Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

Зиммерат

Мерно тикали старинные часы, красного дерева, с кукушкой. Портрет папы Пия, на массивном комоде, прошлого века, украшала резная, самодельная рамка. Рядом стояла маленькая, беломраморная Мадонна, и печатная, разноцветная открытка, тоже в рамке. Святые Елизавета и Виллем Бельгийские, с лилиями в руках, преклоняли колена перед алтарем. На стене висел перекидной календарь, пятилетней давности, с готическим шрифтом: «Святыни католической Европы».

– Первое сентября тридцать девятого года… – Марта смотрела на фотографию базилики святой Терезы, в Лизье, – память святого Эгидия, и блаженной Беатрисы да Сильва Мензес… – дверь стукнула. С порога повеяло горячим супом. Марта только сейчас почувствовала, как проголодалась. За накрахмаленными занавесками, в маленьком, заснеженном дворе, расхаживали курицы. В деревянном сарайчике хрустели капустой и морковкой кролики. Едва завидев клетку, Теодор-Генрих потребовал:

– Мама, зайчика! Хочу зайчика… – мальчик гладил серые, мягкие ушки:

– Зайчик хороший… – Марта, подняв саквояж, неловко сказала хозяйке фермы: «Мы заплатим, конечно».

Фрау Беатриса отмахнулась:

– Вы католичка, и я тоже. Иисус заповедовал привечать странников, милая… – семьдесят километров, от Кельна до Зиммерата, неподалеку от бельгийской границы, Марта, с ребенком на руках, прошла и проехала за три дня. На запад гражданские машины не отправлялись, в рейхе вообще на автомобилях ездили только военные, СС, и гестапо.

В Кельне Марта провела ночь в скромном пансионе, на окраине, показав аусвайс фрау Циль:

– Когда я доберусь до линии фронта, я избавлюсь от немецких бумаг, – напомнила себе она, – может быть, я майора Кроу встречу. Он, наверняка, из Франкфурта тоже на запад пошел… – по дороге брели трудовые резервы, как их называли в Германии, бельгийцы и французы, возвращающиеся домой. Марта не хотела прибиваться к рабочим, и показывать свое знание французского языка, такое было опасно.

Оба аусвайса, фрау Вальде и фрау Циль, лежали в подкладке саквояжа Марты, с пистолетом, и кое-какими деньгами. Пару раз Марту подвозили на телеге, местные крестьяне, все остальное время она шла сама. В деревнях, в редких открытых кафе, она кормила Теодора-Генриха. Мальчик тоже шел, держась за ее руку, но быстро уставал.

Марта брела по разбитому асфальту шоссе, навстречу бесконечной веренице беженцев, из западных, прилегающих к Бельгии районов. В кафе, за обедами, она слушала громкий голос партайгеноссе Геббельса:

– Наше наступление на западе ждет успех, скоро доблестные танки вермахта войдут в Париж, а оружие возмездия поставит на колени союзников… – о том, что происходило сейчас на восточном фронте, в Польше, никто не упоминал.

– Понятно, что происходит… – ночью, жмурясь от яркого, белого света фар, Марта слышала грохот военных грузовиков, – русские сейчас вперед пойдут. Освободят Будапешт, Варшаву, Краков, окажутся на границах рейха. Германия обречена, но раненый зверь опаснее всего… – она позволяла себе поспать, вернее, подремать, по утрам, когда в кафе приводила в порядок себя и ребенка. Все тело болело, она зевала, над чашкой едва теплого эрзаца:

– Нельзя, нельзя. Не останавливайся, не отдыхай. Тебе надо перейти линию фронта, найти майора Кроу, найти отца… – в тесных, холодных умывальных, она кое-как замывала забрызганную грязью юбку. За окном поднимался хмурый, январский день, она застегивала пальтишко Теодора-Генриха: «Пойдем дальше, милый».

За три дня у Марты ни разу не проверили аусвайс:

– Какая полиция, какое гестапо… – она смотрела на поток беженцев, на обочине шоссе, – сейчас все перемешалось. Но надо быть осторожной… – от Зиммерата, до Аахена, занятого войсками союзников, лежало не больше тридцати километров. В еще оккупированной части Бельгии, стояли силы вермахта. Здешние места считались прифронтовой зоной, гражданское население отсюда переселяли. Марта подозревала, что в самом городке обосновалась армия.

Не доходя пяти километров, до окраины Зиммерата, едва завидев перегороженное деревянными щитами шоссе, она повернула на север. Поперек дороги расхаживали солдаты, в зимних шинелях. Оглядевшись, прижав к себе Теодора-Генриха, Марта нырнула на заснеженную, узкую колею, среди сосен и елей. К северо-востоку от Зиммерата лежали почти нетронутые леса и болота. Марта вспомнила веселый голос мужа:

– Я туда на каникулы ездил, студентом в университете. Там на лыжах катаются, летом палатки ставят. Горы, продолжение Арденн, просто в Германии. В тех краях даже рыси водятся… – рысь они с Теодором-Генрихом не встретили, но Марта увидела на проселочной дороге деревянную, старую часовню, со статуей Мадонны:

– Крест, – протянул ручку Теодор-Генрих, – мама, Иисус… – проходя мимо часовенки, Марта перекрестилась. Над лесом поднимался дымок.

Фрау Беатриса поставила на стол горшок, с супом из кислой капусты:

– Для запаха кость положила, – сообщила пожилая женщина, – а хлеб свежий, вчера пекла… – ферма стояла в лесной глуши, неподалеку текла быстрая речка, Вейденбах. Ни электричества, ни радио здесь не завели. Часовенку поставил покойный свекор фрау Беатрисы:

– Он шахтером работал… – женщина махнула на запад, в сторону Бельгии, – в Мон-Сен-Мартене. Много наших парней к де ла Маркам нанималось. На «Луизе» взрыв рудничного газа случился, свекра моего завалило. Три дня он под землей просидел, а как вышел, дал обет в Рим поехать… – на показала на портрет покойного папы Пия Девятого, – и часовню возвести, что он и сделал. Он лесником стал, не хотел в шахтеры возвращаться. И муж мой лесником был… – муж фрау Беатрисы умер в первый год войны.

– С тех пор я здесь одна и кукую… – у камина свернулся клубком черный пес, с кожаным мешочком, на ошейнике, – детей у нас с мужем не родилось… – женщина, от души, положила Марте капусты, – в церковь ходила, да теперь Зиммерат закрыли, всех на восток отправили. А обо мне забыли… – голубые, в глубоких морщинах глаза, безмятежно посмотрели на Марту. Портрета Гитлера в домике не было, как не попалась Марте на глаза «Фолькишер Беобахтер».

– Я четыре класса закончила, – покраснела фрау Беатриса, – молитвенник читаю, а что еще женщине надо… – она ласково погладила Теодора-Генриха по голове:

– Ешь, милый. Видишь, ты сам хорошо ложкой орудуешь… – собаку звали Гамен:

– Муж покойный назвал, – небрежно заметила фрау Беатриса, – наши леса до Бельгии простираются. У нас все на французском языке говорят. Значит, мальчик… – пес позволил Теодору-Генриху потрепать себя по спине, но потом ушел к огню перед камином.

– Он у меня рабочий, – извинилась фрау Беатриса, – крыс давит… – Марта спокойно ела: «И крысы у вас попадаются?»

– Бывают… – фрау Беатриса поднялась:

– Сейчас чаю заварю. То есть малины сухой, в лесу ее много… – Теодор-Генрих шумно ел, а потом зевнул:

– Спать, мама… – во дворе Марта объяснила хозяйке, что идет к родственникам. Вспомнив карту, она добавила: «В Штольберг». Городок, к востоку от Аахена, удерживал вермахт. Марта смотрела на плотно закрытую дверь кухни:

– Она, конечно, поняла, что я не местная. Акцент у меня другой. Однако расспрашивать не стала. Интересно, где вход в подпол… – дом стоял на мощном, каменном фундаменте, Марта не сомневалась, что здесь есть подвал:

– И у собаки на ошейнике мешочек… – в ушах зазвучал надменный голос старшего деверя:

– Бандиты передают донесения с детьми, и даже собак местных используют. Гестапо, конечно, арестовывает малолетних мерзавцев… – Марта усмехнулась:

– Собак они не арестуют, – в ее тарелке лежала косточка. Марта, чуть слышно свистнула: «Гамен!».

Теплый язык лизнул ей руку, Теодор-Генрих поерзал на коленях у Марты:

– Собачка, хочу собачку… – Марта покачала сына:

– Он сейчас поест, милый. Ничего, мы тоже собачку заведем… – вспомнив Аттилу, Марта вздохнула:

– Если виллу разбомбят, он убежит, потеряется. Он так Теодора-Генриха любил… – за малиновым чаем они с фрау Беатрисой говорили о католических святынях. Пожилая женщина всю жизнь прожила в Зиммерате, выезжая только в Кельн, и Мон-Сен-Мартен:

– Храм у них красивый… – фрау Беатриса перекрестилась, – с реликвиями, от святой Бернадетты, святой Терезы… – Марта ловко перевела разговор на жития святых. Мерно пощелкивали спицы фрау Беатрисы, Теодор-Генрих жевал ржаную коврижку, с простой глазурью.

– Переночевать она мне не предлагает… – поняла Марта, – я больше, чем уверена, что в подполе кто-то сидит… – кукушка пропела один раз, Марта потянулась за шубкой:

– Спасибо за приют, мы дальше пойдем. К вечеру в Штольберге окажемся, здесь недалеко… – фрау Беатриса захлопотала:

– Я вам хлеба отрежу, на дорогу, яиц вареных дам. Муж мой охотился, а я на курицах и кроликах живу… – удерживая засыпающего Теодора-Генриха, Марта быстро наклонилась к саквояжу. Аусвайс фрау Циль перекочевал под кружевную, вязаную крючком салфетку, на столе.

– Кто бы ни сидел в подвале, им надежные документы пригодятся… – застегнув шубку, Марта натянула шапку на каштановую голову мальчика, – а если я ошиблась, то хозяйка просто плечами пожмет… – вспомнив мирный, но пристальный взгляд фрау Беатрисы, Марта поняла: «Не ошиблась». Открыв скрипучую, покосившуюся калитку, Марта услышала сзади собачий лай. Фрау Беатриса, в деревенском, суконном пальто, стояла на пороге. Гамен, распугав куриц, несся к ограде. Пес заплясал по снегу, Теодор-Генрих встрепенулся: «Хочу!».

Мальчик зажмурился, оказавшись внизу. Гамен лизал его щеки, весело урча, Марта вздохнула:

– Нам пора, мой хороший. Может быть, – она погладила черную, теплую спину, – мы увидимся еще… – фрау Беатриса, подняв руку, перекрестила ее, Марта помахала в ответ: «Спасибо!». Свернув на колею, ведущую к северу, она пропала среди сосен.

Тусклый круг света, от керосиновой лампы, падал на морщинистые пальцы, разглаживающие аусвайс. В чугунной печурке, по обгоревшим дровам, бегали искры. Трубу ловко вывели в дымоход. Снаружи, со двора, ничего заметно не было:

– Парень из отряда Эмиля поработал, техник на шахте… – Роза сидела на топчане, закутавшись в шерстяную шаль, набросив на плечи подбитую кроличьим мехом, протертую жилетку. Гамен свернулся клубком у нее в ногах:

– Может, она и просто аусвайс забыла, – скептически сказала фрау Беатриса, – однако же она на эту женщину совершенно не похожа… – Роза рассматривала худое, строгое лицо неизвестной ей фрау Циль, уроженки Франкфурта, сорока двух лет от роду:

– То есть… – хозяйка задумалась, – ей к тридцати, этой фрау Марте. Может, сестра ее… – фрау Беатриса покачала седоватой головой, – но нет. Все равно не похожа. Мальчишка у нее славный, – ласково добавила хозяйка, – с кроликами возился, к Гамену тянулся… – Роза грела руки об оловянную кружку, с настоем малины:

– В любом случае, фрау Беатриса, мне уходить надо. Пока о вас забыли, но в любую минуту могут вспомнить… – девушка помолчала:

– Вы сами говорили, что гестапо осенью приезжало… – гестапо появилось, когда еврейских сирот, двух девочек, отправили с фермы фрау Беатрисы на запад, через бельгийскую границу, в Мальмеди. Девчонок привезли из родного Розе Кельна, где их прятали в католическом монастыре, после депортаций местных евреев:

– В Мальмеди американцы сейчас, – вспомнила Роза, – дети в безопасности. И почему Монах не разрешил мне сюда Маргариту забрать… – в Мон-Сен-Мартене прочно обосновались немцы. Роза беспокоилась за малышку:

– Осень голодная выпала, а зима еще голоднее. Мерзавцы доктора Лануа расстреляли. Конечно, жены шахтеров за Маргаритой ухаживают, немцы в развалины замка не заходят, но мало ли что… – Роза понимала, что Монах прав:

– Маргарита бы привлекла внимание. Даже если бы ей сделали документы, нельзя подвергать ребенка опасности. Она единственная наследница, Мон-Сен-Мартена. Совсем недолго осталось, скоро американцы возьмут городок… – Монах посылал ей записки, с Гаменом. Собака беспрепятственно переходила границу, шныряла по лесам, и отлично знала все дороги. Отряд Эмиля сидел в самой глуши, у горы Ботранж. Судя по всему, Гольдберг, с его ослиным упрямством, как думала Роза, не собирался переходить линию фронта, и присоединяться к наступающим войскам союзников.

– Он хочет остаться в родных местах до победы, – Роза подперла щеку ладонью, – ни на что другое он не согласится. Вернется в рудничную больницу, врачом, а я в Израиль поеду. Интересно, Авраам выжил? Если выжил, он тоже дома появится, станет воевать за независимость страны… – Роза, сердито, напомнила себе:

– Нечего навязываться. Монах никогда не показывал, что я ему нравлюсь. Он Элизу покойную любил… – сердце, тоскливо, заныло. Девушка встряхнулась:

– Думай о работе. Хорошо, что документы появились… – вслух, она сказала: «Оставила и оставила. Говорите, у нее городской акцент был?».

Фрау Беатриса поджала губы:

– Точно, что не из наших. Сама знаешь, я дальше Кельна никогда в жизни не выезжала… – она задумалась, – Господь его знает, откуда эта фрау Марта. Но женщина хорошая, набожная. Сейчас все с места снялись. Истинно, как в Писании сказано, последний бой с Антихристом идет… – фрау Беатриса иначе фюрера и не называла:

– А что гестапо приезжало, – она подлила Розе чая, – как приезжало, так и отбыло… – женщина поправила очки, – я неграмотная, вдова лесника, и дальше церкви не хожу… – до эвакуации жителей Зиммерата в местном католическом храме, с разрешения священника, оборудовали тайник для связи. Городок находился рядом с границей оккупированной Бельгии. В лесах часто отсиживались партизаны, после облав в Арденнах. Роза почесала темноволосый висок:

– Ладно. Вряд ли фрау Марта сюда вернется. Ушла и ушла… – она откусила краюшку хлеба, намазанную домашним джемом:

– Завтра утром мы с Гаменом на запад двинемся, фрау Беатриса. Я здесь второй месяц, пора и делом заняться… – под топчаном стоял неприметный, потертый, кожаный чемодан, где прятали резервный передатчик. Последний раз она выходила в эфир в ноябре:

– Надо сообщать сведения американцам, о гарнизонах в Эйпене, в Мон-Сен-Мартене. Наступление захлебнулось… – об этом в записке, присланной под новый год, сообщил Гольдберг, – но за Мон-Сен-Мартен немцы зубами уцепятся, там уголь и сталь… – Роза нашарила на топчане пачку папирос. Их тоже присылал Гольдберг. Фрау Беатрисе было бы подозрительно покупать табак в деревенской лавке.

– Пачки ворованные, у вермахта… – она чиркнула спичкой, фрау Беатриса покачала головой:

– Опасно такое, милая моя. Дожила бы у меня, до победы над Антихристом… – Роза кивнула на передатчик:

– Мне тоже надо сражаться, фрау Беатриса. Как и вам… – девушка улыбнулась, – как и всем нам… – хозяйка фермы посмотрела в темные глаза:

– Упрямая. Сказано, в Писании, что они жестоковыйные. Оно и хорошо, по нынешним временам. И герр Эмиль такой… – убирая посуду, пожилая женщина, сварливо, сказала:

– Что с тобой делать? Уйдешь, и я совсем одна останусь, даже без него… – она потрепала Гамена по голове, собака зевнула:

– Я тебе сверток соберу, – пообещала фрау Беатриса, – до Эйпена двадцать километров, как птица летит, но тебе на прямую дорогу хода нет. И от Эйпена еще километров десять, до ваших гор… – Роза кивнула:

– Спасибо большое. Не волнуйтесь, – она коснулась руки хозяйки, – скоро американцы здесь окажутся, и мы с ними… – фрау Беатриса поднялась:

– Я за вас молиться буду. За девочек, что у меня жили, я тоже молюсь, каждый день. Можно же такое… – обеспокоенно, спросила она. Потушив окурок, Роза быстро заплела косы:

– Можно, конечно. Я вас будить не хочу, тихо выйду… – наверх вела крепкая, деревянная лестница. Вход в подпол замаскировали, устроив в кухне фальшивую перегородку. Снаружи, стоя у очага, никто бы не смог догадаться, где находится спуск в подпол. Фрау Беатриса усмехнулась:

– Еще чего. Я с петухами встаю, на седьмом десятке. Выпьем с тобой чаю и пойдешь, пока не рассвело… – она прислонилась к косяку, держа тарелки:

– А у вас тоже… – неожиданно спросила хозяйка, – в церкви женятся?

Роза хмыкнула:

– Почти. В синагоге. Но можно и на улице, под звездами… – фрау Беатриса, со знанием дела, сказала:

– Из Бытия. Чтобы потомство было многочисленным, как звезды на небе, как морской песок… – она, ласково, добавила:

– Спи, милая. Гамен тебя погреет, а завтра дома окажешься, у своих ребят… – Роза устроилась под старым, шерстяным одеялом. На глазах, внезапно, выступили слезы:

– Дома. У Эмиля, здесь дом, а у меня? Не в Кельн же мне возвращаться, где все разорено, и не в Париж. Опять по подиуму ходить, в журналах сниматься… – она шмыгнула носом:

– Эмиль меня не звал остаться, и не позовет… – Роза услышала голос хозяйки:

– Ты на свадьбу меня пригласи, вот что я тебе скажу. Сейчас… – она помолчала, – как власть Антихриста закончится, как люди из застенков вернутся, много свадеб сыграют… – Роза отозвалась: «Это еще когда случится, фрау Беатриса».

– На все Божья воля… – весело сказала хозяйка, – отдыхай, милая… – поднимаясь с посудой по лестнице, она обернулась. Роза лежала, обнимая Гамена. Темные, тяжелые косы сверкали в слабом свете лампы:

– Скоро случится, – уверенно сказала себе хозяйка, – герр Эмиль только на нее и смотрел, как сюда приходил. Делал вид, конечно, что в сторону глядит, но мужчины, они все такие. Пусть фрейлейн Роза ему дочек родит, красавиц. Сама-то она, глаз не отвести. Только бы выжили все… – напоследок перекрестив дремлющую девушку, фрау Беатриса закрыла за собой люк подпола.

Плато Высокий Фен

Пламя костра бросало отсветы на низкий, покрытый изморозью свод пещеры. За метелью едва можно было разглядеть очертания каменной башни, на вершине горы Ботранж. Монах, чихнув, повертел рукой в толстой, трофейной перчатке, немецкий штык, пристроенный над огнем:

– Мы стараемся зря не стрелять, – объяснил он, – ребята ловушки на дичь ставят, как во времена старого барона. Только вместо его егерей немцы. Сюда они пока не заглядывают… – в темном углу пещеры висела стая спящих летучих мышей:

– Летом пришлось бы соблюдать осторожность… – на штыке жарились куски оленины, – у них… – Гольдберг указал на зверьков, – часто бешенство встречается. У нас было несколько случаев, до войны. Сейчас уколы есть, но все равно, неприятно… – майор Кроу подумал:

– Он лучше выглядит, чем два года назад. Даже несмотря на войну. Почти не хромает, и рукой ловко орудует… – длинные пальцы так и остались немного искривленным. Гольдберг перехватил его взгляд:

– У меня было много практики, – довольно сухо, сказал Монах, – операции, стрельба, и так далее… – в ногах у них лежали трофейные, немецкие автоматы. Снаружи, во вьюге, торчал паренек, из отряда Гольдберга. Башню на Ботранже немцы использовали, как наблюдательный пункт. По словам командира, после отступления из Мальмеди, танковые части СС, вкупе с русскими коллаборационистами, сбежали в Мон-Сен-Мартен:

– Я ребят своих туда отправил, – хмуро сказал Гольдберг, – они вокруг городка прячутся, в шахтах заброшенных. Все мужчины в Мон-Сен-Мартене в концлагере сидят, мало ли что мерзавцам в голову придет. Ребята при оружии, разумеется… – Гольдберг понимал, что сотня его людей вряд ли сможет противостоять пяти тысячам немцев, и коллаборационистов, заполонившим Мон-Сен-Мартен:

– Хоть бы союзники быстрее вперед двинулись… – он так и сказал месье капитану, ставшему, за два года с их первой встречи, майором. Услышав о гибели Бронфмана, Монах вздохнул:

– Хороший он человек был. Обидно… – Гольдберг не закончил, Питер отозвался: «Да». Они оба знали, о чем идет речь.

– Обидно не дожить до конца войны, совсем немного… – прожаренная оленина капала мясным соком на толстые куски американского, белого хлеба, из военного пайка:

– Дядя Хаим бы меня не похвалил, за такую еду… – мимолетно подумал Питер, – хорошо, что Меиру отпуск дали. Он, хотя бы, немного гроб проводит… – кузен ехал с телом отца до Парижа. Эсэсовцев из Мальмеди, после допроса, где они настаивали на своей невиновности, увезли в военную тюрьму, в тыл. Майор Кроу передал армейской прокуратуре пять толстых папок, с показаниями выживших в бойне врачей и медицинских сестер:

– Ни одного раненого не пощадили, – горько подумал Питер, – а сестер, всех… – он поморщился:

– Сержант Робинсон пропала, без вести. Хотя одна из девушек видела, как ее из госпиталя уводили. Она для немцев низшая раса, как дядя Хаим покойный. Наверное, расстреляли, где-то на окраине, тело снегом замело… – Меир обещал, по возвращении из Парижа, заняться розысками трупа.

В тылу они навестили Теодора, в госпитале. Кузен чувствовал себя хорошо, но врачи, по его словам, тянули резину:

– Я бы и сейчас встал, – сварливо сказал Теодор, – вы дальше на Мон-Сен-Мартен двинетесь. Там шахты и завод, немцам еще придет в голову все взорвать, при отступлении… – об этом Питер тоже поговорил с Монахом. Гольдберг отозвался:

– Мои ребята за всем следят. В концлагере разрешены передачи. Жены шахтеров прячут записки, в еде, и ответы получают. Так когда наступление начнется… – темные глаза, под простым пенсне, зорко взглянули на Питера. Майор Кроу, отчего-то, потрогал свой крестик, под потрепанным, гражданским свитером:

– Когда погода улучшится, месье Монах. Сами понимаете, танки завязнут, в таком снегу. Русские вперед пошли, в Польше… – добавил Питер. О наступлении Красной Армии они узнали в тылу, позвонив в Лондон. Услышав о гибели доктора Горовица, дядя Джованни помолчал:

– Очень жаль Хаима. Мэтью здесь, он только в конце месяца обратно в Америку летит. До той поры гроб еще до Нью-Йорка не доберется… – тела погибших везли домой морем, – он там раньше транспортного корабля окажется. Поддержит Дебору, организует похороны… – разговаривая с дядей Джованни, Питер смотрел на усталое, в темной щетине, лицо Меира. Майору Горовицу, в связи с трауром, в отпуске разрешили не бриться. За окном штаба кружились крупные хлопья снега, Меир сидел, на краю стола, затягиваясь папиросой:

– Мэтью в Чекерс, – Питер положил трубку, – в резиденции премьер-министра. Но дядя Джованни с ним свяжется, он все устроит… – кузен кивнул:

– Да. Спасибо тебе, Питер… – они разглядывали большую, штабную карту на стене, с нанесенными на нее утром, свежими, красными и черными линиями. Мон-Сен-Мартен и Эйпен пока находились в руках немцев, американские войска остановились у плато Высокий Фен.

– Ты отправляйся, куда тебе надо, – Меир отпил остывший кофе, – ребята Эдуарда покойного тебе карту нарисовали, примерную. Думаю, Монах на плато и обретается, в дебрях, так сказать… – вслед за Питером шли трое армейских разведчиков, с грузом взрывчатки и техническими приспособлениями. Меир успокоил его:

– В Мальмеди я за всем присмотрю, как мне по должности положено. Раввин Эйхорн на нашем участке фронта остается, сироты в безопасности, волноваться не о чем… – Питер взглянул на угрюмое лицо Гольдберга:

– Если родители сирот не вернутся, они, наверное, в Израиль поедут. То есть в Палестину. А как? Британия до сих пор иммиграцию запрещает, несмотря на войну. Как, как… – разозлился на себя Питер, – Авраам еще до войны таким занимался. Вывезут детей, можно не сомневаться… – по сообщениям из Польши, Красная Армия подходила к Варшаве.

– Одновременно они на юге двигаются… – Меир чертил карандашом, по карте, – у них впереди Краков и Аушвиц… – кузен ничего не говорил о сестре, Аврааме Судакове, или Ционе:

– Не хочет мучиться, – подумал Питер, – может быть, Эстер в живых нет. Мы даже не знаем, удалось ли дяде Хаиму с ней поговорить. Я ее последний раз в Праге видел. Тогда мы с этой Мартой встретились, советской разведчицей. То есть я не знал, что это она… – Питер пошел за линию фронта с надежными документами уроженца Эйпена, с его фотографией и немецкой фамилией.

– Сделано на совесть, – Гольдберг повертел оккупационный аусвайс, – не придерешься. Я слышал, вы под Ставело немецкий прорыв остановили… – поинтересовался Монах, – в Мон-Сен-Мартене боши на улице болтали… – Питер забрал документы:

– Просто бой, вот и все… – в штабе ему сказали, что всех, выживших под Ставело, ждут награды:

– Какие ордена, – устало подумал майор Кроу, – живым бы вернуться… – кроме замерзшей буханки хлеба, за пазухой фермерской, теплого сукна куртки, он принес Монаху пакетик кофе и американские сигареты. Кофе они варили в стальной чашке, с выбитым штампом вермахта:

– Значит, вы у нас слесарь, механик… – Гольдберг прикурил от уголька, – по документам… – Питер кивнул:

– В коммандо нас хорошо обучали, я в разных рейдах участвовал. Со взрывами я справлюсь, и даже более того… – на дозорных отряда он наткнулся, не дойдя примерно мили до бывшей гостиницы, а потом лесопилки вермахта. Ребятишки и привели его к Гольдбергу, в пещеру.

Монах бросил камешек в незамерзающий ручеек:

– Хорошо. Разведчиков ваших мы дождемся, мои ребята с ними пойдут. Вы отправляйтесь вперед… – он достал трофейную, немецкую карту, – ждите здесь… – палец уперся в тонкую линию бывшей границы:

– Три километра на восток, – сообщил Монах, – деревушка называется Рётген. Ее в сентябре американцы взяли, когда Аахен атаковали, но перед новым годом немцы язык, что называется, подрезали… – пока американские войска держались только на севере, в самом Аахене:

– Запомните, – велел Гольдберг, – часовня святой девы Марии, на окраине. Она заброшена, священник умер, до войны. Мы там, после отступления американцев, склад оружия оборудовали, в подполе. Дорогу найдете, меня же нашли… – он усмехнулся:

– Встретитесь с остальными, и пойдете дальше… – майор Кроу, покуривая, поинтересовался:

– А вы после войны, наверное, тоже в Израиль отправитесь… – у входа в пещеру выл ветер, Гольдберг допил кофе:

– Нет. Или ненадолго, – поправил он себя, – здесь мой дом, и у меня есть… – он помялся, – обязанности… – Эмиль, все два года, носил при себе письмо отца Виллема, переданное из Аушвица. Он, разумеется, не вскрывал конверт, отец Виллем писал своей племяннице:

– Ему тоже нельзя письмо отдавать… – он искоса смотрел на короткую бороду майора, – он за линию фронта идет. И о Маргарите нельзя ничего говорить, мало ли что… – девочка была обязанностью и долгом Гольдберга:

– На всю жизнь, – напомнил он себе, – в память Элизы покойной… – помешав угли, он, неожиданно весело, заметил:

– Портниха у нас в Израиль вернется, здесь, как говорится, к гадалке не ходи… – когда Эмиль думал о таком, у него начинало ныть сердце:

– В Израиль… – он прикурил от окурка, – или вообще, станет опять для журналов сниматься. Ей двадцать пять лет, а тебе четвертый десяток, провинциальному врачу. Она выйдет замуж за какого-нибудь Ротшильда, а не за Гольдберга… – вслух, он спросил:

– Если русские в Аушвице окажутся, может быть, станет известно, что с отцом Виллемом произошло? Дети, как вы говорите, в надежном месте… – Питер развел руками, поднимаясь:

– Они жили в обители под Требницем, рядом с Бреслау. Это рейх, и вообще… – он вздохнул, – с той поры много времени прошло… – они с Меиром такое не обсуждали, избегая упоминать, что мальчикам Эстер могли поменять имена и послать их на усыновление, в рейх.

– Может быть, их даже разлучили… – Питер, поглубже, натянул шапку. Под курткой у него были припасены бельгийский револьвер и десантный нож, из трофеев вермахта.

– Хорошо подготовились… – Гольдберг затаптывал костер, – но передатчик не берете… – они вынырнули в слепящую, белесую пелену снега. Монах приказал дозорному:

– Беги на лесопилку, я сам туда доберусь… – парень пропал в метели. Питер стер снежинки с лица: – Опасно, все-таки в рейх идем. А ваша резервная рация у Портнихи? Привет ей передавайте… – Гольдберг, скрипуче, сказал:

– Она в безопасном месте и здесь до освобождения не появится. Ну… – он стащил зубами перчатку, – удачи, месье капитан… – Монах подмигнул майору Кроу. Рука Гольдберга, несмотря на давнее ранение, оказалась крепкой и уверенной. Питер ощутил тепло его пальцев. Обернувшись, он хотел помахать, но Монах будто растворился во вьюге. Питеру, издалека, послышался собачий лай.

– Немцы, что ли… – он насторожился, – но они со сворой ходят, а здесь одна собака. Или из местных кто-то, охотится… – снег летел прямо в глаза. Питер успокоил себя:

– Ерунда. Как русские говорят, в такую погоду хозяин пса из дома не выгонит. Мне еще в Россию ехать, после войны, если Джон погиб. Уильяма искать, забирать его у Воронова. Джон, скорее всего, завещание у Бромли оставил. Титул и все имения Уильяму перейдут… – проваливаясь по колено в глубокий снег, майор Кроу зашагал на восток.

Покидая бывшую гостиницу, превращенную в лесопилку вермахта, немцы выбили окна. Внутри здания гулял холодный ветер, но Гольдберг разрешил ребятам разжечь костер только в подвале:

– Метель метелью… – он, непонятно зачем, стряхнул со своей обрезанной, немецкой шинели, снег, – но с башни на Ботранже могут увидеть дымок… – в разоренном здании тоже кружились хлопья снега. Немцы вывезли даже кровати, из бывших номеров, разбили ванные и умывальники. Эмиль оставил на лесопилке только тех ребят, которым, с армейскими разведчиками, предстояло скоро отправляться на восток, в тыл, вслед за майором Кроу. Монах намеревался проводить маленький отряд, и вернуться к Мон-Сен-Мартену, на одну из заброшенных шахт, где скрывались остальные бойцы. Ему надо было организовать защиту предприятий де ла Марков, на случай, если немцы, перед неминуемым отступлением, решили бы взорвать завод и шахты:

– Маргарита не должна остаться без наследства, – думал Гольдберг, – она круглая сирота. И так, придется замок, после войны, восстанавливать. Если немцы завалят «Луизу», то неизвестно, сколько времени пройдет, прежде чем она заработает. Шахтеров нельзя лишать пропитания, компания ответственна за людей… – Гамен, деликатно, не стал заходить в комнату. Пес, от души отряхнувшись, присел на пороге, переводя темные, умные глаза с Гольдберга на Розу.

Она разрумянилась от мороза, на длинных ресницах повисли капельки растаявшего снега. Подол деревенского, старомодного пальто промок, она размотала шаль, скрывающую голову. Эмиль отвел взгляд от каштановых кос, уложенных надо лбом. Отдышавшись, наклонившись, она достала из-за голенища крепкого, высокого ботинка какую-то книжечку:

– Вы не волнуйтесь, – с неожиданной церемонностью сказала Портниха, – документы надежные, гражданки рейха… – она наскочила на патруль, обходя стороной Зиммерат. Гамен, предусмотрительно, спрятался в кустах. Роза, звонким голосом, объяснила солдатам, что вернулась из Франкфурта за вещами.

– Нас эвакуировали, – уверенно заявила девушка, – в одной одежде. Надо взять посуду, серебро… – она подняла чемодан:

– Я с багажом приехала, с пустым… – рацию надежно спрятали в двойном дне, Роза не беспокоилась, что передатчик найдут. По лицам солдат она видела, что им отчаянно хочется вернуться в теплую постовую будку, с переносной печуркой и чашками эрзаца. На фотографию фрау Циль едва посмотрели, старший отодвинул барьер: «Проходите».