Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

Длинные пальцы тихо пощипывали гитарные струны. На старомодной, двадцатилетней давности плите шипел медный, чеканный кувшинчик для кофе. Рядом, в эмалированной кастрюльке, медленно грелось молоко. В полуоткрытую дверь балкона, уставленного горшками с цветами, кадками с апельсиновым деревом и оливой, виднелся белеющий в ночи мрамор церкви Санта Мария Новелла. Внизу, на площади, в жаркой тьме, вспыхивали огоньки сигарет, звенели велосипеды.

 
– Tu sei dell’anno la giovinezza
tu del mondo sei la vaghezza…
 

Мишель наклонил белокурую голову к расстроенной гитаре. Оказавшись в просторной квартире, пахнущей красками и клеем, воском для пола, и пряностями, Лючия хихикнула:

– Мы вас покидаем. Сварите кофе, возьмите на кухне панеттоне… – она с Павлом исчезла в каком-то закоулке, завернув за угол коридора. Квартира напомнила Мишелю его собственные апартаменты, на набережной Августинок:

– Когда я в Эколь де Лувр учился, я тоже велосипед в передней держал… – кроме велосипеда, старинных, тусклых венецианских зеркал и недействующих каминов, полы устилали иранские ковры. Мольберт Лючия прислонила к стене, где развесили портреты предков, и пожелтевшие, обрамленные карты:

– Ты следи за молоком… – велел Волк майору Горовицу, – сейчас возьмешь венчик. Я тебя научу делать настоящий капучино… – Максим покуривал, прислонившись к косяку высокой, балконной двери. В лицо дул теплый, легкий ветер.

– В тебе вся молодость и красота мира. Он в форте де Жу эту песню пел… – Максим вспомнил, как он впервые оказался перед «Весной» Боттичелли:

– Я тогда рисковал, но у меня при себе швейцарский паспорт имелся… – в галерее гомонили немецкие солдаты, пересмеивались дети, в школьной форме. Волк долго сидел на бархатном, пахнущем пылью диванчике, не в силах отвести глаз от Флоры. Она улыбалась, словно Тони, летней, призрачной, московской ночью. Белокурые волосы падали на плечи. Она уходила, летя над землей, разбрасывая цветы:

– Я плакал, в Аушвице… – он стиснул зубы, – целовал ее руки, и плакал. Я бы пошел за ней куда угодно, хоть в долину смертной тени, как в Писании сказано. И она пошла, чтобы найти Виллема. Я не могу отказать Мишелю… – кузен объяснил ему все, тихим шепотом, за пять минут, потребовавшихся, чтобы добраться от траттории, до площади Санта Мария Новелла, и квартиры Лючии:

– Катюша… – Волк глядел на огоньки фонарей, переливающиеся в темных волосах девушки, – Павел ее Катюшей называет. Она Лючия Катарина… – на мгновение, выпустив руку жениха, Лючия звонко сказала:

– Майор Горовиц, вот аптека. У нас маленький город, все рядом… – Волк и Мишель шли немного поодаль.

– Хорошо, – углом рта сказал Волк, – Россо, так его здесь называют, в Милане останется, а мы с тобой двинемся в Венецию, и дальше… – он махнул на восток:

– У меня есть обязательства, в Будапеште. Я завтра встречаюсь с курьером, из Ватикана, забираю паспорта, для тамошних евреев… – Мишель кивнул:

– Хорошо. То есть хорошо, что у тебя появятся образцы документов. Я сюда не с пустыми руками приехал. В Будапеште я пригожусь… – в тайном отделении шелковой подкладки саквояжа, Мишель спрятал рабочие инструменты и химикаты:

– Словно я знал, что вещи понадобятся. Большая удача, что фон Рабе в Будапеште подвизается… – кроме набора фальшивомонетчика, как его весело называл Мишель, в багаже он держал бельгийский револьвер и десантный нож.

– И мне не придется ехать в рейх. То есть придется, но фон Рабе, сначала, мне все в Будапеште расскажет. Может быть, он даже рисунок в Венгрию привез… – у Мишеля зачесались руки.

На кухонном столе, у тарелки с куском панеттоне, лежала потрепанная папка, из архивов галереи Уффици. Лючия принесла материалы по биографии Россо Фьорентино. Мишель никогда не интересовался художником. Заглянув через плечо русского коллеги больше для порядка, Мишель едва ни выронил вилку на пол. С четкой фотографии, на него смотрело хорошо знакомое лицо:

– Только она здесь старше, – понял Мишель, – что объяснимо. Фьорентино родился через полсотни лет, после смерти Ван Эйка… – женщину, кем бы она ни была, нарисовали у зеркала.

Мишель почти ожидал увидеть на раме причудливые завитушки, однако здесь шифра, если он, действительно, был шифром, Мишель не заметил. Модель носила строгое платье вдовы, твердый подбородок женщина выдвинула вперед. Волосы скрывал старомодный для того времени, головной убор:

– В Италии таких шляп не найти было, – подумал Мишель, – это мода герцогства Бургундского. То есть востока Франции, Нижних Земель… – в похожем головном уборе Рогир ван дер Вейден написал неизвестную даму, на миниатюрном портрете. Американский миллионер Меллон подарил картину Национальной Галерее в Вашингтоне. Мишель смотрел на высокий лоб, узкие, упрямые губы:

– Удивительно она на Констанцу похожа… – на старческой, хрупкой руке женщины сидела сова, в охотничьем убранстве:

– Обычно соколов так изображали… – птица вцепилась когтями в черную перчатку:

– Сова, символ мудрости, с античных времен… – Лючия объяснила, что оригинал рисунка погиб при наводнении, в начале века:

– Папки лежали в хранилище графики, помещение затопило… – девушка вздохнула, – хорошо, что фото сохранилось. По описи, эскиз значился принадлежащим неизвестному художнику, конца пятнадцатого века… – на манеру Ван Эйка рисунок совершенно не походил, но и Фьорентино, по мнению Мишеля, к нему отношения не имел:

– Видно, что автор в Нижних Землях обучался, или в Германии. Может быть, это даже Дюрер… – Дюрер, в конце пятнадцатого века, навещал Италию:

– Он точно ездил в Венецию, может быть, в Падую, в Мантую. Вряд ли он миновал Флоренцию. Дюрер тогда еще не открыл свою мастерскую, но был известен, получал заказы… – Мишель даже усмехнулся:

– Сначала в Прадо я нахожу неизвестный рисунок Ван Эйка, а теперь в Уффици обнаруживается неучтенный Дюрер. То есть погибший Дюрер… – Мишель успел перемолвиться с Павлом парой слов, но о Ван Эйке не упомянул:

– Это непрофессионально, пока нет экспертизы, и научного заключения… – он только сказал, что видел модель, на эскизе:

– До войны я встречал похожее лицо… – Мишель помолчал, – на другом произведении… – услышав о якобы русском происхождении Фьорентино, Мишель отозвался:

– Вряд ли. Его биография хорошо известна. Вазари не пропускает подобных вещей. Однако отца Фьорентино, звали Тедески, то есть он, вероятно, уроженец Германии… – Мишель почесал волосы под кепкой:

– С этой историей надо разобраться… – подытожил он. Разбирательство, пока требовалось отложить до конца войны.

– У тебя завтра с Россо целый день будет… – Волк, изящным жестом, снял кофе с огня, – и до Милана нам придется не на поезде ехать, а сам понимаешь, как. В общем, наговоритесь, об искусстве… – вечером Меир и капитан Авербах везли их, на виллисе, в расположение польской дивизии. Дальше, как выразился Волк, все шло накатанным путем.

Меир, наклонившись над кастрюлькой, взбивал молоко. Новый кузен Волку понравился:

– У Аарона сынишка растет… – вздохнул Максим, – это хорошо. Плохо только, что сам Аарон погиб. Он праведник был, нет сомнений. И Джона больше нет. Но я не могу говорить о Виллеме, о Тони. Это не моя тайна. Когда я найду мальчика, когда верну его в семью, тогда все и скажу… – теперь, после смерти Джона, Волк, тем более, считал себя обязанным вернуться в Россию, за Уильямом:

– Он наследник титула… – Максим потушил сигарету в фаянсовой, яркой пепельнице, – из Экзетеров никого больше не осталось. Это моя ответственность, перед Тони покойной, перед всей семьей… – были и хорошие новости. Правда, узнав о женитьбе Авраама, Волк, довольно кисло заметил:

– Надеюсь, они из Варшавы успеют уйти. Немцы камня на камне от города не оставят. Второй раз им Варшава не покоряется, они такого не простят… – Циона, по словам кузенов, находилась в безопасности. О Блау Волк ничего не услышал, но предполагал, что подельник сейчас рядом с девушкой:

– Он ее любит, всегда защитит. Как Мишель, который, ради Лауры, линию фронта переходит… – Волк отогнал от себя мысли о том, что Лаура могла выдать место рандеву:

– Ты в гестапо не был, не знаешь, что это такое… – напомнил себе Максим, – лагерь не считается. В лагере я всегда выживу. Меня не пытали, я не имею права судить других. И вообще, не имею права. Монах тоже бы так решил, я уверен… – в Италии, Волк всегда приводил Монаха в пример ребятам:

– Любой человек может стать героем, – спокойно говорил Максим, – и любой, обернуться предателем. Никогда не знаешь, как дело пойдет. Нельзя принимать поспешных решений.

Молоко поднялось пышной пеной. Максим забрал у майора Горовица венчик:

– Отлично. Поднос мне подай… – он разлил капучино по чашкам тонкого фарфора, с вензелем маркизов д'Эсте. Запахло сладким, детским, раздался далекий лепет:

– Мама, мама… – бронзовые волосы упали ему на руку, закружились осенние листья:

– Ты скоро встретишь, ту, кого полюбишь больше жизни своей… – Максим, незаметно, качнул головой:

– Больше года с контузии прошло, а мне до сих пор видения являются. Но мерзавец не видение… – едва услышав знакомую фамилию, Максим все вспомнил.

Он, нарочито аккуратно, отпил кофе: «Воронов не советский разведчик, Меир. Совсем наоборот».

Майор Горовиц медленно шел по выложенной камнем дорожке, к распахнутым дверям синагоги. Они с Мишелем распрощались после завтрака, в военном общежитии.

Фиат, с Россо за рулем, и Лючией на пассажирском сиденье, остановился у монастыря святого Марка, где комендатура размещала офицеров. Монахи, с готовностью, потеснившись, отдали постояльцам не только кельи, но и часть трапезной, с большим распятием темного дерева. Меиру не пришлось заботиться о кошерном рационе. Как и во всех обителях, здесь не подавали мяса. Офицеров кормили омлетами, жареной картошкой, блинами и даже сладким ризотто, с ванильным соусом. За несколько дней майор Горовиц привык, к размеренному звону колокола, к ухоженному, небольшому монастырскому саду, на внутреннем, закрытом дворе. Район был тихим, по соседству стояли здания университета и ботанический сад. Меир пользовался неожиданно возникшей возможностью отдыха, чтобы отоспаться.

– Мишель к мессе ходит… – он, искоса, поглядывал на кузена, сидя за длинным, обительским столом, – а он коммунист. Но Россо, то есть Павел, тоже коммунист, вернее, комсомолец. Он не успел в партию вступить, из-за войны. И он венчаться собирается… – за кофе на кухне Лючии, Максим усмехнулся:

– Во-первых, мэрии еще не существует, и долго не появится. Я Россо сказал, что ждать незачем. Какая разница? – Волк пожал плечами:

– Тем более, он за год до революции родился. Его крестили, как и меня, и многих других… – Меир заметил в распахнутом вороте рубашки кузена, на крепкой, загорелой шее, простой крестик. Татуировки он тоже видел:

– Не все, конечно, – хмыкнул майор Горовиц, – он только первый рисунок показал, на запястье. Кто мог подумать, что первый Волк в России ребенка оставил? Но других детей у него не было… – Лючия и Россо хотели обвенчаться в ее приходской церкви, Санта Мария Новелла:

– Придется немного подождать, – Павел вел машину к синагоге, по виа дела Колонна, – пока вы, то есть мы, не освободим север страны… – отряд Павла базировался в Альпах, неподалеку от озера Комо. Лючия объяснила:

– Нашу виллу используют, как партизанский госпиталь. Особняк на отшибе стоит, место уединенное… – Меир ожидал, что для прорыва Готской линии придется немало потрудиться:

– Под Монте Кассино, где Авербах орден получил, мы три месяца с места сдвинуться не могли. Сейчас осень начнется, пойдут дожди, реки разольются… – после победы Павел и Лючия собирались поехать в СССР.

– Будем работать вместе, – девушка ласково улыбалась, – в Эрмитаже отличная итальянская коллекция. Россо допишет диссертацию, по своему тезке… – Меир заметил, что даже в машине они не разнимают рук, – и я научной работой займусь… – Лючия специализировалась на реставрации:

– Сейчас очень, много дел, – озабоченно, сказала девушка, – война не самое лучшее время для сохранности живописи и фресок… – Меира высадили на углу виа делла Колонна. Над охряными, темно-красными флорентийскими крышами возвышался безукоризненный купол, зеленоватой меди:

– Синагогу в конце прошлого века построили, – объяснила Лючия, – синьор Леви, благотворитель, хотел, чтобы здание стало украшением города, как Дуомо, и остальные наши сокровища… – Меира снабдили маленькой картой. Лючия отметила путь к аптеке Санта Мария Новелла и галерее Уффици:

– Они скроются в архивах… – девушка кивнула на жениха и Мишеля, – а меня в мастерской ждут спасенные картины, из развалин на южном берегу. Приводите своего приятеля, после экскурсии пообедаем… – фиат рванулся с места.

Волка в машине не было. Россо повел рукой:

– Он на рассвете в загородный монастырь отправился. Его курьер из Рима ожидает… – подходя к синагоге, Меир опять подумал о вчерашнем разговоре. Волк утверждал, что лично видел, как бывший работник НКВД, чекист Воронов, застрелил еврея, в лагере для военнопленных, после разгрома русских на Волховском фронте. По упрямому блеску в ярких, голубых глазах, Меир понял, что кузен едва сдерживает себя:

– Я рядом стоял… – зло сказал Волк, – мальчик воевал в моем отряде, фельдшером. Я ему велел армянином назваться, один из бойцов его языку обучал. Только ничего не помогло… – он раздул ноздри, – сам понимаешь, как они проверяют… – Максим не закончил. Меир понимал:

– В случае угрозы плена, я избавлюсь от офицерского медальона… – он нащупал стальную цепочку на шее, – то есть, если успею, то избавлюсь. Там сказано, что я еврей. Но мне, как мальчику, в лагере, тоже ничего не поможет… – допив кофе, Меир покачал головой:

– Ты не разведчик, Волк, тебе такого не понять… – у кузена оказался неожиданно бойкий, хоть и с акцентом, английский язык. Меир поинтересовался, где учился Максим. Кузен весело признался, что едва закончил семь классов школы:

– К тому времени я из детских шалостей вырос. Надо было свою шайку сколачивать… – он элегантно отпил кофе:

– Товарищ Сталин призывал молодежь к самообразованию, чем я и занялся… – Меир повторил:

– Ты не разведчик, а я Воронова, или Красавца, с испанской войны помню. Он тогда впервые попал в наше досье. История с его переходом на сторону нацистов, отлично спланированная операция. С заделом на будущее… – добавил Меир, – твои соотечественники думают о послевоенном времени. Нам придется искать преступников, скрывающихся от правосудия… – Мишель, молча, изучал папку из архивов Уффици. Кузен заметил:

– Лионские ребята сказали, что Воронов работал под началом Барбье, лучшего приятеля бригадефюра фон Рабе… – Мишель скривился:

– Непонятно, кто… – он запнулся, – Лауру и покойную Тео арестовывал, кто их пытал. Но Воронов, как мы знаем, был и в Лионе, и форте де Жу… – Меир отозвался:

– Воронов был и в Тегеране, похищал Джона. Советская разведка хочет себя обезопасить. Во-первых, в Лондоне сидит их крот… – Меир, на мгновение, вспомнил Филби:

– Нет, у меня отсутствуют доказательства. Нельзя обвинять человека, не разобравшись во всех обстоятельствах.

– Они боятся, что британцы вычислят агента, – твердо завершил Меир, – поэтому им понадобился Джон. И они похитили Констанцу. Джона допрашивали, под наркотиками, чтобы узнать о планах британцев, по ее поискам… – услышав, что брат Воронова познакомился с доктором Кроу в Норвегии, Максим задумался:

– Я Степана с давних времен помню… – наконец, сказал Волк, – он честный человек. Звезд он с неба не хватает, как у нас говорят, но Степан не мерзавец, как его брат… – покойный Аарон почти не рассказывал Меиру о своем аресте в Вильнюсе.

– Брат Воронова его спас, по просьбе Наримуне, вытащил из тюрьмы… – Меир поинтересовался, где могли познакомиться советский летчик и японский дипломат. Максим развел руками:

– Понятия не имею. Но твоего брата Петр Воронов пытал, избивал. Я видел, в каком состоянии его из тюрьмы привезли… – Меиру отчаянно не хотелось думать, что Наримуне работал на Советский Союз:

– Он был агентом СССР, сомнений нет… – высокие двери синагоги, как и обещала Лючия, оказались открытыми, – поэтому он Степана Воронова знает. Такое понятно. Но Аарон… – Меир сжал руку в кулак:

– Прекрати подозревать собственного брата. Тем более, погибшего брата. Аарон честный человек, он никогда бы не стал… – майор Горовиц понимал, что хочет закрыть глаза на правду.

– Все слишком хорошо подогнано, все сходится… – Меир остановился, прислушиваясь к тишине, полутемного, большого зала, – в жизни так не случается. Или случается? Что, если и Наримуне, и Степан, и арест Аарона, часть большой игры НКВД? И я тоже часть игры… – невесело понял Меир, – меня используют, чтобы отвести внимание от истинного агента. Но Аарон, действительно, погиб… – он ненавидел себя за такие мысли:

– Кто он, агент? Миссис Анна, очень кстати оказавшаяся в Токио, к моему приезду? Наримуне утверждал, что случайно пришел на лекцию Исии, но Наримуне мог солгать. Он женился на Регине после недели знакомства. Русские могли завербовать Регину, придать ее Наримуне, как куратора… – Меир напомнил себе, что Наримуне, после выдачи виз евреям, пришлось подать в отставку:

– Ну и что? – внутри синагоги, судя по всему, пока было пустынно:

– Русские могли вывести Наримуне из активной работы, законсервировать его, на будущее. Потом он узнал, что меня привозят. Появляется миссис Анна, остальное просто… – Меир сказал Максиму, что Степана Воронова, судя по всему, расстреляли.

– Он исполнил свою миссию, больше он вашим людям… – щека кузена дернулась. Меир извинился:

– То есть НКВД, он больше не нужен… – Максим, мрачно, отозвался:

– Не сомневаюсь, что так и случилось. Насчет второго Воронова, вы поймете, что я прав… – Меир глубоко затянулся горьким дымом:

– Мэтью, как и я, Тегеран навещал. Кепка, на встрече, ничего ценного мне не сказал. Что более интересно, он сам ничего у меня не спрашивал. Словно бы он просто хотел на меня посмотреть. Но у них давно мои фото лежат, с довоенных времен. Они тоже в Испании времени не теряли. Зачем Кепка согласился на свидание? Прощупать меня, но на предмет чего… – у Меира даже заболела голова:

– Твердо я знаю только одно. Я сам не агент русских… – он обвел глазами заброшенный двор, где валялись обломки камней и черепицы:

– Немцы хотели синагогу взорвать, но местные партизаны вовремя все разминировали. Странно, что никого нет. Новый Год через три недели. Обычно в такое время в общине от забот не вздохнуть. Хотя город совсем недавно освободили… – наклонив голову, Меир уловил звуки фортепьяно.

– Авербах на месте… – майор Горовиц, невольно, улыбнулся, – на Сицилии он тоже играл, стоило инструменту под рукой оказаться… – Меир вздрогнул, узнав мелодию:

– На Новый год это кантор поет. Кому жить и кому умереть, кому в свое время, а кому безвременно, кому от огня, кому от меча, кому покой и кому скитания, кому благополучие и кому терзания, кому унижение и кому величие… – он остановился перед массивными дверями. По спине пробежал холодок:

– Кому жить и кому умереть… – поискав и не найдя на косяке мезузу, Меир шагнул внутрь.

Меир несколько раз щелкнул запыленным рычажком выключателя. Несколько лампочек в тяжелом, выше человеческого роста светильнике, на возвышении, рядом с Ковчегом Завета, еще сохранились:

– Бесполезно, – капитан Авербах разглядывал золото росписей, на уходящем под купол, сводчатом потолке, – наверняка, партизаны электричество отрубили. Или немцы провода перерезали… – на женской галерее громоздились поломанные скамейки. В большом зале, на деревянных половицах, темнели пятна машинного масла. После оккупации Флоренции, в прошлом году, синагогу превратили в армейский склад.

– Органа нет… – Авербах указал на отдельный балкон, для хора, – храм традиционный. Но акустика здесь отличная… – они говорили тихо, но голоса, все равно, отзывались в каждом закоулке зала. Меир нашел Авербаха в комнате, на первом этаже. До оккупации здесь, судя по всему, вели музыкальные занятия, с детьми. Капитан, в британском хаки, наклонился над поцарапанным фортепьяно:

– По инструменту только что сапогами не ходили. Впрочем, наверное, ходили… – осматривая синагогу, Меир понял, что немцы вывезли все серебро:

– Менору они не тронули, светильник из бронзы сделан… – они бродили по пустынному залу, – и вещь очень тяжелая, неподъемная… – окна, наверху, разбились. Над головами гулял легкий ветерок. Меир уловил перекличку голубей:

– Всего год прошел с начала оккупации… – он смотрел на разломанный Ковчег Завета, – всего год… – майор Горовиц, почувствовал себя археологом, осматривающим поселение древнего, исчезнувшего племени:

– Ерунда, – успокоил себя Меир, – свитки община наверняка вывезла, спрятала. И самих евреев укрывали, в провинции, в монастырях. Люди сюда вернутся… – то же самое Меир сказал и Авербаху, когда речь зашла о Польше. Майор помнил, что семья Самуила осталась в Варшаве:

– Я не знаю, что с ними случилось… – вздохнул друг, – когда война началась, Генрику, нашему мальчику, едва год исполнился. Он только ковылял, лепетал. Сейчас ему шесть лет… – Авербах, как и кузен, Мишель, верил, что его семья жива. Услышав, что нашлась сестра Меира, капитан обрадовался:

– Видишь, я не зря считал, что Дора и Генрик спаслись, ушли из Варшавы. Может быть, они в партизанском отряде прячутся, или в обители… – заметив вопросительное выражение в усталых глазах друга, Меир помедлил:

– Самуил, с Эстер отсюда никак не связаться, и вообще не связаться. Ее передатчик погиб, и погибла рация, работавшая в Варшаве… – Авербах, упрямо, заметил:

– Все равно, я хотел добраться до Польши, и доберусь. Отыщу Дору и Генрика, война закончится, я вернусь к музыке. Может быть, мы в Израиле обоснуемся… – Самуил добавил:

– Хотя Израиля еще нет. Как бы нам не пришлось отложить мирную жизнь, Меир… – майор Горовиц и сам думал о таком. Новый зять славился непримиримым национализмом:

– Если Авраам выживет, он оружия не сложит, а продолжит с британцами бороться. Ему, кстати, могут второй срок присудить, за побег из тюрьмы. Британцы не посмотрят на его партизанские заслуги… – вчера, Максим, смешливо заметил:

– Значит, если понадобится, он и во второй раз бежит, и в третий. Я Авраама с Прибалтики помню, он просто так не сдается… – Меир утешил себя тем, что Эстер, здравомыслящий человек:

– Она Авраама осадит. У нее двое мальчишек, и еще дети появятся, наверняка. Детям нужен отец… – Меир почти смирился с будущей свадьбой:

– Мы с Иреной возьмем еврейских сирот, из Европы. Найдем брата и сестру, вырастим малышей. Ирена меня любит, а я… – он обрывал себя:

– Ты должен быть благодарен, что кто-то с тобой жить согласился, с калекой… – Меир, с его опытом, пригодился и в Израиле, но легально майора Горовица в страну бы не отпустили:

– Америка не вмешивается во внутренние дела британцев. Если я нелегально отправлюсь на помощь Аврааму, моему начальству, такое, тем более не понравится… – Меир взглянул на хронометр:

– Думаю, не стоит ждать. Люди, рано, или поздно появятся. Сейчас пойдем в Уффици… – по ступеням простучали женские каблуки. В освещенном ярким, утренним солнцем, проеме дверей, появилась тень.

Невысокая, хорошенькая, пухленькая девушка, в деревенском платье, не двигаясь, стояла на пороге. Меир взглянул на черные локоны, заплетенные в косы:

– Она на Ирену похожа… – майор Горовиц подумал, что девушка может знать иврит. Меир откашлялся:

– Простите. Мы евреи, офицеры армии союзников… – большие, карие глаза девушки осматривали синагогу:

– Я вижу, – коротко, ответила она, тоже на иврите. Меир шагнул вперед:

– Может быть, вы расскажете, где здешние евреи, что с ними случилось… – ее губы задергались:

– Случились депортации, или вы ничего не слышали? – издевательски спросила девушка:

– Год назад здесь… – она показала на биму, – моего брата вызывали к Торе, когда ему исполнилось тринадцать лет. Мой отец стоял рядом, со свитком. Я, и моя мать, сидели наверху… – она вытянула руку, – я занималась здесь в классах, здесь строили шалаш, во дворе, здесь мы разыгрывали представление, на Пурим… – девушка побледнела:

– Все это больше никогда не вернется! Год назад мой брат стал совершеннолетним, а через месяц к нам на квартиру пришло гестапо! Все, кто не успел убежать, спрятаться, все, кого нацисты внесли в список, поехали в товарных вагонах на север, а оттуда в Аушвиц! – взвизгнула девушка:

– Или вы и об Аушвице не знаете? Что делали вы, когда моя семья погибала? Вы, офицеры союзной армии, вы, евреи? Что делали американцы и британцы, когда нацисты убивали нас, евреев… – Авербах молчал, отводя глаза от девушки.

– Осенью прошлого года я в Тегеране был… – мучительно подумал Меир, – но Самуил воевал в Италии. Почему он ей не скажет, почему не объяснит? Она права, права… – девушка вскинула голову:

– Я сюда пришла в последний раз. Меня спрятали, наши соседи, благородные люди. Я училась с их сыном в университете… – она помолчала:

– На этой неделе мы с Гвидо венчаемся. Завтра я принимаю крещение… – Меир понял:

– Она не полная. Она ребенка ждет… – девушка перехватила его взгляд:

– Это самое меньшее из того, что я могла сделать. Итальянцы, католики, рисковали жизнью, ради меня, как заповедовал им Иисус. Вы стояли, словно Каин, над кровью брата, и делали вид, что ничего не происходит… – выплюнула девушка:

– Будьте вы прокляты, – Меир дернулся, как от удара:

– Подождите! Вы еврейка, и ей останетесь. Ваши дети… – девушка прервала его:

– Мои дети ничего не узнают о евреях… – за оградой ждал высокий юноша, в приличном, но старом костюме. Молодой человек озабоченно смотрел на синагогу. Завидев девушку, улыбаясь, он бережно взял ее под руку. Пара завернула за угол.

Меир услышал тихий голос Авербаха:

– В Риме тоже многие евреи крестились. Его святейшество открыл Ватикан, предоставил убежище общине, выплатил контрибуцию, которую немцы требовали. Даже главный раввин Рима, по слухам, собирается… – Авербах не закончил. Меир подумал о племянниках:

– Они дети, они в монастыре живут. Их могли насильно крестить. Они могут решить, что их мать погибла. И Давид в Аушвице погиб. Максим сказал, что в лагере евреев отдельно держали. Зачем, для чего? Но до нас дошли отчеты… – отчетам, полученным из Польши, никто не верил. Меир и сам не представлял, что можно уничтожить целый народ.

– Ерунда, немцы на такое не способны. До войны в Европе жило десять миллионов евреев. Нельзя убить десять миллионов. Даже миллион, и то нельзя… – он хотел сказать Авербаху, что крещение, не выход, хотел напомнить о Монахе, которого тоже спасли католики, но только спросил: «Как ты думаешь, что происходит, в лагерях?»

Авербах угрюмо отозвался:

– Чтобы понять, Меир, надо дойти до Польши, и как можно быстрее…

– Или самому оказаться в лагере, – сзади на них повеяло сырым мраком разоренной, молчаливой синагоги.