Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

– Сначала войну надо закончить, и остаться в живых. Дождемся наступления союзников, и я Эмму с Мартой и ребенком сразу в Лондон отправлю, от греха подальше. Мне, вообще-то, и самому надо в Блетчли-парке оказаться, но лучше я в армию вернусь. А потом, действительно, придется ехать в СССР, за Уильямом и Констанцей. И где, интересно, мать Марты? У американцев, но Меир понятия не имеет о ее местонахождении. И Мэтью тоже, наверняка… – они с Эммой говорили свободно. В квартире над ними, по словам девушки, жила нацистская крыса, партайгеноссе Циль:

– Марта проверяла все отдушины, телефон и радиоточку. Мы все равно с ней осторожны, из-за Теодора-Генриха. Он ребенок, может что-то сболтнуть… – достав из крохотной кладовой стремянку, Джон, еще раз, обследовал все подозрительные места. Квартира была безопасной.

Отодвинув сковородку с огня, он насыпал кофе, в медный кувшинчик. Джон поднял глаза к вентиляционной отдушине:

– Мы на немецком языке говорим, и вообще, ведем себя тихо… – он, слегка, усмехнулся:

– Но это пока, конечно. В Лондоне можно будет не сдерживаться. И вообще не сдерживаться, надо просто отсюда выбраться, как можно быстрее… – он помнил легкий, сдавленный стон Эммы, длинные пальцы, вцепившиеся в его плечи, ломающийся голос:

– Еще, еще… Хорошо, милый, как хорошо. Я не знала, что… – мягкий подбородок лег ему на плечо, влажные, белокурые волосы зашуршали. На нежной шее, в капельках воды, покачивался оправленный в медь клык:

– Пахнет вкусно… – Эмма повела носом, – но у вас такое на завтрак едят… – повернувшись, Джон обнял ее:

– На ужин тоже. И в середине ночи. Проснусь и потребую у тебя сосиски, бекон и яичницу. Только нет фасоли, и грибы тоже не достать… – у нее были горячие, ласковые губы:

– Я все приготовлю, милый. Босиком пойду на кухню, и приготовлю. Я для тебя все сделаю, все… – Джон привлек ее к себе:

– Нет, это я все сделаю. Слушай, – он покачал Эмму, – я тебе в Берлине эту песню пел. И в Лондоне буду, возьму нашу семейную гитару, сяду под елкой, с тобой и детьми… – кофе зашипел. Эмма, смеясь, сняла кувшинчик с горелки:

– Мы и так едва пожар ни устроили, когда свечу опрокинули… – Джон закрыл глаза, вдыхая легкий, свежий запах ее волос:

– С тобой никакого огня не надо, любовь моя. Ты вся светишься, ты ангел… – за закрытыми шторами дул сырой, вечерний ветер, мигали редкие фонари. Он пел, держа ее в руках, целуя белые, разрумянившиеся от горячей воды щеки:

 
– Are you going to Scarborough Fair?
Parsley, sage, rosemary, and thyme;
Remember me to the one, who lives there,
For once she was a true love of mine…
 

Джон не мог не признать, что тайник в половицах фрау Вальде, то есть Марта, сделала на совесть. Со стороны укрытие было совсем не заметно. Принеся из кухни нож, Эмма опустилась на колени:

– Здесь мы все и держим… – она понизила голос, – оружие, рейхсмарки, Марта даже золота немного купила, на черный день… – Эмма достала завернутый в холщовое, кухонное полотенце альбом, с потертой, бархатной обложкой: «Смотри».

Они почти не вставали со старого, продавленного дивана. Эмма должна была появиться в госпитале только за три дня перед новым годом:

– Я в рождественскую ночь дежурила… – весело сказала девушка, – мне дали отгулы. Скоро Марта приедет… – Джон положил ее голову себе на плечо:

– И мы сразу отправимся в Кельн, на поезде… – он начертил примерную карту:

– Надо будет из Кельна идти на юго-запад… – Эмма следила за движением карандаша, – Аахен взят союзниками, но мы обогнем язык с юга, и доберемся до Эйпена… – Эйпен пока удерживали немецкие войска, – а там рукой подать до Мон-Сен-Мартена… – все они свободно говорили на французском языке. Выдать себя за бельгийские трудовые резервы, возвращающиеся домой, сложности не представляло.

Джон повертел госпитальную справку, на имя Иоганна Беккера, сержанта вермахта. Беккер, младше его на два года, находился на излечении в связи с ранением в живот:

– Я выписался, – задумчиво сказал герцог, – то есть сержант Беккер выписался, но попал под бомбежку. Остальные его документы погибли… – Джон свернул справку:

– Бумага мне понадобится, чтобы до Кельна доехать. Когда мы окажемся вблизи от Мон-Сен-Мартена, избавимся и от справки, и от аусвайсов. В Мон-Сен-Мартене нам помогут… – после ареста и бегства, Портниха перешла на нелегальное положение. Джон понятия не имел, где сейчас Роза и Монах:

– Они выходили на связь, но редко, раз в две недели, с резервного передатчика. Их могли арестовать, расстрелять… – он почесал светловолосый висок:

– Ладно. В тех краях неразбериха сейчас, с контрнаступлением. Пока мы здесь с Эммой лежим, – он поймал себя на улыбке, – американцы, может быть, освободили Мон-Сен-Мартен… – по радио ничего такого сообщить не могли, однако они с Эммой и не включали радио:

– Я не собираюсь слушать голос безумца, – отрезала Эмма, – у меня сразу все настроение пропадает… – Джон прижал ее к себе, ближе:

– Такого я никак позволить не могу, моя дорогая герцогиня Экзетер… – Эмма, блаженно, зевнула:

– Скоро мы все забудем, как страшный сон, милый… – девушка добавила:

– После войны, когда их… – она мотнула головой за окно, – арестуют, осудят и казнят, мы с Мартой вернемся в Берлин. Мы обе считаем – Эмма присела, накинув на плечи одеяло, – что люди должны узнать о случившемся. Папа и Генрих был героями Германии. Когда-нибудь, в Бендлерблоке… – ее голубые глаза заблестели, – возведут мемориал, погибшим при заговоре. И Теодор-Генрих не станет стыдиться своей фамилии… – Джон погладил белокурые, теплые, спадающие на спину волосы:

– Мы с русскими организуем процесс, нацистских преступников. Я уверен, что никто их них не уйдет от наказания… – Эмма, внезапно, помрачнела:

– Франц мне рассказывал. Некоторые друзья Генриха, в группе, поставили себе ампулу, с цианистым калием. Чтобы при аресте… – она повела рукой:

– Как Габи сделала, давно. Она из окна выбросилась, на глазах рава Горовица и Генриха… – Эмма вздохнула:

– Я сказала Марте, что у меня бы никогда на такое смелости не хватило. А сейчас, не знаю… – девушка помолчала:

– У нацистов тоже такие ампулы будут стоять, Джон. Или они начнут стреляться, как генералы делали, после разгрома заговора… – Эмма смотрела куда-то вдаль:

– Джон… Мы с Мартой говорили. Только папа и Генрих знали о ювелирной лавке. Значит, кто-то из них… – девушка всхлипнула:

– Кто-то из них выдал невинных людей, обрек их на смерть. И фрейлейн Маттеус арестовали, а она спасла нас, Джон… – Эмма погладила альбом:

– Все, что я успела забрать, из Берлина… – Джон обнял ее за плечи:

– Я был в плену, милая. Меня пытали. И кузена моего, Меира, я тебе о нем рассказывал. Я ничего не выдал, но никогда не знаешь, как себя поведешь, в таких обстоятельствах. Нельзя никого винить… – Эмма приникла к нему теплым, родным плечом:

– Я не виню, милый. Я просто… – девушка сжала его руку, – просто боюсь. За тебя, за Марту и малыша. Пока мы отсюда не выберемся, я не буду спокойна… – он перебирал длинные, ласковые пальцы, целовал тонкое запястье:

– Выберемся. Мы вместе, Эмма, нам ничего не страшно… – Джон ласково притянул ее к себе:

– Твоя мать еврейка, но у меня тоже еврейская кровь есть, с прошлого века… – Джон рассказал ей родословную семьи, и даже начертил маленькое дерево:

– Только наш век, – усмехнулся герцог, – в Лондоне увидишь полный рисунок. То есть рисунки. Из наших семейных архивов целый музей выйдет. У меня в предках пираты, социалисты, бабушка моя была коллегой мадам Кюри… – он смотрел на Эмму, младенца на руках у матери, на счастливое лицо графа Теодора:

– Видно, что он твою маму любил, милая… – Эмма, как две капли воды, напоминала Ирму Зильбер, – а что ты о кладбище еврейском говорила… – Джон прикоснулся губами к мягкой щеке девушки, – после войны там тоже мемориал сделают. Мы поставим камень, в честь твоей мамы… – они склонились над альбомом, переворачивая толстые страницы, пожелтевшего картона, вглядываясь в четкие фотографии.

– Он поедет с тобой в замок, – пообещал герцог, – и отправится в семейную библиотеку. Мы расскажем детям, об их бабушке и дедушке, обязательно… – часы на комоде, рядом с повернутым к стене портретом Гитлера, пробили три ночи.

Джон устроил Эмму под одеялом:

– Спи, любовь моя. Отдыхай, пожалуйста. Я сам завтрак сделаю, а ты ничего на кухне не трогай. Потом ты в госпиталь пойдешь, а я на вокзал отправлюсь, проверю, что там с поездами на Кельн. Заодно госпитальные тряпки выброшу… – они лежали, обнявшись, Эмма уткнулась носом ему в плечо:

– Ты, получается, тоже русский язык знаешь. Не мог допустить, чтобы кузен Питер тебя обошел… – девушка улыбалась:

– Марта Теодору-Генриху колыбельную поет, на русском. О котике… – Джон поцеловал длинные, темные ресницы, нежные, дрожащие веки: «И я тебе спою, милая…»

– Котик, котик, коток,

Котик, серенький хвосток

Приди, котик, ночевать… – в полутемной комнате догорали огоньки свечей. Голос Джона поднимался вверх, к вентиляционной отдушине, в углу маленькой гостиной.

В кабинете штурмбанфюрера, ответственного за внутреннюю безопасность в госпитале святой Елизаветы, у маленькой елочки, стояла самодельная рождественская открытка, с ангелом и Вифлеемской звездой:

– Любимому папочке, от Оскара и Магды… – Оскар и Магда снабдили подпись рисунком. Очки на мальчишке сидели криво, косички девочки торчали в разные стороны. Вспомнив своих ребятишек, партайгеноссе Циль, невольно, улыбнулся. Штурмбанфюрер тоже носил очки, элегантные, в золотой оправе. На стене кабинета висел пышно обрамленный диплом, на латинском языке. Циль еле закончил, гимназию, латынь почти вылетела у него из головы, однако он понял, что коллега по СС тоже врач. Штурмбанфюрер перехватил его взгляд:

До войны я занимался организацией особых программ, по санации арийского населения рейха… – речь шла об умерщвлении душевнобольных и умственно отсталых детей, – а потом отвечал за мероприятия в Бельгии и Голландии… – Циль приосанился:

– На восточном фронте мы тоже вводили в действие такие меры… – старший по дому откашлялся, – на Украине, и так далее… – Циля ранило весной прошлого года, когда большевики, на Украине, пошли на запад.

Штурмбанфюрер, внимательно, просматривал докладную записку, которую Циль соорудил, четким почерком чиновника, после разговора с супругой. Конечно, мальчишки, спавшие за ширмой в гостиной квартиры Цилей, могли и ошибаться, но оба настаивали, что слышали, в вентиляционном отверстии мужской голос, из комнат снизу, где жили фрау и фрейлейн Вальде.

– Это не Адольф, папа, – обиженно сказал старший мальчик, – его крики мы знаем… – сын фрау Вальде капризничал редко, но громко.

Выяснилось, что мужской голос говорит по ночам, на каком-то другом, не немецком языке. Мальчиков временно перевели в супружескую спальню Цилей. Партайгеноссе достал из кладовки стремянку. Фрау Вальде, с мальчиком, опять уехала, перед Рождеством. В квартире оставалась одна унылая фрейлейн Эмма, санитарка в госпитале святой Елизаветы. Циль не верил, что простая, скромная девушка может слушать вражеское радио.

– И как ей слушать? – партайгеноссе сидел на верхней ступеньке стремянки. Супруга, накрутив локоны на бигуди, повязав голову косынкой, проверяла тетради учеников:

– Герман, – наставительно сказала жена, – не в твои годы скакать по лестницам, словно олень. Тебе пятый десяток, ты уважаемый человек. Мальчикам послышалось… – Циль приложил палец к губам: «Тише». Супруга оскорблено закрылась тетрадью.

– Я все написал, – партайгеноссе Циль перегнулся через стол, – здесь, внизу. Я два года воевал на Восточном фронте, я знаю, как звучит русский язык… – Циль провел на стремянке половину ночи. Кроме русского, неизвестный мужчина говорил и на английском языке. Партайгеноссе выяснил это, разбудив и загнав под потолок супругу. Фрау Циль закончила факультет германской филологии, в университете. До начала войны с Британией студентам преподавали английский язык. Жена даже узнала песню:

– Старая… – супруга пощелкала пальцами, – народная мелодия… – санитарка не слушала радио. В квартире находился гость.

– Все такие приемники давно изъяли… – утром, невзирая на праздничный день, Циль засел за докладную записку. Он помнил, что в районном отделении гестапо женщины пользовались доверием, но даже служба безопасности рейха могла ошибаться.

Штурмбанфюрер отвел палец партайгеноссе, с обгрызенным ногтем:

– Я прочел. Значит, вы не видели гостя фрейлейн Вальде… – за все праздники Циль не встречал не только гостя, но и саму санитарку. Партайгеноссе вышел на улицу. Шторы в квартире были закрыты наглухо. Вечером он еще раз прогулялся в сквер, на площади Хессе. Санитарка включила свет, лучи пробивались из-под портьер, но никакого движения внутри Циль не заметил. Дом построили в прошлом веке, стены и двери были толстыми.

Партайгеноссе болтался по лестнице подъезда, делая вид, что проверяет чистоту уборки. Принеся из квартиры жестяную лейку, он поухаживал за цветами в горшках, на подоконниках. Циль поправил портрет фюрера, рядом со щитом, где вывешивались распоряжения городской администрации, вырезки из «Фолькишер Беобахтер», и нацистских журналов. Газету и так читали все, журналы распространяли на рабочих местах, но Циль гордился, что вносит свой вклад в поднятие духа патриотизма, среди жильцов.

Ни санитарка, ни ее гость, за два часа на лестнице не появились. Партайгеноссе, наконец, решил приникнуть ухом к замочной скважине, в двери квартиры Вальде. Он слегка покраснел, но долго оставался в скрюченной позе, рискуя, что его застанет кто-то из соседей.

– И это я тоже отметил, обратите внимание… – почтительно сказал Циль. Его комиссовали после ранения со званием унтершарфюрера. Партайгеноссе испытывал уважение к офицерам, хотя все эсэсовцы были братьями, по крови и арийскому духу.

Штурмбанфюрер удивился: «Полтора часа?»

– Я засекал время, – уверенно ответил Циль, – все точно… – глава отдела безопасности не сказал визитеру, что в Рождество из отделения офтальмологии сбежал, в одной госпитальной пижаме и халате, рядовой Фриц Адлер. Родители Адлера, приехавшие с севера, остановились в дешевом пансионе, у вокзала. О пропаже рядового им пока не говорили, и в госпиталь не пускали, ссылаясь на медицинские процедуры. Вместе с Адлером бесследно исчезла его папка, с фотографиями рядового. Все это штурмбанфюреру чрезвычайно не нравилось. Конечно, Адлер, заявивший врачам, после операции, что видит ангела, мог попросту сойти с ума.

– Но зачем сумасшедшему забирать свои документы… – штурмбанфюрер составил список врачей, сестер и санитарок, дежуривших в отделении. Связавшись с районным отделением гестапо, он послал человека следить за родителями Адлера. Семья происходила из Кенигсберга, рядовой воевал в Польше. Они вполне могли оказаться русскими шпионами:

– Нет, что-то не сходится, – задумался эсэсовец, – они ни стали бы приезжать сюда, за Адлером. Такое рискованно.…

Фрейлейн Вальде значилась в списке работавших в отделении. Санитарка могла и не знать об истинном лице Адлера. Оформляясь в госпиталь, девушка предъявила свидетельство о благонадежности, выданное коллегами штурмбанфюрера, из районного отделения службы безопасности.

Получив записку Циля, эсэсовец приободрился:

– Утру им нос. Понятно, что Вальде сошлась с этим Адлером. Она сама просто дурочка, гонится за мужчиной, и никакого отношения к русским, или британцам не имеет. Но все равно, за такое полагается концлагерь… – справившись в графике работы госпиталя, эсэсовец понял, что фрейлейн Вальде появилась на своем посту:

– Она в хирургии сегодня… – штурмбанфюрер почесал висок ручкой, – может быть, попросить коллег отправить наряд, на квартиру? Адлер расслабился, в постели у дамы. Возьмем его, без труда… – эсэсовцу не хотелось делиться лаврами победителя:

– Сбежал он потому, что вовсе не Адлер… – понял штурмбанфюрер, – услышал о приезде родителей, и затрепыхался. Выбрал санитарку, уговорил ее помочь. Понятно, каким образом… – он поднялся:

– Рейх благодарен вам за бдительность, герр Циль. Мы разберемся, с вашими сведениями… – партайгеноссе, было, открыл рот, чтобы предложить последить за квартирой, но оборвал себя:

– Не лезь не в свое дело. Служба безопасности не упустит шпиона… – он выкинул правую руку вперед: «Хайль Гитлер!».

Проводив глазами узкую спину, с пришпиленным к пиджаку левым рукавом, штурмбанфюрер, еще раз, пробежал глазами докладную записку. Он не хотел вызывать фрейлейн Вальде в кабинет:

– Больница огромная, еще сбежит, по дороге. Тихоня, а себе на уме. Полтора часа… – он усмехнулся:

– Большие таланты у этого Адлера, то есть не Адлера… – взяв из ящика стола офицерский пистолет, заперев комнату, штурмбанфюрер пошел в хирургическое отделение.

Несмотря на медицинское образование, у эсэсовца был четкий, разборчивый почерк. Программы санации требовали строгой отчетности, он привык заполнять бесконечные папки. Ориентировку на розыск так называемого рядового Адлера в районном отделении гестапо перепечатали бы на машинке, но штурмбанфюрер не считал для себя возможным посылать коллегам неаккуратные бумаги.

– Рост, от ста шестидесяти до ста семидесяти сантиметров, телосложение крепкое, волосы светлые, глаза голубые, особых примет нет… – у предполагаемого шпиона союзников или русских имелось несколько шрамов, по описанию врачей, но почти все мужчины в Германии не избежали ранений. Фотографии Адлера отсутствовали. По приметам сбежавшего рядового можно было искать вечно: – Типично арийская внешность… – раздраженно буркнул себе под нос эсэсовец, – половина Франкфурта отвечает его описанию… – внимательно переворошив документы в больничной канцелярии, они выяснили, что пропала справка, без фотографии, выданная раненому герру Беккеру. Солдат скончался после операции, но бумаги его пока оставались в госпитале. Это была зацепка, но такая крохотная, что надеяться на нее не стоило. Санитарка, фрейлейн Вальде, упорно молчала. Лично забрав ее из хирургического отделения, приведя в кабинет, штурмбанфюрер, сначала, пытался поговорить с девушкой.

Она сидела, сложив руки на коленях, отводя от эсэсовца миндалевидные, большие, голубые глаза. Из-под серой косынки, с красным крестом, выбился белокурый локон. На лице виднелись темные тени, она наглухо застегнула высокий воротник платья. Двигалась девушка томно, неспешно, покачивая узкими бедрами:

– Понятно, что она все праздники в постели провела… – хмыкнул эсэсовец. Тем не менее, фрейлейн Вальде, настаивала, что никакого гостя не принимала, и вообще видела рядового Адлера два раза в жизни.

– Когда ему снимали повязку… – девушка поджала розовые, пухлые, еще детские губы, – и когда мы рождественское вино с коврижкой разносили. Вот и все, и больше я ничего не знаю… – Эмма твердо сказала себе:

– Молчи. Джон опытный человек. Он не вернется в квартиру, если заподозрит опасность. Надо было ему пистолет отдать… – оружие осталось в тайнике, под половицами. В очках штурмбанфюрера блестела золотая оправа, он, сосредоточенно, писал:

– Гестапо вышлет наряд, на квартиру. Только бы они не отыскали тайник… – отправляясь на вокзал, Джон взял справку Беккера и немного рейхсмарок. Сложив госпитальную одежду в бумажный пакет, Эмма велела Джону незаметно выбросить его по дороге.

Она помнила поцелуй, в полутемной, тесной прихожей квартиры:

– Всего на день расстаемся, а я скучаю, любовь моя. Я зайду в кондитерскую, куплю тебе булочек… – знакомая, теплая рука гладила ее бедро. Эмма прижалась к нему грудью, слыша его шепот:

– Я не могу, не могу просто так уходить… – спину, под серым платьем, немного саднило. Девушка вскинула голову:

– Даже если они найдут тайник, все буду отрицать. Марта меня учила правильно держаться на допросах. Но я боюсь боли… – пока штурмбанфюрер был с ней вежлив. Он поинтересовался, куда отправилась фрау Вальде, с ребенком.

– Проклятая крыса Циль, – про себя, выругалась Эмма, – он всегда за Мартой следил. Его квартира этажом выше. Он, наверняка, подслушал голос Джона, соорудил донос… – Эмма вспомнила, что за праздники они не покидали квартиры:

– Циль Джона видеть не мог, и очень хорошо. Рядовой Адлер сбежал, но я к этому никакого отношения не имею… – эсэсовец смотрел на твердо очерченный, острый подбородок девушки:

– Она похожа на бюст Нефертити, на Музейном Острове… – семья штурмбанфюрера ездила в столицу с экскурсией от общества «Сила через радость».

– Истинно арийские черты лица… – эсэсовец вспомнил лекцию историка, из общества «Аненербе». Ученый утверждал, что древние египтяне происходили от ариев:

– Евреи извратили историю, – сказал преподаватель, – они не способны на возведение таких величественных сооружений, как пирамиды и храмы фараонов… – характер у фрейлейн Вальде оказался тоже арийским, невозмутимым. На вопрос о невестке девушка повела стройными плечами:

– Марта разъезжает, по делам благотворительности. Она продает календари, с портретами фюрера и героев рейха… – наряд районного отделения гестапо, отправленный на квартиру Вальде, действительно, нашел такие календари. Никаких следов пребывания Адлера гестаповцы не обнаружили. Посуда на кухне стояла вымытой, пепельницы были чисты, госпитальной одежды они не нашли. В квартире пахло табаком, но курение преступлением не было. Санитарка спокойно рассматривала штурмбанфюрера, покачивая носком простой туфли.

– Кроме радиоточки, у них ничего нет… – задумался эсэсовец:

– Мистика какая-то. Циль слышал мужской голос, Адлер пропал, но она утверждает, что никакого отношения к рядовому не имеет… – Эмма, незаметно, прикусила губу:

– Если меня арестуют, фотографии могут послать в Берлин. Они, наверняка, посчитали Джона шпионом. За укрывательство полагается народный трибунал, то есть фарс, с государственным адвокатом, признающим вину подзащитного. Но Германия по швам трещит, скоро союзники окажутся во Франкфурте. Даже если мои снимки дойдут до столицы, Максимилиану они в руки не попадут. Может быть, его пристрелили партизаны, – с надеждой подумала Эмма, – может быть, они с Отто при бомбежке погибли. Меня отправят под трибунал, но суд не сразу состоится. Посижу в тюрьме, а Джон вернется с войсками, и освободит меня… – она поймала себя на улыбке: – Марта поймет, что случилось неладное. Документы у нее при себе. Она пойдет на запад, как и хотела… – штурмбанфюрер сказал фрейлейн, что ей придется проехать в камеру предварительного заключения.

Санитарка кивнула:

– Я не собираюсь спорить со службой безопасности рейха, но произошла ошибка… – услышав об аресте фрейлейн Вальде, коллега из районного отделения гестапо, немного замялся:

– Дело в том, что мне сообщили из Берлина, о благонадежности семьи… – по словам коллеги, он связался со столицей. Работник, рекомендовавший семью Вальде, погиб при бомбежке, несколько дней назад. Штурмбанфюрер отозвался:

– Видите, концов не найти. Я уверен, что фрейлейн поддалась на уговоры Адлера. Мужчин мало, а естественные женские инстинкты, так сказать, никто не отменял. Она посидит в камере, и вспомнит, куда делся ее ухажер… – фрейлейн увезли в женскую тюрьму, на закрытой машине, с затемненными стеклами. В сквер Хессе отправили человека из службы наружного наблюдения, приказав ему не спускать глаз с подъезда.

– Но там еще партайгеноссе Циль… – штурмбанфюрер расписался на ориентировке, – мимо него не пройдешь, как говорится… – запечатав конверт, он вызвал рассыльного. Приметы Адлера, то есть Беккера, отправлялись во все отделения гестапо, во Франкфурте и прилегающих районах:

– Он подастся на запад, навстречу союзникам, – подумал штурмбанфюрер, – не зря он сюда приехал. То есть его привезли. Наверняка, бедняга Адлер еще в Варшаве погиб, а мерзавец обзавелся его документами… – поднявшись, он взял портфель. Эсэсовцу еще предстояло сказать родителям Адлера, что их сын мертв.

– Только им надежду дали… – он остановился перед зеркалом, – и ведь они даже пенсии не получат. Мало ли, в каком варшавском подвале гниет тело их сына. Ничего, – пообещал себе штурмбанфюрер, – фрейлейн заговорит. Адлер, конечно, мог не сказать ей, куда направляется, однако она знает, что он не немец, не может не знать. В конце концов, ее невестка вернется, с ребенком. Пригрозим застрелить малыша, и она все скажет… – поправив нарукавную повязку со свастикой, он вышел из кабинета.