Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

Врач, наконец, рухнул, будто и в смерти прикрывая собой тело санитара. С улицы слышался звон стекла, крики. Эсэсовец распорядился:

– Пусть русские все сжигают, а нам пора двигаться… – он замер. Издалека донесся вой тяжелого, артиллерийского снаряда. Один из солдат, высунувшись в окно, заорал: «Танки! Танки на западе, совсем близко!».

Ядро «Шермана» сорвало нацистский флаг с проваленной, черепичной крыши собора. В середине боя с колонной немецких танков, на шоссе, неожиданно для январского, хмурого дня, тучи рассеялись, засияло закатное солнце.

Меир видел, в прорезь щитка, башни церквей Мальмеди:

– Немного, осталось совсем немного. Сейчас мы всех нацистов передавим, к чертовой матери… – ему пришлось заменить Питера, на командном посту передового танка. На дороге остались только подбитые машины, с крестами вермахта. Ребята, покрикивая, выстраивали пленных танкистов в колонну. Кузен вытер потное лицо:

– Ты двигайся вперед. Я уверен, что вермахт не тронул госпиталь, прошел мимо. С твоим отцом все в порядке… – Питер остался на шоссе, надзирать за транспортировкой раненых в тыл. Майор Кроу вызвал по рации Ставело:

– Теодора на запад отправили, рана не опасная, – облегченно сказал Питер, – я здесь за всем присмотрю, а ты езжай в Мальмеди… – механик-водитель вернулся на свое место. Меир, с биноклем, вылез наружу, в башню танка. Он издалека увидел свастику:

– Успели свою тряпку повесить, мерзавцы… – гусеницы грохотали по разбитому асфальту, стало неожиданно тепло. В растаявших лужах, на обочине дороги, щебетали, прыгали воробьи:

– Сейчас папа мне навстречу выйдет… – нежно подумал Меир, – даже если в Мальмеди какие-то немцы остались, не станут они трогать раненых и врачей. И вообще, весна скоро. Начало января, но все равно, весна придет. К весне война закончится, мы вернемся домой… – он нагнулся к радисту:

– Передайте по колонне, чтобы соблюдали осторожность. На наш выстрел не ответили, но, может быть, немцы снайперов в дома посадили. Они часто так делают… – танк вывернул на пустынную, главную площадь городка.

Меир увидел трупы, в госпитальной одежде, у каменных ступеней бывшего монастыря, монахов, в темных рясах, плачущих женщин. С востока доносился шум танковых моторов, в разъезженной грязи буксовала черная, командирская машина, с нацистским флажком на капоте:

– Остановить движение… – Меир распорядился:

– Винтовку мне… – ему не надо было целиться, чтобы пробить шины мерседеса. Автомобиль завалился набок, Меир соскочил с брони танка:

– Ошибка, просто ошибка. Немцы могли выбросить трупы, из морга, но они не станут расстреливать пленных… – кто-то из женщин, истерически, пронзительно крикнул:

– Убийцы, убийцы, будьте вы прокляты… – люди швыряли камни в машину, подступали все ближе. Меир, остановившись, выстрелил в воздух:

– Пожалуйста, сохраняйте спокойствие, – уверенно, сказал он, по-французски, – я майор армии США, Меир Горовиц. Американские силы освободили Мальмеди, эти люди, – он указал на машину, – военнопленные. Они находятся под защитой международных конвенций… – площадь внезапно, страшно, гулко стихла.

Перейдя на немецкий язык, Меир крикнул:

– Выходить по одному, поднять руки, оружие сложить на землю… – он протер пенсне рукавом свитера:

– Даже шинель не понадобилась, потеплело. Папа, наверное, с ранеными, он сейчас появится… – разорвав молчание, на полуразрушенной башне собора забил колокол. Дверцы машины медленно отворились, Меир узнал мундир:

– Оберштурмбанфюрер СС. Что здесь делало СС… – бросив на землю, у пробитого колеса, пистолет и автомат, немец, испуганно, перехваченным голосом сказал:

– Мы сдаемся, складываем оружие, господин майор… – Меир перевел взгляд на женщин, прижимающих к себе детей, на монахов, на окровавленный снег, под разбитыми окнами госпиталя. Среди обломков досок, и осколков стекла, он увидел знакомую, черноволосую голову:

– Бронфман… Почему он в госпитальном халате, почему остальные тоже… – среди трупов он увидел тело девушки, в разодранной форме медсестры. Распущенные, всклокоченные волосы тонули в грязной луже, лицо изуродовал выстрел. Двое монахов с госпитальными носилками показались в высоких дверях аббатства. Сзади, опять, надрывно заорала женщина:

– Мерзавцы, убийцы, посмотрите на дело рук своих… – не убирая пистолета, Меир пошел навстречу монахам. Он видел светлые, поседевшие, испачканные кровью волосы. Белый халат усеивали темные пятна. Носилки опустили у его ног. Мертвое лицо улыбалось, солнце играло в серо-синих, широко открытых глазах. Отцу выстрелили в лоб.

Меир, краем уха, услышал чей-то голос:

– Доктор Горовиц защитил своим телом юношу, санитара. Они всех расстреляли, майор, выкидывали тяжелораненых, из окон, девушек… – монах осекся:

– Они детей искали, еврейских, но малышей все по домам разобрали, в подполах спрятали… – Меир ничего не понимал. Рухнув на колени, обнимая тело отца, он зарыдал, дергая плечами, в пропотевшем, измазанном кровью свитере:

– Папа, папочка, милый мой… Прости меня, я виноват, я не успел. Был бой, папа, мы останавливали немцев… – он целовал похолодевшие щеки, припал губами к изрезанным, таким знакомым пальцам:

– Папа, папочка… – Меиру показалось, что отец гладит его по голове, как в детстве. Он уловил, сквозь тяжелый запах крови, аромат табака и кофе, сладкий привкус леденцов, для детей:

– Папа… – закричал Меир, не видя ничего, вокруг себя, – папа, почему, почему так… – сердце болело, колотилось, горячие слезы падали на лицо отца. Мерно, гулко, бил колокол, Меир заставил себя встать. Он облизал губы, слегка покачиваясь, смотря на расступившуюся толпу людей, на поднявших руки немцев, в форме СС, у мерседеса.

Майор Горовиц махнул пистолетом в сторону госпиталя:

– К стене, на колени… – танкисты молчали, заглушив моторы. Меир повторил, стиснув зубы:

– К стене, я сказал… – эсэсовцы, не опуская рук, гуськом, пошли к серым, мощным камням аббатства. Меир щелкнул курком офицерского револьвера:

– Пятеро. Очень хорошо. Око за око… – они опускались в грязный, окровавленный снег, держа руки на весу. Едва удерживаясь на ногах, превозмогая боль, Меир прошагал к стене, остановившись в каких-то двух футах, от оберштурмбанфюрера. Немец зарыдал, размазывая слезы по лицу:

– Это не я, не я. Мы просто заехали в деревню, случайно, мы ничего…

– Он лжет, – крикнули с площади, – он командовал расстрелом!

Меир поднял пистолет, немец протянул к нему руки:

– Я прошу вас, прошу… Мы пленные, мы сдались… У меня жена, дети… – майор Горовиц мотнул темноволосой, поседевшей головой, в сторону носилок: «У меня был отец». Солнце играло в растоптанном снегу, колокол, внезапно, резко замолчал.

– Он звонит по тебе, – вспомнил Меир, – всегда по тебе… – над крышей собора, каркая, кружились вороны. Отступив назад, Меир сделал первый выстрел.

Пуля пролетела над головой немца, ударившись о стену аббатства, брызнули осколки камня. Меира кто-то толкнул сзади. Майор поскользнулся в ледяной луже, пистолет шлепнулся вниз, к его ногам. На площади урчали, затихая, моторы танков, лицо майора Кроу испачкала гарь. Он откинул черный, танковый шлем назад. Лазоревые глаза, в легких морщинах, пристально оглядывали госпитальные носилки. Пересохшие, искусанные губы Меира дергались. Кто-то из немцев, растянувшись на снегу, закрыл голову руками:

– Не надо, не надо, я прошу вас… – глаза кузена, под грязным пенсне, блуждали из стороны в сторону:

– Дай мне оружие, – зло сказал Меир, – дай оружие, отойди с дороги… – Питер вспомнил ванную комнату, в Хадамаре:

– Меня тогда рвало, я плакал, просил у Генриха пистолет. Я хотел их всех застрелить, начиная с Отто, и заканчивая последним санитаром. Генрих мне пощечину дал и велел прийти в себя… – Питер смотрел на труп дяди Хаима, на носилках, на тело майора Бронфмана, на искалеченных, выброшенных из окон людей.

В толпе женщин послышался истерический крик. Девушка, в грязной, рваной форме медсестры, выставив руки вперед, шла прямо к немцам. Босые, исцарапанные ноги ступали по мокрому снегу. В глаза Питеру било медное, яркое солнце:

– Отдайте, – провыла медсестра, – отдайте нам мерзавцев, мы их разорвем на куски… – какая-то женщина, подскочив, швырнула в эсэсовцев кусок грязи. Питер заставил себя успокоиться:

– Меир сейчас ничего не понимает. Я узнал, что мама погибла, в госпитале. Джон приехал, и мне сказал. Я тогда плакал. Ему тоже надо выплакаться… – майор Кроу, незаметно, сунул пистолет кузена в карман. Мягко взяв девушку за руку, он поймал взгляд военного врача, из медицинской машины танкистов. Доктор кивнул, на площади появились санитары.

Питер, громко, сказал:

– Эти люди будут заключены под стражу, и осуждены, после расследования их преступлений… – он не хотел оставлять Меира одного. Подозвав к себе капитана, танкиста, Питер распорядился:

– Уводите эсэсовцев, куда-нибудь в надежное место, и вызовите по рации тылы. Здесь есть священник, католик, но нам нужен и протестантский капеллан… – на раввина Питер не рассчитывал, в армии их было мало.

Меира нельзя было заводить в госпиталь. Кто-то из монахов тронул Питера за рукав зимней шинели:

– У настоятеля был домик, рядом с собором. Раньше там сироты жили, пока такое безопасно было… – Питер, едва слышно, попросил:

– Найдите нам водки, вина, в общем… – он повел рукой. Девушку забрали военные медики, на площади суетились санитары, с носилками. Питер велел танковому капитану:

– Пока мы ждем капеллана, найдите еврейских детей, местные жители их по домам разобрали. Удостоверьтесь, что они в безопасности, и не пускайте их на площадь… – Питеру еще предстояло провести допросы пленных эсэсовцев, врачей и сестер, выживших в бойне, и местных жителей.

– Я все запротоколирую, – пообещал он себе, уводя кузена, – до последнего слова, до последней секунды. Надо мерзавцев судить здесь, в Мальмеди… – допросы входили в обязанности кузена, как начальника военной контрразведки участка фронта, но Питер отлично понимал, что Меир сейчас ничем заниматься не может.

На тропинке, среди оплывших сугробов, перед домиком, его нагнал монах. В кармане Питера оказалось две бутылки, самодельной, грушевой водки.

– Монах меня такой водкой поил… – из полуоткрытых дверей пахнуло затхлым запустением, – когда я в Бельгии оказался… – мебель была поломана. Питер вспомнил:

– Русские коллаборационисты. Они ходили, искали детей. Ничего, мы всех нагоним, на востоке… – колонна танков отправилась вслед отступающим немцам. Кузена трясло, зубы постукивали. Меир бормотал:

– Верни мне оружие, верни… Я хочу их расстрелять, собственными руками… – подтащив к камину большое кресло, Питер, почти насильно, усадил туда кузена. Собрав обломки стульев, какие-то бумаги, он разжег огонь и нашел на кухне целый стакан. Пальцы Меира плясали, он всхлипнул:

– Не надо. Я после… – майор Горовиц указал за спину, – после Бирмы, Китая не могу напиваться. Пью и не пьянею… – забулькала водка. Питер попросил: «Все равно выпей, пожалуйста». Меир опрокинул стакан не глядя, даже не поморщившись. Он плакал, слезы текли по грязному лицу, оставляя блестящие дорожки:

– Папа, папа… – Питер обнял его за плечи, покачивая:

– Я здесь, я здесь. Просто отдохни, пожалуйста. Я прошу тебя… – он опять наполнил стакан. Меир, шумно, болезненно, вдохнул воздух:

– Я виноват, я не успел. Это как с Иреной, Питер. Я, я, во всем виноват… – Меиру послышался запах детских леденцов, от кашля. До него донесся веселый голос отца:

– Младший мистер Горовиц, не стоит класть градусник на батарею. От школы это вас все равно не избавит… – за окном детской стоял серый, мрачный рассвет нью-йоркской зимы. В полуоткрытую дверь веяло ароматом кофе, сестра кричала:

– Аарон, куда ты дел мое сочинение! Мне его сегодня сдавать… – радио бубнило о бейсболе. Отец сидел на кровати Меира:

– Кто рано ложится, и рано встает… – он потрепал темные кудри:

– Поднимайся, поднимайся. Плохо быть сыном медика… – он подмигнул Меиру, – и не поболеешь вволю… – Меир сгорбился в кресле, держа пустой стакан. Ему отчаянно захотелось оказаться в мягких, теплых руках Ирены, положить голову на уютное, пахнущее ванилью плечо:

– Душечка… – он бессильно зарыдал, – я ее убил, своими руками. И папу я убил. Если бы я не остался на поле бое, если бы пошел в Мальмеди… – Меир понимал, что такое было невозможно, но сердце, все равно, болело рваной, острой болью. Сняв пенсне, он вытер глаза:

– Питер… Зачем ты у меня пистолет выбил, почему не дал мне… – кузен молчал.

Питеру хотелось сказать, что он никогда бы не позволил Меиру отправиться под военный трибунал, с обвинением в убийстве пленных, безоружных людей:

– В трибунале бы поняли, – подумал майор Кроу, – у него брат погиб, невеста погибла, сестра пропала без вести. А теперь и отец… Они бы все поняли, уволили бы его из армии, не стали бы судить, сажать в тюрьму. Но Меир должен воевать дальше, мы все должны. И я тоже… – в косяк двери постучали. Питер поднялся:

– За мной, должно быть. Ты не волнуйся, я все сделаю, что надо… – майор Кроу, мимолетно, вспомнил, что со смертью Бронфмана, исчезает возможность найти Монаха:

– Бронфман должен был мне координаты рандеву передать. Ладно, – решил Питер, – Монах, наверняка, в горах сидит, под Мон-Сен-Мартеном. Я его и сам разыщу. Надо семье Эдуарда написать. Капеллан обо всем позаботится, но мы с Меиром его лично знали, Бронфмана. Двое детей сиротами остались… – Питер пошел к двери гостиной. Его остановил неожиданно требовательный голос кузена: «Так почему?».

Майор Кроу повернулся, глядя в измученные, серо-синие глаза:

– Чтобы ты, Меир, потом оказал мне такую же услугу, буде понадобится… – тихо ответил он. Закатное солнце затопило Мальмеди багровым, ярким светом. На пороге топтался невысокий человек, в пенсне и зимней шапке, в оливковой шинельке армии США, с капитанскими знаками различия. Питер, с удивлением, увидел золотые скрижали завета, на петлицах.

Шмыгнув замерзшим носом, военный, довольно неловко, откозырял:

– Капеллан Эйхорн, майор Кроу… – Питер обрадовался:

– Нашли раввина, молодцы… – они покурили, обменявшись портсигарами:

– Я его брата знал, покойного… – Эйхорн помолчал, – вы идите, майор Кроу, я побуду с майором Горовицем. Телами… – он запнулся, – телами медики занимаются, им надо… – они оба знали, что делают медики:

– И мне надо, – устало понял Питер, – надо пойти в морг, то есть туда, где тела лежат. Надо все осмотреть, подписать протоколы, снять показания… – голова болела. Он закашлялся, затянувшись горьким дымом папиросы: «У вас крепче, капитан».

– Мы потом службу организуем, – пообещал Эйхорн, – поминальную. Здесь десяток евреев наберется, со мной. Майору Горовицу надо кадиш читать… – Питер подумал, что дядю Хаима, наверное, похоронят на Арлингтонском кладбище, рядом с камнем в память старшего сына:

– Сироты в безопасности, – донесся до него голос капеллана, – пусть пока здесь поживут. Может быть, их родители вернутся, оттуда… – он указал на темнеющий восток, в сторону Германии.

Питер выкинул окурок в снег. Полоса заката становилась все тоньше, на темном небе мерцали колючие, холодные звезды:

– Рав Эйхорн, как вы думаете, что мы там… – майор Кроу тоже махнул на восток, – что мы там увидим?

– Не знаю, – раввин помолчал: «Не знаю, майор Кроу».

Кельн

Холодная сталь прикоснулась к щеке, сестра Робинсон вздрогнула. Монотонный голос что-то диктовал, на немецком языке. Мирьям прислушалась:

– Цифры. Измерения какие-то… – она плохо помнила, как ее выволокли из палаты. В ушах звучали крики раненых. Немец, в серо-зеленом мундире, с рунами СС, выстрелил в лицо доктору Горовицу. Фред, на полу, дернулся, пуля расколола темноволосый затылок. По окровавленному лицу штандартенфюрера фон Рабе стекало что-то белое, жидкое:

– Доктор Горовиц ему глаз выколол, скальпелем. Он начал стрелять, потом упал, мы на него набросились… – пошевелившись, она сдержала болезненный вздох:

– Повязка, у меня ребра сломаны… – ее толкали вниз, по каменной лестнице монастыря:

– Я сопротивлялась, визжала. Я упала, у меня, наверное, еще и сотрясение мозга… – закрытый грузовик раскачивался на разбитой дороге, тянуло острым, вечерним холодком. Щека лежала на грубом, с занозами, полу.

– Не двигайтесь… – велел надменный голос, с сильным немецким акцентом, – ведите себя тихо… – госпиталь СС в Кельне размещался в не тронутом бомбежками союзников пригороде, Эрфшдатдте. Граф Вольф-Меттерних, сотрудник ведомства рейхсляйтера Розенберга, занимающегося, как выражались в СС, охраной культурных ценностей, отдал под госпиталь родовой замок, на искусственном острове, среди парка. Сейчас деревья оголились, серую воду во рву топорщил ветер. За большим окном, у чугунной, кованой ограды, виднелось шоссе, ведущее на юго-запад.

Негритянку, согласно распоряжениям штандартенфюрера фон Рабе, положили в отдельную, охраняемую палату. Самого Отто срочным рейсом военного, санитарного самолета, отправили в Берлин. Госпиталем заведовал его соученик, оберштурмбанфюрер Стеглиц. Для осмотра штандартенфюрера собрали консилиум окулистов. Порезы на лице были неглубокими, и обещали скоро затянуться, однако глаз было не спасти.

– Но сейчас хорошие протезы, – обнадежили Отто коллеги, – никто, ничего не заметит… – Стеглиц хотел сам снять измерения чернокожей:

– Отто был прав… – он орудовал приборами, – отличный образец. Он говорил о новой технологии, на лекции, в прошлом году. Голову отделим от тела, и сохраним на века, а скелет отправится в анатомический музей… – в Германии чернокожими были полукровки, а к ним в руки попала настоящая африканка. Стеглиц, конечно, работал в перчатках, брезгуя касаться женщины.

– То есть девственницы, – хмыкнул он, – надо же, в армии осталась такой. Однако у них тоже запрещены межрасовые связи, с давних времен. И очень правильно… – на вид девушке было чуть за двадцать. Стеглицу предстояло собрать ее папку, снабдить фотографиями, и отправить негритянку на восток, под Берлин. Отто фон Рабе, после выздоровления, обещал сам приехать в Равенсбрюк, и заняться сохранением головы пленной.

– Она украсит собой коллекции музеев Далема… – штандартенфюрер, с повязкой на глазу, полусидел на госпитальной койке, – в сопроводительном приказе укажи, чтобы ее хорошо кормили. Пусть ее в медицинскую часть направят. Она сестра, она там пригодится… – в Равенсбрюке, после депортацией евреек и цыганок, остались русские военнопленные, подпольщицы с запада, и арийки, заключенные в лагерь за преступления против рейха и фюрера: – Уголовницы, – Отто повел рукой, – левые, верующие. Те, кто еще выжил. У нас там хорошая программа опытов, она будет полезна… – штандартенфюрер оскалил белые зубы, – на какое-то время, пока я не вернусь в лагерь… – ожидая, пока девушка очнется, Стеглиц разглядывал шоссе. На запад, бесконечной чередой, шли военные грузовики. Центр Кельна безжалостно бомбили, город превратился в развалины, украшенные только шпилем собора:

– Но Отто говорил, что наше наступление в Арденнах опять набирает силу, – гордо подумал врач, – скоро заработает тайное оружие, оружие возмездия. Союзники и большевики будет отброшены с фронтов… – навстречу грузовикам ехали крестьянские телеги, шли усталые люди, с чемоданами и мешками. Гражданское население, в районах, прилегающих к бельгийской границе, эвакуировали на восток.

– Второй час она голосует… – невысокая женщина, в темной шубке, с ребенком на руках, и саквояжем, топталась на обочине. Пассажирские поезда в сторону Бельгии не ходили. Железные дороги, едва восстановив рельсы после бомбежек, забивали военными эшелонами. Врач решил, что женщина, наверное, идет к деревенским родственникам:

– Но грузовикам вермахта запрещено подвозить гражданских лиц, а никто другой на запад не едет… – в закатном, низком солнце блеснули бронзовые волосы. Женщина, видимо, отчаявшись, и замерзнув, подхватила ребенка. Она побрела по обочине на запад, растворяясь в багровом сиянии. Вернувшись к постели негритянки, Стеглиц взялся за инструменты.

Сталь убрали, Мирьям облизала губы. Дрогнув ресницами, она осмотрелась:

– Госпиталь, немецкий. Нас учили, как надо себя в плену вести. Только имя и звание, больше ничего. Но они не станут меня пытать, я медсестра, я ничего не знаю… – лысоватый врач, в эсэсовской форме, под накрахмаленным, белым халатом, внимательно вносил какие-то цифры в таблицу, в раскрытой, серой папке, со свастикой. Мирьям отвела глаза от портрета фюрера, на стене:

– Надо выжить. Выжить, и рассказать, что произошло. Выступить на процессе нацистских преступников, после войны… – ей хотелось пить, однако девушке было противно просить о воде эсэсовца. Превозмогая боль в сломанных ребрах, она потянулась за госпитальным поильником. Голова немного кружилась. Мирьям, выпив воды, отдышалась:

– Вы говорите по-английски. Я военнопленная, сержант армии США. Я требую соблюдения международных конвенций. Я медицинская сестра, я не участвовала в боевых действиях… – эсэсовец улыбался, одними губами:

– Разумеется, – сказал он, скрипучим голосом, – Германия цивилизованная страна, мы соблюдаем законы. Вас вылечат, и направят в лагерь, сержант… – он поднялся, зажав папку под мышкой. Черные глаза негритянки настойчиво посмотрели на врача: «В лагерь для военнопленных?»

– В лагерь… – подтвердил он, стоя на пороге. Дверь захлопнулась, Мирьям услышала поворот ключа в замке:

– Выжить, – устало напомнила она себе, – выжить, запомнить все, что случилось, и что еще случится. Так доктор Горовиц говорил. Господи, сохрани его душу в присутствии Своем. Стать свидетелем, обязательно… – за окном опускались январские сумерки. Маленькая, хрупкая фигурка женщины, растворилась в вечерней тьме, на западной дороге.