Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

Он курил, морщась от горького вкуса табачного дыма. На дубовом столе, рядом с телефонными аппаратами, он разложил папки, привезенные из архивов бывшего вишистского правительства. Питеру предстояло разобраться с финансовыми резервами, оставленными немцами при отступлении.

Попрощавшись с Теодором, он велел себе думать о работе:

– Остальное вечером… – Питер поехал на экстренное заседание банкиров. У страны не было денег, чтобы напечатать новые купюры:

– И не надо, – резко сказал Питер, – пока идет война, незачем изыскивать дополнительные резервы, на бессмысленные траты. Не забывайте, вам надо платить солдатам и офицерам, в силах Свободной Франции, заложить в бюджет резерв, на выдачу компенсаций людям, пострадавшим от петэновского режима, потерявшим имущество… – Питер познакомил французов с решениями конференции, в Бреттон-Вудсе.

В июле представители сорока четырех стран, участников антигитлеровской коалиции, и нейтральных держав, устроили в США совещание. Британию представлял учитель Питера в Кембридже, советник Черчилля, мистер Кейнс. Питер успел связаться с ним по телефону. Наставник пообещал:

– Все документы я тебе пришлю, а пока бери блокнот и ручку. Я расскажу, каких выводов мы достигли… – записывая, Питер подумал:

– Мистер Моргентау должен быть доволен. После войны вся мировая экономика возьмет курс на Америку… – новая система, принятая на конференции, устанавливала жесткую цена унции золота. Обменные курсы валют стран-участниц твердо привязывали к ключевой валюте:

– То есть к долларам США, – сказал Питер банкирам, – стабильный курс франка мы поддержим валютными интервенциями, но система заработает только после капитуляции Германии. Пока мы проведем деноминацию петэновских купюр, установим новый курс, по отношению к доллару… – когда речь зашла о компенсациях, кто-то из французов заметил:

– Немцы ограбили не только музеи, но и частные художественные коллекции. В случае возвращения картин, за неимением наследников… – Питер смерил его холодным взглядом:

– Значит, надо искать наследников. Государство не имеет права присваивать личное имущество граждан, господа, иначе вы не будете отличаться от нацистов… – он, с удовольствием, увидел, как передернулись некоторые финансисты.

– К черту, – разозлился Питер, – они все нажились, при оккупации. Вишистские твари запретили евреям служить в банках, заниматься адвокатской практикой. Мерзавцы перекупили по дешевке доли партнеров, евреев, как в Германии случилось. Никто и пальцем не пошевелил, чтобы спасти людей от депортации… – он смотрел на холеные лица участников заседания:

– Не похоже, чтобы они голодали. Немцы после себя оставят разоренную страну, но богачам все нипочем… – заговорили о помощи союзников, Питер отрезал:

– Продуктовые посылки распределяются среди обездоленных, потерявших кров людей. Я приеду на заседание правительства, и напомню, что требуется решительность, в отношении спекулянтов. Нельзя позволить наживаться на горе граждан… – первое заседание кабинета де Голля назначили на завтрашний день.

Потушив сигарету, отпив остывшего кофе, он взглянул на стол:

– Надо делами заняться… – он одернул полевую рубашку, цвета хаки:

– Надо, в конце концов, костюм купить. Судя по всему, я здесь до осени просижу, пока мы дела в порядок не приведем. Нельзя все время ходить в военной форме… – Питер сейчас не мог думать о французском франке, о курсе доллара и объеме компенсаций.

Он вспоминал туман, над крышами и шпилями Праги:

– Мы договорились встретиться, в шесть часов вечера, после войны. Генрих, Генрих… Марта, разведчица, его и в Прагу сопровождала. Я ее в кафе видел, у церкви святой Людмилы. Она жива, наверняка, а Генриха больше нет. Нет Джона, погибла Тони… – поговорив с Лондоном, узнав о возврате денег, Питер спросил кузена:

– Почему ты забеспокоился, Теодор? – он буркнул, поднимаясь:

– Чувствовал, вот и все… – лицо кузена странно изменилось:

– Мне пора… – Питер не успел ничего спросить.

– Что спрашивать… – он привалился уставшей за день спиной к стене, обтянутой шелковыми обоями, – и так все понятно. Я тоже чувствовал, когда до нас новости о покушении дошли. Господи, как жалко Генриха. И ребенка у него не осталось, а тварь, Максимилиан живет. Но, может быть, хорошо, что Генрих не женился. Максимилиан отправил бы его семью в концлагерь. Он человек без жалости, фанатик. Эммы и графа Теодора тоже больше нет. Нет Джона… – Питер подавил желание опустить голову в руки:

– Надо после войны Уильяма вернуть домой. Теодора нельзя в Россию пускать, он белогвардеец, хоть и бывший. СССР его не пощадит, несмотря на партизанские заслуги, на два ордена от де Голля. Стоит ему легально переступить границу, как он в тюрьму отправится. Нелегально в России появляться еще опаснее. Русские мне не откажут в визе. Я офицер союзной армии, владелец крупного концерна. Скажу, что я заинтересован в восстановлении советской промышленности. Можно Мишеля попросить со мной поехать. Он тоже не вызовет подозрений. Он коммунист, в конце концов. Одна голова хорошо, а две лучше… – Питер, тяжело, вздохнул:

– Господи, как хочется в тепло… – он обвел глазами пустынный, сумеречный, пахнущий табаком номер, – хочется устроиться у камина, вытянуть ноги, выпить чаю, о своем дне рассказать… – присев за стол, он поднял телефонную трубку. Связь, через военный коммутатор, поставленный американцами в отеле, работала отлично.

– Они дома, – подумал Питер, – вернулись из Мейденхеда. Школа скоро начинается. Пауль не поймет такого, да и не надо ему говорить. Я хочу их услышать. Только бы они все были счастливы, пожалуйста. Мне еще надо дожить до конца войны, надо своих детей завести… – с Хэмпстедом его соединили быстро. Он не стал ничего рассказывать миссис Кларе, просто объяснил:

– Свободная минута выдалась. Хотел узнать, как вы каникулы провели… – девочки, вырывая друг у друга трубку, щебетали о новой школьной форме, о занятиях музыкой, о рисунках Сабины, и пианино Адели. Он слушал уверенный голос Инге:

– Дядя Питер, не волнуйтесь, в деревне все в порядке. Только вам надо ремонт сделать. Я могу заняться, на Рождество… – Питер, невольно, улыбнулся:

– Еще чего не хватало. Сидите под елкой, распаковывайте подарки… – маленький Аарон притащил кота:

– Дядя Питер, послушайте. Томас вам привет передает… – он слушал мурлыкание. В трубке раздался медленный голос Пауля:

– Дядя Питер, здравствуйте… – мальчик говорил о мастерской, о занятиях у мебельщика. Питер вспоминал улыбку Генриха:

– Кто спасает одну жизнь тот, словно спасает целый мир. Господи, упокой его в тени Своего присутствия, пожалуйста. Дай ему жизнь вечную… – он коснулся крестика, в расстегнутом воротнике рубашки.

– У вас… – тихо сказал Пауль… – скоро другой крестик будет, дядя Питер… – майор Кроу вздрогнул:

– Теодор свой крестик потерял. Война, всякое бывает. Можно вещицу в Лондон отправить. Но я крест ни разу не снимал… – попрощавшись с Паулем, он бережно положил трубку.

– Ладно. Пауль не такой ребенок, как все. Он иногда странные вещи говорит. Не стоит обращать внимания. Мне надо добраться до Германии, лично отомстить Максимилиану. За Элен покойную, за Генриха, за все, что он сотворил, мерзавец. Отдать его под трибунал, посмотреть на казнь… – заставив себя успокоиться, включив свет, он сел за пишущую машинку.

Хозяин маленькой винной лавки, по соседству с баром «Де Ла Реюньон», второй день подряд обслуживал угрюмого, небритого господина, в помятом костюме, с отросшей, рыжей щетиной. На висках и подбородке, виднелись седые волоски. Пахло от него табаком и алкоголем. Прежде чем зайти в лавку, месье пропускал пару стаканчиков по соседству, в бистро. Хозяин видел мужчину за темно-красными ставнями бара. Местных завсегдатаев он помнил в лицо:

– Новый какой-то человек… – покупатель портмоне не имел, и вытаскивал купюры из кармана потрепанного пиджака, – как будто нам своих клошаров не хватает… – летом бродяги спали на кладбище Пер-Лашез, в траве, среди могил. Они отирались у церкви, ожидая милостыни, на похоронах.

– Хоронят сейчас часто… – как и вчера, господин купил две бутылки дешевой, виноградной водки. Он интересовался водкой русской, но хозяин развел руками:

– За такими бутылками надо отправляться в «Фошон», месье. Слишком они дорогие… – покупатель, буркнув, указал на полки: «Это».

Он сунул бутылки в карманы пиджака. Хозяин лавки проводил его взглядом:

– На угол пошел. На кладбище, наверное, пить собирается… – вопреки мнению виноторговца, Федор начал пить на лестнице, ведущей в квартиру. В доме не имелось лифта, он взбирался по узким, крутым ступеням:

– Хватит. Надо привести себя в порядок, надо отвезти Анну, в Дранси, и самому туда вернуться. Надо сходить к адвокатам, заняться ремонтом квартир, надо… – он резко открутил жестяную пробку. Острый край обрезал палец. Федор, выматерившись, припал к горлышку бутылки.

Анна ничего не сказала ни вчера, когда он провел половину ночи в баре, вернувшись на квартиру под утро, с двумя непочатыми бутылками водки, ни сегодня, когда, проснувшись после полудня, он опять засобирался за выпивкой.

Федор знал, что она выходит на улицу. Рядом с кроватью она ставила поднос, с горячим завтраком, с кухни пахло супом и кофе. Сегодня она принесла шукрут, в глиняной миске, со стаканчиком водки. Федор сидел в постели, привалившись спиной к стене, слушая стук пишущей машинки Мишеля.

– Она работает. Либо на машинке печатает, либо ручкой скрипит, либо готовит. Квартиру в порядок привела, хотя здесь и было чисто. Мишель аккуратный мальчик… – он стряхнул пепел на половицы:

– Меня в ванной тошнило. Черт, неудобно перед ней… – Федор словно делил кров с экономкой или консьержкой. Они с Анной почти не разговаривали.

– О чем говорить, когда не о чем говорить… – вытерев губы рукавом пиджака, закурив, он присел на ступеньку. Сердце часто билось, он тяжело дышал:

– Бросай это дело, Федор Петрович, – разозлился он, – ты не старик, тебе сорока пяти не исполнилось. Надо вернуться в армию, дойти до Германии, отыскать малыша. У нас внук, или внучка… – за единственным разговором с Анной, Федор вздохнул:

– Думаю, если Максимилиан собственного брата и отца не пожалел, то Марту он тоже не стал выгораживать. Но ребенка он вряд ли в детский дом отправит. Это его племянник, или племянница, наследник титула. Забрал себе, а Марту… – Федор повел рукой. Она дернула губами: «Малыша надо найти».

– Я знаю, – мрачно отозвался Федор, – не забывай, я тоже его дед, как ты бабушка… – ее серые глаза, немного, смягчились:

– Я не могу сейчас перевестись в армейскую разведку. Меня никто не отпустит… – Анна объяснила ему, что официально она не существует:

– Мой американский паспорт лежит в банковской ячейке, в Женеве… – она запнулась:

– Вместе с документами Марты. Мы обе Горовиц, по отцу моему… – она повертела зажигалку:

– Но до Швейцарии мне тоже не добраться. Если меня видел Паук, если он сообщил на Лубянку, что я выжила, мне нельзя никому показываться на глаза. НКВД будет за мной охотиться, как я сама охотилась до войны, за перебежчиками… – по словам Анны, оставшуюся жизнь ей предстояло провести под чужим именем, не покидая США:

– Меня запрут в безопасном месте, я займусь аналитикой и планированием операций… – она, невесело, улыбнулась.

– Я бы ее и сам ни в какую армейскую разведку не отпустил… – глаза слезились от водки, Федор шмыгнул носом, – но как ей о таком сказать… – сквозь запах спиртного, он почувствовал аромат жасмина:

– Она костюм в порядок привела. Как смогла, конечно… – он посмотрел на замытые пятна, на прожженный папиросой борт пиджака:

– Брюки я тоже прожег. Кажется, я с окурком заснул. Она меня раздела… – Федор, невольно, покраснел, – хорошо, что я пожар не устроил… – охнув, он тяжело поднялся:

– Надо перекусить. Одним шукрутом жив не будешь. Щи закончились, я ночью из кастрюли ел, я помню. Кость грыз. Надо перекусить, еще выпить… – в передней он обнаружил чисто вымытый пол. Федор прислушался. Стучала пишущая машинка.

– Она протоколы допросов в порядок приводит. Она сюда блокноты привезла. Есть большевистское стихотворение, о гвоздях. Русские ребята говорили, из Сопротивления. Гвозди бы делать из этих людей. Ее отец тоже, наверняка, ничего не чувствовал. Она дочь потеряла, у нее внук или внучка пропали, а она перепечатывает излияния власовцев. Расстрелять всех, без суда и следствия, и дело с концом… – Федор, пошатываясь, прошел на кухню. Пахло свежим, куриным бульоном. На столе лежал кусок бри, в бумажном пакете:

– Сейчас перекушу… – он поискал глазами стакан:

– Черт с ним. Вчера пил из горлышка, и сегодня буду… – звякнув крышкой кастрюли, он сунул палец в бульон:

– Почти остыл… – ухватив куриную ножку, он откусил мясо.

– Возьми тарелку… – раздался сухой голос сзади. Ножка шлепнулась обратно в суп, Федор обернулся. Она стояла с фаянсовой, потрескавшейся тарелкой. Серые глаза обрамляли легкие морщины, на пальцах он заметил пятна чернил.

Он потянулся за бутылкой на столе:

– Незачем, и вообще, не мешай мне… – Федор отскочил. Тарелка полетела на половицы, рассыпавшись осколками. Она заорала:

– Хватит! Возьми себя в руки, Федор! Хорошо, что тебя в районе не знают! Стыдно, в твои года, с твоими заслугами, вести себя, как последний пьяница, оборванец… – он сжал зубы:

– Как хочу, так себя и веду. Не все сделаны из камня, не все потомки железного Горского… – он издевательски рассмеялся, – я дочь потерял, не забывай… – она схватилась рукой за край стола:

– Я тоже. Нам надо найти малыша, Федор, надо… – серые глаза заблестели. Она, внезапно, всхлипнула:

– Ты Марту один раз в жизни видел, а она моя доченька, я ее вырастила. Я хотела ее обезопасить, и вот, что получилось… – ночами Анна вспоминала далекий, почти призрачный голос:

– Искупление, настало время искупления. Неужели у меня отняли Марту, за мои прегрешения, за то, что сделал мой отец. Но она обещала, что мы еще увидимся… – золотился липовый цвет. Марта стояла на углу аллеи, под огромным, черно-красным нацистским флагом. Дочь подняла руку, пропадая в дымке, растворяясь. Анна услышала шорох волн, лай собаки, детский смех. Она резко села, в постели, прижав простыню к груди:

– Дитя Марты. Надо его спасти от нацистов, от Максимилиана. Нельзя позволить, чтобы малыш исчез. Девочка, девочка моя… – не выдержав, расплакавшись, Анна скомкала в кулаке полу жакета:

– Ты не понимаешь. Я ждала ребенка, от любимого человека. НКВД убило его, чтобы проверить мою лояльность. У меня случился выкидыш, над его трупом. Я оставила Марту в сердце рейха, я три года жила с одной мыслью, Федор. Я должна была спастись, должна была с ней встретиться, и вот… – на нее пахнуло табаком:

– Словно тогда, в Берлине… – у него были большие, крепкие ладони:

– Не надо, не надо…

Он целовал мокрые щеки, длинные, слипшиеся ресницы, мягкие, знакомые губы:

– Не надо, моя Анна. Моя маленькая… – треснул осколок тарелки под ботинком Федора. Он почувствовал, как бьется ее сердце.

– Моя маленькая, – повторял он, прижав Анну к себе, – моя маленькая. Я с тобой, с тобой. Мы больше никогда не расстанемся, обещаю… – она задохнулась, обняв его. Жакет полетел на пол, рвалась на груди блузка:

– Никогда, – шептал Федор, – никогда…

Расписанный лотарингскими крестами лимузин остановился у обочины тихой, тенистой авеню Мадрид. Каменную ограду выкрашенного в цвет бычьей крови особняка, увивал плющ. Во дворе, за чугунными прутьями, было пустынно. Стрелка на часах, на приборной доске машины, не достигла и восьми утра.

– Донован оладьи ест, с кленовым сиропом… – Федор заглушил мотор, – Анна говорила, что он рано встает… – он не смог сдержать улыбки. Поднявшись на рассвете, он сварил Анне кофе. Она спала, уткнув голову в подушку. От нежного, белого плеча пахло жасмином:

– Я поехал… – шепнул Федор в маленькое ухо, – оружие я не беру… – черные ресницы дрогнули, серый глаз приоткрылся:

– Тебя все равно обыщут, Драматург… – Федору отчаянно хотелось обнять ее, остаться в сбитой за ночь, горячей постели, заснуть, прильнув щекой к ее спине, чувствуя губами острые лопатки, косточки на позвоночнике. Старый, круглый шрам от пули почти стерся. Ночью он сказал:

– У моей жены, Тео, такой шрам был. Ее ранили, на севере Греции, в партизанском восстании. Она врачом в отряде служила. Она тоже коммунист была… – Анна приподнялась на локте:

– В Берлине, я тебе ничего не сказала, потому что… – Федор отозвался:

– Понятно, почему. Я тогда был молодой, горячий дурак, мог… – он повел рукой, – а теперь я постарел. Встретив, Тео, я понял, что все это значения не имеет. Есть только я и ты, и больше ничего. Ее я потерял… – Федор прижал Анну к себе, – а тебя больше никуда не отпущу… – его ухо защекотал томный вздох:

– Ты не старый. За два десятка лет ты совсем не изменился… – он приложил палец к ее губам:

– Но дураком до сих пор бываю… – услышав, что его собираются обыскать, Федор усмехнулся:

– Я четыре года в подполье просидел, дорогая моя. Спрячу оружие, если понадобится… – повертев ручку, он опустил окно ситроена:

– Покурю, соберусь с мыслями. Она цветы оставила, на Пер-Лашез… – Федор опять поймал себя на улыбке. Анна упомянула, что видела его на Лазурном берегу. Федор хмыкнул:

– Видела и не подошла… – она сидела, завернувшись в простыню. Мерцал огонек папиросы, за окном, над кладбищем, вставал полумесяц луны. Ее глаза переливались серебром:

– Я была на задании, милый. Я работала с Вороновым… – ее лицо потемнело, скулы заострились, – и я тогда любила Вальтера покойного. Я надеялась вывезти его и Марту из Европы, скрыться, без следа… – Федор старался не думать о круглых шрамах, на маленькой, красивой груди:

– Ее пытали, на Лубянке. Воронов пытал. Неужели Анна права, неужели он, действительно, перебежчик? Но он может играть, как играет Паук… – о Пауке они почти не говорили. Анна вздохнула:

– Я не имею права раскрывать такие сведения, милый. В Америке список предполагаемых агентов Москвы видело от силы пять человек. Надеюсь, ты понимаешь… – Федор покачал ее:

– Понимаю. Но ты могла в Каннах, не знаю, записку мне оставить… – Анна, на мгновение отстранилась:

– Ты приехал с невестой, звездой кинематографа, младше меня на двадцать лет. А в «Рице» я тебя с Дитрих видела… – Федор покрутил рыжеволосой головой:

– С Марлен у меня ничего не случилось, клянусь. Я на гитаре играл, пел, мы танцевали… – Анна скользнула к нему в руки:

– Словно в Берлине, когда мы встретились… – она, внезапно, помрачнела:

– Думаю, что ни Ирма, ни Лотта не пережили прихода Гитлера к власти. Ирма еврейка, левая, а таких женщин, как Лотта, в лагеря отправляют, с розовым винкелем… – Федор потушил окурок в пепельнице ситроена:

– Ладно, пора. Возьму Дикого Билла тепленьким, так сказать… – адрес особняка он узнал у Анны. До войны Федор строил и ремонтировал особняки в буржуазных районах, на западе:

– У Тетанже вилла неподалеку. Месье Тетанже всячески себя обелить пытается, но, думаю, тюремная камера ему не грозит. Он докажет, что не знал о депортациях, об арестах подпольщиков. Или знал, но не мог ничего сделать. Сейчас все, кто с вишистским топориком разгуливал, повесили флаги Республики… – вчера Федор съездил к адвокатам, и в «Le Bon Marche».

– Вряд ли меня пустят к твоему начальству, в таком костюме, то есть обносках, – весело сказал он Анне. Сумку с клинком и книгами он, впрочем, не забрал:

– Посмотрим, – подумал Федор, – как дело обернется… – он достал из банковской ячейки американский паспорт, благополучно пролежавший в отделении Лионского кредита, на бульваре Сен-Жермен, все четыре года войны. Федор смотрел на фотографию:

– Тридцать пятый год. Господи, почти десять лет назад. Кто мог подумать, что все так выйдет… – пистолет он, разумеется, в карман не положил. Федор не хотел настраивать против себя начальство Анны.

– Наоборот, мне надо вызвать расположение Донована… – он провел рукой по чисто выбритым щекам, – на мне отличный костюм, пахнет от меня не водкой, а ароматической эссенцией. И вообще, я американский гражданин, голосовал за Рузвельта. Когда мог голосовать, конечно. Не считая того, что мой дед погиб за Америку и похоронен на Арлингтонском кладбище… – он аккуратно закрыл ситроен:

– Едва успели въехать в особняк, а охрану не преминули поставить… – в деревянной будке сидело двое ребят, с лычками сержантов. Федор уловил дальнее громыхание грузовиков, на рю де Лоншан:

– Припасы везут, для госпиталя и здешних дивизий… – армия рвалась вперед, требовалось снабжать войска. Железные дороги, после бомбежек, работали кое-как. Союзники закрыли шоссе ведущие от побережья к Парижу, и дальше на восток. Каждый день из Нормандии, по выделенным дорогам, отправлялось полсотни грузовиков на юг.

– Анна ездила к дяде Хаиму, – Федор пошел к воротам, – но не представлялась ему. Хотела на него посмотреть. Конечно, семья пока не должна знать, где она. Но если и мне придется исчезнуть… – Федор не собирался отпускать Анну:

– У нее документов нет, как у Аннет покойной. Нам никак брак не заключить. Но больше я такой ошибки не сделаю, не промедлю… – сержанты, за оградой, насторожились. Один, с тяжелым акцентом, позвал: «Месье?».

Поправив шелковый галстук, обаятельно, по-американски, улыбаясь, Федор протянул через прутья паспорт:

– Я гражданин США, – сказал он, на английском языке, – у меня есть важные сведения, для мистера Донована… – сержант зашелестел страницами. Что-то, шепнув напарнику, он скрылся в деревянной будке. Федор ждал, засунув руки в карманы пиджака, жмурясь от утреннего солнца, последнего летнего дня.

Потрепанная, полевая сумка стояла на расшатанном, венском стуле. На спинку накинули серовато-голубой, летний жакет. Шипела печенка, на чугунной сковороде. В облупившейся, эмалированной кастрюльке, на маленьком огоньке, грелось пюре:

– Словно на рю Домбасль, с Вальтером… – Анна отпила красного вина, – но тогда все закончилось, не успев начаться, а сейчас… – в свете заката переливались сапфиры и бриллианты, на эфесе клинка. Сквозь полуоткрытую дверь до нее донесся шум воды, из ванной, и свист:

– Милая, ты услышь меня, под окном стою, я с гитарою… – перевернув печенку, Анна скрыла усмешку. Днем, дождавшись Федора, выйдя к метро Гамбетта, она позвонила начальнику из уличного автомата. Дикий Билл, сварливо, сказал:

– Вашему жениху никакие преграды не помеха. Пришлось связываться со столицей, разговаривать… – он оборвал себя. Анна предполагала, что в совещании участвовали Гувер и президент Рузвельт:

– Даллес прилетает, из Швейцарии, а меня возвращают на базу, как выразился Донован. Жених… – она, слегка, покраснела. Бесполезно было просить, чтобы ее оставили в Европе:

– Спасибо, что хотя бы переписываться не запретили… – Анна вздохнула, – неизвестно, когда мы теперь с Федором увидимся… – о том, куда ее отправляют, начальство не упоминало. Федор развел руками:

– Мне велели посылать письма в Вашингтон, на некий… – он усмехнулся, – номерной ящик. Обещали все тебе передать. Я сообщу свою полевую почту, немедленно… – Федор хотел нанять рабочих, для ремонта квартир, и вернуться в инженерные соединения, в силах Свободной Франции:

– Четыре года я мосты и железнодорожные пути взрывал… – он подмигнул Анне, – а теперь займусь наведением понтонных переправ и строительством окопов. Впереди бросок через Арденны, надо миновать Рейн… – на востоке, в Берлине, оставался их внук или внучка.

– Два года малышу в декабре. Он круглый сирота, мать и отца потерял… – боль в сердце немного унялась. Анна, опять, подумала:

– Доченька моя. Может быть, ее не казнили? Может быть, Максимилиан ее в концлагерь отправил, как в Советском Союзе бы сделали? Хотя в Советском Союзе меня не расстреляли потому, что я торговалась со Сталиным. А Марте нечем торговаться… – накрыв печенку тарелкой, она нарезала лук.

Федор попросил Анну забрать семейные реликвии в Америку:

– Куда бы тебя ни отправили… – он провел губами по седоватому виску, – с тобой вещам надежнее, чем в банковской ячейке… – ссыпав в сковороду лук, Анна вытерла глаза, тыльной стороной ладони:

– Вальтеру я тоже готовила. Но сейчас ничего такого не случится. Русские о Федоре не знают, и ребенка у нас не появится… – Федору надо было отыскать в Германии их внука или внучку:

– Очень надеюсь, что нацисты не успеют сбежать куда-нибудь в Южную Америку… – мрачно сказала себе Анна.

Лук обжаривался, она мерила шагами маленькую кухню, покуривая папиросу:

– Ягненок, то есть Меир, утверждал, что нацисты посещали остров Эллсмир. Зачем, для чего? Они гнали деньги в Аргентину и Чили. Остров Эллсмир далеко от Южной Америки, но близко к Америке Северной… – Анна задумалась:

– Ягненок может оказаться Пауком, а сведения его могут быть ложью, от начала до конца. Но зачем так… – она поискала слово, – топорно лгать? Кто поверит вояжу нацистов в Арктику? Нечего им делать в тех широтах… – выпустив дым в форточку, она присела на подоконник:

– Все зыбко, все неясно. Неизвестно, кто похитил доктора Кроу, но Степана, совершенно точно, нет в живых. Кто бы ни устроил рейд, Эйтингон или американцы, они бы не пощадили Степана, как не пощадили ни в чем не повинных норвежцев… – она бросила взгляд на блокнот. Кроме обработки материалов допросов, Анна чертила бесконечные схемы, в сердцах, отбрасывая карандаш:

– Из двенадцати человек, в первоначальном списке, в живых осталось восемь. Кто угодно может быть Пауком. Мэтью и Меир оба навещали остров Адак, только Мэтью никуда не пропадал. Мэтью ездил в Россию, видел Лизу… – о том, что сестра не только жива, но и получила титул, Анна узнала от Федора. Услышав всю историю, Анна не выдохнула, облегченно, а, наоборот, нахмурилась:

– Хорошо, что она на Корсике. НКВД туда никак не пробраться… – Федор удивился:

– НКВД вообще не знает, что она покинула СССР, не догадывается, что она жена Стивена… – Анна, невесело, улыбнулась:

– Они не разведчики, милый мой. Они оставили следы, любой бы оставил. Поверь, Лизу сейчас ищут. Даже если НКВД не знает, что она дочь Горского, она считается предателем, перебежчиком. Такого не прощают, как не простят меня… – писать Лизе было невозможно. Анна решила:

– Ладно. Сначала надо завершить войну. Надо, чтобы Федор выжил, нашел малыша, привез его в Америку… – ночью он сказал:

– Я нам дом построю, как и хотел, на берегу океана… – он лежал, закинув руки за голову, Анна устроилась у него на плече… – далеко… – Федор зевнул, – в тех краях, куда никто не заглядывает. Твое начальство не станет возражать, это совсем дикие места. Я туда ездил, когда в долине Напа работал… – Анна вспомнила:

– Острова в заливе Пьюджет-Саунд, на канадской границе. Он прав, там не живет никто, кроме рыбаков. Надеюсь, в Вашингтоне разрешат нам вместе поселиться… – она опять увидела берег, белого песка, серые, низкие волны. Лаяла собака, смеялся ребенок.

– Малыш, наверное, говорить умеет… – подумала Анна, – Марта рано стала лепетать, в годик. Мы тогда в Южной Африке жили… – лук обжарился. Вылив на сковороду сливки, она позвала:

– Пять минут, и все готово… – на столе, в бутылке из-под водки, стояли свежие, белые розы.

На нее повеяло кедром, Федор прикоснулся губами к ее затылку:

– Твое начальство меня, правда, к столу пригласило. Пару оладий я успел схватить, а дальше пришлось заниматься делами. Я очень голоден, ты вовремя печенку купила… – обнимая ее, он налил себе вина:

– Больше никакой водки, до победы, до Берлина. Когда я найду мальчишку или девчонку, когда проклятого Максимилиана засадят в камеру, с другими мерзавцами, я напьюсь, обещаю. Но не раньше, война впереди. И что потом случится, тоже непонятно… – он надеялся, что Анна, рано или поздно, вернется в семью:

– Хотя дядя Хаим знает о ее существовании, и Меир тоже. Но если Меир Паук… – он вспомнил ванную комнату, в «Рице»:

– У него нет ни одного шрама, кроме тех, что от ранений остались. Если он лжет, о плене? Но покойный Джон видел, как его увозили, из Бирмы… – Федор поделился подозрениями с Анной. Она, спокойно, ответила:

– Пытки бывают разными, милый. Не всегда они шрамы оставляют. Ты говоришь, что Джона русские в Тегеране наркотиками накачали. С Меиром могли сделать то же самое. Его плен не вымысел, но что дальше случилось… – Федор велел себе не думать о Пауке.

– Меир в Италии, и понятия не имеет, где Анна. Я и сам ничего не знаю, и знать не буду, кроме номера ящика. Хорошо, что ей писать разрешили. Наша последняя ночь, всего-то их две случилось… – он отпил вина:

– Слушай. Я тебе ночью пел… – от нее сладко пахло жасмином:

– Я помню, милый. Как тогда, в Берлине… – Федор закрыл глаза:

– Господи, как мне Тебя благодарить, что мы встретились, через двадцать лет. Встретились, и больше не расстанемся… – на кухне уютно пахло ужином. Он повернул ее к себе:

– Слушай, корми меня, и ляжем спать. То есть не спать… – закатное солнце играло в серебристых волосках, у нее на виске, щеки разрумянились, от плиты:

 
– Божьи думы нерушимы,
Путь указанный.
Маленьким не быть большими,
Вольным связанными…
Он прижал ее ближе:
 

– Больше ничего не случится, ничего. Мы найдем малыша, вырастим его, вместе состаримся… – Анна шепнула: «Так и будет, милый. Я верю».