– Выходим, – скомандовал Ашвани.

Мы все вылезли. За сараем, где на глинобитной печи грелся алюминиевый чайник и дымились перезженым маслом чугунные сковороды, примостился туалет. Кабинка с железной дверью. Вместо задвижки или крючка изнутри, привязанная к дверной ручке, болталась длинная веревка, перекрученная со шнуром. Сидишь себе и рукой за эту лямку держишься: мол, занято, раз заперто. А те будут дергать, а ты не отпускай…

Сполоснув руки под краном, мы все уселись за грязный некогда белый пластиковый столик. Надо отметить, что я как-то быстро, еще с апреля смирилась с нестерильностью местных закусочных и теперь не испытывала брезгливости. Сразу худой парнишка в замасленных штанах и черной от сажи рубашке принес нам тарелки с роти и далем, таким черным и противным на вид, что я с радостью бы сейчас поела тот даль, что постоянно готовит Шанта. Лепешки оказались тоже намного хуже. Я с трудом, заставляемая Пунитом и Ашвани, пережевала одну роти. Отглотнула из стакана густой с привкусом промотходов воды и на этом мой обед кончился. Пить много я не хотела: не всегда так повезет в дороге найти почти нормальный туалет, а садиться под первым кустом на обочине меня не прельщало. Помимо змеюг, поджидающих вынужденного странника, на тябя уставятся еще сотни проезжающих глаз.

Мы снова уселись в машин, но теперь вел Ашвани.

Все запивали фантой, разливая ее в одноразовые стаканчики. Я отказывалась по двум причинам: первую уже сказала, вторая – считаю вредной пить крашеную газировку. Они дивились, как я могу отказываться от такого модного и недешевого напитка. Я не стала объяснять. Им зато больше достанется.

Показался белый шпиль с острым наконечником и зелеными воротами. Мечеть. Маленький белый городишко вдоль дороги. Я словно попала на Ближний восток к арабам. Никогда не думала, что Индия может быть такой. В отличие от делийских мусульманок, закутанных в черные покрывала, здесь скользили неспеша, тонкие, как хворостинки женщины, тоже скрывая лица, но все в ярких, цветных чадрах. Голубые, нежно-розовые, салатовые. Мужчины все в белых длинных куртах и вязаных крючком шапочках на макушке. Все напоминало сказку Шахерезады. Интересно, кем я была в этой теперешней сказке? Сказитель и одновременно главный перонаж сказания.

Мы миновали это местечко настолько быстро, что глаза не успели насладиться зрелищем, но мозг все четко запомнил. Даже сейчас кажется, что те женщины все еще идут перед глазами, а ветерок, душный и не прохладный, обдувает стройные тонкие тела, показывая формы и очертания.

Напившись фанты, Ручи очень скоро почувствовала то, из-за чего я и не злоупотребляла жидкостью.

– Ай, не могу больше терпеть, – пищала она жалобно.

Пришлось дожидаться очередного городка, в котором мы останавливались возле каждой палатки и спрашивали, где можно найти туалет. Владелец одного магазинчика продуктов разрешил Ручи пройти внутрь, где предполагалось отхожее место. Я ликовала. Мне это было без надобности.

Подождала, пока Ашвани вернется с сестрой (пошел ее провожать), я стойко сносила все дикие взгляды.

Когда Ручи появилась вся сияющая и легкая (а уходила скукоженная, согнутая), я не без удовольствия покинула эту улицу, где толпа зевак бесстыдно пялилась в окошко, обступив машину.

Казалось едем очень долго, и ни конца – ни края. Если б еще знать, куда. Сказали только, что Массури – это такое красивое место, а город или поляна – лишь они знали.

Дорога тянулась мимо полей. Деревья пропали и пыль летела в нос через приоткрытые окна машины. Ароры сразу их закрыли и включили кондиционер. Ашвани гнал как Шумахер, лавируя между разными Тато, Марути Судзуки, редкими Шевроле, несся по встречке, резко сворачивая на свою полосу в секундах до столкновения с увесистыми грузовиками, разукрашенными демонами, божками, цветами. По началу я вскрикивала и закрывала глаза, учащенно дыша после избежания аварии в очередной раз. То ли Ашвани передо мной хотел показать свою удаль, то ли всегда такой: во всем быть первым. Я снова сделалась жутко набожной. Правильно говорят про русских: пока гром не грянет – не перекрестятся. Вот и я, только и крестилась мысленно, пока мы не остановились позади целой колонны в несколько рядов.

– Что случилось? – вылез Амит в окно.

Нетерпеливый люд шастал между транспортом и ругался.

– Впереди грузовик перевернулся с цистерной, – послышалось слева.

– Машины столкнулись, – вставили справа.

Я ужаснулась: это могли быть и мы. Судя по тому, как бездумно-залихвацки гнал Ашвани, просто чудо, что мы еще целы. И тут на меня снизошло благословение. Не знаю, как описать, но резко по всему телу разлилось приятное успокаивающее тепло, в голове прояснилось, страх так же внезапно исчез. Лилась спокойная мысль: Бог со мной и я в безопасности. Мало того, звучало в ушах, со мной они в безопасности. Я их гарант. Можно обвинить меня в повышенном самомнении, но в тот момент я поняла, что мы во Вселенной не одни – есть Создатель и наш Хранитель, а я самая-присамая избранная. И самый безопасный вид транспорта тот, в котором еду я. У меня загорелись ладони – ко мне шла энергия.

Ароры суетились, сигналя, высовываясь из окон. Ашвани с Амитом вылезли и прошли вперед посмотреть. Мне тоже было любопытно, что же нам мешает двигаться, но меня не пустили. Пунит с Ручи пожертвовали своими интересами, лишь бы меня оставить в машине, потому сидели по обе стороны. Предполагали, что стоять нам придется чуть ли не час, а то и больше, пока уберут с пути грузовик и дадут машинам разъехаться. Но я со спокойствием сказала:

– Сейчас быстро поедем.

– Почему ты так думаешь? – не поняла Ручи.

– Потому что я через два дня уеду домой и мне сейчас надо успеть посмотреть Массури.

Пунит усмехнулся. Ручи пожала плечами.

Появились парни. Оба сияли. Ашвани опять сел за руль.

– Там уже проезд делают. В сторону грузовик оттаскивают. Скоро поедем.

Едва Амит сказал это, как загудел впереди стоящий транспорт. Мы включили зажигание. «Баджадж» перед нами тронулся. Медленно, неуверенно. Пунит с Ручи покосились на меня. Я широко улыбалась. Ашвани каким-то образом заметил и обернулся:

– Что такое? – посмотрел на меня с подозрением.

– Она сказала, – чуть отстранился от меня Пунит, – что мы сейчас поедем и мы сразу поехали.

– Джаду, колдовство? – взгляды остановились на мне.

– Джаду, – кивнула им и сцепила ладони. Они еще горели внутренним огнем силы.

Машина осторожно дернулась. Замерла. Снова дернулась, продвинувшись на метр. Боковые авто силились обогнать нас, но мы не делали прорехи и след в след шли за миниатюрным синим грузовичком. По обочине полезли встречные машины, мотоциклы, что пытались просочиться сквозь затор. И опять наша очередь. Оказалось очень быстро, минут пять, не больше, и мы уже смотрели во все глаза на опрокинутую груду металла.

– Хорошо, что цистерна пустая, – прокомментировал Ашвани.

Серые буйволы с громадными кривыми рогами, тупо смотрели в землю, привязанные к грузовику. Им выпала участь оттаскивать громаду к обочине, очищая мне путь. Я еще успела увидеть, как погонщик хлестанул животное по спине и, перебирая передние ноги, буйволы вновь, напрягаясь, потащили цисцерну в бок к обочине.

Едва вылезши на свободную дорогу, Ашвани снова разогнался как на ралли. Но теперь, зная, что безопасность нам обеспечена моим присутствием (со мной высшие силы), я ликовала, глядя на оставляемых позади недоуменных водил. Какой русский не любит быстрой езды?! А я русская, даже если дорога индийская.

Минут десять попадались редкие деревья, потом вновь стелились скучные поля. Кое-где вдали плыли в горячем воздухе квадратные плоские домики деревень. И вот населенный пункт, сухой, пыльный. Вдоль дороги теснятся самодельные дощатые палатки, торгующие водой, паном в мелких пестрых пакетиках, чаем с бисквитом, что хранится в высоких банках и продается поштучно, повозки с фруктами, овощами.

Чуть поодаль от нас заметила темно-зеленые горы арбузов. Прямо на земле. Торговцы показывали проезжающим кроваво– красную сердцевину.