Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

Милан

Желтый трамвай, с деревянными дверями, прогромыхал в сумерках по Корсо Маджента, мимо больших окон кафе Le Grazie. Заведение выходило прямо на монастырь Санта Мария делле Грацие. У ренессансных стен, красного кирпича, громоздились мешки с песком.

Шипела кофейная машинка, на деревянных палках висели сегодняшние газеты. Табачный дым поднимался к потолку, к портрету главы Итальянской Социальной Республики. Бывший дуче всей Италии, Бенито Муссолини, выдвинув твердый подбородок, стоял под итальянским триколором, осененный раскинувшим крылья орлом. Дуче сняли в форме черных бригад, с мертвой головой на беретке.

Несколько патронов тоже носили черные рубашки республиканской национальной гвардии. Офицеров вермахта или СС в кафе видно не было, но у стойки висело объявление, на немецком языке: «Доблестные бойцы германских войск обслуживаются вне очереди». Радиоприемник трещал, передавая трансляцию скудетты. «Милан» играл с туринскими быками. Едва начался второй тайм, но по унылым лицам патронов было понятно, что нападающие «Торино» рвут в клочья оборону красно-черных:

– Пиола получает пас от Габетто, проходит по левому флангу… – комментатор застонал:

– Где защитники миланцев… – кто-то из посетителей, сочно, крикнул:

– Там, где и остальная Италия… – он прибавил крепкое, ломбардское словечко, ребята за столиками загоготали. Чернорубашечники стали подниматься:

– Ты что себе позволяешь… – приемник взорвался криками, ревом толпы на стадионе:

– Пиола забивает второй гол в матче… – пожилой человек, в углу, подняв голову от блокнота, предупредил: «Пять к одному, на победу «Милана». Ребята, скептически, засвистели:

– Ищи дураков. Два гола они не отыграют… – на чернорубашечников никто не обращал внимания. Пробурчав что-то себе под нос, фашисты опустились на место.

– Так везде… – сказал Павел, углом рта, закрывшись газетой:

– Рано или поздно Милан восстанет, как восстали Париж и Неаполь… – Мишель никогда не видел Волка в деле, но, как и предсказывал кузен, линию фронта они миновали легко, пройдя за ночь двадцать километров, от северных окраин Флоренции, до городка Прато. Мишель помнил свежий запах леса, мягкие, неслышные шаги Волка и Россо. Он тоже шел медленно, осторожно, будто вернувшись к временам, когда их отряд базировался в Бретани:

– Только на севере холмов не было, – подумал Мишель, – а в Центральном Массиве леса редкие. Мы среди скал воевали, как Павел… – Волк нес неприметный, но тяжелый на вид саквояж:

– Когда окажемся в Прато, – объяснил он Мишелю, – я все перепрячу. Мы до Милана на машине доберемся, а потом на поезд сядем… – в саквояже лежали полученные от римского курьера поддельные документы, для будапештских евреев, и туго набитые, холщовые мешочки:

– Шесть килограмм золота, – коротко сказал Максим, – я тоже в венгерской столице времени не теряю, однако опасно грабить магазины каждый день. Пока все, кого можно спасти, не будут спасены, мне нельзя рисковать… – Волку привезли драгоценности, из сокровищницы Ватикана.

В Прато они вошли перед рассветом, не спускаясь в долину, где стояли войска вермахта, с итальянскими коллаборационистами. Старый, ржавый фиат Волк и Павел припарковали у дома священника, рядом с маленькой церковью Санта Мария делла Карчери. Витражи по эскизам Гирландайо и майолики Лука делла Роббиа им посмотреть не удалось. Пожилой священник, зевая, быстро сварил кофе, и вручил им пакет с выпечкой.

– По дороге поедим… – Волк завел фиат, – тем более, мы в церкви бывали, а ты после войны сюда приедешь… – в Прато им болтаться не стоило. В городке квартировали немцы.

Фиат стоял за углом от кафе, на виа Зенале. Россо вез Волка и Мишеля на вокзал. Сам русский оставался в городе:

– Мы выводим на север группу евреев, – заметил Павел, – постараемся переправить их через швейцарскую границу, или спрятать в деревнях, в обителях… – он кивнул на церковь, через дорогу.

Поезд на Венецию уходил через два часа. Саквояжи Волка и Мишеля спрятали под столом. Максим с минуты на минуту должен был вернуться из монастырской трапезной, где на задней стене переливались потускневшие краски «Тайной вечери». Вход в монастырь закрыли для посторонних, но Волк показал Мишелю письмо, с гербом, и подписью. Завидев ключи святого Петра, Мишель, уважительно, кашлянул:

– Послание лично его руки… – кузен отозвался:

– Я был в Ватикане, на аудиенции… – Мишель велел себе не спрашивать, как русский вор добрался до кабинета главы католической церкви:

– Хотя Волк горы свернет, если понадобится, – понял он, – у него на лице все написано… – Мишель посмотрел на часы:

– Долго он там задержался… – Павел, едва заметно, усмехнулся:

– Я тоже в первый раз, два часа перед фреской провел. Не мог поверить, что я не во сне, что все это со мной наяву происходит… – за кофе они говорили о папках Россо Фьорентино, в архивах Уффици. Павел признался, что познакомился с Лючией перед «Обручением Мадонны»:

– Я за документами приехал, для евреев… – серые глаза потеплели, – но не мог представить, что будущую жену встречу. Я заметил, что Лючия на предка похожа, девушку, в красном платье. Она сказала, что не ожидала встретить Россо у картины Россо… – Лючия и Павел могли говорить друг о друге бесконечно.

– И на войне случается любовь… – Мишель старался не думать о Лауре, – как у нас было. Не было… – поправил себя Мишель, – а есть… – он собирался найти в Будапеште Максимилиана фон Рабе:

– Хотя, зачем искать? Максим говорил, что мерзавец не прячется. Он, правда, живет под усиленной охраной, и ездит с конвоем, но мы с этим разберемся. Циона его не убила. Она девочка, нельзя от нее было такого ожидать. Хорошо, что она в безопасности, Авраам и Эстер о ней позаботятся. Они найдут близнецов, обоснуются после войны в Израиле… – Мишель возвращался мыслями к жене:

– Фон Рабе мне скажет, где Лаура, и рисунок Ван Эйка вернет, а потом я его пристрелю, как бешеную собаку… – по дороге в Милан, меняясь с ребятами за рулем фиата, Мишель вспоминал улыбку жены:

– В Лионе она беспокоилась, что мы были неосторожны. Я тогда обещал отправить ее в Испанию, в случае… – незаметно для кузена, сидевшего рядом, Мишель закусил губу:

– Лаура не еврейка, не славянка. Если в тюрьме обнаружили, что Лаура ждет ребенка, они бы не сделали… – о таком Мишель думать не хотел:

– По слухам, в лагерях, новорожденных детей забирают, отдают в приюты. Бедная Лаура. Но мы найдем малыша, обязательно… – Мишель не представлял, что жена могла избавиться от ребенка:

– Лаура католичка, у нее есть сын. После войны она увидится с Йошикуни. Она никогда бы так не поступила… – отогнав эти мысли, Мишель допил капучино:

– Я найду Лауру, ребенка, и мы больше никогда не расстанемся… – было непредусмотрительно тащить папки с архивными документами через линию фронта, однако Мишель хорошо помнил фотографию утраченного рисунка:

– Скорее всего, Фьорентино имел отношение к модели, – сказал он Павлу, – иначе, зачем бы он держал в бумагах рисунок… – Мишель задумался:

– Эскиз, о котором я тебе рассказывал, происходит из Нижних Земель… – о Ван Эйке Мишель упоминать пока не хотел, – отца Фьорентино звали Тедески. Так говорили и о людях, приехавших в Италию вообще с севера… – Мишель повел рукой, – не только из Германии… – отправляясь ко двору короля Франциска Первого, Фьорентино оставил в родном городе часть архива. Мишель задумался:

– А если Фьорентино хранил и рисунок Ван Эйка? Месье Корнель написал, что купил эскиз у антиквара, в Нижних Землях… – Россо Фьорентино скончался в середине шестнадцатого века. Мишель понял, что эскиз Ван Эйка мог уехать из Италии:

– Дюрера, если это Дюрер, Фьорентино во Францию не забрал. Однако рисунок Ван Эйка подписан, Фьорентино знал, кто его автор… – после смерти художника его бумаги попали в лавки старьевщиков.

Оставалось непонятным, кого изобразили на рисунках:

– Сова, – размышлял Мишель, – символ мудрости. Шифр, у Ван Эйка, на раме зеркала… – он был уверен, что это шифр. Между смертью Ван Эйка и рождением Фьорентино прошло полвека:

– Именно на столько, лет она и постарела, – подумал Мишель, – на более позднем рисунке модели за семьдесят… – он чувствовал, что женщина связана с Фьорентино:

– Павел утверждает, что отец Фьорентино мог быть выходцем из России… – услышав коллегу, Мишель, скептически, хмыкнул:

– Его звали Россо, потому, что он был рыжим. Вазари пишет о его цвете волос. Россо, а не руссо… – Павел настаивал, что в пятнадцатом веке новгородские купцы свободно путешествовали по Европе:

– Это было время расцвета республики, подъема торговли с западом… – Павел начертил в блокноте карту, – Новгород имел доступ к Балтийскому морю, через Ганзу. Потом Иван Грозный разрушил город, лишил Россию возможности пойти по пути, открытости, а не изоляции. Он ненавидел Новгород, как… – Павел осекся. Мишель, устало, сказал:

– Не стесняйся, НКВД в Италии нет. Как Сталин ненавидит Ленинград… – он старался не обсуждать с Павлом СССР:

– Может быть, он прав, – с надеждой подумал Мишель, – после войны все изменится. Изменимся мы сами, прежде всего… – Мишель увозил в Будапешт блокнот, с краткими выписками из архива Фьорентино, и сведениями о позднем рисунке.

– Навещу тебя и Лючию в России, – пообещал Мишель, – покажете мне город, поработаем в Эрмитаже. Разберемся, выясним, откуда происходил твой тезка… – колокольчик у двери звякнул. Мишель вскинул глаза:

– У него странное лицо. Плакал он, что ли? Ерунда, такие люди плакать не умеют… – присев за столик, Волк поднял палец:

– Ристретто, синьор… – его веки слегка покраснели. Максим кивнул на улицу:

– Россо, машину проверь. Через четверть часа двигаемся на вокзал… – Павел забрал саквояжи. Кузен выпил кофе залпом:

– Словно водку, – усмехнулся, про себя, Мишель: «Теодор так пьет».

Волк чиркнул спичкой: «Нам надо поговорить».

Буфет в позднем поезде на Венецию размещался в середине состава. Рейс отправился из Милана в восемь вечера, и должен был оказаться на вокзале Санта Лючия после полуночи. Веселая компания немецких офицеров, оставив на столике щедрые чаевые, вышла. Буфетчик погасил светильники, оставив несколько тусклых лампочек:

– Ничего страшного. Они третий час кофе цедят, посидят в темноте… – он, насвистывая, протирал стаканы. Сначала буфетчик решил, что посетители братья, но потом присмотрелся:

– Нет, они просто из одной семьи. Кузены, должно быть. Сразу видно, что они северяне. Они оба светловолосые… – мужчины венецианцами не были, буфетчик узнал бы акцент:

– Одеты они скромно. Впрочем, сейчас, кроме бездельников, в правительстве, никто хорошо и не одевается… – правительство Итальянской Социальной Республики и лично дуче были чистейшим фарсом. На севере заправляли оккупационные силы вермахта. Немцы ехали в Венецию на выходные. Кто-то поднял тост:

– За фюрера, и нашу скорую победу над врагами… – в утреннем поезде, на Милан, буфетчик, краем уха, слышал, что вчера союзники взяли Брюссель:

– Может быть, и врут, но от оккупационных денег надо избавляться. Американцы с британцами во Флоренции сидят. Союзники пойдут вперед, и тогда купюры пригодятся, только на оклейку стен… – перед мужчинами, кроме остывшего кофе, стояли две рюмки граппы. Больше выпивки они не заказывали, и вообще, почти не разговаривали. Оба курили, глядя в темное окно, с приоткрытой верхней створкой. Миновав равнины Ломбардии, поезд остановился на ярко освещенном вокзале Абано Терме, выпустив на перрон будущих постояльцев дорогих, курортных отелей. В Падуе, на платформе, было немноголюдно, время подбиралось к полуночи. Состав дернулся, Максим взглянул на хронометр:

– Через полчаса окажемся в Венеции. Павел прав, разве я думал, что увижу Италию, разве мог предполагать… – они ночевали в дешевом пансионе у вокзала, и завтра утром ехали в Триест:

– Дорога знакомая… – Волк, устало, закрыл глаза, – документы у нас надежные. Мишель себя итальянцем сделал. Так лучше, пограничники могут придраться к человеку с паспортом несуществующего правительства Виши… – он думал о будущей работе в Венгрии, чтобы не вспоминать полутьму монастырской трапезной. Письмо его святейшества в Италии открывало любые двери. Помещение давно не использовали, как столовую, вдоль стен разложили мешки с песком. Шаги Волка гулко отзывались под каменными сводами:

– Даже дышать на фреску нельзя, – вспомнил он наставления Мишеля, – а, тем более, свечу зажигать. У меня и свечи нет… – свеча ему бы и не понадобилась. Лицо Спасителя сияло, в центре фрески. Волк, не думая, опустился на колени. Иисус отводил взгляд от апостолов. За его спиной, в окне, виднелось высокое, голубое небо, тихая, мирная равнина, уходящие к горизонту холмы:

– Он все равно один… – понял Волк, – он сказал апостолам, что кто-то из них предаст его, и очень скоро. Они заняты обсуждением, они просят сказать, имя, а Иисус молчит. Но не всегда Он заповедовал молчать… – рассказав понтифику о судьбе Виллема, Максим помялся:

– Ваше святейшество, есть еще одна вещь… – тайна не была его тайной, но Волк решил, что папе римскому можно такое доверить.

Пий сидел в кресле, глядя вбок:

– Словно Иисус, на фреске… – понял Волк, – папа, кажется, плакал тогда. Незаметно, конечно… – сняв простое пенсне в стальной оправе, его святейшество протер стекла носовым платком:

– Виллем остался в лагере, хотя он мог уехать с детьми… – Максим кивнул:

– Именно так. Отец Виллем спас еврея, Авраама Судакова, выдал его за себя. В госпитале жили малыши, Виллем не мог их покинуть. Он и не покинул, до конца… – Максим увидел черный дым, в сером небе Аушвица. Папа молчал:

– Я постригал, Виллема, – наконец, сказал понтифик, – канонизировал его бабушку и деда. После войны… – он оборвал себя:

– Все потом. Вы что-то хотели сказать, синьор Люпо… – Пий внимательно на него посмотрел:

– Вы не католик, у нас не исповедь, но можете не беспокоиться, ничто не выйдет за стены моего кабинета… – Максим услышал голос матушки Матроны: «Господь не велел, чтобы ты пожалел».

– Если я погибну, – понял Волк, – никто не узнает о родителях Уильяма. И Уильям ничего не узнает. Я не имею права скрывать правду… – он так и сказал папе. Понтифик вздохнул:

– Сын мой, вам решать, что делать дальше. Но я вам советую не утаивать от семьи ребенка сведения о его отце. Мальчик наследник титула, потомок старинной семьи, но это неважно. Прежде всего, он имеет право знать о своем происхождении… – Пий подумал:

– Виллем не считал малыша своим сыном. Он был в ярости, в гневе, он страдал. Когда я его постригал, он и не догадывался о ребенке. Потом, он, должно быть, оттолкнул его мать, не поверил ей. Все мы совершаем ошибки. Она пошла долиной смертной тени, чтобы найти Виллема, спасти, вызволить из лагеря… – поезд покачивался. Волк курил, глядя в темное окно:

– Тони меня не любила. Она могла выдать отряд немцам, в Мясном Бору. Она приехала на фронт, зная, что случилось в Мон-Сен-Мартене. Она меня не любила… – сердце глухо заныло. Волк напомнил себе:

– Нельзя таить злобу, тем более, к умершим людям. Нельзя судить других, Иисус так не заповедовал… – стоя на коленях в трапезной, глядя на лик Спасителя, он плакал:

– Я должен рассказать о мальчике. Меня могут убить, в любую минуту. Мишель рядом, я постараюсь его обезопасить. Джон мертв, больше никого из Экзетеров не осталось. Де ла Марки тоже все погибли. Мне нельзя молчать… – в кафе он рассказал все Мишелю, сухими, обрывистыми фразами. Максим помешал кофейную гущу:

– Я передал письмо Виллема Монаху. Он Маргарите писал, но Маргариты больше нет, и Монах может конца войны не увидеть. В общем, – подытожил Волк, – пусть семья все узнает. И мальчик, Уильям, тоже… – Мишель помолчал:

– Но если малыш не сын Воронова, если в СССР об этом известно… – Волк стиснул зубы:

– Я во Флоренции вам говорил, и сейчас повторяю. Воронов не разведчик, а предатель и мразь. Узнав, что он перебежал к немцам, НКВД немедленно отправило Уильяма в детский дом. Я вернусь в СССР, разыщу мальчика, спасу его… – Мишель не стал спрашивать, почему Волк чувствует ответственность за судьбу ребенка:

– Я бы и сам так поступил, с Йошикуни, – подумал он, – если бы Лаура погибла, если бы что-то случилось, в Японии. Но ничего не случится. Наримуне сидит в деревне, в отставке. А Лаура жива… – Мишель кивнул:

– Хорошо. Если с тобой что-то произойдет… – он вздохнул, – семья обо всем позаботится. То есть я позабочусь. Я коммунист, партизан, я, в конце концов, специалист по искусству. Мне дадут визу в Россию… – больше они об этом не говорили.

Максим, незаметно, посмотрел на кузена. Он сидел, опустив веки, белокурые волосы поблескивали в свете неяркой лампы. Миновав материк, поезд оказался на мосте через лагуну. За окном стояла непроницаемая, черная тьма:

– Он тоже спускается в долину смертной тени… – понял Максим, – чтобы найти любимую женщину. Я пошел бы за Тони куда угодно, а она… – все это больше не имело значения:

– Надо выжить, надо спасти тех, кто нуждается в твоей помощи, – напомнил себе Волк, – надо не убояться зла… – замелькали огоньки вокзала Санта-Лючия. Он взял саквояж: «Нам пора».

Пролог

Лондон, декабрь 1944.

За окном, на черепичных крышах служебных зданий Блетчли-парка поблескивал легкий снежок. Вокруг деревянной кормушки порхали серые, с алой грудкой птицы:

– Пауль выточил… – Джованни наклонил чайник над фаянсовой чашкой, – в Хэмпстеде он тоже скворечник устроил… – полуденное, яркое солнце отражалось в черных, начищенных крыльях, машины, припаркованной во дворе.

– Ты без шофера? – Джованни подвинул племяннику блюдце с лимоном:

– Чай цейлонский, снабжение у нас хорошее. Печенье Клара делала, с девочками. Пончики были, в честь Хануки, – Джованни улыбнулся, – но мы их вчера съели, и не заметили, как… – полковник Горовиц, в безукоризненной, отглаженной форме, с лычками орденов и нашивкой Пурпурного Сердца, за ранение, забросив ногу на ногу, курил американскую сигарету:

– Мне предложили шофера, в Ливерпуле… – Мэтью пожал плечами, – но я предпочитаю сам водить. Дороги хорошие, опасности налетов почти нет. Тем более, сейчас я в Лондон не заезжаю… – Джованни, штатский человек, работающий по контракту, за четыре года войны приучился не задавать лишних вопросов. Было ясно, что племянник появился в Британии по делам:

– Скорее всего, в резиденции Черчилля совещание заседает… – подумал Джованни, – операция «Скрепка» скоро развернется в полную мощь. Правда, пока мы едва переступили границу Германии… – на стене кабинета висела подробная карта Европы, утыканная флажками. Последние месяца два линии едва двигались.

Вермахт, казалось, был готов усеять трупами все подступы к Германии. На итальянском фронте, войска союзников топтались к северу от Флоренции. Болонья и Милан оставались в руках немцев. Во Франции, южные экспедиционные силы соединились, под Дижоном, с армией, высадившейся в Нормандии. С тех пор, как сочно говорили на совещаниях, все пошло вкось и вкривь. Лион и Брюссель успели освободить в начале сентября. Ближе к середине осени союзники взяли Антверпен.

– Потом начались дожди, и мы окончательно завязли в грязи… – Джованни рассматривал столпотворение флажков на карте. Антверпен безжалостно обстреливали, ракетами Вернера фон Брауна. Граница Бельгии и Германии представляла сейчас лоскутную карту. Позиции менялись каждый день. Из последних сил, потеряв тридцать тысяч человек убитыми, союзники ступили на территорию рейха. Американцы заняли Аахен, в нескольких милях от бельгийской границы. Джованни видел язык, на карте:

– Немцы его отрезать собираются, к гадалке не ходи. Мон-Сен-Мартен пока оккупирован. Они захлопнут наших ребят в котле, предпримут контрнаступление, в Арденнах… – где-то в Бельгии находился кузен Хаим, с полевым госпиталем, и Питер, командующий особым диверсионным подразделением. Майор Меир Горовиц сегодня прилетал в Париж из Италии:

– Они на Корсике останавливаются, – вспомнил Джованни, – Меир Стивена с Лизой увидит. Впрочем, Хаим в Париж вернется, ради свадьбы… – печенье таяло на языке, ванильной сладостью. Зазвенела стальная ложка, Джованни посмотрел на гладко выбритую, пересеченную шрамом щеку:

– Он генералом станет, до конца войны. Успел даже академию генерального штаба закончить… – академия, официально, не работала. Племянник занимался с наставниками:

– Когда успевал, – развел руками Мэтью, – диплом мне к осенним праздникам выдали… – четкий профиль полковника, как две капли воды, напоминал портреты вице-президента Вулфа, в учебниках истории:

– Его дед покойный генералом погиб… – за окном щебетали птицы, – но мог до министра обороны дослужиться. Кажется, полковник Горовиц в похожем направлении двигается… – Мэтью, небрежно, бросил полевую, зимнюю куртку на спинку стула.

Звонок от племянника, из Ливерпуля, застал Джованни за изучением карты, после утреннего совещания:

– Значит, ты не стал плыть с конвоем, через Атлантику, – усмехнулся Джованни, услышав знакомый голос. Мэтью отозвался:

– Время, деньги, как мы говорим. Я прилетел через Дублин, всего восемь часов в воздухе.

Ирена и миссис Фогель неделю, как приехали в Лондон, тоже из Ливерпуля. Женщины остановились в апартаментах, в «Лэнгхеме». Ирена проводила время на репетициях, или в студиях радио. Девушка разъезжала с оркестром Гленна Миллера по военным базам, давая концерты. Миссис Амалия занималась приданым, для свадьбы.

В пятницу, через два дня, доктор Горовиц встречал самолет в Орли. Меиру до воскресенья невесту видеть не позволялось. Хупу ставили в главной парижской синагоге, на рю де ла Виктуар. Позвонив Джованни, из Бельгии, доктор Горовиц, весело, сказал:

– Ожидается много раввинов. Это первая хупа в синагоге, после освобождения Парижа. Хотя, может быть, французские евреи вернутся… – закашлявшись, Хаим заговорил о положении на фронте. Насколько знал Джованни, пока на освобожденных территориях Европы остались только те евреи, которым удалось укрыться от немцев:

– Но мы еще не освободили, ни одного, лагеря… – вздохнул он, – русские взяли Майданек, а больше ничего не случилось… – Красная Армия, повернув на юг, сражалась в Словакии. Судя по всему, Сталин отдал приказ не помогать восставшей Варшаве. В октябре немцы окончательно разгромили силы Армии Крайовой. Судьба Звезды, Авраама Судакова, и Ционы оставалась неизвестной. После единственного сеанса связи, из осажденной столицы, ни Эстер, ни поляки больше в эфир не выходили:

– Бойцов Армии Крайовой приравняли к военнопленным, но Авраам и Эстер евреи. На них могут донести… – Хаим о дочери не упоминал, а Джованни не стал бы заводить такой разговор:

– Пока кто-нибудь до Требница доберется, скорее всего, Красная Армия, много времени пройдет. Неизвестно, что с мальчишками случилось. Бедный Хаим… – Красная Армия пока была занята в Прибалтике и собиралась двинуться в Восточную Пруссию.

Положив трубку, Джованни посмотрел на старое, довоенное фото дочери, в серебряной рамке. Лаура сидела на ступенях Блетчли-парка, вытянув стройные ноги, в простой юбке, покуривая сигарету. Темные волосы падали на плечи, дочь улыбалась:

– Летом тридцать девятого года сняли, – Джованни коснулся лица Лауры, – перед началом войны. Она оправилась, после Японии, отдохнула… – Джованни написал Тессе, в Непал, извещая ее о гибели Лауры. Племянница жила в уединенной деревне, но после войны возвращалась в Бомбей:

– Мне предлагают баллотироваться в будущий парламент Индии, или взять на себя заботу о здравоохранении, – писала Тесса, – если я теперь не связана обетами… – она не упоминала, почему решила прервать монашескую жизнь. О Наримуне и его семье никто ничего не знал. Джованни связался с Ватиканом, однако и они ничего сделать не могли:

– Из-за войны, христиане в Японии сейчас под надзором полиции… – вспомнил Джованни, – никто из священников не может открыто переписываться со странами союзников… – он привык думать, что дочь мертва. Зять, судя по всему, тоже погиб, не вернувшись из-за линии фронта, в Италии:

– Он хотел проверить, в каком состоянии «Тайная Вечеря», – Джованни заставлял себя не злиться на мертвого человека, – фреска ему дороже жены оказалась. Впрочем, что говорить, когда Мишеля нет… – погиб и герцог Экзетер. Теодор, неожиданным образом, написал, что ушел из армии:

– У меня появилось другое задание, – сообщил племянник, – посмотрим, как все обернется… – Джованни задумался:

– Наверное, его американская разведка попросила о помощи. Теодор русский, они планируют послевоенные операции. Сейчас мы союзники, а потом неизвестно, что случится… – Джованни допил чай. Племяннику он о Теодоре не сказал, рассудив, что Мэтью, занимающийся секретными миссиями, сам все узнает.

– Миссис Фогель хлопочет над внуками, как она наших детей называет, – ласково сказал Джованни, – и ждет, пока она поведет дочку под хупу. Скоро, через несколько дней. Жаль, что ты на свадьбу попасть не сможешь… – Мэтью извинился:

– Дела, дядя Джованни. Дядя Хаим мне дал адрес Лизы, мы с ней переписываемся. Они в январе в Лондон собираются… – полковник Кроу, действительно, добился перевода в эскадрилью бомбардировщиков.

Джованни кивнул:

– Они обратно на базу Бриз-Нортон поедут. Густи здесь холодно будет… – взяв костыль, он махнул:

– Сиди, я сам… – Джованни захлопнул форточку:

– Видишь, какое дело. Здесь подморозило, а в Европе все в грязи тонет. Очень дождливая зима. Голландия и Бельгия голодают… – немцы сбивали транспортные самолеты союзников, сбрасывавшие продовольствие на оккупированные районы. Синоптики, правда, обещали к Рождеству похолодание:

– Тогда вермахт и начнет наступать… – Джованни подумал о Хаиме:

– Госпиталь в тылу, у них безопасно. Хоть бы Меир с Питером выжили, дотянули до конца войны, дети бы родились… – полковник Горовиц поднялся:

– Лиза мне писала. Мы с ней увидимся, в Лондоне. Спасибо за чай, – он потянулся за курткой, – мне пора, к сожалению… – Джованни удивился: «Ты надолго в Британию?»

– Как раз до января, дядя… – обаятельно, белозубо улыбнулся Мэтью.

Вопреки сказанному дяде, доехав до развилки, южнее Блетчли-парка, Мэтью повернул роллс-ройс на восток, к Лондону. «Чекерс», резиденция премьер-министра, где проводилось закрытое совещание по проекту «Скрепка», находился западнее, в Бакингемшире:

– Но меня в «Чекерс» ждут только вечером… – открутив стекло, вдыхая морозный воздух, Мэтью закурил. Он вел машину, не превышая разрешенной скорости в шестьдесят миль. По обеим сторонам шоссе лежали заснеженные поля, над перелесками возвышались шпили церквей. На покрытой инеем траве Мэтью заметил белые и черные пятна овец. Он сбрасывал скорость, въезжая в деревни, с неизменными плакатами: «Сохраняй спокойствие, продолжай работать», «Никогда еще столь многие не были обязаны столь немногим». Кузен Стивен, на фотографии, в авиационном шлеме, смотрел в небо.

– Раньше он так выглядел… – Мэтью выбросил сигарету, – впрочем, мерзавцу, и его жене недолго жить осталось… – узнав о пребывании кузена в России, под именем полковника Воронова, и о бегстве через границу СССР, Мэтью немедленно связался с наставником. Ему отчаянно хотелось лично слетать на Корсику, и поинтересоваться, куда новоиспеченная леди Кроу дела своего ребенка:

– То есть моего сына… – Мэтью сжал руку, в перчатке тонкой замши, в кулак. Мистер Нахум велел ему потерпеть:

– Твои сведения очень ценны, милый мой. Предательницу Князеву, дочь шпиона немцев Горского, непременно накажут. Мы ищем твоего малыша, но не стоит рисковать. Сообщай нам об их местоположении… – Мэтью хотел, чтобы НКВД послало десант на Корсику, и выкрало Князеву:

– Нет, – вздохнул полковник Горовиц, – пока такое невозможно. Пока мы союзники, товарищ Сталин не даст разрешения на операцию. Тем более, Корсика кишит военными… – русские разведчики, даже в американской форме, привлекли бы ненужное внимание. Узнав, что кузен с женой возвращаются в Британию, Мэтью обрадовался:

– Отлично. Никакой опасности нет. Я с ней встречусь, по-родственному, приглашу в хороший ресторан, а дальше все пройдет легко… – он помнил вечеринку в Мурманске:

– Напою ее, она мне все расскажет. Наверняка, будет ко мне цепляться… – Мэтью скривился:

– Кузену Стивену все равно. С таким лицом он должен быть рад, что с ним хоть кто-то в постель ложится, пусть и неухоженная клуша… – протянув руку, он включил радио. Аудитория взорвалась аплодисментами. Ведущий, весело, сказал:

– Мисс Вера Линн, большое спасибо. Дамы и господа, встречайте! Звезда Америки, мисс Ирена Фогель и военный оркестр Гленна Миллера… – она пела томную мексиканскую песенку. Мэтью мелодично насвистывал:

– Besame, besame mucho… – он жалел, что не может потанцевать с Деборой.

До отъезда миссис Фогель, с дочерью, в Канаду и Британию, Амалия постоянно болталась в квартире. Мальчишка вырос, и бойко говорил. Обставить визиты Мэтью становилось все сложнее. Полковник Горовиц видел, как Дебора смотрит на сына. Мальчик, как две капли воды, напоминал покойного кузена. На досуге, Мэтью пролистал старый, почти сорокалетней давности альбом. Этель Горовиц держала на руках годовалого Меира. Дети стояли вокруг:

– Аарону здесь шесть лет, а мне четыре… – Мэтью еще носил короткие штанишки, – действительно, одно лицо с отцом… – у мальчика были темные, большие, в длинных ресницах глаза, и длинные, мягкие локоны. Он любил кормить белых, голубей, на балконе. Ребенок засыпал, свернувшись в клубочек, на коленях матери. Дебора тихо напевала какую-то дикарскую колыбельную. Она склонялась над сыном, черные волосы скрывали смуглое, строгое, красивое лицо женщины. Мэтью, незаметно, морщился:

– Она доктор лингвистики, руководитель группы шифровальщиков, а в детской амулеты развесила, из Монтаны… – миссис Фогель исправно ездила в Бруклин, к раввинам. Аарона возили в синагогу, на благословение. Следующим февралем ему стригли волосы, мальчик шел в хедер.

В детской комнате висел плакат, с еврейским алфавитом, и фотографии, присланные из Лондона и Сан-Франциско, от его маленьких тезок. Аарон гордился тем, что выучил буквы. Мальчик даже немного умел читать. Слушая ласковый голос Деборы, перекличку голубей, на балконе, Мэтью думал, как лучше все обставить.

Якобы покойный капеллан Горовиц процветал в Москве. Мэтью, аккуратно, привозил Деборе письма кузена, следя, чтобы она избавлялась от конвертов:

– Не сейчас… – малыш зевал, – позже. Сначала Ворона должна оказаться в СССР. Пусть построит бомбу, мы проведем испытания… – речь шла об испытаниях в боевых условиях, – а потом я и мистер Нахум обо всем позаботимся. Движение у Центрального Парка оживленное, малыш выбежит на проезжую часть, за мячом, случится несчастье. Или пусть он упадет с балкона. Он вечно у голубятни торчит… – балкон выходил на каменный, внутренний двор здания. Ребенок бы после такого не выжил: