Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

– Спасибо. Служу фюреру и рейху… – в курилке было пусто, пахло дешевыми, солдатскими папиросами, и мочой из писсуаров.

Джон прислонился лбом к холодному кафелю:

– Сочельник завтра, завтра снимают бинты. Значит, завтра ночью и надо уходить, пусть в госпитальном халате и без документов. Иначе послезавтра меня отсюда отвезут в тюрьму гестапо… – из форточки дул сырой ветерок. Поежившись, Джон, довольно ловко, чиркнул спичкой: «Завтра».

Висбаден

В вестибюле главного здания гостиницы стояла украшенная свастиками и портретами Гитлера елка. Хозяин снабдил коттеджи, разбросанные по лесу, еще и венками, из сосновых веток, развесив их на стенах. Среди зеленой, пахнущей свежестью хвои, мелькала атласная лента, наверху венка тоже виднелась свастика. Утро сочельника выпало теплое, но туманное, небо заволокло тучами. Налета союзников ждать не стоило:

– Впрочем, они провинцию почти не бомбят… – бывший герцогский дворец, где сейчас размещалось командование местных частей вермахта, старая ратуша, курзал и церкви, стояли нетронутыми.

В спальне уютно, сладко пахло жасмином, через отдернутые шторы в комнату вползал тусклый, декабрьский рассвет. В гостиной ждали сегодняшнего вечера, аккуратно упакованные подарки, в оберточной бумаге, со свастикой.

Прислушавшись к звукам с кухни, Мюллер, довольно улыбнулся:

– И она мне подарок привезла. Она приучается ко мне, потихоньку. Это хорошо. Может быть, она и ребенка ждет… – Марта ничего такого не говорила, но глава гестапо хмыкнул:

– И не скажет. Такое не принято, из-за дурного глаза. Срок еще маленький. Я помню, как она Адольфа носила. Тоже, вся сияла… – Мюллер, разумеется, не стоял в длинных, молчаливых очередях в магазины и не ездил в берлинском метро. Однако из мерседеса он видел худые, бледные лица женщин, переминавшихся на тротуарах, в ожидании открытия лавок, видел тихих детей, с испуганными глазами. Все подростки ходили в форме гитлерюгенда.

Перед отъездом во Франкфурт, Мюллер отобедал с бригадефюрером фон Рабе, вернувшимся из Будапешта:

– Нет смысла больше оставаться в Венгрии… – Максимилиан изящными, отточенными движениями резал истекающую кровью, почти сырую говядину, – русские, что называется, на пороге страны. Конечно, наши доблестные силы отбросят варваров обратно в Словакию и на Украину. Вермахт сражается, не жалея своей крови… – голубые глаза Макса были невозмутимо спокойны. Вилла фон Рабе от налетов не пострадала. В мраморном камине малой столовой весело горели кедровые поленья. Они пили бордо, двадцатилетней давности:

– Отто позаботился, – объяснил Макс, – он сам избегает алкоголя, но жаль, если подобная ценность попадет в руки американцев. Они понятия не имеют о винтаже, о букете… – штандартенфюрер фон Рабе сейчас находился где-то на бельгийской границе, занимаясь организацией полевых госпиталей. Вина он прислал из Аахена, когда город еще не сдали союзникам.

– Наконец-то на фронт попал, – усмехнулся про себя Мюллер, – он все пять лет войны в тылу болтался… – сам Мюллер в винах не разбирался. Группенфюреру принесли хорошую, дорогую можжевеловую водку. На тонких губах Макса поблескивали капельки вина:

– Или это кровь, от мяса… – бригадефюрер слегка обнажил белые, острые зубы. Мюллер, мимолетно, подумал:

– Он всегда мне волка напоминал. Северного зверя, с голубыми глазами. Повадка у него похожая. Волка, оборотня… – длинные пальцы размяли шведскую сигарету:

– Что касается Венгрии… – бригадефюрер пыхнул ароматным дымком, – мы с партайгеноссе Эйхманом полностью закончили работу. Фюрер остался весьма довольным… – Максимилиан тоже был доволен. Почти полмиллиона венгерских и румынских евреев стали дымом, в печах Аушвица:

– В Польше… – он покуривал, гладя за ушами Аттилу, – мы еще в прошлом году позаботились о, так сказать, профилактических мерах. Если пользоваться языком Отто… – весело добавил Макс:

– Многие места попросту засадили травой. Весной восходят цветы, шумит ветер, щебечут птицы… – коменданты концентрационных лагерей, на той части Польши, куда еще не вошли Советы, получили распоряжение Гиммлера:

– После нового года, – заметил Макс, – я навещаю генерал-губернаторство, с проверкой. В общем, – он повел рукой, – сооружения должны опустеть, и сами постройки… – длинный палец качнулся в воздухе, – исчезнут с лица земли. Ничего не существовало… – он постучал сигаретой по краю серебряной пепельницы, работы Фаберже, – никто, никогда не узнает, что происходило в тамошних местах… – Мюллер поднял бровь:

– Останутся те, кому удалось бежать, Макс. У них номера, они смогут рассказать, под присягой… – бригадефюрер улыбался:

– Мой дорогой, вы видели документы, отчеты. Этим людям никто не поверит. Да что там… – Макс подождал, пока слуги поменяют тарелки, – я и сам иногда не верю, в случившееся. Никакой опасности нет… – подытожил бригадефюрер.

Фаберже, вкупе с двумя ящиками картин и драгоценных безделушек, Максимилиан привез из Будапешта. В столице Венгрии остался Петр Арсеньевич, со своим соединением власовцев, и строгим приказом от Макса. Посещая местный художественный музей, бригадефюрер хорошо оценил коллекцию:

– Реквизированные у евреев холсты, ерунда… – сказал себе Макс, – настоящие ценности именно там, в галерее. Брейгель, Дюрер, Рафаэль. Русские по ним либо сапогами будут ходить, либо утащат в свою грязную Москву. Ничего подобного я не позволю… – большевики стояли в какой-то сотне километров от Будапешта, но Макс не думал о риске, когда речь шла об искусстве.

Он, правда, так и не смог переубедить Гиммлера, когда речь зашла о коллекции, спрятанной в соляных шахтах Альтаусзее. Фюрер, с отчаянным упрямством, цеплялся за обещания Гейзенберга создать новое оружие к марту. Будущий прорыв в Арденнах был обречен, все это понимали, однако Гиммлер, за приватным разговором у себя на вилле, развел руками:

– Я ничего не могу сделать, Максимилиан. Фюрер уверен, что мы победим. Астрологи тоже предсказывают успех контрнаступления, и скорую смерть кого-то из лидеров тройки… – Макс отозвался:

– Партайгеноссе Гиммлер, даже если они все перемрут, хода войны ничего не изменит. Мы могли бы отдать распоряжение коменданту района Альтаусзее. Лодки готовы покинуть Германию. И на промежуточной базе все готово… – коллекция Максимилиана давно уехала на север. Лодки размещались не в Киле, а на секретной базе, на побережье, замаскированной под рыбацкую деревню. Опасности налетов там не было. Макс не собирался рисковать своими холстами и статуями. Специалисты с Музейного Острова тщательно все упаковали. Наблюдая за работами, Макс, в очередной раз, пожалел, что у него нет под рукой мальчишки:

– Он бы очень нам пригодился, на промежуточной базе, на последнем плацдарме. Однако, если он выжил, он, скорее всего, опять в армии, как и месье Корнель… – синий алмаз и рисунок Ван Эйка Максимилиан на лодки отправлять не стал:

– С ними я расставаться не хочу, – решил Макс, – Петр Арсеньевич тоже везде с иконой расхаживает. Уверовал в свое чудесное спасение, посредством Мадонны, то есть Богородицы… – Максимилиан, в общем, привык к запаху, исходившему от зятя. Свищ в челюсти так и не затянулся, слюнные железы были повреждены. Шрам, как и мешочек, располагался под воротником мундира русского. Лицо так называемого зятя совершенно не изменилось. Мешочек полагалось опорожнять каждый час, но уже через тридцать минут Макс, отчетливо, чувствовал тяжелый аромат гноя.

Зубы Петру Арсеньевичу вставили новые, справа теперь все они были протезами:

– Может быть, и лучше, что Эмма сбежала, – думал Макс, – бедная девочка ни во что не была замешана. Папа и Генрих просто их обезопасили. Они с Мартой и малышом, наверняка, у нейтралов. В Швеции, в Швейцарии… После войны я их найду, верну Адольфа в семью… – Максимилиан опасался, что несостоявшийся зять заявит свои права на Эмму:

– Он по ночам без мешочка спит, на резиновой наволочке… – бригадефюрер поморщился, – у него гной со слюной по щеке стекают… – Петр Арсеньевич, внимательно, наблюдал за будапештским музеем. Макс не хотел, чтобы Брейгель и Рафаэль попали в руки русских. На военном аэродроме Будапешта подготовили транспортный самолет. Петр Арсеньевич, конечно, с истребителем бы не управился, но Максимилиан поднимался с русским в воздух. Штурвалом зять владел достаточно искусно.

Принесли альпийскую форель, в соусе из миндального масла, бордо сменилось бургундским вином. Максимилиан взялся за рыбный нож:

– Мюллер на первой войне пилотом был. А если это он вывез Марту из рейха, и Эмму, по ее просьбе, прихватил… – Максимилиан не испытывал иллюзий касательно намерений своих коллег. У него самого имелся подлинный, аргентинский паспорт. Бригадефюрер был уверен, что и глава гестапо озаботился подобными документами:

– Но ведь о таком не спросишь… – Максимилиан вдохнул тонкий аромат вина, – наверняка, Мюллер держит где-то под Берлином легкий самолет. Так сказать, на случай неожиданного бегства. Хотя ничего неожиданного… – вслух, он заметил:

– По приказанию фюрера, мы начинаем формировать диверсионные отряды, из подростков и юношей. Они будут называться вервольфами, оборотнями… – Максимилиан прочел историческую сагу Германа Ленса, о партизанском отряде семнадцатого века, откуда рейхсфюрер заимствовал название будущей подпольной организации, но относился к плану скептически:

– Мальчишки поднимут руки, перед русскими и союзниками… – гораздо больше будущего Германии, с которым, в общем, все было ясно, Макса волновала судьба картин в соляных шахтах.

В ответ на предложение вывезти из Альтаусзее хотя бы Мадонну Микеланджело и Гентский алтарь, Гиммлер вздохнул:

– Фюрер согласился эвакуировать из Кенигсберга, на подводные лодки, Янтарную комнату, но на большее он не пойдет, не стоит и предлагать. Астрологи утверждают… – Максимилиан едва скрыл зевок. Он отлично знал, чего стоят партийные астрологи:

– Они говорят то, что хочется слышать посетителю… – все три специалиста, с которыми консультировался Макс, в один голос убеждали его, что бригадефюрер проживет долгую жизнь, и умрет в собственной постели. О детях, они, правда, ничего не говорили:

– Только один сказал… – в столовой было даже жарко, но Макс, почему-то, поежился, – сказал, что у меня был сын. Ерунда, 1103 была бесплодна, и я проверял мадам Маляр. Она тогда еще в борделе подвизалась, в Нойенгамме. Никакого ребенка там не было, и быть не могло. Астролог, должно быть, перепутал… – Максимилиан не оставлял надежды найти Цецилию и будущее дитя. Половину Польши оккупировали русские, но его ничто не могло остановить:

– Краков, Варшава и Бреслау еще в наших руках. И надо навестить Штутгоф. Петр Арсеньевич туда не успел, из-за ранения, а я успею… – Максимилиан не любил оставлять дела незаконченными. Близнец Петра Арсеньевича, советский летчик Воронов, мог им пригодиться:

– И, если Холланд добрался до Польши, после своего бегства из Берлина, я его тоже отыщу… – он промокнул губы, накрахмаленной салфеткой:

– Рыба выше всяких похвал. В Баварских Альпах удивительно чистые реки… – Мюллер лежал, закинув руку за голову, покуривая сигарету:

– Марта хорошо питается, и будет. Я обо всем позабочусь… – он скосил глаза на горку пакетов, под венком:

– Интересно, что она мне подарила. Адольф обрадуется поезду… – вчера Мюллер учил мальчика рыбачить. Рядом с коттеджем тек быстрый, холодный ручей. Хозяин оборудовал здесь площадку для пикников, Марта пожарила форель на углях и запекла картошку.

– Как в Пенемюнде… – ласково улыбнулся Мюллер, – Адольф, все-таки, одно лицо с предателем Генрихом. Но ничего, он ко мне привыкнет, будет считать отцом… – мальчик спокойно спал, в соседней комнате. Малыш любил поваляться в постели:

– И Марта мне еще детей родит, – Мюллер зевнул, – в Южной Америке. Купим особняк, в горах, рядом с океаном, заведем слуг, лошадей. Я лет сорок проживу, не меньше… – с кухни вкусно пахло кофе, жареными сосисками и тостами. Марта всегда готовила ему завтрак.

– Она хорошая жена, – весело подумал Мюллер, – во всех отношениях. Набожная, отличная хозяйка, заботливая мать. Красавица, каких поискать, а что касается остального, то ни за какие деньги не получишь такого в постели. Она меня любит, сразу видно… – на него повеяло тревожным запахом жасмина.

Он дарил Марте шелковые чулки, и дорогое белье. Короткий пеньюар не прикрывал круглых колен, бронзовые волосы падали на едва прикрытую кружевами, маленькую грудь. Мюллер полюбовался блеском крестика, на стройной шее. Марта обычно подавала ему первую чашку крепкого, черного кофе, без сахара, а потом приносила поднос. Потушив сигарету, он потянул ее за руку:

– Иди сюда. Я проголодался, но все подождет… – он целовал мягкое, цвета сливок плечо, выступающие позвонки на спине, тонкую цепочку, старого золота:

– Я люблю тебя, люблю… – она слабо застонала, уткнув лицо в подушку:

– Она тоже… – успокоено подумал Мюллер, – она тоже, девочка моя. Я все ради нее сделаю, все…

Франкфурт

Из объяснений врачей, перед первой его операцией на глазах, в лейпцигском военном госпитале, Джон понял, что сильная контузия привела к отеку сетчатки, ее отслойке, и разрыву фиброзной капсулы:

– Мы все зашьем, – пообещал ему доктор, – но должно пройти время, прежде чем зрение восстановится, рядовой. Надо дождаться, пока спадет отек… – во Франкфурте, когда отек стал уменьшаться, его прооперировали еще раз. Здешние доктора, более опытные, чем врачи в Лейпциге, нашли, под микроскопом, несколько повреждений, на которые, при первой операции, не обратили внимания. Глаза все это время находились под плотной повязкой:

– Даже хорошо, что вы до середины осени не вставали с постели, – заметил Джону хирург, – для зрения важен полный покой… – когда Джон поднялся, ему велели ходить медленно и аккуратно.

– Я, по-другому, и не могу… – он двигался по коридору, в перевязочную комнату, ощупывая пол, перед собой, белой тростью.

Металлический наконечник стучал по плитке, выстилающей пол:

– Она, наверное, здесь тоже коричневая, – подумал Джон, – как в России, Стивен рассказывал. Стивен, хотя бы, одним глазом видит… – Джон опять поймал тоскливое чувство жалости к себе, где-то внутри:

– Как в Бирме, когда я боялся потерять ногу. Сейчас я могу навсегда слепым остаться. В Бирме меня Тесса спасла, но откуда здесь ждать Тессу? Или Звезду, или Розу? Они обе может быть, погибли, а они меня тоже спасали… – Джон приостановился. На него повеяло ароматом свежей хвои. Раненые, сохранившие остатки зрения, говорили, что у сестринского поста водрузили елку, с гирляндами из свастик, и портретом фюрера. На полуденном обходе выздоравливающим пообещали, вечером, по порции рождественского вина, со специями, и куску коврижки.

Джон вспомнил высокую, пышную елку, в гостиной, на Ганновер-сквер, блеск старинных, прошлого века, времен бабушки Марты, украшений. Зеленые ветви переплетали гирлянды, на верхушке раскидывал крылья белоснежный ангел. Раскачивались пряники и конфеты, под елкой громоздилась гора заманчивых пакетов и свертков. Тетя Юджиния вносила рождественский пудинг, с кувшином ванильного соуса. Дети зарывались в подарки, по радио звучал знакомый голос короля. Они открывали хлопушки, водружая на головы смешные шляпы. Он даже почувствовал на губах привкус орехов и специй:

– Один раз мне монетка попалась, на счастье. Констанца, кажется, каждый год высчитывала, где будет находиться шиллинг, чертила геометрические проекции… – тетя Юджиния всегда клала в рождественский пирог семейный шиллинг, времен королевы Виктории. Джон едва ни всхлипнул вслух:

– Констанца где-то в СССР, как ее теперь найти? Никто из нас может не дожить, до конца войны. Стивен, хоть и транспортные самолеты водит, но все равно, и такое опасно. Все мы можем погибнуть, я могу не добраться до линии фронта… – Джон хотел остаться в госпитале еще на одну ночь:

– Вряд ли Адлеры прямо в Рождество приедут. Мне надо, хотя бы, гражданскую одежду украсть, со склада. Слепец собирается воровать… – он заставил себе улыбнуться. Документы Адлера лежали в госпитальной канцелярии, но Джон не ожидал, что патруль заинтересуется инвалидом.

– Доехать на трамвае до вокзала… – в госпитале лечилось несколько местных ребят, Джон узнал дорогу, – сесть на поезд в Кельн. У гестапо будут мои приметы, однако я к тому времени исчезну, растворюсь в прифронтовой зоне… – Джон, сначала, хотел добраться до Аахена, взятого союзниками:

– Нет, – понял он, – лучше сразу идти в Мон-Сен-Мартен. Городок на оккупированной территории, это вызовет меньше подозрений. Французский язык у меня отличный, притворюсь местной наемной силой. Меня контузило при налете, я потерял зрение, я возвращаюсь домой. Документы мои сгорели… – Джон рассчитывал, что вермахт, занятый контратаками, не станет слишком пристально интересоваться калекой, бельгийцем:

– В Мон-Сен-Мартене мне помогут, обязательно, как Питеру помогли, когда он из Праги бежал. Они найдут Монаха, или кого-то из его ребят. Меня укроют, до наступления войск союзников… – Джон толкнул дверь перевязочной комнаты. На него пахнуло знакомым духом медикаментов, веселый голос доктора велел:

– Садитесь, рядовой Адлер… – кроме глаз, повязка закрывала все лицо Джона. Врачи не хотели, чтобы бинты сбились, и предпочитали обматывать ему всю голову:

– Нам надо ограничить доступ света, – объяснили ему, в Лейпциге, – и вообще, вам даже веками двигать нельзя… – пока Джон лежал, он привык к деловитым, ловким рукам санитарок.

– Фрейлейн Вальде, помогите рядовому… – ему почудилось что-то знакомое, в движении санитарки, в шелесте халата, в осторожных пальцах, взявших его за локоть. Джон, внезапно, ощутил аромат цветов:

– Словно в Груневальде, когда мы с Эммой на скамейке сидели. Я ей васильки приносил… – он помнил нежные губы девушки, растрепавшиеся, белокурые волосы. В церкви она закинула ему руки на шею:

– Я люблю тебя, Джон, люблю… Я не могу жить без тебя… – он стоял на коленях, целуя тонкую щиколотку, под кружевным чулком, Эмма, наклонившись, потянула его к себе:

– Иди, иди сюда… – Джон одернул себя:

– Не думай о таком. Просто эта санитарка моложе, чем остальные, вот и все… – за осень, он приучил себя, по ночам, не вспоминать Эмму. Начав подниматься, он, все равно, иногда не выдерживал, и, нащупав трость, шел в умывальную комнату.

Его усадили в кресло, Джон подышал, немного поерзав. Боль спала. Зазвенели инструменты, в лотке, врач откашлялся:

– Фрейлейн Вальде, встаньте сюда. Да, прямо перед лицом. Будете принимать бинты… – он почувствовал прикосновение холодных ножниц:

– Не двигайтесь, рядовой, – предупредил его врач, – поднимайте веки медленно… – Джон ожидал увидеть перед глазами знакомую, туманную пелену. Вокруг, постепенно, становилось светлее. Он осторожно, боязливо поморгал. Темные фигуры выплывали из дымки, Джон пригляделся, еще не веря тому, что видит. Голубые, большие глаза расширились, она, едва заметно, шагнула вперед, к нему. Он смотрел на серое платье санитарки, на белокурые косы, под косынкой.

– Что вы видите, рядовой? – требовательно спросил врач: «Что видите?».

– Ангела, – тихо ответил Джон, не в силах отвести взгляда от похудевшего, бледного лица Эммы фон Рабе.

В полутемной комнатке навязчиво пахло дезинфекцией. На полках белели аккуратные стопки свежего постельного белья, госпитальных халатов и пижам. Именно здесь, как слышал Джон в умывальной, раненые встречались с санитарками:

– Я тоже встречаюсь… – он, до сих пор, не мог поверить в случившееся. При врачах в кабинете, конечно, ничего делать, или говорить было нельзя. Его осматривали специальным прибором, принесли таблицу Снеллена. Некоторые ребята заучивали наизусть одиннадцать рядов букв, пытаясь обмануть врачей. Пособие по инвалидности выдавали крошечное, а на работу слепых не брали. Впрочем, в Германии работы и не было. Союзники безжалостно бомбили заводы и шахты Рура. На оставшихся предприятиях держали военнопленных, которым вообще не надо было платить.

По ночам, в палате, Джон вспоминал рассказы кузена Стивена о России:

– Никакой разницы нет. То есть, здесь тоже держат инвалидов для пропаганды… – одного такого деятеля, как сочно думал о нем Джон, привезли для выступления перед ранеными. Потерявший зрение лейтенант долго распространялся о заботе партии, рейха и лично фюрера, о каждом герое Германии:

– Остальные пропивают мизерное пособие, – хмыкнул Джон, – хорошо тем, кто из деревни. На фермах, пока, хотя бы есть работа. А в городах, под бомбежками, что делать… – он понимал, что Стивену и Лизе удалось скрыться от НКВД только благодаря удаче:

– СССР гораздо больше Германии, и люди там другие, – думал Джон, – в рейхе тебе и шагу не дадут ступить, не проверив твои бумаги. Здесь спрятаться значительно тяжелее, все на виду… – по словам врачей, операция прошла удачно:

– Конечно, вам надо какое-то время побыть в отпуске, по ранению, – ободряюще сказал хирург, – однако я не вижу препятствий к вашему возвращению в строй. Скажем, месяца через два… – рядовой Адлер, бодро, отозвался:

– К тому времени наши доблестные войска возьмут Париж, и выбросят большевистских варваров из Польши… – санитарка, фрейлейн Вальде, все время осмотра скромно провела в углу. Джон заметил на розовых губах Эммы мимолетную тень улыбки.

Рядового Адлера отправили обратно в палату, оставив на глазах повязку:

– Мера предосторожности, – объяснил ему врач, – ночью можете снимать бинты. Родителям вы, конечно, покажетесь с открытым лицом. Они вовремя приезжают, к вручению Железного Креста… – сидя в кресле, Джон, искоса, поглядывал на фрейлейн Вальде. Девушка, незаметно, указала глазами на большие часы, у него над головой. Стрелка подходила к шести вечера. Скоро надо было спускаться на ужин:

– Я тебя найду… – одними губами сказала Эмма, – жди меня… – Джон был готов ждать ее вечно, но фрейлейн Вальде появилась в палате, с другой, пожилой санитаркой, сразу после ужина. Больным, как и обещали, принесли бидон с теплым, пряным вином, и по куску рождественской коврижки. Джону наложили новую повязку, однако, он почувствовал прикосновение ее знакомых, ласковых пальцев:

– Счастливого Рождества, рядовой. Выздоравливайте. Не вставайте… – Эмма наклонилась над ним, в его руке оказалась коврижка. Теплое дыхание защекотало ухо:

– Через час, на складе белья. Дверь будет открыта… – Джон поймал себя на улыбке:

– Спасибо, фрейлейн. Вам тоже счастливого Рождества… – вечером отделение затихало. Для слепых не существовало дня и ночи, а больные, сохранившие остатки зрения, предпочитали не напрягать глаза, под тусклыми лампами. Электричество в рейхе экономили. В коридоре горело только несколько плафонов. Сестринский пост, с украшенной елкой, пустовал.

Выйдя из палаты с палочкой, Джон, по пути, размотал повязку. Глаза еще видели нетвердо:

– Ничего, все восстановится, – уверенно сказал он себе, – я нашел Эмму, она со мной. Теперь мне ничего не страшно… – ожидая девушку, Джон подумал, что ей удалось бежать из Берлина, после разгрома заговора:

– У Генриха, наверняка, хранился запас документов. Но где Марта, где Теодор-Генрих? Если Марту тоже арестовали, может быть, Эмма забрала малыша… – заскрипели половицы, Джон поднял голову. От нее пахло цветами, влажная щека прикоснулась к его щеке, ресницы дрожали:

– Джон, Джон… Я думала, что ты погиб, что мы больше никогда не увидимся… – Эмма заперла за собой дверь, но рисковать не стоило. Сестры и врачи закрывали глаза, на свидания больных и санитарок, но времени, все равно, было мало.

Эмма скользнула к нему в руки, Джон ощутил ее тепло. Тело наполнилось блаженным спокойствием:

– Ничего, мы справимся. Мы вместе, нас больше никто не разлучит. Мы доберемся до Мон-Сен-Мартена, пешком… – быстрым шепотом Эмма рассказала ему о гибели отца и брата:

– Мы с Мартой уверены, что Максимилиан убил папу, что он казнил Генриха… – он целовал мокрые веки, чувствуя на губах ее соленые, теплые слезы:

– Все, все, любовь моя. Я с тобой… – Марта тоже была здесь, с мальчиком и фамильным пистолетом семьи Кроу:

– Хорошо, – неслышно сказал Джон, – оружие нам может понадобиться, по дороге… – как он и предполагал, девушки воспользовались документами, хранившимися в тайнике группы Генриха:

– Из церкви нас моя бывшая начальница вывела, фрау Маттеус, – зашептала Эмма, – но ее тоже потом арестовали. И арестовали ювелиров… – Джон вздохнул:

– Я знаю, милая. Я приходил к лавке, но успел скрыться. Генрих мне велел покинуть Бендлерблок. Я в Польшу отправился, хотел подпольщиков найти, и нашел, но меня ранили. Я взял документы немецкого солдата, погибшего… – он обнимал знакомые, стройные плечи:

– Со дня на день приедут родители этого Адлера… – Эмма подумала:

– Надо Джону о моей матери рассказать. Потом, все потом. Сначала надо его обезопасить… – она кивнула:

– Я все сделаю. Заберу из канцелярии папку Адлера, мы ее уничтожим. Возьму тебе документы кого-нибудь из умерших людей. Бумаги не сразу в гестапо сдают. У нас с Мартой паспорта надежные… – невестка, как сказала Эмма, устроилась на разъездную работу:

– Мне кажется, она нашла кого-то из группы… – Эмма целовала его, – в провинции работали люди. Или она со своими церковными контактами на связи. Мы не голодаем, у нас есть деньги… – Эмма велела ему ждать на трамвайной остановке, утром:

– Не той, которая перед госпиталем. Запоминай… – она чертила пальцем на его ладони:

– Уходи после завтрака, через задний двор. В это время приезжает машина, с провизией, ворота откроют. Палочку возьми, я тебе на остановке документы отдам, но вдруг патрули попадутся. Хотя Рождество, вряд ли… – Эмма собиралась украсть для него справку без фотографии:

– Она мне недолго понадобится, – Джон прикоснулся губами к знакомой, медной цепочке клыка, на ее нежной шее, – дождемся Марты и двинемся на запад, любовь моя… – он понимал, что исчезновение Адлера заметят:

– Но у фрейлейн Вальде его искать не будут. Она первый раз в отделение офтальмологии пришла. Гестапо на вокзалы отправится. Папку с моим фото мы сожжем. Пока они составят словесное описание, пока разошлют его по Германии, мы окажемся в Мон-Сен-Мартене. Господи, спасибо, спасибо тебе…

Эмма дышала ему в ухо:

– Это чудо, милый, чудо. Такое только в Рождество случается. Я твой клык никогда не снимала и не сниму… – Джон поцеловал белокурую, выбившуюся из косы прядь:

– Ты моя жена, я твой муж, Эмма. Пока мы живы, ничего не изменится. Я люблю тебя… – дверь приоткрылась. Джон проводил глазами светлое сияние ее волос, под сбившейся косынкой:

– Все будет хорошо. Все закончилось, нас ждет только счастье.

Плита на узкой кухоньке квартиры фрау и фрейлейн Вальде работала на угольных брикетах. Тихим утром Рождества, в духовке, дотла сгорела папка рядового Адлера, с выведенной черной тушью, готическим шрифтом, фамилией, с фотографиями рядового, сделанными в лейпцигском госпитале. Доктора велели Джону, для снимка, открыть глаза:

– Но я ничего не видел, только пелену. А теперь вижу… – зрение становилось все четче. Он легко миновал больничный двор. Как и обещала Эмма, ворота оказались открытыми. Рождественский город был пустынным. Джон взял из палаты палочку, но шел уверенно, с открытыми глазами, вспоминая повороты, которые чертила Эмма на его руке. Промозглый ветерок забирался под госпитальный халат и пижаму, ноги в тапочках почти сразу промокли. Над Франкфуртом нависло серое, низкое, туманное небо, моросил легкий дождь.

Эмма сказала, что будет ждать его на остановке, с кошелкой. В сумке лежала папка рядового Адлера, справка о нахождении в госпитале, выданная одному из скончавшихся раненых, и смена гражданской одежды, которую Эмма тоже намеревалась украсть со склада. На остановке они друг к другу не подходили, и в трамвае сидели раздельно. На улицах почти никого не было, город спал. Никто не обратил внимания на девушку, в сером платье санитарки, и скромном пальто, на невысокого мужчину, арийской внешности, в госпитальной одежде.

Когда трамвай вывернул к площади Хессе, Джон поймал взгляд Эммы. Девушка не стала сразу заходить в подъезд, а внимательно осмотрелась вокруг. Позже, в квартире, Эмма объяснила Джону:

– Окна старшего по дому, партайгеноссе Циля, выходят во двор, но Марта говорит, что надо всегда соблюдать осторожность… – кивнув Джону, прижавшемуся к стене дома, придержав тяжелую дверь, Эмма нырнула в подъезд.

Джон стоял над плитой, с лопаточкой в руках, босиком, в накинутом на плечи халате. В квартире было тепло, из ванной доносился шум воды. Они задернули шторы, в обеих комнатах. Можно было бы посмотреть на часы, но Джон откровенно ленился даже взглянуть на циферблат хронометра:

– Это обед… – он перевернул сосиски на сковородке, – или ужин, или поздний ужин. Какая разница… – они с Эммой потеряли счет времени. Сладко, широко зевнув, Джон отпил остывающего кофе:

– Сейчас поедим, и вернемся в постель… – они зажгли свечи, в гостиной. Золотая фольга гирлянд поблескивала в слабых огоньках, переливался белизной ангел, на верхушке елки. Джон вдыхал запах цветов:

– Ты сама будто ангел… – он целовал острые колени, поднимаясь все выше:

– Я не поверил своим глазам, когда тебя увидел… – Эмма томно хихикнула:

– Врачи все списали на твое потрясение. Ты думал, что слепым останешься, тебе ангел и почудился. Тем более, в сочельник… – она повела рукой в сторону елки:

– Марта мне подарки оставила, а я ей свой вручила, перед отъездом. Но теперь у меня есть самый лучший подарок… – Эмма притянула его к себе:

– Так у Марты с Генрихом было, – успела подумать девушка, – по любви. Я так хотела дождаться любви, после смерти Франца. И дождалась… – она даже не почувствовала боли:

– Все правильно… – сердце часто, лихорадочно билось, – мы любим, друг друга, мы всегда будем вместе. Родятся дети… – потом Эмма, весело, загибала пальцы:

– В сентябре, милый. К тому времени, война, наверное, закончится… – приподнявшись на локте, Джон уложил ее обратно, прижав к себе, накрыв тонким одеялом:

– Война закончится весной, обещаю. В апреле, в мае. Германия капитулирует, и японцы тоже сдадутся. Но ты к тому времени… – он поцеловал Эмму куда-то в нос, – будешь ухаживать за розами, в Банбери. В замке госпиталь сейчас, но мои личные комнаты стоят закрытыми. Туда и поселишься. Потом я вернусь с фронта, начнем все приводить в порядок… – Джон рассказывал ей о доме на побережье, в Саутенде, и о том, как они летом поедут в Шотландию:

– Я в горах много курсов проходил, – он улыбался, – все глухие места знаю. Снимем коттедж, у озера, я на рассвете буду ловить форель, и жарить рыбу на костре. Вернемся в Лондон и увидим нашего малыша, мальчика, или девочку… – Джон не стал говорить Эмме о будущей поездке в Россию, за Уильямом: