Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

– Он в американскую армию перешел, тоже в чине майора. Будет командовать инженерным подразделением, на нашем участке. Рано или поздно, мы вперед пойдем, к Маасу и Рейну… – пока карта окрестностей Мальмеди и Арденн вообще больше напоминала слоеный пирог. Вермахт и американцы отчаянно сражались за деревни, от которых, во многих случаях, остались только развалины:

– За Мон-Сен-Мартен немцы будут драться, не жалея крови, – понял Хаим, – у них там шахты и завод сталелитейный. С них еще станется подорвать все, перед отступлением. Впрочем, малышка Маргарита погибла, и Виллем погиб, в Аушвице… – о смерти священника ему рассказал Меир, вернувшись из Италии:

– Что касается Мишеля, – сын помолчал, – то он, скорее всего, тоже мертв, папа. Он, правда, за линию фронта с надежным человеком ушел… – Меир, помявшись, решил не говорить отцу о Максиме:

– Может быть, его тоже в живых нет, – решил майор Горовиц, – хотя он собирался в Будапешт вернуться. Только город сейчас в осаде, там уличные бои… – Меир вез в Мальмеди и Питера, и Теодора.

– Хотя бы всех увижу… – доктор Горовиц разлил кофе по стальным чашкам, – пусть и ненадолго… – рядовой Сильвер забрал у него поднос:

– Мне даже неудобно… – Хаим устроился в большом, покойном кресле настоятеля аббатства. В кабинете все еще, неуловимо, пахло ладаном и воском: «В палатах и коридорах давно все лекарства и кровь перебивают. Хотя монахи служат мессу, каждый день… – собор в Мальмеди пострадал от обстрелов, в небольшую церковь при аббатстве приходили и местные жители, и солдаты, католики:

– Нам бы еще еврейского капеллана завести, – подумал Хаим, – вместе с католическим. Хотя здесь евреев и не осталось вовсе, только эти сироты. Они даже не из Мальмеди, а с севера, из Брюсселя, – детей, все четыре года оккупации, прятали в монастырях и не фермах, передавая из рук в руки, надежным людям.

Хаим подвинул майору Бронфману портсигар:

– Ничего неудобного, рядовой. У нас, так сказать, вечерний отдых… – Эдуард объяснил, что не хочет допрашивать немцев один, без военной контрразведки:

– У меня и должной подготовки нет, – заметил Бронфман, – Меир приедет, и займется этими эсэсовцами… – выслушав сестру Робинсон, Хаим успокоил ее:

– Ничего страшного. В любом случае, лучше мы мужчине палату поручим. А к фон Рабе я сам приду, и уже сегодня… – санитар Сильвер вызвался взять на себя уход за немцами.

– У меня глаза голубые, – весело сказал юноша, – пусть думает, что я англичанин. Вы сами меня учили, доктор Горовиц, что врач должен лечить всех, невзирая на то, чем они занимались, до болезни, или ранения. Когда они выздоровеют, они пойдут под трибунал, а пока им нужна помощь… – Хаим вспомнил слухи, ходившие среди раненых:

– Эсэсовцы, якобы наших пленных расстреливают. Ерунда, они обязаны соблюдать требования международных конвенций. Стивен был в немецком плену, и покойный Мишель тоже. Не может такого случиться. А лагеря, Аушвиц… Но мы до сих пор не знаем, что там происходило… – они с Бронфманом покуривали, санитар Сильвер тоже протянул руку к портсигару. Юноша, довольно робко, посмотрел на своего бывшего учителя.

Майор поднял бровь:

– Разрешаю курить, рядовой… – Хаим отпил кофе: «Сейчас передохнем, санитар, и я вас представлю вашим будущим подопечным».

За полгода военной службы и работы в полевом госпитале, Мирьям поняла, что самое тоскливое время наступает после ужина. Генератор переводили на экономный режим работы, оставляя яркое освещение только в одной операционной, подготовленной на случай появления раненых, с передовой. Все плановые операции назначались на утро и день.

После обеда от госпиталя, по западной, разъезженной, в лужах грязи, дороге, отходили крытые грузовики, с теми, кто ехал в тыловые части, для дальнейшего лечения. Колонну сопровождали машины охраны, но в последние две недели немецких самолетов видно не было, и не только из-за плохой погоды:»

– них горючего мало… – Мирьям шла по коридору, с переносным пюпитром, и пачкой бумаги, – и здесь все перемешалось, не поймешь, где немцы, а где американцы. Они боятся свои позиции разбомбить… – в начале декабря им несколько раз привозили ребят, попавших под дружественный огонь. Майор Бронфман, показывая Мирьям карту, заметил:

– Ничего точно не известно. На местности знают, в чьих руках находится эта деревня, то есть груда развалин, – он вздохнул, – но и на местности обстановка меняется каждый день… – вечером в палатах включали репродукторы, радисты передавали запись последних известий. Ходячие раненые разбредались по палатам, где держали гражданских лиц. Офицеры и солдаты играли с ребятишками:

– Те, кто французский знает, с местными девушками знакомятся… – Мирьям поймала себя на улыбке, – здесь много вдов осталось, после оккупации… – сестры всегда приносили детям и бледным, худеньким женщинам сахар и шоколад, из армейского пайка. Проходя мимо дверей палат, где держали немцев, Мирьям взглянула на вооруженных, военных полицейских:

– Никуда эти мерзавцы не сбегут. Тем более, там один… – она вспомнила звание, – штандартенфюрер легко ранен, остальные лежачие… – Мирьям, с облегчением, узнала, что немцами будет заниматься санитар Сильвер. Рядовой смотрел на нее, сержанта, с нескрываемым восхищением:

– Он вечно мне на глаза попадается, – усмехнулась Мирьям, – он просто мальчик еще. У него это пройдет… – Фред бегал сестрам за кофе, наряжал для них елку, и собирал у девушек письма, к приезду машины военной почты. Мирьям сегодня, в перерывах между операциями, успела ответить и Сюзанне, и капитану Мозесу. Думая о летчике, она всегда, немного смущалась:

– Надо еще дожить до победы, – напоминала себе сестра Робинсон, – я в безопасности, а капитан каждый день рискует… – про себя, она называла Мозеса по имени:

– Абрахам, в честь президента Линкольна. А меня в честь еврейки назвали, матушки Мирьям, которая на озерах жила… – бабушка сестры Робинсон рассказывала ей легенды, о Подпольной Дороге, о Сержанте, Натаниэле Фримене, и его дочери, тоже погибшей за свободу негров:

– После войны все изменится, – надеялась Мирьям, – даже сейчас, в армии, белые и негры в одних палатах лежат… – официально, сегрегации в армии пока никто не отменил, но на фронте, в окопах и госпиталях на такое никто не обращал внимание.

Мирьям сунула черноволосую голову, в наколке, в палату старших офицеров. Здешние раненые, все, кроме майора Бронфмана, писали письма сами. Бронфман, привалившись к каменной стене, играл сам с собой в шахматы. Офицер обрадовался:

– Сестра Робинсон! Ребята все по гостям разбрелись, во дворе опять костер жгут… – окно палаты выходило в монастырский сад. Сквозь забитый досками проем, виднелись отсветы пламени, они слышали детский смех:

– В снежки затеяли играть… – Бронфман, поморщившись, подвигал правой, раненой рукой, – я бы мог левой кидать, но хочется завтра письмо отправить… – Мирьям устроилась на стуле, с пюпитром:

– Обещайте, что вы больше к нам не попадете, майор. Опять я вам письма пишу… – Бронфман подмигнул ей:

– Это как война пойдет, сестра. Но до Берлина мы, с моим бывшим учеником, доберемся. Пройдем по улицам, где когда-то жили… – диктуя письмо жене и детям, Эдуард думал не об аккуратном домике, в пригороде Сан-Франциско, с палисадником и гаражом, а о высоких сугробах, в горном лесу. Они вышли на миссию на рассвете первого дня нового года. Точку рандеву сообщил партизанский связной, мальчишка, по виду подросток, перешедший линию фронта ночью.

– У нас в блиндаже тоже елка стояла, с Рождества… – Бронфман смотрел на дерево, с бумажными игрушками, с гирляндами из бинтов, с ватным снегом, в углу палаты, – мы парнишку накормили, супом… – мальчик, шмыгая носом, дышал на замерзшие руки:

– Монах вас здесь ждать будет… – карандаш уперся в окрестности горы Ботранж, – там раньше лесопилка немецкая стояла, но с зимой боши оттуда ушли… – бельгийцы, как и французы, называли немцев бошами. Бронфман, занося себе в блокнот координаты, неожиданно поинтересовался:

– А тебе сколько лет? Четырнадцать… – юноша, обиженно, отозвался:

– Семнадцать. Я просто медленно расту… – глядя на бледное лицо, на впалые щеки, майор понял:

– Не медленно. Они здесь голодали, все эти годы. Авиаторы сбрасывают продукты, но сколько провизии до местных доходит… – мальчику дали с собой галет, изюма и шоколада. Юноша, аккуратно, рассовал свертки по карманам суконной куртки:

– Спасибо. Это все малышам пойдет, в Мон-Сен-Мартене… – на встречу с Монахом Бронфман тоже взял с собой провизию.

– Впрочем, и встречи почти не случилось, сразу немецкая машина появилась… – они с Монахом едва успели пожать друг другу руки. У ног командира крутилась черная собачка, с весело загнутым наверх хвостом. На ошейнике висел мешочек, крепкой кожи:

– Я успел подумать, что Монах похож на Хамфри Богарта, только в очках… – Бронфман знал, как зовут руководителя партизан в Арденнах. Доктор Гольдберг, свистнув собаке, велел:

– Гамен, беги к дороге… – шоссе проходило в полукилометре, от точки рандеву, – дай нам знать, если кто-то появится… – Бронфман проводил глазами черное пятно, на снегу: «Он будет заметен».

– Он умный пес… – коротко сказал Монах, – и давно работает в отряде… – Гольдберг говорил о собаке с уважением. Бронфман получил сведения о немецком гарнизоне, в Мон-Сен-Мартене и окрестных деревнях. Пряча блокнот, майор помялся:

– Может быть, вы хотите в наше расположение пойти… – за спиной Гольдберга маячили угрюмые, крепкие, обросшие бородами мужики, в шахтерских, рваных куртках. У всех партизан было немецкое оружие. Кривоватые, длинные пальцы, размяли американскую сигарету:

– У меня есть свои обязанности, – отрезал Монах, – пока я их не выполню, и речи быть не может, о том, чтобы свернуть боевую деятельность. Вы не забывайте, отсюда до Эйпена немцы стоят, и сейчас они вперед идут, на запад. Я здесь четыре года воюю… – он выпустил едкий дым, – и буду воевать, пока Бельгия не станет свободной… – они услышали выстрелы, со стороны шоссе.

Бронфман помнил неожиданно ласковый голос Гольдберга:

– Не скули, Гамен. Ничего страшного, всего лишь царапина. До твоей свадьбы заживет, хотя у тебя каждую неделю свадьба… – на худом лице Гольдберга появилась веселая улыбка. Он быстро и ловко забинтовал черный, измазанный кровью бок:

– Иди сюда, – пес прыгнул ему в руки, Гольдберг устроил его под курткой:

– Пусть в тепле посидит. Я не ветеринар, но рана не опасная… – немецкая машина догорала, подожженная минами, рядом валялись два трупа:

– Я бы их сразу расстрелял… – Гольдберг махнул рукой в сторону лежавших на снегу раненых, в эсэсовской форме, – но вы мне скажете, что так не положено… – Бронфман кивнул:

– Не положено. Мы их заберем, допросим… – Монах прервал его: «И они отправятся в лагерь для военнопленных, а потом вернутся в Германию… – темные глаза горели холодной яростью:

– Не понеся наказания за свои преступления… – Бронфман пожал плечами:

– Конечно, их будут судить. Всех членов СС отправляют под военный трибунал… – Монах выбросил окурок в снег:

– СС ваших пленных расстреливает. Просто, чтобы вы знали, майор. Вы еврей… – он помолчал, – я тоже еврей. Не мне вас рассказывать, что немцы сделали с нашим народом… – партизаны растворились среди высоких, гулких сосен. Откуда-то сверху, из густых ветвей, защебетала птица. Бронфман стоял, глядя на петлицы, с эсэсовскими рунами, на испачканный кровью снег:

– Нет, нельзя. Нельзя им уподобляться. И у них могут быть важные сведения… – упрямые глаза Монаха, странным образом, напомнили ему женщину, которую он допрашивал, еще работая в США, в Лос-Аламосе.

– Доктор Горовиц говорил, что Мэтью сейчас в Лондоне. Он полковником стал, а ему едва за тридцать, как и мне. Он далеко пойдет. Мы тогда немцами притворялись, разговаривая с ней. Впрочем, она ничего и не сказала… – Бронфман не знал, что случилось с заключенной, но решил:

– Черт с ним. Меир свой человек, мы с ним вместе под пулями лежали. Мало ли что на войне еще произойдет. Надо ему рассказать о той женщине, он тоже в Секретной Службе раньше трудился. Он умеет тайны хранить… – майору стало легко:

– Я правильно решил, – понял Бронфман, – пусть Меир о ней знает… – он очнулся от смешливого голоса сестры Робинсон:

– Я давно закончила, майор, а вы все на елку смотрите… – Бронфман забрал у нее письмо:

– Моя семья тоже елку ставит, хоть мы и евреи. С прошлого века повелось. Вот и смотрю… Спасибо вам, сестра… – майор потянулся за шинелью: «Теперь можно и в снежки поиграть».

Отто фон Рабе брезгливо оттолкнул кубик желтого, американского масла.

Палату заливало яркое солнце. После снежной, ветреной ночи погода, неожиданно, выдалась почти теплая. В этом крыле стекла в окнах сохранились. Отто видел полуразрушенные снарядами башни собора в Мальмеди, и высокое, голубое небо. Следов самолетов заметно не было. На проваленной крыше собора развевались флаги союзников, и трехцветное знамя свободной Бельгии.

Отто заставлял себя не смотреть в ту сторону, точно так же, как он старался не разглядывать санитара, приставленного к палатам, где лежали пленные. Высокий, широкоплечий юноша представился рядовым Сильвером. Англичанин не знал немецкого языка. Отто мог бы, беспрепятственно, разговаривать с соседями, если бы таковые у него имелись. Однако американцы разделили пленных, и Отто понятия не имел, что случилось с его товарищами. У дверей палаты менялись военные полицейские. Штандартенфюрер спросил, на английском языке, у санитара Сильвера, где находятся остальные немцы. Голубые, большие глаза юноши безмятежно взглянули на Отто:

– Не знаю… – звание Отто юноша не употреблял, – я приставлен только к вашей палате… – даже если Сильвер и врал, Отто было это никак не выяснить. Он не хотел интересоваться тем, что произошло с эсэсовскими врачами, у начальника госпиталя. Отто едва преодолевал тошноту, вспоминая типично еврейское лицо майора Горовица. Едва Отто открыл рот, как начальник госпиталя его прервал:

– Меня не интересуют ваши нацистские… – он поморщился, – идеи. Вы находитесь в плену и будете выполнять распоряжения командования союзников… – пожилой человек прошелся по комнате. Серо-синие глаза, под очками, неприятно, холодно заблестели.

– Я давал клятву Гиппократа, как и вы… – ядовито продолжил доктор Горовиц, – впрочем, вы, и ваши преступные коллеги недостойны звания врачей. После излечения вас ждет военный трибунал… – Отто, твердо, сказал себе:

– Все ненадолго. Вермахт рвется вперед, в Брюссель и Париж. Я видел карту, я помню планы танкистов… – Мальмеди вдавался языком в позиции вермахта. Танкисты хотели атаковать город одновременно, с запада и востока. По словам армейских командиров, на востоке, в трех милях от Мальмеди, американцы едва удерживали позиции:

– Главное, чтобы они не подбросили подкрепления, на запад. Тогда нашим танкистам не удастся замкнуть котел… – начальник госпиталя сообщил Отто, что им будет заниматься санитар, мужчина:

– Свои людоедские убеждения можете оставить при себе… – доктор Горовиц, не спрашивая разрешения, закурил, – я перевожу сестру Робинсон от вас не потому, что вам не нравится цвет ее кожи, а потому, что в госпитале много женских палат, где лежат гражданские лица. Девушкам удобнее там работать… – в рейхе чернокожие, как и евреи, считались подлежащими уничтожению. Отто не занимался этой проблемой, но краем уха слышал, что немногие, жившие в Германии, полукровки, потомки американских солдат, заводивших романы с немецкими девушками на первой войне, давно отправились в концлагеря.

Доктор Горовиц, будь он уроженцем Германии, тоже закончил бы депортацией и печами Аушвица или Треблинки. К горлу Отто подкатывала тошнота, когда он думал, что его касался еврей, на операции:

– И американский военный, взявший нас в плен, с разведчиками, тоже еврей… – об этом ему, с каким-то удовлетворением, сообщил начальник госпиталя. Отто сжал зубы, заставив себя не распространяться об идеях рейха и фюрера. Доктор Горовиц ушел, Отто задумался:

– Где-то я его видел. Лицо очень знакомое… – он вспомнил бывший сад Кардозо, в Амстердаме, красивую, высокую блондинку, с близнецами, на прогулке. Старший брат столько раз показывал Отто снимки доктора Горовиц, что штандартенфюрер наизусть выучил строгие, красивые черты арийского лица.

– То есть не арийского… – поправил себя Отто, – такие евреи, как она, наиболее опасны… – после побега из Праги, по словам брата, доктор Горовиц пропала, где-то в Польше:

– Он гулял с мальчиками в саду, – подумал Отто:

– Ее отец, доктор Хаим Горовиц… – в палате пахло табаком, после визита врача, но окно было никак не открыть. Крепкие ставни заколотили на зиму, кривыми гвоздями. Отто подышал, успокаиваясь: – Я тогда увидел его, еврея. Доктор Горовиц его бывшая жена. У них были близнецы… – Отто сидел на кровати, в госпитальном халате, нахмурившись, глядя куда-то вдаль:

– Максимилиан прислал в Аушвиц группу сирот, с братом Элизы. Сначала они в какой-то обители жили, но Макс обнаружил, что его распоряжение не выполнили. Они поехали в лагерь… – теперь Отто все вспомнил. Он увидел подобострастный блеск, в голубых глазах покойного еврея, увидел начало туберкулезного процесса, на рентгеновском снимке, фотографии близнецов, в серой папке, со свастиками и номером:

– Светловолосые, голубоглазые мальчики. Близнецы Жозеф и Себастьян Мерсье. В Аушвице им шесть лет было… – покойный еврей, мерзавец, обвел Отто вокруг пальца, и спас своих детей от экспериментальной операции.

Штандартенфюрер медленно жевал кусок хорошо пропеченного, белого хлеба. В немецких госпиталях таким пайком кормили только высших офицеров. Рядовые и сержанты получали серую буханку, маргарин, и желудевый эрзац. Санитар Сильвер принес ему чашку натурального кофе, но Отто пил только воду. Услышав о его вегетарианстве, доктор Горовиц пожал плечами: «У нас одни пайки для всех». Отто не мог съесть даже картофельное пюре, куда вылили мясную подливу. Он подозревал, что на кухне сделали это нарочно.

– Они надо мной издеваются, но скоро в Мальмеди войдут танки вермахта… – Отто сказал себе:

– Я тогда уехал из Аушвица. Еврея переводили из медицинского блока обратно в бараки. Он покончил с собой, перерезал вены. Детей, кажется, обратно в обитель отправили, после вмешательства Ватикана. Максимилиан был недоволен, что попы вечно суют во все свой нос. Непонятно, кто сообщил в Ватикан о той группе… – откуда приехали дети, и куда их увезли, Отто не знал:

– Но я выясню, – пообещал он себе, – непременно. Я помню их фамилии. Даже если Аушвиц возьмут русские, если в лагере уничтожат всю документацию, то бумаги останутся в Берлине. У нас никогда ничего не выбрасывают, в архивах должен царить порядок. Выясню и сообщу Максу. Он будет доволен. Может быть, доктор Горовиц тоже в этой обители сидит, узнала, где ее дети… – допив воду, Отто вернул кружку на поднос.

Санитар Сильвер забрал с прикроватной тумбочки посуду. Юноша не заметил, как Отто быстрым, вороватым движением, коснулся его руки. Дождавшись, пока дверь закроется, Отто залез под одеяло:

– Не смей, не смей… – пальцы дрожали, – не смей, подумай об Ингеборге. Ты женат, это порок, это грех… – тяжело задышав, всхлипнув, он перевернулся на бок, расстегивая халат.

Ставело

Не доехав мили до деревни, виллис американской армии, с Федором за рулем, забуксовал в ледяных лужах, на разбитой танками дороге.

На горизонте, в морозном свете заходящего солнца, виднелись очертания полуразрушенных зданий, дымки над потрепанными, полевыми палатками, цвета хаки. На востоке, в стороне Мальмеди, на небе, темного пурпура, появились первые, вечерние звезды. По дороге сюда, они обгоняли колонны танков, выезжая на обочину, ревя мотором. Майоры менялись за рулем, давая друг другу отоспаться, на заднем сиденье.

Днем, остановившись у какой-то походной кухни, они пообедали мясным, густым супом. Посмотрев на часы, майор Горовиц подогнал кузенов:

– По таким дорогам больше сорока миль в час не сделаешь, а я хочу отца увидеть, до ночи… – до Мальмеди отсюда оставалось всего четыре мили. Федор бросил взгляд на усталое, в темной щетине лицо:

– Ладно. Он невесту потерял. Понятно, что он хочет с отцом рядом побыть… – они выехали из Парижа вчерашним вечером. Ночью они, по очереди, дремали, виллис скакал на колдобинах шоссе. Навстречу, ослепляя их фарами, позли, казалось, бесконечные вереницы грузовиков с ранеными. Потери, в общем, ни от кого не скрывали. Каждый день в Арденнах гибли тысячи солдат и офицеров. Морозная погода была на руку немецким танкистам:

– Со времен наступления под Москвой, их химики поработали над присадками, – мрачно сказал Федор, – да и не такие сильные сейчас холода… – чем выше они поднимались, следуя на восток, тем ниже падала стрелка, на приборной доске виллиса.

– Минус десять… – Питер Кроу широко зевнул, не выпуская руля, – это не минус тридцать, ты прав. Остается надеяться, что им горючее вовремя не подвезут… – под ногами лежали канистры с бензином. Никто не хотел терять времени на поиск армейских заправок. Они взяли несколько фляг, с кофе, однако на обеде обнаружили, что емкости пусты:

– Ничего, – нарочито бодро заметил Меир, куря в кулак, пряча сигарету от резкого ветра, – у папы поужинаем, кофе выпьем… – по дороге они почти не говорили.

Когда наставала очередь Федора вести машину, он неслышно мурлыкал себе под нос. Песня помогала не заснуть. Дорогу очистили от мин, но никто из них не хотел закончить поездку в армейском госпитале. Часто виллис едва удерживался на обледеневших, заснеженных обочинах. В зеркальце Федор видел кузенов, спавших вповалку на грязном, покрытом пятнами машинного масла, сиденье.

В виллисе было накурено, однако он, все равно, зажал в зубах сигарету:

– Осталось совсем немного. Ставело, и Мальмеди. Отдохнем, под крылом у дяди Хаима… – по предписанию, полученному Федором, выходило, что его инженерная часть как раз и находится в Ставело. Деревня стояла на бурном, порожистом Амеле:

– Река здесь с гор стекает, из Мон-Сен-Мартена… – на пассажирском сиденье лежала армейская карта, – а в Мон-Сен-Мартене еще немцы сидят… – дорога шла по краю американских позиций. На севере, насколько они знали, шли беспрестанные, оборонительные бои. Федору не нравились очертания языка, вдававшегося в оборону немцев, под Мальмеди:

– Они нажимают, с востока, – вспомнил он вчерашнюю сводку, – а если еще и на западе, внезапно, атакуют, то нам не поздоровится… – в Ставело стоял средневековый мост через Амель, по которому шло снабжение американских частей, расквартированных на востоке, вокруг Мальмеди. Напевая:

– Милая, ты услышь, меня… – Федор, невольно, ловил себя на улыбке.

Едва приехав в Париж, услышав о пропаже Мишеля, за линией фронта, в Италии, Федор отрезал:

– Ничего с ним не случилось. Я его с детства знаю, Маляр парень упрямый. Он Лауру искать отправился, а вовсе не за «Тайной вечерей» присматривать. То есть и за фреской тоже… – они с Питером сидели в ресторане месье Жироля, на рю Мобийон, – но поверь мне, – Федор разлил вино, – он вернется, и Лауру он найдет. Если Монахиня жива, конечно… – тяжело вздохнул Федор. Остановив виллис, он повернулся к кузенам:

– Пойду, посмотрю, что с мостом… – Федор заметил какое-то движение, на заснеженном берегу Амеля, – а вы не ленитесь, подберите доски, вытащите машину на сухое место. Хотя где его здесь найдешь… – Федор, от души, выматерился, по-русски. Питер поморгал заспанными глазами, Меир потянулся: «Мы в Мальмеди уже?».

– В Ставело… – замотавшись в шарф, надвинув на уши шерстяной шлем, Федор вылез из-за руля. Лицо обжег ледяной ветер:

– Мы, кстати, все небриты, но вряд ли кто-то к такому прицепится… – чихнув, вытерев холодную соплю с носа, Федор ступил в разъезженную кашу, из грязи и снега:

– Мы машину до ночи вытаскивать будем… – спрятав руки в карманы шинели он пошел к Амелю. Сзади натужно ревел виллис, он слышал отборную ругань, с нью-йоркским акцентом:

– Меир доски под колеса подкладывает. Бедный Меир, невесту потерять перед самой свадьбой… – Федор, все равно, не мог не улыбаться.

Поскальзываясь на льду, вытирая слезы с заросших рыжими волосами щек, он вспоминал легкий ветер, в заливе Пьюджет-Саунд. Участок ему понравился сразу, пологий, выходящий на воду, поросший соснами, и несколькими кривоватыми, северными березами. Листья золотились, трепетали в соленом воздухе. На серые камни берега набегала мелкая, прозрачная волна. Паром сюда ходил раз в неделю. На почте единственный служащий правительства США продавал рыболовные снасти, старые газеты, свечи и керосин. Электричество работало от генераторов, один телефон находился на той же почте, под маленьким флагом США и портретом президента Рузвельта. Землю отдали за бесценок, на всем острове жило едва ли десяток семей.

– И мы будем жить… – вернувшись на базу Хэнфорд, он показал Анне фотографии:

– Строиться, конечно, после войны придется, – заметил Федор, – и вообще, когда все случится… – он повел рукой. Они оба, по какому-то суеверию, избегали говорить о том, что должно было произойти весной:

– В конце апреля, в начале мая… – Федор, украдкой, перекрестился, – если все пойдет, как надо… – врачи в госпитале Хэнфорда, уверяли их, что все в порядке.

Анна жила в отдельном коттедже, на закрытой, круглосуточно охраняемой территории. Федору разрешили остаться на базе, на несколько дней. Даже осенью здесь вечерами было светло, звенели комары, журчал ручей. Сосны напомнили ему дачу, под Петербургом:

– Только моря нет… – он снял с бревенчатой стены коттеджа семейный клинок, – а грибы попадаются, американцы такого не едят… – на маленькой кухоньке Анна нажарила ему лисичек, с луком и сметаной:

– Ты не волнуйся… – она сидела в кресле-качалке, укрывшись пледом, перелистывая «Бедных людей», – врач каждый день приходит. И чувствую я себя отлично, работаю… – о работе она, разумеется, не распространялась, а Федор не интересовался содержимым папок, в ее кабинете, у пишущей машинки:

– Надо малыша найти… – он услышал, от реки выстрелы, – у маленького племянник будет, или племянница. Но Анне скоро сорок три… – он велел себе не думать о таком:

– К весне мы в Берлине окажемся. Я найду фон Рабе, заберу нашего внука или внучку. И вернусь в Америку, как раз к тому времени, как… – здесь Федор обрывал себя. В Париже он не пошел в православный собор:

– Ну их, коллаборационистов, не хочу видеть их рожи… – заглянув в церковь Сен-Сюльпис, где крестили Мишеля, он поставил свечи, перед статуей Мадонны:

– За здравие и за упокой… – Федор присел на скамейку, темного дерева:

– Марты больше нет, но Господь сжалился над нами, дал нам ребенка. В Америке все хорошо будет, я уверен. Сейчас воевать надо… – Федор застыл на крутом берегу реки.

Крупный снег падал в черную воду, опоры моста искалечил взрыв. Рядом со въездом копошились ребята, с петлицами инженеров. Федор, громовым голосом, крикнул:

– Кто здесь старший, немедленно ко мне! – краем глаза он заметил трупы двух солдат, в американской форме, валяющиеся среди окровавленных камней, ближе к воде.

Выслушав стучащего зубами лейтенанта, Федор успокоил его:

– Расстреляли диверсантов, и правильно сделали. Нас предупреждали, в Париже, что немцы посылают десанты СС, за линию фронта. Отбирают людей, владеющих английским языком… – он поинтересовался, где комендант деревни. Лейтенант, вытянувшись, отрапортовал:

– В тыл увезли. Он два часа назад на мине подорвался, на западной дороге. То есть его машина… – СС, как выяснилось, заминировало шоссе, ведущее к Мальмеди:

– Ладно, – решил Федор, – танки медленно идут, появятся здесь только завтра, а ночью из госпиталя никто грузовики отправлять не будет. Придется на день задержаться, все в порядок привести… – вернувшись к машине, он обнаружил измученно курящих кузенов. Меир вытер рукавом шинели забрызганные грязью очки:

– Мы виллис вдвоем толкали, но вытолкнули… – Федор сплюнул в снег:

– Осталось милю до реки проехать, а потом придется ночь куковать. То есть вы спите, – поправил он себя, – а я с саперами пойду на запад, дорогу разминировать. Надо мост восстановить… – Меир, было, открыл рот. Питер, мягко, заметил:

– Завтра отца увидишь, ничего страшного. Не надо рисковать жизнью, Меир. Четыре мили ты за пару часов минуешь, пешком, но никто не знает, сколько мин немцы оставили… – майор Горовиц выкинул окурок: «Связи здесь, конечно, нет. И ведь это даже не передний край…,»

– Это слоеный пирог, – буркнул Федор, заводя машину, – держите оружие наготове, когда дремать будете. Могут и другие диверсанты появиться… – разбросав доски, виллис поехал на восток, где над Амелем, над взорванным мостом, вставала холодная, белая луна.

За ночь виллис насквозь промерз, стекла покрылись разводами.

Загнав машину в полуразрушенное здание, они пошли ночевать в опустевшую палатку инженеров, где, хотя бы, стояла походная печурка. Саперы, во главе с Теодором, отправились на западную дорогу, как следует вооружившись, и взяв фонарики. Меир с Питером хотели присоединиться ко взводу. Кузен Теодор покачал головой:

– Незачем. У вас нет инженерной подготовки, а у нас нет времени за вами присматривать… – у соединения имелась рация. Связавшись с тылом, Теодор поговорил с штабом:

– Придется мне в Ставело остаться… – он держал миноискатель, – танки подойдут к вечеру, но машины не оборудовали тралами. Нельзя колонну пускать на запад, пока мы все не расчистим… – пяти десяткам саперов, предстояло всю ночь, в поднявшейся метели, внимательно прочесывать дорогу, ведущую в Мальмеди, и окрестные поля.

Теодор погрел большие, грубые ладони над огоньком походной плитки. Брезент палатки отчаянно трепал ветер. Сквозь щели, у закрытого полотнищем входа, внутрь летел снег. У инженеров нашлись банки с ветчиной, кофе и галеты:

– Вы поешьте и спать ложитесь… – Теодор, залпом, допил кофе из легкой, стальной чашки, – от вас сейчас никакого толка нет. Охранять подразделение не надо… – он усмехнулся, – если мы обнаружим диверсантов, мы сами с ними разберемся… – Теодор дернул головой в сторону Амеля.

Трупы эсэсовцев оттащили в разбитый артиллерией амбар. Документов у них не нашли, но Меир и Питер, обыскивая немцев, заметили наколки, с группами крови:

– Они сейчас все к врачам побегут, – угрюмо сказал майор Кроу, – татуировки выводить. Впрочем, шрамы все равно останутся… – Питер вытер руки снегом, – после войны СС отправится под трибунал и закончит расстрелом, я тебе обещаю… – местные жители ушли из Ставело либо на запад, в американский тыл, либо на восток, в меньше пострадавший от обстрелов Мальмеди. Деревня была пуста, ветер гонял по каменным улицам хлопья снега, скрипели разбитые вывески. По словам Теодора, до прихода танков саперам предстояло навести временную понтонную переправу, через Амель: