Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

– Восстать из мертвых, так сказать. Адвокаты тоже четыре года трудились, как ни в чем не бывало. Парижане ездили в Довиль той самой железной дорогой, по которой государственные служащие в форме, вывозили евреев на смерть… – квартал Марэ стоял пустым, в синагогах заколотили окна и двери:

– Люди вернутся, – обнадежил себя Федор, – евреев прятали, в горах, в лесах, они воевали. Питер говорил, что Монах тоже еврей. Однако, он, наверное, в Израиль после войны подастся, как и Роза, и Эстер с Авраамом… – Федор хотел оставить в банковской ячейке семейный клинок и книги:

– На фронт я реликвии не потащу. Хватит и того, что я икону с кольцом потерял. Мне еще завтра надо в Дранси добраться. То есть надо, сначала, опохмелиться… – направляя Федора в Дранси, на допросы, де Голль извинился:

– Я понимаю, что вам такое тяжело… – Федор вздохнул:

– Я привык, месье де Голль. И, если американцы просят… – по словам де Голля, генерал Донован не обладал русскоязычными сотрудниками.

– Наша доморощенная шваль французский язык знает, – размышлял Федор, – но власовцы многие даже по-немецки не говорят. Правильно, что я туда еду… – принесли горячие, бретонские блины, с маслом из Исиньи.

Федор вспомнил столовую, в квартире на Петроградской стороне. Перед Великим Постом, на Масленицу, родители устраивали большой, семейный прием:

– Мы с детьми представление разыгрывали, с чучелом. Мама пела романсы… – нежные пальцы матери, с кольцом синего алмаза, перебирали струны гитары. Жанна опускала белокурую голову. Мать улыбалась, мило картавя:

 
– Гори, гори, моя звезда,
Гори, звезда, приветная.
Ты у меня одна заветная;
Другой не будет никогда…
 

– Я это Анне пел, в Берлине… – мучительно понял Федор. В проеме, между портьерами, над Вандомской колонной, горели крупные, летние звезды:

– Словно дома, на даче, под Петербургом. Яблочный Спас той неделей отмечали… – ребенком Федор с матерью ходил в белокаменную, строящуюся Казанскую церковь, в Териоках:

– Меня папа с мамой из Лондона забрали, и в Россию привезли. Седьмой год мне шел. Мы еще в Сибирь не отправились… – мать несла плетеную корзинку с зеленой, крепкой антоновкой. На даче росло несколько яблонь и кусты крыжовника:

– Папа смеялся, что купил дом из-за вида, а не затем, чтобы варенье варить… – дача стояла на невысоком, поросшем соснами холме. Утром Федор сбегал вниз, по деревянной лестнице. Блестела мелкая вода залива, у причала покачивалась яхта. Отец, в финской, рыбацкой куртке, проверял снасти. Завидев Федора, он весело говорил: «Прыгай, поздороваемся с морем, перед завтраком…»

– Я умел с парусами управляться… – кузены тихо о чем-то говорили, – покойный дядя Джон меня в Саутенде учил. Он сам тогда мальчишкой был, двадцати ему не исполнилось, а сейчас сын его погиб. Но внук остался, надо его у Воронова вырвать… – вечером Федор с родителями ужинал за круглым столом, на террасе. На крахмальной, льняной скатерти, в деревенском горшке стоял букет белых роз. Петр Степанович всегда привозил жене из города цветы:

– Дедушка Федор бабушке Тео каждую неделю цветы дарил, всю жизнь. Их могил тоже не осталось… – Федор, на мгновение, нахмурился:

– Ерунда, ребята на Пер-Лашез розы принесли. Все знают наш склеп. Гвоздики коммунисты оставили… – показывая Меиру кладбище, Федор помолчал:

– Когда Лион американцы освободят, я туда съезжу. Тамошние ребята отметили место, где… – он не закончил:

– Больше года прошло, но я опознаю Тео. Я ее помню, всю помню. Как помню Аннет, и ее, Анну… – Федор хотел похоронить жену рядом с Аннет и Жанной.

Вокруг абажура керосиновой лампы вилась мошкара. Отец, покуривая, занимался заводскими чертежами, или готовился к лекциям. Федор, покусывая карандаш, пыхтел над латинской грамматикой:

– Папа настаивал на латыни. Он говорил, что так легче другие языки даются… – бросив склонения, Федор, украдкой, заглядывал через плечо матери. Жанна шевелила губами, записывая четким, мелким почерком:

– 7 часов, подъём, 8 часов, завтрак, горячее молоко или ячменный кофе, молочная каша и булка с маслом, яйцо или котлета… – шелестела страница, Федор видел цифры:

От церковного сбора 2017 рублей 25 копеек, от господина Рукавишникова 1300 рублей, из разных поступлений 4522 рубля 79 копеек… – мать, на добровольных началах, работала медицинской сестрой в местном санатории для чахоточных детей. Жанна собирала деньги, на содержание больных:

– Мы с мамой варили варенье. Она продавала банки, на благотворительных ярмарках, в Петербурге… – Федору всегда доставались пенки, из медного таза. Он вдохнул дымок самовара, ощутил на губах кисловатый вкус антоновки. Тонко звенели уставшие за дачный сезон комары, пахло соснами. Внизу, едва слышно, шумел залив. На западе, на темном горизонте, переливались летние звезды.

– Этим они нас тоже поманят, – Федор выпил залпом бокал от шампанского, полный ледяной водки, – антоновкой, березками, и даже комарами, черт бы их подрал. Скажут, что родина нас простила… – давешние американцы шумели. У фортепьяно, кто-то, одним пальцем, наигрывал голливудскую песенку.

По дубовому паркету застучали каблуки. Знакомый, хрипловатый голос, властно сказал:

– Фруктов и шампанского. Мы будем праздновать, сегодня весь Париж празднует… – черноволосая, кудрявая голова Момо появилась в дверях.

– Тогда, на Елисейских полях, Момо привела Аннет, в кабаре… – высокая блондинка, в полувоенном жакете, рядом с Пиаф, курила сигарету, в длинном мундштуке, слоновой кости. Федор узнал ее профиль, четкий, твердый подбородок, тонкие губы. На точеных, изящных скулах, на белоснежной коже, играли отсветы тяжелых, венецианских люстр. Офицеры, с девушками, невольно, затихли. Федор, поднявшись, склонил голову:

– Добро пожаловать в Париж, прошу за наш столик… – он подозвал официанта: «Еще ящик шампанского и гитару мне!».

Красивый, низкий голос плыл по бару:

 
– Не для меня придёт весна,
Не для меня Дон разольётся,
Там сердце девичье забьётся,
С восторгом чувств, не для меня….
 

Звенела гитара, крепкие пальцы перебирали струны. Он, казалось, не смотрел по сторонам, но Мишель видел, что кузен поглядывает на диву:

– Марлен от него вообще глаз отвести не может… – сначала они говорили о Тегеране. Майор Горовиц признался:

– Я был на вашем концерте, мадам. Но я работал, – Меир улыбнулся, – стоял за дверьми… – Дитрих коснулась его руки:

– Не забывайте, что вы помолвлены с большим талантом, майор. Будьте достойны Ирены, она замечательная девушка… – Меир, как всегда, почувствовал неловкость. Коллеги, зная о будущей свадьбе, смотрели на него с плохо скрытой завистью.

Меир собирался жениться на любимице Америки. Ирена пела гимн США, перед матчами «Янкиз», выступала в Белом Доме, плакаты с ее улыбкой висели на каждой почте. Ребята возили в вещевых мешках ее открытки. Ирена, в легком, летнем платье, позировала на калифорнийском пляже:

– А я… – горько подумал Меир, – как я могу? Обрекаю ее на бездетность, и сам буду жить с нелюбимой женщиной. Но мы возьмем сирот, обязательно. Мальчика и девочку. Эстер выживет, заберет близнецов в Израиль. У них с Авраамом еще дети родятся. Буду с племянниками возиться. Аарон без отца растет. Хотя Дебора, наверное, замуж выйдет… – о таком майор Горовиц думать не хотел.

Сев к фортепьяно, Дитрих сыграла несколько танго, но Пиаф пока не выходила на низкую сцену, в углу. Мишель почувствовал горячее дыхание, у своего уха:

– Я помню, – зашептала Момо, – Теодор на вечеринках эту песню пел, до войны. Его любимая… – маленькая рука давно лежала на его колене, под столом. Момо курила, выпуская дым из накрашенных кармином губ. Им принесли двадцатилетний коньяк Remy Martin Grand Cru, пахнущий дубом и вишней. Принимая от официанта гитару, Теодор заметил:

– У меня дома такая бутылка стояла. Мы с Маляром все выпили, чтобы немцам не оставлять… – пробежав рукой по струнам, Драматург опрокинул хрустальный бокал:

– Как говорят в России, вторая соколом! Первую рюмку мы давно миновали… – в накрашенных американским лаком ногтях Момо отражался тусклый, приглушенный свет люстр. Американцы, со с девицами, хлопали после каждой песни. Офицеры даже устроили танцы, насвистывая, постукивая по столу:

– Мы танцевать не пойдем… – Мишель вдыхал такой знакомый запах ее духов, – мы всего один раз танцевали, на Елисейских полях, восемь лет назад. Господи, восемь лет прошло… – он помнил ее всю, даже с закрытыми глазами:

– Но я сказал, что все закончено, когда из плена вернулся. И я женат. Такое бесчестно, если я верю, что Лаура жива. Нельзя ее предавать… – маленькая грудь, под черным платьем, была совсем рядом. Мишель нащупал острые грани ключей, в кармане:

– Меир в «Ле Мерисе» живет, он доберется до отеля. Дитрих, наверное, тоже в «Рице» остановилась. Теодор к ней поднимется, я по глазам его вижу… – кузен весело рассказывал Дитрих о Хемингуэе:

– Мишель с майором Горовицем у нас тоже Испанию навестили… – он подлил Марлен шампанского, – а я до Мадрида не добрался. Я тогда был аполитичный человек… – усмехнулся Драматург:

– Но Хемингуэя я с давних пор знаю… – он повел рукой, – в конце двадцатых годов, мы много времени в разных парижских барах провели. Буду рад с ним увидеться… – Дитрих сказала, что писатель тоже собирается в армию, корреспондентом. Они говорили о Ремарке и Брехте, о новых фильмах. Мишель, незаметно, вертел ключи:

– Можно забрать Момо, поймать такси, поехать на квартиру. Или к ней, она на Монпарнасе живет. Я больше года терпел… – вино и водка шумели в голове. Момо, под столом, пожала его пальцы:

– Я рада, что ты жив, Волк. Мы давно не виделись… – она взмахнула длинными ресницами, – очень давно… – Мишель подавил желание погладить знакомое, худое колено, в шелковом чулке:

– Но мне ничего такого не надо… – он сцепил, зубы, – я и сейчас готов. Я устал справляться сам, устал вспоминать Лауру. Я хочу завтра проснуться рядом с кем-то. Рядом с Момо… – она была вся теплая, близкая. Сглотнув, Мишель кивнул:

– Да, любимая. Она о казаке, его убивают… – оборвав мелодию, кузен хохотнул:

– Война пока не закончилась, но незачем о ней петь. Помогай… – велел Драматург.

Мишель не знал русского языка, но кузен обучил его единственной песне:

– Вдруг тебе русская девушка по душе придется, – объяснил Теодор, задолго до войны, – поверь, больше тебе с ней ничего не понадобится… – тенор Мишеля оттенял баритон Федора.

За приоткрытой дверью, Анна, безжалостно, сминала пальцами, комкала бархатную портьеру:

– Он смотрит на Дитрих… – Анна узнала диву, – он для нее поет… – томно улыбаясь, Марлен сбросила жакет на спинку дивана. Белокурые волосы немного растрепались, она медленно расстегнула жемчужную пуговицу, на блузке дорогого шелка. Анна видела приподнявшуюся на колене юбку:

– Юноша эту песню пел, в гостинице «Москва» … – Федор поднес к губам Дитрих бокал с шампанским:

– Теперь надо выпить на брудершафт. Так положено, по русским традициям… – голубые глаза блестели:

– Так взгляни на меня, хоть один только раз, ярче майского дня, чудный блеск твоих глаз… Все вместе… – распорядился Федор. Американцы, еле держась на ногах, перекрикивали друг друга, коверкая слова:

– Милая, ты услышь меня… – Анна едва успела вжаться в стену, нырнув куда-то в темный, пахнущий табаком и пылью бархат. Женщина, хрипловато, зашептала:

– Милый, поедем ко мне, прямо сейчас. Я люблю тебя. Я молилась за тебя, все время… – Анна услышала тяжелый вздох мужчины:

– Момо, прости. Я не могу… – Мишель успел опустить связку ключей в карман кузена:

– Теодор не заметил, он только на Дитрих смотрел. Я переночую у кого-нибудь из ребят. Сколько той ночи осталось… – разомкнув ее руки, Мишель отступил от Момо, чувствуя, что краснеет:

– Она все поняла, такого не скроешь. Меир послезавтра в Италию улетает, военным рейсом. Я его попрошу, он меня всунет в самолет… – Мишель откашлялся:

– Прости, пожалуйста. Я не должен был… – на губах остался вкус ее поцелуя, вкус шампанского и сигаретного дыма. Тело наполняла боль, он глубоко подышал:

– Прости. Но я женат, Момо, моя жена жива… – прямая спина, в сером, потрепанном пиджаке, исчезла за поворотом коридора. Анна, не двигаясь, вонзила ногти в ладони. Скрипнула дверь, до нее донесся ломкий, наполненный слезами голос:

– Я еще не пела, дамы и господа! В честь нашей победы… – Анна велела себе не смотреть в щель, но, все равно, откинула портьеру. Светлые волосы Дитрих сверкали золотыми искрами, она приняла руку Федора.

 
– Les histoires de cœur
C’est souvent comme ça…
 

Темно-красные губы Пиаф немного дрожали. Рука потянулась за бокалом, на фортепьяно. Выпив коньяк, одним глотком, она крикнула: «Будем веселиться!».

– Сердечные истории часто такие… – оторвавшись от стены, Анна пошла к лифтам, не разбирая дороги. Она всхлипывала, крупные слезы катились по лицу: «Часто такие…»

Не открывая глаз, Федор пошарил рукой среди теплых простыней. Скользкий шелк ласкал пальцы, затылок и виски отчаянно болели. Он услышал шум воды, из ванной:

– Я помню, как Мишель ушел. Пела Момо, мы с Марлен танцевали. Я тогда еще на ногах держался… – Федор не хотел рисковать, и подниматься с постели. Простое движение руки отозвалось острой болью, в голове:

– В Лионе так случилось, когда Тео погибла. Я с тех пор ни разу не напивался. Впрочем, тогда я в запой ушел, на неделю, а то и больше… – в кровати, кроме него, кажется, больше никого не было. Рука пахла табаком и духами. Попытавшись приподнять веки, он застонал:

– Черт, даже когда меня ранило, так больно не было… – Федор решил пока не открывать глаз:

– Она в ванной, наверное… – в комнате было светло.

– Разумеется, светло, – хмыкнул Федор, – мы из бара ушли в пять утра. Или в шесть. Не знаю. Еще какие-то американцы появились. Момо «Марсельезу» пела, и я тоже… – голова гудела:

– Меир в «Ле Мерисе» живет. Он, скорее всего, в отель отправился. Мишель с ним пошел… – Федор постарался задуматься. Из-за боли это у него получилось плохо:

– Нет, он раньше исчез. У него, наверное, подружка появилась. Он скрытный, о таком не скажет. Хотя он верит, что Лаура жива… – кузен венчался, и, по мнению Федора, не стал бы изменять жене:

– Но рано или поздно ему придется смириться с тем, что Лаура погибла. Он женится, появятся дети. Ему четвертый десяток идет. Господи, давно ли я с учителями его разговаривал, в школе. Как время летит. И я тоже женюсь, но не на Марлен, конечно. Зачем я ей нужен… – Федор плохо помнил остаток ночи:

– Я ее целовал… – запах духов был слабым, выветрившимся. Он разозлился на себя:

– Целовал. Ты не подросток давно, кому это нужно? Поднялись к ней в номер, и все… – яркий луч солнца упал ему на лицо. Федор поморщился:

– Что за манера, держать окна открытыми? Свет мне сейчас ни к чему… – он, осторожно, подвигался:

– Нет, если я встану, то упаду. Ноги не держат. Марлен вернется из ванной, я ее попрошу задернуть шторы. Надо заказать горячий завтрак, английский, и водки… – о водке думать не хотелось, но, по опыту Федора, сейчас без выпивки ему было не обойтись.

– Надо опохмелиться, во всех отношениях… – он зевнул, – и поехать в Дранси. Лукового супа съесть, по дороге. Интересно, который час… – трофейный, немецкий хронометр остался на запястье. Аккуратно, стараясь как можно меньше ворочаться, Федор приоткрыл один глаз. Стрелки не миновали и девяти утра.

– Едва рассвело, – твердо сказал себе Федор, – а я и пары часов не поспал. Можно до обеда не вставать с постели. Надо позвонить, послать человека, за луковым супом. Мерзавец портье наизнанку вывернется, луну с неба достанет, только бы его в коллаборационизме не обвинили. И в «Рице», они на совесть вышколены…

До встречи с Аннет, Федор, иногда, просыпался в «Рице», или другой, роскошной гостинице, на Правом Берегу:

– Я здесь последний раз весной тридцать шестого ночевал, – понял он, – только я совершенно не помню, с кем. Американка, или не американка. Мы в ресторане познакомились. Я вчера Марлен сказал, что слышал ее, в Берлине… – красивые губы улыбнулись:

– Жаль, что тогда наши дороги не пересеклись, Теодор… – она говорила по-английски, с немецким акцентом:

– Та американка, наверное, замужем была… – он сглотнул почти несуществующую слюну, – еще очень пить хочется. Марлен тоже замужем, но у нее связей много. Не собирается она, ради меня, разводиться, да и не любим мы друг друга… – Федор подумал, что после войны женится на молоденькой девушке:

– Как папа. Мама с ним в шестнадцать лет обвенчалась, а ему четвертый десяток шел… – когда он сам, появился на свет, отец был его ровесником.

– И ничего страшного… – он хотел попросить у Марлен воды, но глубже зарылся под шелковое одеяло:

– Она меня не услышит. Она придет, и попрошу. Ничего страшного… – повторил Федор, – я и не думал о возрасте папы… – отец учил его стрелять, ездить верхом и водить автомобиль, занимался с ним физикой и математикой:

– И что руки у меня хорошие, это я в отца. Папа меня и к ремонту приставлял, и к электричеству с канализацией… – на стройке Федор мог заменить любого рабочего:

– Женюсь, – твердо повторил он, – и лучше бы на русской девушке. Только где взять такую, что по душе мне придется… – он поразмышлял, чего ему сейчас больше хочется:

– Ради чего рискнуть жизнью, так сказать… – усмехнулся Федор, – ради стакана воды, или ради сигареты… – хотелось и того, и другого. Глубоко вздохнув, приподнявшись, он открыл глаза. Комната, немедленно, поплыла вбок, Федор сдержал тошноту.

– Я так в полицейском участке ночевал, после драки в кабаре. Аннет мне куриного супа привезла. У нее в сумочке пузырек спирта нашелся. Где взять девушку, которая привезет тебе в камеру бульон? Марлен точно не разгуливает со спиртом… – как ни странно, в номере пахло именно крепким, мясным бульоном. Шторы, действительно, отдернули, солнце искрилось в Вандомской колонне.

– Очень ярко, – пожаловался Федор, – почему, когда у меня похмелье, всегда хорошая погода… – его одежду аккуратно сложили в большое, испанской кожи кресло. Он обвел глазами роскошный номер, с позолотой на лепном потолке. Женского платья, или костюма, Федор не заметил, как не увидел и саквояжей:

– Багаж в гардеробе, – успокоил себя Федор, – она вчера приехала из Нормандии, с военным эскортом. На севере безопасно, но могли остаться кое-какие немцы, коллаборационисты. Она концерты давала, в Лондоне, а потом отправилась на континент… – в Нормандии Дитрих тоже пела перед войсками.

Он поморгал, немного не веря своим глазам. На изящном, резном столике, у большой кровати, под парчовым балдахином, по ранжиру выстроились тарелки и стаканы. В миске севрского фарфора дымился наваристый бульон, сверху плавало сырое яйцо:

– Бычий глаз, – порадовался Федор, потянувшись за бутылкой виши, на льду, – американцы так похмеляются. Очень вовремя… – он припал к горлышку бутылки, – но сначала это. Я вчера Меиру говорил, что «Кровавую Мэри» надо днем пить. То есть утром… – Федор размешал коктейль стебельком сельдерея:

– Вустерского соуса не пожалели, молодцы. У них довоенные запасы сохранились. «Риц» есть «Риц» … – «Кровавую Мэри», от души, заправили перцем и солью. Его сигареты и зажигалка лежали рядом. Вода все шумела. Федору показалось, что он слышит немелодичный свист, из ванной комнаты.

– У меня просто голова болит… – он шумно хлебал бульон, грызя сельдерей, – но сейчас мне станет лучше… – действительно хорошо стало, когда он залпом выпил крепкий, черный, словно деготь, сладкий, тягучий кофе:

– Кофе из Бразилии… – вторая сигарета тоже пришлась вовремя, – после войны нацисты могут в Южную Америку сбежать. Там издавна немецкая община живет… – со вкусом зевнув, Федор пообещал себе:

– Ничего, мы их найдем, призовем к суду. Надо сходить к Марлен, до конца опохмелиться, так сказать… – он решил не одеваться: «Смысла нет».

Дверь в ванную была полуоткрыта, комнату заволокло паром. Федор, теперь отчетливо, услышал свист:

 
– Then conquer we must, when our cause it is just,
And this be our motto: «In God is our trust»…
 

– Гимн мы тоже пели, кажется, в конце вечера. То есть в начале утра… – в ванной, выложенной муранской плиткой, было жарко. Федор, даже покачнулся:

– В баню с похмелья не ходят. То есть ходят, но позже. Почему голос мужской… – он смотрел на сильную, мускулистую спину, со старым шрамом, на боку, между ребер.

– Его на Адаке ранило, – вспомнил Федор, – на Алеутских островах. Он тогда дочь Горского из Японии доставил. Она и Наримуне его спасли, в Токио. Алеутские острова рядом с СССР. Наримуне работал в Прибалтике, ставил визы евреям. И его брат покойный через СССР проехал… – майор Горовиц, в армейских, полевых брюках, босиком, брился перед запотевшим зеркалом. Темные волосы слегка растрепались. Он аккуратно водил по намыленной щеке острым лезвием:

– Он в японском плену полгода провел. Что его, японцы не трогали совсем? Не верится. Но у него нет шрамов, зубы в порядке, и ногти тоже… – Федор видел, как выглядели ребята, освобожденные, или бежавшие из гестаповских тюрем:

– Лауру и Тео тоже пытали. Фон Рабе этим занимался, мерзавец. Но Меир воевал в Бирме с покойным Джоном. Джона в лагере держали, а Меира увезли. Может быть, он потом бежал, с помощью русских. Например, дочери Горского. Может быть, Меир на русских работает… – Федор оборвал себя:

– Ты так напился, что всякая чушь в голову лезет. Меир не может быть советским агентом. Его семья плоть от плоти Америки. Мэтью ездил в Мурманск, с конвоем, но его никто не подозревает. И Меира, тем более… – он заметил в зеркале широкую улыбку кузена: «Доброе утро».

За горячим, английским завтраком, выяснилось, что Меир взял номер, в «Рице».

Кузен, с аппетитом, кусал тост с маслом:

– Сосиски мне нельзя… – Меир разлил кофе, – я бы тебя домой отвез, если бы знал, какую дверь открывают эти ключи. Связку я у тебя в кармане нашел… – он передал Федору ключи, – я решил, что они не от рю Мобийон… – острые грани укололи ладонь. Федор отозвался:

– На рю Мобийон замок выстрелами выбили… – он проглотил две таблетки американского аспирина, удачно найденного в полевой сумке кузена, – ключи от квартиры на Пер-Лашез, где Мишель обретается… – Федор подумал, что Мишель мог поехать к подружке:

– Он оставил ключи, чтобы мне было, где переночевать, на всякий случай. Он заботливый мальчик, всегда таким был… – о Дитрих майор Горовиц ничего не говорил. Федор, благоразумно, решил не спрашивать.

– Все потом. Мне надо съесть лукового супа, поехать в Дранси… – Меир, любезно, перегнал ситроен на гостиничную стоянку. Кузен, как оказалось, ночью не спал:

– Я тебя здесь оставил, и пошел в «Ле Мерис», к радистам… – Меир курил, откинувшись в кресле, изучая помятое, с рыжей щетиной лицо Теодора:

– Если бы я мог напиться. Если все было бы так просто… – после плена Меир, много раз, бывал у армейских врачей. Отец тоже его осматривал:

– Но такие вещи не проверяют, – горько подумал он, – а я, разумеется, никому, ничего не скажу. У меня язык не повернется расписаться в своем бессилии. Калека, в едва тридцать лет… – у пыток Исии обнаружилось единственное достоинство. Странным образом, после трех дней, проведенных в пьяном бреду, в Токио, алкоголь на Меира больше не действовал:

– Я могу бутылку виски выпить, и ничего не случится. Хотя, в моем положении, такое, скорее, недостаток… – он протер пенсне, крахмальной салфеткой:

– Мне надо Мишеля найти, он мне говорил… – вовремя, оборвав себя, Меир вспомнил голубые, внимательные глаза кузена, обрамленные легкими морщинами:

– Ему за тридцать, а седины не видно. Он светловолосый, как Джон. Даже у папы седина почти незаметна… – Меир привык к седине, в своих темных волосах: «Аарон тоже рано поседел».

Разговаривая с Мишелем об Италии, в баре, Меир чувствовал, что кузен хочет его о чем-то попросить:

– Альтаусзее… – подумал он, – неужели Мишель собирается линию фронта перейти, найти украденные немцами сокровища? Но одному такая миссия опасна, а мне никто разрешения на операцию не давал. Впрочем, я и не спрашивал. Хотя в Италии Максим, о котором они упоминали… – в семь утра, в «Ле Мерисе», прижав к голове наушник полевого телефона, Меир слушал голос дяди Джованни, из Блетчли-парка. Линию связи проложили спешно, за один день.

Новости оказались неутешительными:

– В Бельгии царит неразбериха, – вздохнул дядя, – немцы отступают. Мы велели Монаху законсервировать все передатчики в стране, кроме одного. На рации Портниха работает, однако, она в подполье сейчас. Монах, впрочем, тоже… – помолчав, дядя, бодро добавил:

– Сеанс проходит раз в две недели, еще десять дней осталось. Если у Монаха все в порядке, мы попросим его послать людей в Брюгге, к Мадонне… – о Максиме ничего известно не было.

– Джон покойный о нем говорил, – Меир услышал, как дядя чиркнул спичкой, – но мы с Италией связь не поддерживаем… – дальше спрашивать смысла не имело. Уверив дядю, что с доктором Горовицем и Питером все хорошо, узнав, что Стивен и Лиза в безопасности, Меир попросил передать привет миссис Кларе и детям. Отключившись, вернув наушник радисту, он закурил:

– Что Мишелю в Италии надо? Через Корсику мы не летим. Останавливаемся на Пантеллерии, а оттуда добираемся до Флоренции… – в «Ле Мерисе» портье передал Меиру конверт, с распоряжением от Донована и запиской, для летчиков. Рейс уходил с едва освобожденного аэродрома Орли. При наступлении союзников, поле нещадно бомбили, но военные инженеры обещали, через два дня, ввести в действие взлетную полосу.

– Так что он говорил? – требовательно повторил Теодор. Меир, быстро, нашелся:

– Насчет Мадонны Микеланджело. Монах жив, то есть был жив на той неделе. Дядя Джованни обещал все ему передать. Но мне надо с Мишелем встретиться… – Теодор развел руками:

– Понятия не имею, где он сейчас. Он знает, что ты в «Ле Мерисе», свяжется с тобой… – кузен посмотрел на часы:

– Надеюсь, месье Жироль нальет мне тарелку супа… – легонько охнув, Теодор поднялся:

– Спасибо… – он обвел рукой комнату, – все пришлось, как нельзя кстати. Меня в Дранси ждут… – Федор повертел ключи:

– За руль я сяду, не в первый раз. Мишель, наверное, с подружкой спит… – Федор, тоскливо, подумал:

– Я бы тоже мог. Надо отыскать Марлен, обязательно… – кое-как пригладив всклокоченные волосы, он провел рукой по щеке:

– Много чести, для всякой швали бриться… – распрощавшись с кузеном, Федор осмотрел себя, в зеркале на площадке:

– Словно я не ночь пил, а неделю подряд. Надо отдохнуть, что я и сделаю… – лифт зазвенел, Федор улыбнулся: «Сегодня вечером, обещаю».

Из окна кабинета бывшей гестаповской тюрьмы в Дранси хорошо были видны вышки и ограда бывшего концентрационного лагеря. Нынешний начальник тюрьмы, уставший майор военной контрразведки, показал Анне аккуратные стопки папок, брошенные лагерной администрацией. Армия США освободила Дранси десять дней назад. За колючей проволокой, в бараках, обнаружили полторы тысячи человек. Евреев захватили при гестаповских облавах на юге страны. Судя по документам, последний транспорт на восток ушел из лагеря в конце июля.

Глаза Анны скользили по бесконечным рядам имен. Майор, молча, курил. Она шелестела страницами конторской книги:

– Не затрудняйтесь, – вздохнул американец, – в эшелоне было больше, чем три тысячи человек, включая детей. Мы тогда котел ликвидировали, на севере. Кормили пленных мясным супом, лечили раненых нацистов… – Анна видела, что майор едва сдерживается. Он достал еще одну конторскую книгу, из середины стопки:

– Здешним комендантом подвизался некто Алоиз Бруннер, СС-гауптштурмфюрер… – майор хорошо знал немецкий язык, – распоряжения его именем подписаны. Но у него и коллеги имелись, если можно так выразиться… – Анна читала запись, датированную апрелем:

– Партайгеноссе Бруннер, направляю в Дранси группу арестованных сирот, из еврейского детского дома в Изьё, с поддельными документами, числом сорок четыре человека, а также семерых учителей. Список прилагается… – Анна сглотнула:

– Марта Шпигель, десять лет. Эмиль Цукерберг, пять лет. С товарищеским приветом, Хайль Гитлер, СС – гауптштурмфюрер Клаус Барбье… – тикали часы, на беленой стене. От содранных портретов Гитлера и нацистских плакатов остались только темные пятна.

Майор, тихо, сказал:

– Малыши в Дранси и недели не пробыли, судя по папкам. Группу послали в место, в Польше, под названием Аушвиц. Только что там находится? – Анна затянулась солдатским Camel: «Лагерь, майор».

– Такой лагерь, как здесь? – во дворе, у бараков, с грузовика Красного Креста раздавали продуктовые наборы, с армейскими штампами.

Анна посмотрела в потухшие, измотанные глаза военного:

– Нет… – отозвалась женщина, – не такой лагерь.

В кабинете, который ей выделила контрразведка, тоже раньше висели портреты фюрера. Изображения со стен сорвали, но карта Европы осталась. Анна, невольно, смотрела на Германию и Польшу:

– То есть новые районы, рейхсгау, и генерал-губернаторство. Немцы продолжают депортации. Мы получаем сведения, от дипломатов нейтральных стран, от партизан, через британцев… – в Токио Наримуне рассказывал Анне о своем друге, шведе Валленберге. Фамилию Валленберга Анна встречала в донесениях, полученных из Будапешта:

– Он покупает дома, объявляет их шведской собственностью, селит туда евреев. Католическая церковь выдает им поддельные документы, о крещении. Но что может сделать один Валленберг? В Венгрии, Словакии, и Румынии полмиллиона евреев, то есть было полмиллиона. Мы потеряли время. Почему мы не бомбили Аушвиц? Мы знали, что, что происходит в лагере. Почему мы сейчас, не бомбим железные дороги, по которым евреев везут на смерть… – Анна знала, почему. Стратегически более важными считались атаки, направленные на уничтожение жилых кварталов:

– Союзники хотят посеять панику в Германии, войти в деморализованную страну. Но никто не посылает самолеты бомбить сталелитейные заводы, или лагерь Дора-Миттельбау, где производят ракеты фон Брауна… – Анна знала о будущей операции «Скрепка».

– Стоит немцам подписать капитуляцию, как союзники схлестнутся в борьбе за ученых, и промышленный потенциал Германии… – она устало разглядывала свастики и прусских орлов, на карте, – и вообще, схлестнутся. Не зря мы на местных коммунистов досье составляем… – над бараками Дранси заваливалось за горизонт огромное, медное солнце, жаркого конца лета.

– Регина мне говорила… – Анна листала очередную папку, – ее сестра здесь погибла, в Дранси. Несчастный случай, при допросе. Ее старший сын графа Теодора арестовал… – о ныне бригадефюрере фон Рабе, и его протеже, оберштурмбанфюрере Петре Арсеньевиче Воронцове-Вельяминове, Анна сегодня услышала столько, что не хотела повторять их имена:

– Воронов работал в Лионе, если это можно так назвать, – повторяла она себе, – может быть, он с Федором сталкивался… – Анна помнила его мягкий, ласковый голос, прокуренный бар, блеск голубых глаз: