Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

– Джон говорил, что его ранили, в Нормандии, летом. Он выздоровел, вернулся в строй, приехал сюда Джона искать. Конечно, это риск, Максимилиан и Отто его отлично помнят, но он и в Прагу приехал… – Марта, на мгновение, вдохнула запах сладостей, в кондитерской у церкви святой Людмилы, увидела лазоревые глаза невысокого, красивого мужчины:

– Я тогда смутилась, он меня пристально разглядывал. Он мне цветы оставил. Эмме он еще до войны нравился, судя по всему. Они, скорее всего, случайно встретились, на улице… – Марта вздохнула. Оставалось совершенно непонятным, где сейчас майор Питер Кроу. Золовка, по словам Циля, находилась в женской тюрьме.

Марта сверилась с часиками. У нее оставалось мало времени, надо было еще накормить Теодора-Генриха:

– И выстрелить в этого мерзавца… – она взглянула на черный, бакелитовый телефон:

– Русский язык и английский язык. Конечно, это майор Кроу. Джон погиб, а больше некому здесь оказаться. Он Эмме песни пел… – Марта заколебалась:

– Мюллер еще до Берлина не доехал. Но чем мне торговать? Он не станет просто так хлопотать за Эмму. Ее папка может попасть в столицу, оказаться у Макса… – старший деверь, получив фото, немедленно примчался бы во Франкфурт:

– И Эмма попадет в руки к Воронову… – такого Марта не допустила бы:

– Тем более, они могут из нее выбить сведения о том, куда делся майор Кроу… – в приемной у Мюллера дежурил порученец, Марта, было, подумала, просто попросить главу гестапо позвонить фрау Вальде.

– Но что я отдам, за Эмму… – она не двигалась:

– Только себя, больше нечего. Мюллер меня отсюда увезет, запрет с мальчиком где-нибудь в альпийском редуте, под круглосуточной охраной. Оттуда мне будет не сбежать. Но Эмма, она совсем девочка, она не заслужила такой судьбы. И надо понять, где майор Кроу, надо его спасти. Он может сюда вернуться… – подумала Марта:

– Ладно. Я разберусь, что делать, как избавиться от Мюллера. Теодора-Генриха он у меня не заберет, а остальное неважно. Заботься о тех, кто слабее, в первую очередь… – сняв трубку телефона, она услышала глухую, непроницаемую тишину. За окном, низко, угрожающе завыли сирены противовоздушной обороны.

– Птички! – раздался из соседней комнаты голос мальчика: «Мама, большие птички…».

Хозяин булочной на углу улицы Яспертштрассе, в северном пригороде Франкфурта, Проюнгесхайме, отлично знал мрачное выражение лица женщин, покупавших у него пакетики со сладостями, или картонные коробки, с пирожными. Посетительницы, аккуратно, отсчитывали мелкие монеты. Женщины всегда были обременены сумками, и почти всегда, парой-тройкой детей. Покинув булочную, пройдя дальше по улице, они присоединялись к очереди, вившейся вдоль мощной стены, начала века, выстроенной из красного, закопченного гарью, кирпича. По верху забора протянули колючую проволоку. Во дворе поднимались глухие, с несколькими окошками, здания тюрьмы. Яспертштрассе вела ко входу в женское отделение.

Хозяин редко видел в очереди мужчин. Провизию, для передач заключенным, у него покупали матери, сестры или дочери тех, кого держали в женском крыле. Они же приводили детей, на свидания. Посетительница, которую он обслуживал пару часов назад, вернувшись в булочную, заказала чашку эрзаца и выпечку, с корицей. Она медленно пила желудевый кофе. Мальчик, в темно-синем пальтишке и шерстяной шапочке, жевал булочку, сидя у нее на коленях.

– Сын, – подумал хозяин, – лицом они не похожи, но повадка одинаковая… – у мальчика тоже был высокий, упрямый лоб, и твердый подбородок. Два часа назад, обслуживая женщину, хозяин магазина удивился тому, что она пришла без сумок. Обычно те, кто навещал заключенных, навьючивались, будто тягловые лошади. По карточкам провизию выдавали скупо, но в тюрьме кормили еще хуже. У женщины, кроме поцарапанной, запыленной, но по виду, дорогой сумочки, был при себе только бумажный пакет. Сейчас она повесила сумочку на спинку стула:

– Пакет в тюрьме остался… – понял хозяин, – она булочки для передачи покупала… – Марта погладила по голове сына: «Доедай, милый, нам пора».

Кроме Теодора-Генриха, золотого крестика на шее, пистолета, в кармане шубки и содержимого сумочки, у Марты больше ничего не осталось. Дом на площади Хессе превратился в дымящиеся развалины, вместе с саквояжем Марты, партайгеноссе Цилем, его семьей, и, как подозревала Марта, почти всеми остальными соседями. В ушах у нее, до сих пор, бился звук сирены, под ногами качалась лестница, с потолка сыпалась штукатурка. Марта и сама не поняла, как оказалась на улице, с малышом на руках. Теодор-Генрих отчаянно рыдал:

– Мама! Боюсь, боюсь… – распахнув шубку, она сунула ребенка куда-то ближе к груди. Марта, со всех ног, побежала в сквер, на площади:

– Нельзя оставаться рядом со зданиями, такое опасно… – все вокруг грохотало, рушились стены, выла сирена. Она бросилась на мерзлую землю, защищая своим телом сына:

– У меня только те деньги, что в сумочке лежали… – поняла Марта, – и документы фрау Вальде, больше ничего… – бомбардировщики союзников, заложив крутой вираж, взмыли над проваленными крышами квартала. Заверещала сирена скорой помощи, Марта, не открывая глаз, проверила оружие, в кармане шубки. Пистолет был на месте.

Теодор-Генрих всхлипывал:

– Плохие, плохие птички… – Марта приподняла веки. Шубку присыпало каменной пылью, она исцарапала руки. Прямо перед ее носом, среди осколков штукатурки, и посеченных шрапнелью ветвей деревьев, валялся аусвайс, в серой обложке, со свастикой и прусским орлом. Ветер гонял по скверу бумаги, Марта увидела обломки мебели, искалеченную, детскую куклу. Стену дома будто срезало, открыв квартиры. Чье-то фортепьяно висело над пятиэтажной пропастью. Инструмент, со звоном, грохнулся вниз, Марта протянула руку к документу. Она смотрела на знакомое лицо, соседки сверху.

День был воскресный, детей распустили на рождественские каникулы. Марта подозревала, что фрау Циль налет застал на кухне, за приготовлением праздничного ужина. С фотографии на нее смотрело строгое, худое лицо. Жена старшего по дому разменяла пятый десяток, но в приемной женской тюрьмы на аусвайс едва взглянули.

От документов фрау Вальде Марта избавилась быстро. Она не хотела дожидаться карет скорой помощи и машин полиции. Оказавшись в получасе ходьбы от площади Хессе, Марта заглянула в первое попавшееся кафе, по дороге. В женском туалете, разорвав аусвайс фрау Вальде, она отправила остатки удостоверения в городскую канализацию. Приведя себя и Теодора-Генриха в порядок, Марта заказала сосиску, с картофельным пюре. Ей надо было накормить ребенка, успокоиться, и подумать:

– Фрау Эмилия Циль, сорока двух лет… – она хмыкнула, – ладно, мне этот аусвайс недолго понадобится… – денег в сумочке оставалось на билет до Кельна:

– И еще немного… – Теодор-Генрих уминал сосиску, Марта шелестела купюрами, – но Мюллеру я звонить не буду. Мы с Эммой хотели исчезнуть, так и сделаем. Скоро здесь появятся союзники. Главное, чтобы ее до этого времени не успели осудить… – найдя аптеку, Марта купила простого мыла, и зубной порошок, в картонной коробочке. В кафе она воспользовалась телефоном. Здешние кварталы налет миновал, связь работала отлично. В приемной тюрьме Марте ответили, что сегодня передачи принимают, а свидания начинаются только после нового года. На свидание Марта и не надеялась:

– И вообще, это слишком большой риск… – сидя на скамейке в сквере, рядом с аптекой, она аккуратно заполняла цифрами, вырванный из блокнота лист:

– Мыло разрезают, порошок просеивают, но в коробочку они не полезут. Эмма догадается, кто к ней приходил… – Марта усмехнулась:

– Фрау Циль в тюрьме делать нечего… – золовка знала шифр, которым они пользовались для отправки сведений в Брюссель. Марта написала, что дом на площади Хессе разрушила бомбежка: – Я еду в Кельн, с мальчиком, а оттуда доберусь до линии фронта. Я постараюсь найти твоего гостя… – она не упоминала по имени майора Кроу, – а ты все отрицай, затягивай работу с так называемым адвокатом. Циль на тебя донес, однако его уже нет в живых. Помни, тебе надо остаться в тюрьме. В концлагере тебя может найти Отто. Он сейчас на фронте, но вдруг он выживет… – Марта покусала карандаш: «А лучше бы не выжил…»

Она продолжила писать:

– Отто или Макс. В тюрьме оставаться безопасней. На допросах строй из себя дурочку. Говори, что познакомилась с гостем случайно, на улице, и по имени он тебе не представлялся. Описывай самого неприметного мужчину, пусть они хоть обыщутся… – Марта добавила:

– Пожалуйста, ничего не бойся. Скоро все закончится, мы с тобой увидимся, и ты встретишься с гостем… – она, мимолетно, улыбнулась:

– Он хороший человек, Эмма с ним счастлива будет. Главное, чтобы с ними ничего не случилось… – в приемной тюрьмы, как Марта и предполагала, передачу распотрошили, но коробку не тронули. Она присовокупила открытку, с мальчиком и девочкой, под рождественской елкой. Подростки склонились над «Майн Кампф». Марта нарисовала стрелку, указывающую на переплет книги:

– Здесь вся мудрость национал-социализма. Счастливого нового года от вашей соседки, фрау Циль… – она не сомневалась, что Эмма поймет намек.

Теодор-Генрих крошил булочку, Марта забрала огрызок:

– Ты наелся, милый… – за весь день, кроме завтрака, в Висбадене, она съела кусок хлеба, в кафе, вытерев им тарелку сына:

– И этот огрызок… – Марта, медленно, жевала булочку:

– Ладно, деньги надо экономить. Теодор-Генрих растет, пусть он ест, а я обойдусь… – взяв сумочку, она поднялась: «Пойдем, милый». Марта хотела успеть на последний кельнский поезд:

– Переночуем где-нибудь на окраине, и пойдем на юго-запад, к линии фронта… – она вспомнила карту:

– Сто километров, ничего страшного. Может быть, майор Кроу тоже туда направился, и я его встречу… – ожидая трамвая, на остановке, Марта посмотрела на клонящееся к западу солнце. Холодный ветер ударил в лицо, она прижала к себе малыша:

– Завтра новый год, сорок пятый. В новом году война закончится, обязательно. Я найду родителей, Эмму освободят, преступники понесут наказание. Все будет по-другому… – протолкнувшись набитый людьми трамвай, удерживая сына, Марта устало закрыла глаза.

Мальмеди

Вокруг привычно, уютно пахло дезинфекцией, лекарствами, и немного, хвоей. Несмотря на разгар контрнаступления, во всех немецких полевых госпиталях поставили елки. Раненые получили подарки, коробочки со свастиками, открыткой, с портретом фюрера и нюрнбергской, глазированной коврижкой. На кухнях кипятили вино, со специями и сахаром. Даже на позициях, насколько знал штандартенфюрер Отто фон Рабе, бойцы тоже отметили Рождество:

– Но вчера Новый Год был… – не открывая глаз, Отто поворочался в кровати, – я помню, мы поехали из Мон-Сен-Мартена на запад, на исходе дня. Хотели вернуться в госпиталь… – с наступлением главный полевой госпиталь вермахта переместился в бывший курортный городок Спа. Многие санатории разрушило бомбежками, но в Спа оставалось достаточно коек, для раненых. Штандартенфюрер навещал с проверкой военный госпиталь в Мон-Сен-Мартене, бывшую рудничную больницу. По здешним местам можно было ездить, не опасаясь мин, или партизанского налета.

За конец декабря вермахт в Арденнах продвинулся далеко на запад. Плато Высокий Фен кишело немецкими войсками.

После дождливой, затяжной осени, и теплого начала зимы, в первые, дни танкового прорыва ударил сильный мороз. Коллеги, служившие на Восточном фронте, вспоминали Сталинград:

– Конечно, сейчас не минус сорок… – Отто ощутил боль, в левой руке, – но по ночам температура падает, до минуса пятнадцати… – Арденны завалило глубоким снегом. Танки рвались вперед, однако машины могли нести на себе ограниченный запас горючего.

Грузовики с бензином буксовали на заваленных сугробами, обледеневших, горных дорогах, из Германии срочно доставили рабочих лошадей.

В Мон-Сен-Мартене, на шахтах, несмотря на зиму, заключенные трудились безостановочно. Комендант поселка, за обедом, заметил:

– Союзники не бомбят Бельгию, они вообще не трогают здешние заводы. В Руре много шахт разрушено, наш уголь нужен Германии… – Отто переночевал в городке.

Черную, звездную, морозную ночь пронзал свет прожекторов. Даже сквозь наглухо закрытые окна до него доносился хрип динамика, с рудничного двора «Луизы». Деревянные бараки, где ютились женщины и дети, насквозь промерзли. На холме возвышались обгоревшие развалины замка де ла Марков, тоже засыпанные снегом. Отто не стал туда ходить, как не заинтересовался белым мрамором сожженной Максимилианом церкви. Из окна комнат коменданта были хорошо видны остатки какой-то размашистой надписи, намалеванной на остатках стены, красным цветом.

Разливая офицерам шампанское, эсэсовец пожал плечами:

– Да хранит Господь души мучеников. Мы заставили здешних дармоедов руками камни мыть, на морозе. Детям едва десять-двенадцать лет исполнилось, а они волчатами смотрят… – в начале декабря комендант расстрелял на главной площади поселка бывшего врача рудничной больницы, доктора Лануа.

Осенью транспортные самолеты союзников сбрасывали на Бельгию продуктовые посылки. Эсэсовцы, в Мон-Сен-Мартене, найдя такой груз, отгоняли местных жителей пулеметными очередями. Комендант хохотнул:

– Если они хотят охотиться за крысами, и раскапывать снег, в поисках кореньев, это их выбор. Для населения всегда найдется занятие, на шахтах, на сталелитейном заводе… – кроме шахтеров и металлистов, содержавшихся в концлагере, больше никто в Мон-Сен-Мартене на немцев не работал:

– Они отказываются, все четыре года, – хмыкнул комендант, – они упрямые сволочи… – бараки и немногие сохранившиеся дома в поселке, доверху набитые людьми, регулярно обыскивали.

– Мы нашли в подвале Лануа американские продукты, – комендант отпил шампанского, – понятно, что мерзавец поддерживал связь с бандитами. К ним в руки попадают такие грузы. Тем более, Монах, его бывший коллега… – доктора Гольдберга, возглавлявшего бандитов в Арденнах, так и не удалось арестовать.

Узнав, что Отто едет на западный фронт, старший брат велел:

– Держите глаза открытыми. Может быть, бандиты давно в расположении союзников, однако они упрямые еврейские сволочи, оба…. – Максимилиан вспомнил безостановочно работавший пулемет, на стенах форта де Жу. Он тогда не увидел лиц партизан, но подумал, что в него могли стрелять Гольдберг, или мадам Тетанже. Максимилиану хотелось, лично, повесить обоих негодяев:

– Вместе с месье Корнелем и мальчишкой. Нет, мальчишка нам пригодится, на юге… – у Отто имелись описания и месье Корнеля, и товарища барона, как называл его Макс. Бригадефюрер фон Рабе был уверен, что эти двое, после освобождения Франции, вернулись на фронт.

Доктора Лануа расстреляли у разрушенных стен бывшей церкви святого Иоанна:

– Местные жители хотели похороны устроить, – небрежно сказал эсэсовец, – но я запретил. Тело сбросили в отработанную шахту, куда мы отправляем трупы, из концлагеря… – в уютной квартире было жарко, в мраморном камине горели дрова.

Фрейлейн Флоранс, подруга коменданта, приготовила отличный новогодний обед, с запеченным в духовке гусем и ветчиной. Она позаботилась об Отто, штандартенфюреру подали гратен из картофеля и красную капусту, с можжевеловыми ягодами. В хрустальных бокалах, с гербами де ла Марков, золотилось шампанское. Они поднимали тосты за победу над союзниками и русскими, за мощь нового оружия возмездия.

Фрейлейн Флоранс, блондинка, напомнила Отто его жену. Он пока не хотел эвакуировать Ингеборгу на север, на подводные лодки. Отто собирался навестить Равенсбрюк, и отобрать подходящую женщину, способную выносить их с Ингеборгой ребенка. Ему надо было провести жене оперативное вмешательство, но здесь Отто затруднений не предвидел. Жена жила в глубине укрепленного подвала, бомбежки были ей не страшны.

– И вообще, мы скоро окажемся в Париже, и выбросим русских обратно в их грязную Россию… – Отто нащупал правой рукой бинты, на левой руке:

– Мы выехали из Мон-Сен-Мартена вечером, после казни… – ветер раскачивал на виселице заледеневшие, женские трупы. Комендант велел повесить мать и дочь, жителей уединенной фермы, в трех милях от городка:

– Отца семейства прошлым годом расстреляли, в льежской тюрьме, – небрежно сказал комендант, – а под Рождество казнили мальчишку, ее сына… – он указал на старшую женщину. В деревне Банде, южнее Мон-Сен-Мартена СС убило четыре десятка молодых людей, подозреваемых в связях в бандитами:

– Они наших солдат травили, – комендант махнул в сторону женщин, – крысиным ядом. Все, кто на их ферме хоть стакан воды выпил, заканчивали в госпитале. Пятеро человек умерло… – Отто на казни не присутствовал, занятый инспекцией палат, в бывшей больнице. Тела женщин тоже собирались отправить в шахту.

– Мы поехали на запад. У ребят голова болела, после праздника, я сел за руль… – Отто помнил заснеженное шоссе, высокие стволы сосен, хмурое, сумрачное небо первого дня нового года:

– В сугробах шавка появилась, черная. Ребята открыли окно, начали по ней стрелять. Потом случился взрыв, или это снаряд был… – остальное терялось во тьме.

– Я в Спа, – твердо сказал себе Отто, – в нашем госпитале. Радио не работает, но еще рано, утро… – сквозь закрытые веки просачивался тусклый, туманный свет:

– Сейчас я проснусь, увижу портрет фюрера… – он почувствовал прикосновение женской руки:

– Медицинская сестра, – Отто улыбнулся, – меня ранило, но это просто царапина… – он дрогнул ресницами, ожидая госпитальной наколки, с красным крестом, повязки со свастикой, на рукаве серого, форменного платья. Штандартенфюрер открыл глаза.

Отто едва не вырвало, прямо на больничную кровать. Под белой повязкой с красным крестом он увидел хорошенькое, чернокожее лицо. На форменном платье медсестра носила нашивку, с флагом США.

Каменные, гулкие коридоры аббатства в Мальмеди утыкали чугунными буржуйками, выведя трубы в заколоченные досками окна. При взятии городка средневековые галереи аббатства почти не пострадали, но стекла, от обстрела, вылетели. Под белеными потолками наскоро протянули провода, в госпитале стоял свой генератор.

Сестра Робинсон и не знала, что случаются такие морозы. Другие девушки, из Мичигана и Массачусетса, из Канады и Британии, смеялись:

– Просто зима, Мирьям. У нас и холоднее бывает… – до середины декабря Мирьям видела снег только на фотографиях:

– Дети, все равно, детьми остаются… – она пробиралась между койками, где лежали раненые, – ребятишки снеговика вылепили, во дворе… – повара отдали малышам морковку, для носа. Детей поместили в отдельные палаты. В госпитале лежало много гражданских, матерей, с малышами:

– Они не болеют, – вздыхал доктор Горовиц, – но их подкормить надо. Пусть побудут в тепле, при кухне… – среди детей было и несколько еврейских сирот, которых скрывали монахи аббатства:

– Наш настоятель осенью умер, – грустно сказал один из бенедиктинцев, – так и не дождался конца оккупации. Его младший брат на севере, раньше он заведовал больницей, в Мон-Сен-Мартене… – до шахтерского поселка от Мальмеди было едва десять миль. Мирьям, каждое утро, смотрела на карту:

– Немцев пока сдерживают, но мы можем оказаться в котле… – район вокруг Мальмеди вдавался языком в немецкую оборону. Сестра Робинсон успокаивала себя тем, что к западу от городка прочно окопались американские танки и пехота:

– Они не позволят немцам окружить Мальмеди… – миновав коридор, оказавшись на продуваемой ветром, открытой площадке двора, Мирьям, немедленно, натянула толстую шинель. Легкий снежок падал на черные, кудрявые волосы, под наколкой:

– Нет, но какой мерзавец… – девушка редко курила, но сейчас ей надо было успокоиться.

– Доктору Горовицу тяжело… – прислонившись к стене, Мирьям чиркнула спичкой, – не надо к нему со своими трудностями идти. Тебя предупредили, что он немец, эсэсовец. В конце концов, доктор Горовиц еврей, а он вел операцию… – Мирьям помнила синюю наколку на белой, ухоженной коже немца, среди светлых волосков:

– Группа крови… – ее, немного, затошнило, – доктор Горовиц объяснял… – сестра Робинсон видела документы немца. Штандартенфюрера, с пулей в левой руке и контузией, вкупе с двумя другими эсэсовцами, в госпиталь привез майор Бронфман, со своими ребятами, из армейской разведки.

По словам майора, они случайно наткнулись на немецкую машину:

– У нас было рандеву назначено… – Бронфман сидел на табурете, в малой операционной, ожидая, пока ему зашьют рану по касательной, на плече, – с местными ребятами, в горах. Но пришлось в бой вступать… – с кем встречались разведчики, Бронфман, конечно, не сказал, а госпитальный персонал, следуя дисциплине, не спрашивал:

– Штандартенфюрер, то есть полковник… – майор кивнул на немного запачканное кровью, удостоверение немца, – важная птица. Я его фамилию с довоенных времен помню, с Берлина… – майор объяснил, что Отто фон Рабе, сын крупного промышленника:

– Большой поклонник Гитлера… – доктор Горовиц щелкнул ножницами, – передал свои предприятия народу Германии… – майор криво улыбнулся, – то есть нацистам… – Мирьям поняла, что первый раз в жизни встретилась лицом к лицу с врагом:

– Он раненый, – напомнила себе девушка, – и он тоже врач… – брезгливо повертев удостоверение пинцетом, доктор Горовиц отрезал:

– Мясник, а не врач. Мы поставим палаты под охрану… – троих немцев держали отдельно друг от друга, – но будем их лечить, согласно клятве Гиппократа… – в госпитале это были первые пленные немцы.

В заснеженному саду аббатства развели костерок. Рядом с первым снеговиком, вырос второй, поменьше, тоже с морковкой вместо носа, и черными угольками глаз. Малыши, закутанные в армейские шарфы, в наскоро обрезанные шинели, в заплатанные пальтишки, перебрасывались снежками.

День выдался серый, туманный, но с резким, холодным восточным ветром:

– Мадемуазель сестра… – позвал кто-то из ребятишек, – мы картошку печем. Смотрите, снеговик ребеночка родил… – Мирьям, за лето и осень наступления, стала разбирать французский язык:

– Ребеночка, – она, невольно, улыбнулась, – скоро война закончится, я вернусь к акушерскому делу. Дети начнут на свет появляться… – вспомнив о детях, она вытащила из кармана шинели два конверта, армейский, и с британскими марками. Бывшая мадемуазель Жироль, а ныне миссис Берри, писала из Плимута, на отчаянной смеси французского и английского языков:

– Сэмюель привыкает к хромоте… – в сентябре, когда союзники пошли вперед, Берри, под обстрелом, получил тяжелое ранение в колено, – но хлопотать в гостинице трость ему не мешает. У нас много работы, за время войны все пришло в упадок, но мы не унываем, и ждем тебя в гости, в «Золотом Вороне» … – брат Сюзанны после освобождения Франции вернулся в столицу, и занял свое место, на кухне семейного ресторана:

– Папа и Анри обещали нас навестить, после победы… – Сюзанна, по секрету, писала, что ожидает счастливого события, в начале лета.

Мирьям сунула бумагу обратно в конверт:

– Ей едва восемнадцать исполнилось, а она замужем, и ребенка ждет. А мне двадцать два… – второе письмо пришло с Корсики. Капитан Мозес прислал снимок, сделанный осенью, в Риме:

– Я бы очень хотел, чтобы вы увидели Италию, мисс Мирьям, – читала она ровные строки, – нашей эскадрилье дали маленький отпуск. Мы слетали в Рим и Флоренцию. Я никогда не забуду этой красоты… – чернокожие ребята, в авиационной форме, стояли у фонтана Треви:

– Вы бы мне показали Париж, мисс Мирьям. Корсика во Франции, но в столицу я так и не попал… – зима в Италии стояла дождливая, наступление союзников замедлилось. Кроме Флоренции, англичане с американцами пока так и не взяли ни одного крупного города.

– Майор Горовиц попросил разрешения не возвращаться в Италию… – ветер играл конвертом в застывших руках Мирьям, – после того, что случилось. Ему рядом с отцом легче, и доктору Горовицу тоже… – она опустила глаза к письму:

– Мисс Мирьям, мне надо сказать вам что-то, очень важное… – девушка покраснела, – я обязательно так и сделаю, после победы. Пожалуйста, будьте осторожнее, берегите себя. Вы не на поле боя, но все равно, берегите… – напоследок затянувшись папиросой, Мирьям убрала письмо.

– Я бы, конечно, сказала мерзавцу все, что я о нем думаю… – замотав шею шарфом, она чихнула, – но пусть он услышит начальника госпиталя, а не меня… – ей надо было доложить доктору Горовицу, что пленный немец отказался от услуг чернокожей сестры.

– Доктор Горовиц не преминет ему сообщить, что его взял в плен еврей, и оперировал тоже еврей… – мстительно буркнула себе под нос Мирьям. Выбросив окурок, она потянула на себе тяжелую дверь коридора, где разместили смотровые комнаты и кабинеты врачей.

Доктор Горовиц, со времен высадки в Нормандии, возил за собой походную, спиртовую плитку. Хаим не считал для себя возможным обременять поваров в столовой своими просьбами. Он даже запрещал сестрам варить ему кофе:

– Прошли те времена, когда на сестер доктора смотрели сверху вниз, – утверждал Хаим, – после войны в медицинских школах устроят отдельные курсы, и вы… – обещал он девушкам, – получите дипломы бакалавров, и мастеров… – доктор Горовиц тщательно размешивал кофе, в медном кувшинчике. За окном смеркалось, в его кабинете, одном из немногих, сохранились стекла. Восточный ветер, к вечеру, стал совсем пронизывающим, окно залепило хлопьями мокрого снега.

– В такую погоду никто и не подумает высунуть нос из окопов… – раздался с дивана голос майора Бронфмана, – ночь обещает пройти спокойно… – Эдуард хотел вернуться на запад, в расположение американских войск, к своим разведчикам, но доктор Горовиц отказал майору:

– Незачем с едва зашитым шрамом ползать в грязи и снегу. Побудете пару дней в госпитале, все равно, немцев мы удерживаем, а наступление пока не планируется… – Мальмеди оказался зажатым между полосой немецких позиций на севере, где вермахт надежно сидел в Мон-Сен-Мартене, и южным острием прорыва танков. С запада и востока город защищали американские войска, но, насколько знал Хаим, на востоке оборона еле справлялась.

– Нас могут в клещи замкнуть… – понимал он, глядя на карту, – если подкрепление вовремя не подоспеет… – перед новым годом сын позвонил из Парижа. Связь в освобожденной Бельгии работала отлично, Меир словно говорил из соседней комнаты. Самолет с Гленном Миллером, Иреной, и миссис Фогель бесследно пропал над проливом Ла-Манш. Хаим услышал, как сын щелкнул зажигалкой:

– Погода была хорошая, папа… – Меир, тяжело, вздохнул, – машина, по словам британцев, новая, в полном порядке. Скорее всего, они натолкнулись на случайный немецкий истребитель, или Фау, один из тех, что они из Голландии пускают… – Голландия, как и восточная Бельгия, оставалась оккупированной. Десант союзников, высадившийся осенью в Нидерланды, был вынужден свернуть боевые действия:

– У нас не хватило сил, парашютистов было слишком мало, и мы одновременно на трех фронтах воевали… – силы союзников вышли к Рейну, но на этом все и закончилось. Хаим думал о боевых действиях, чтобы не вспоминать темные, с легкой проседью, волосы Амалии, глаза, цвета каштанов, пухлые, маленькие руки и запах ванили. Они сидели в гостиной Горовицей, слушая голос Рузвельта, из радиоприёмника, Амалия щелкала спицами:

– Она Аарону кофточки вязала, чепчики… – сердце Хаима тоскливо заныло, – а я с историями болезни разбирался, или газету читал. Потом начинались последние известия, или концерт, Дебора с малышом возвращалась, с прогулки… – взяв маленького Аарона на колени, Амалия ворковала мальчику:

– Зейде, Аарон, смотри, это твой зейде… Улыбнись дедушке, мой милый… – Дебора приносила с кухни блюдо с печеньем, или миндальный торт, они пили чай:

– В спальне тоже ванилью пахло… – доктор Горовиц затянулся сигаретой, – мы так хупу и не поставили, не съездили в Израиль. Ирена погибла, такая молодая… Они вместе с Амалией были, до конца… – не поворачиваясь к дивану, сняв очки, он смахнул слезы с глаз. После пропажи самолета Меир попросил разрешения не возвращаться в Италию. Рапорт майора Горовица удовлетворили, послав его начальником военной контрразведки, на участок фронта, где был развернут госпиталь Хаима.

– Пусть мальчик при мне пока останется… – кофе зашипел, доктор Горовиц подхватил кувшинчик, – нам обоим так легче… – об Эстер и Аврааме Судакове так пока ничего известно и не было. Позвонив в Бельгию, из Блетчли-парка, Джованни, извиняющимся голосом, сказал:

– Как только до нас дойдут какие-то новости, пусть и обрывками, я с тобой немедленно свяжусь… – Варшава, Краков и Бреслау, вкупе с Требницем, все еще находились в руках немцев. Вермахт зубами цеплялся за Будапешт, а Словакию русские войска, и партизаны, почти освободили. Эстер и зять могли сейчас находиться, где угодно:

– Или вообще погибнуть, – мрачно думал Хаим, – а мальчишек могли из Требница забрать в Германию, на усыновление. Здесь, в Бельгии, так делали. Или отправить в другой монастырь. Где мы их будем искать, после войны… – он хотел поговорить с сыном, после приезда Меира:

– Он в Италии воевал. Пусть Джованни за нас замолвит словечко, организует, через католиков, поиски близнецов. Меир говорил, что в Италии во многих монастырях евреев прятали. И здесь, в Бельгии, тоже… – Хаим старался не выделять еврейских сирот, живших в госпитале, из других детей, однако он заметил, что раненые, евреи, часто навещают палату, где обосновались ребятишки. Майор Бронфман тоже туда заходил:

– Я все-таки учитель, – улыбнулся Эдуард, – хоть и давно это было. Но я не думал, что здесь своего ученика встречу, доктор Горовиц… – на диване, кроме Бронфмана, сидел и рядовой Сильвер. Санитар, едва столкнувшись с майором в коридоре, даже отступил назад:

– Герр Эдуард… – Фред, невольно перешел, на немецкий язык, – неужели, это вы, глазам своим не верю… – до увольнения из гимназии Бронфман преподавал тогда еще Фридриху Зильберштейну немецкий язык:

– Меня отец после вашего отъезда из гимназии забрал… – донесся до Хаима голос юноши, – я год в еврейской школе учился, а потом меня родители на вокзал отвели, с чемоданом и бумажным удостоверением. Его к пальто пришпиливали. Мне тогда одиннадцать лет исполнилось… – Хаим сжал зубы:

– И он сирота. Как дети Клары, как, не дай Бог, мои собственные внуки. Господи, что мы после войны делать будем, как мы раны залечим… – о своей ране, далеко, в глубине сердца, доктор Горовиц, в такие минуты, забывал:

– Меиру тяжелее, – говорил себе Хаим, – ты отец, ты обязан его поддержать. Он всегда Ирену любил, и вот как вышло. Почти перед самой свадьбой… – сын возвращался из Парижа не один:

– Питер, наконец, закончил свои финансовые дела, – вспомнил Хаим голос мальчика, – будет опять заниматься разведкой, в немецком тылу. И Теодор здесь, в Париже… – по словам Меира, Теодор приехал во Францию, чтобы разобраться с квартирами: