Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

– Это как у матери твоей, – сказала она Кларе, разглядывая решительное лицо госпожи Эпштейн, – твои дети нам с Хаимом тоже внуки, не забывай… – в гостиной зазвучало фортепьяно. Клара сняла кофе с огня:

– Покурю, пока Ирена им играет… – миссис Фогель прислушалась:

– Это Адель, манера другая. Слух у нее абсолютный, и голос тоже вряд ли поменяется… – миссис Фогель приняла чашку:

– Она у тебя еще в Ковент-Гардене споет. Аиду, например… – голос девочки обещал развиться в сильное, драматическое сопрано:

– И внешность у нее для сцены подходящая… – завершила миссис Фогель. Адель тоже быстро росла, Клара замечала:

– Она в покойного Людвига, высокой будет… – в прихожей зазвонил телефон, мелодия оборвалась. Миссис Фогель поднялась:

– Должно быть, Меир. Он сегодня в Париж прилетает. Мы с тобой детей уложим, а жених с невестой пусть щебечут… – миссис Амалия решила, что Клара с Джованни ждут конца войны:

– Аарону четыре года едва исполнилось. Она пока отдохнуть хочет, и правильно делает. Она молодая женщина, пусть рожает. Тем более, Джованни дочь потерял. Ничего, что ему шестой десяток, он вырастит малыша… – миссис Фогель оставила портье в «Лэнгхеме» номер Клары, попросив переводить в Хэмпстед только звонки из Парижа:

– Репортеры обойдутся, – сказала она дочери, – они и так все время в вестибюле дежурят… – Ирену снимали, она успела дать интервью для британских газет.

Дочь появилась в дверях, с маленьким Аароном на руках:

– Это Меир, мама… – Ирена, ласково, улыбалась. Клара, было, хотела забрать ребенка. Мальчик приник темноволосой головой к мягкому плечу Ирены:

– Я с тетей… – от Аарона пахло шоколадом, на нежной щечке виднелся след от торта. Ирена покачала его:

– Ничего страшного, миссис Майер. Старшие наверх пошли, вы с мамой кофе попейте… – она вернулась в переднюю. Кот, блаженно щурясь, лежал на подоле ее шубы. Ирена почесала Томаса за ушами:

– Мы с Меиром собаку заведем, для детей. Лабрадора. И кота возьмем, обязательно… – она не стала сгонять Томаса, а опустилась рядом:

– Я пришла, милый… – сквозь треск линии, она услышала веселый голос:

– Папа меня встретил, все в порядке. Завтра увидите его в Орли… – Ирена поглаживала кудри мальчика. Аарон сопел, уткнувшись ей в плечо, кот мурлыкал, устроившись где-то у ноги. Меир, тихо, сказал:

– В воскресенье, милая, в синагоге. Я тебя люблю… – он помолчал, – давай я тебе спою песню, о тебе… – у Меира не было ни слуха, ни голоса. Ирена, счастливо, закрыла глаза:

– Спой, конечно. Я так скучала, так скучала… – из Парижа до нее донеслись знакомые слова:

 
– Goodnight Irene, goodnight Irene
I’ll see you in my dreams…
 

Ирена шепнула, в трубку:

– Я тоже, милый. Спи спокойно, скоро мы будем вместе, навсегда… – она подхватила, низким, томным голосом: «I’ll see you in my dreams…»

Размеренно гудели моторы пассажирского самолета Noorduyn Norseman. Под крылом простирались бесконечные, плотные серые тучи. Ирена много летала по Америке, путешествовала на Гавайи. Она спокойно поглядывала в круглый иллюминатор. Девушка скрыла зевок. Гостиничный лимузин привез их с матерью на авиационную базу Твинвуд Фарм, в Бедфордсшире, рано утром. Ирена, обычно, не завтракала, обходясь чашкой черного кофе, без сахара:

– В Париже поедим, – сказала она миссис Амалии, в машине, – полет, и пары часов не займет… – по лицу матери Ирена видела, что та волнуется. Девушка пожала маленькую руку, с жесткими кончиками пальцев:

– Выпьешь своих ландышевых капель, и спи, мамочка. Ты не заметишь, как мы во Франции окажемся… – самолет шел на высоте в две тысячи футов. Воздушное пространство над проливом Ла-Манш хорошо охраняли. Рейс, как и следующий за ним, с оркестром Гленна, отправился без сопровождения. Ирена, закинув ногу на ногу, изучала декабрьский номер Vogue:

– Коллекции лондонских модельеров. Осенние моды освобожденного Парижа… – в журналах продолжали печатать рецепты домашних джемов и выкройки одежды. Ирена вспомнила восторженные лица девочек Клары:

– Они так американским журналам радовались. Ничего, война закончится, мы вернемся к прежней жизни. Начнем шить наряды, ходить по ресторанам. Не только ради свадьбы, а каждую неделю. Даже каждый день… – банкет Ирена и Меир устраивали скромный, прямо в синагоге. Она обернулась на задние кресла:

– Гленн и мама спят. И хорошо, что так. Гленн вчера концерт давал, он устал, да и мы только к полуночи до отеля добрались, от Клары… – мальчишкам Клары они с матерью привезли новую модель портативного радиоприемника, работающего на батарейках. Инге присвистнул:

– Вот это да. Мальчишки в школе… – заметив строгий взгляд Клары, мальчик спохватился:

– То есть, конечно, я его из дома выносить не собираюсь. Мы будем ваши песни слушать, тетя Ирена… – мать похрапывала, завернувшись в кашемировый плед. Старый номер Life валялся на полу самолета. Ирена взглянула на фотографию:

– Летний журнал, мама его на базе захватила… – на обложке танки спускали с кораблей, на плоские берега Нормандии. Ирена вздохнула:

– Господи, пусть все доживут до конца войны. Пусть с Меиром ничего не случится, пожалуйста. Он столько раз был ранен, в плену побывал, без вести пропадал. Пусть его сестра с мужем найдется, пусть они мальчиков заберут, поедут в Израиль… – закрывая глаза, Ирена видела большой особняк, в пригороде Вашингтона, двор, с гаражом на две машины, и баскетбольным кольцом. Лаяла собака, в саду смеялись дети:

– Маме скажу, что это моя вина, – давно решила Ирена, – мама поймет. Она добрая женщина, она с детьми Клары возилась так, будто это ее собственные внуки. И Аарона она внуком считает. Если с Эстер что-то случится, мы возьмем мальчиков. И найдем брата с сестрой, сирот, вырастим их… – после войны Ирена собиралась уйти со сцены:

– Буду печь торты, заниматься с детьми музыкой… – откинув черноволосую голову на спинку кресла, она полюбовалась бриллиантовым кольцом на пальце, – буду возить их в классы, при синагоге… – она хотела встречать Меира с работы домашним обедом, и утром класть ему в портфель пакетик печенья, с ласковой записочкой.

Сундуки и чемоданы сложили в конце салона. Майор Гленн Миллер тоже спал, сняв пенсне, обнимая футляр со своим тромбоном. Ирена, невольно, улыбнулась:

– Он все еврейские мелодии разучил, заранее… – Гленн и другие музыканты играли на банкете, в синагоге. Вытянув ноги, Ирена сбросила туфли:

– Там не потанцуешь, но мы с Меиром в «Рице» живем. Будем каждый вечер в ресторане обедать. Мы давно не танцевали… – девушка вспомнила давний обед, у Вилларда:

– Человек, что из гостиницы вышел, полковника Горовица напоминал, – Ирена нахмурилась, – профиль похожий, рост, осанка. Но кузен Мэтью отправился на звонок отвечать… – она всмотрелась в блузку модели, на обложке журнала:

– Мне такой фасон пойдет. Но цвет слишком блеклый. Надо что-нибудь яркое подобрать. Гранат, пурпур… – Ирена хотела походить по парижским магазинам:

– Я еще никогда во Франции не была, и мама тоже… – она задумалась:

– Можно сшить платья, белье, если модельеры начали работать. Но не Шанель… – Ирена поморщилась, – дядя Джованни говорил, что ее в коллаборационизме обвинили. Бывший председатель городского совета, месье Тетанже, из тюрьмы вышел. Доказал, что работал на немцев под принуждением… – Ирена захлопнула журнал:

– Они сейчас все так утверждать будут. Чушь, выбор есть всегда… – посмотрев на туман, за окном, девушка, отчего-то поежилась. Шторка кокпита отодвинулась, она услышала тихий голос:

– Не хочу пассажиров будить… – летчик подмигнул ей, – сорок минут до аэродрома Орли. Ветра нет, вообще, удивительно тихо. Хотите еще кофе, мисс Фогель… – в крохотном закутке стоял электрический чайник. Ирена нащупала ступнями туфли:

– Я сама сделаю. И вам тоже принесу… – в экипаже было всего два человека. Командир вернулся на свое место, Ирена поднялась. Пол, едва заметно, вибрировал:

– Две тысячи футов, – вспомнила Ирена, – и под нами вода… – девушка обругала себя:

– Что за страхи? Ты над Тихим океаном летала, и не один раз. Путь безопасен, немецких самолетов здесь давно нет. Бомбардировщики союзников на французских аэродромах разместили, а ракеты Фау перехватывают… – вчера Меир передал ей привет от кузена Стивена и Лизы:

– Когда ты в Америку поедешь, в январе, – сказал майор Горовиц, – они в Британии окажутся. Отобедаете вместе, познакомишься с малышкой Густи… – Ирена стояла над чайником:

– Фрау Клара ее выкормила. Она, действительно, праведница, как рав Горовиц покойный. И мы будем сирот привечать… – выйдя в проход, с чашками кофе, она посмотрела на мать. Миссис Фогель улыбалась, во сне:

– Они с дядей Хаимом тоже хупу поставят, – озорно подумала Ирена, – хорошо, что мама счастлива. И мы с Меиром будем, обязательно… – она услышала свист, за обшивкой самолета:

– Летчик сказал, что ветра нет… – кофе, плеснувшись из чашки, обжег Ирене руку. Машину затрясло. Ирена, даже не думая, бросилась к матери. Ледяной воздух ударил в лицо, трещал металл, пол уходил из-под ног:

– Ракета, это ракета… – Ирена подмяла под себя мать, закрывая ее своим телом. Огненный шар расколол самолет на две части, легкие рвались. Ирена, из последних сил, задвигала губами:

– Пожалуйста, пожалуйста, пусть Меир будет счастлив… – она услышала чей-то далекий, холодный голос:

– Будет… – Ирена, на мгновение, увидела маленькую, темноволосую девочку. Ребенок поднял голову, серо-синие глаза, взглянули на Ирену:

– И она… она тоже… – кровь хлынула изо рта, Ирена закаменела от холода, – пусть она полюбит так, как я любила, ее отца. Любовь побеждает все, даже смерть. Пожалуйста… – пылающие обломки самолета, пробив пелену туч, летели вниз, к серым, декабрьским волнам Ла-Манша.

Часть двадцать третья

Европа, зима 1944

Франкфурт

Окна скромной, в две комнатки, квартиры, на углу небольшой площади Хессе, выходили на пустынный, с облетевшими деревьями сквер. Деревянное сиденье качелей моталось под ветром, скрипела жестяная вывеска пивной «Hesseneck». Кварталы вокруг клиники святой Елизаветы бомбежки не затронули. Дома здесь были старыми, прошлого века. Толстые стены хорошо сохраняли тепло, хотя зима пока стояла мягкая. Снег не выпадал, почти каждый день шли дожди. Стекла и сейчас покрывали мелкие брызги.

В углу гостиной, с продавленным, старым диваном, накрытым пледом, стояла свежая елка. Портрет фюрера красовался на комоде, рядом с радиоточкой, как ее важно называл старший по дому, партайгеноссе Циль, инвалид сражений на Восточном фронте и член НСДАП. Герр Циль получал хорошую пенсию, за потерянную ниже локтя руку. До войны и членства в СС он занимал должность мелкого клерка, в городском управлении, отвечая за вывоз мусора.

Партайгеноссе не упускал возможности напомнить жильцам о важности поддержания порядка, в подъезде, и на лестничных клетках:

– Славянские свиньи живут в грязи, – важно поднимал он палец, – но истинный ариец себе такого никогда не позволит… – в пивной, в мужской компании, герр Циль позволял себе, шепотком, рассказать о русских женщинах. По его словам, славянки мылись, чуть ли не раз в год:

– Конечно, – торопливо добавлял партайгеноссе, – я о таком знаю со слов других. Мы воевали с итальянскими соединениями. Они-то… – герр Циль поводил рукой, – немцам, членам СС подобные связи запрещены… – при супруге, строгой женщине, преподавательнице в гимназии, и тоже члене партии, герр Циль помалкивал.

К жиличкам с третьего этажа, вдове и сестре погибшего солдата, героя рейха, у него никаких претензий не было, и быть не могло. Фрау и фрейлейн Вальде вовремя, согласно расписанию, мыли пол в подъезде и на лестнице. Женщины участвовали в домовых собраниях, сдавали деньги в «Зимнюю помощь», и вообще жили тихо. Гости их не посещали. Фрейлейн Вальде работала санитаркой, в госпитале святой Елизаветы. Ее невестка ухаживала за малышом, Адольфом, сиротой, потерявшим отца. Мальчику в сочельник исполнялось два года.

Герр Циль замечал, что старшая женщина, почти каждую неделю, уезжает, на несколько дней. Иногда она брала с собой ребенка, и возвращалась не с пустыми руками. Фрау покидала трамвай, идущий на вокзал, с тяжелыми даже на вид кошелками. Партайгеноссе Циль размышлял о том, что фрау Вальде хорошо одевается:

– Скромно, но хорошо. Она пенсию получает, но на пенсию таких чулок не купишь… – старший по дому отлично знал цены в магазинах. Со времен его ранения супруга скинула на Циля ведение домашнего хозяйства:

– Ты целыми днями в квартире болтаешься, – поджала она губы, – а у меня ученики, тетради, собрания… – преподавательская работа была идеологически важной. Фрау Циль бесконечно пропадала в гимназии. Делать было нечего, герру Цилю пришлось освоить кухню и уборку. В очередях в магазины он не стоял, должность старшего по дому считалась вотчиной гестапо. Цили получали провизию на отдельном складе. Тем не менее, пока жена и дети были в школе, партайгеноссе пристрастился к прогулкам по лавкам.

Чулки у фрау Вальде были шелковые, платья она носила одобренного нацистскими журналами, покроя, но партайгеноссе оценил качество шерсти. В ноябре у нее появилась шубка, темного меха:

– Драгоценностей я не видел, – подумал Циль, – но, может быть, она шкатулку в квартире держит… – сначала он решил, что женщина возит продукты из деревни, от родственников. По документам Вальде происходили из Берлина:

– Откуда им взять семью здесь, на западе… – Циль хорошо слышал столичный акцент, в речи женщин:

– Их дом разбомбили, они сюда приехали… – и фрау, и фрейлейн, разумеется, проверили, прежде чем выдать постоянные удостоверения личности, аусвайсы.

Фрау Вальде могла заниматься торговлей, на черном рынке:

– Видно, что они хорошо питаются. На пенсию и рабочую карточку так не разгуляешься. Мальчишка у нее крепкий, кровь с молоком. Они не сидят на супе из костей и картофельных очистков… – рецепты таких блюд печатали в журналах. Циль, скрепя сердце, решил пойти к своему начальству, в гестапо.

Фрау Вальде, с бронзовыми, красиво уложенными волосами, и прозрачными глазами, цвета речной воды, ему нравилась. Он исподтишка, рассматривал стройные ноги женщины:

– Словно куколка… – партайгеноссе, с женой высокого роста, втайне любил миниатюрных дам:

– Фрейлейн Вальде, как жердь… – белокурая санитарка, по мнению Циля, была слишком унылой, – а фрау Марта для настоящего мужчины. Хочется ее баловать, заботиться… – с женой под боком, нельзя было, и подумать о фрау Марте:

– И мне неприятностей не надо, – вздохнул Циль, – если она с черным рынком связана, это уголовное дело… – фрау Вальде носила крестик и ходила с ребенком к мессе, но такое ничего не значило.

– И католички торгуют ветчиной и чулками… – в гестапо Цилю даже не дали рта раскрыть. Гауптштурмфюрер, начальник их района, коротко сказал:

– Фрау и фрейлейн Вальде пользуются доверием службы безопасности рейха… – партайгеноссе Циль понял, что санитарка слушает разговоры раненых бойцов. На прошлой неделе вермахт и части СС начали обещающий стать победным прорыв в Арденнах. По радио говорили, что скоро союзников выбьют с территории Германии, а в новом году немецкие танки окажутся в Антверпене и Брюсселе. Речи Геббельса перемежались победными маршами и передачами, где ученые рассказывали о мощи будущего оружия возмездия. Оставалось непонятным, чем занимается в своих поездках фрау Марта, но старший по дому предпочел о таком не размышлять. Доверия начальства к женщинам ему было вполне достаточно.

В квартире Вальде радиоточка была выключена. Щелкали ножницы, из кухоньки доносился запах пряностей:

– Елочка, – Теодор-Генрих всплеснул руками, – мама, елочка… – Марта повесила гирлянду на ветки:

– Рождество, милый, через два дня. Твой день рождения… – она поцеловала каштановые волосы. Теодор-Генрих потребовал:

– Еще! В щечку… – от сына пахло простым мылом и свежестью. В прихожей стоял сложенный саквояж. Марта очень надеялась, что Мюллер, с начавшимся контрнаступлением, не приедет во Франкфурт:

– И вообще, Рождество семейный праздник, – мрачно думала Марта, – раньше он всегда в Баварию отправлялся… – в квартире стоял телефон, но Марта, из соображений безопасности, предпочитала им не пользоваться. Звонил сюда только глава гестапо. Со своими контактами, как называла их Марта, на черном рынке, она связывалась из городских автоматов.

Мюллер хохотнул в трубку:

– Макс и Отто передают тебе привет, милая, а оберштурмбанфюрер пока соломенный вдовец… – осенью Мюллер сказал Марте, что русского ранили, в Варшаве, при ликвидации восстания:

– Лицо у него не изменилось, шрам незаметен, но он теперь, так сказать, неприятен в личном общении. Словно бедняги, которым кишечник на бок выводят… – Марта не стала ничего говорить Эмме:

– Мы здесь ненадолго, – напоминала она себе, – надо дождаться налета, и бежать, на запад… – до Аахена, занятого союзниками, оставалось больше ста миль. Поезда ходили только в Кельн, но Марта уверила Эмму:

– Ничего. Конечно, зимой, с ребенком на руках, тяжело пешком идти, но мы справимся. Возьмем продукты, деньги… – под половицами Марта устроила тайник. Мюллер исправно снабжал ее дорогой провизией, из рациона высших чинов СС, и отсчитывал рейхсмарки. О своих планах он не говорил, но настаивал, чтобы Марта привозила на встречи Теодора-Генриха. Мюллер снимал номера в пансионах с кухней:

– В семью играет, – угрюмо думала Марта, стоя над плитой, – хочет приучить к себе малыша… – Мюллер появлялся на своем черном мерседесе, с шоколадом и пакетами игрушек, для мальчика. Марта ничего не говорила. Она вообще, большей частью, молчала, не расспрашивая Мюллера о положении на фронтах, не интересуясь занятиями бывших деверей:

– Что спрашивать? – горько усмехалась она:

– Германия по швам трещит. Рывок в Арденнах ничего не принесет, это конвульсии, перед смертью… – зима была хмурой, туманной, но стоило небу очиститься, как звучал сигнал воздушной тревоги. Теодор-Генрих хорошо выучил слово «налет».

– Налет! – мальчик указывал на небо:

– Мама, птички летят… – сын все еще говорил мало. Марта, невольно, этому радовалась:

– Так лучше. Он забудет, что его Адольфом звали… – им с Эммой приходилось и между собой употреблять имя Гитлера. Теодора-Генриха водили на детскую площадку, в сквере, они встречались с соседями, на лестнице:

– Не стоит рисковать, – сказала Марта золовке, – партайгеноссе Циль, проклятая нацистская крыса, следит за мной глазами. У него только что слюна изо рта не капает… – Марта, поморщившись, отогнала мысли о Мюллере:

– Я не могу его пристрелить, – понимала она, – опасно класть в сумочку пистолет… – оружие тоже лежало в тайнике. Марта не была уверена, что начальник гестапо не обыскивает ее вещи. С Эммой в квартире они тоже подозрительных разговоров не вели. Марта понимала, что гестапо могло всадить сюда жучки.

– Хотя бы о пакетике он не догадывается… – пакетик стоил два фунта кофе и свиную ногу, с испанскими клеймами. Марта достала все необходимое осенью. Ей предлагали и другие вещи, из тех, что получали солдаты и офицеры вермахта, но женщина хмыкнула, про себя:

– Никаких шансов. Мерзавец очень беспечен. Понятно, что он меня хочет привязать к себе, хочет, чтобы ребенок появился… – случись что, Марта знала, к кому обратиться:

– Я какие угодно деньги заплачу, но избавлюсь от этого… – она успокоила себя:

– Ничего не будет. Я осторожна, и он понятия не имеет о пакетике… – Мюллер снял номер, в гостинице в Висбадене, неподалеку от Франкфурта:

– Место уединенное, – весело сказал он, – погуляем с тобой и Адольфом по лесу, я порыбачу. Форель мне зажаришь, как в Пенемюнде… – он всегда спрашивал Марту, о ее жизни с мужем:

– Мразь, – бессильно думала женщина, – какая он мразь. Хочет услышать, что он лучше Генриха… – сердце, тоскливо, заныло. Она встряхнулась:

– Хватит. Придется с ним неделю провести, до нового года, но это в последний раз… – Эмме она говорила, что ездит в соседние города по делам благотворительности:

– Продаю календари, с портретами Гитлера… – Марта, действительно озаботилась стопкой календарей, получив их в местной организации нацистских женщин. О провизии золовка ничего не спрашивала. Иногда, провожая Марту, девушка шептала:

– Будь осторожна, пожалуйста… – Марта не могла интересоваться у Мюллера судьбой Джона:

– Бедная Эмма, она клык носит, не снимает. Она оправится, надо дать ей время. Скоро все закончится… – золовка пришла из кухни, с миской имбирных человечков. Теодор-Генрих сразу потянулся к печенью:

– Хочу… – Марта улыбнулась:

– Одного. Остальные на елку отправятся… – она кивнула на упакованные свертки:

– В сочельник откроешь, не раньше. Вернешься с дежурства и откроешь. Прости, что я тебя в праздник одну оставляю… – Эмма вздохнула:

– Ничего. И вообще, за праздники больше платят… – немногие санитарки вызывались работать в Рождество. Эмму поставили в отделение офтальмологии:

– Там легче, – заметила девушка, – операции тонкие, крови мало. Только раненые плохо двигаются. Ослепшим людям надо помогать, с мытьем, с туалетом… – Теодор-Генрих жевал печенье, они развешивали человечков. Марта пожала немного загрубевшую руку Эммы:

– Ты помни, – она совсем понизила голос, – недолго осталось. Я вернусь, перед новым годом, и… – Марта указала глазами за окно. Мальчик попросил:

– На ручки, мама! Песенку… – они стояли перед украшенной елкой. Блестели гирлянды, золотой фольги, на вершине раскинул крылья ангел, из папье-маше. Марта делала фигурку с Теодором-Генрихом:

– Умру, а никаких свастик на елку не повешу… – сказала она Эмме. Марта напомнила себе, что надо сходить в Висбадене на мессу:

– Он меня отпустит, ему нравится, что я набожна… – сам Мюллер церковь не посещал:

– Не хочу о нем думать… – Марта подхватила сына на руки:

– Ты тоже помогай, милый… – они пели с Эммой, на два голоса:

 
– O Tannenbaum, o Tannenbaum,
Wie treu sind deine Blätter!
 

Теодор-Генрих, улыбаясь, лепетал:

– O Tannenbaum…». Марта прижала сына к себе: «Скоро. Скоро все закончится».

Радиоточка в офтальмологическом отделении госпиталя святой Елизаветы оживала с началом передач, в шесть утра, и не прекращала вещания до полуночи, когда заканчивалась программа. На рассвете, после «Хорста Весселя» звучали новости. Крики Геббельса сменялись маршами, разрешенной, легкой музыкой из кинофильмов, веселым голосом фрейлейн Марики Рекк, передачами для домохозяек и беседами ученых. Немцев уверяли в несокрушимой мощи оружия возмездия, существующего, обрушивающегося на Лондон, и будущего, того, над которым работали лаборатории арийской физики. Судя по бодрым голосам дикторов, наступление в Арденнах развивалось отлично.

На ежедневном собрании членов НСДАП, штурмбанфюрер, отвечавший в госпитале за идеологическую работу, разворачивал карту. Черные, жирные стрелы почти достигали Парижа:

– Мы сбросим британцев и американцев в море… – обещал эсэсовец, – и отгоним коммунистических варваров от Варшавы. Непобедимые армии вермахта, в следующем году, пройдут победным маршем по Москве… – на собрания в отделение офтальмологии карту не приносили. Почти все выздоравливающие потеряли зрение. Те, кто мог что-то разглядеть, донимали штурмбанфюрера вопросами. Не желая терять времени со сборищем слепых, как, про себя, называл отделение гестаповец, он ограничивался коротким сообщением:

– На фронтах все идет согласно воле фюрера. Его гений служит для нас путеводной звездой… – у раненых радио оставалось единственной связью с жизнью, за стенами госпиталя святой Елизаветы. В отличие от других отделений, ходячие больные здесь увольнительных не получали. Старший врач отмахивался:

– Куда вы собираетесь отправиться? Стоит вам сделать шаг за ворота, как вас трамваем перережет, или убьет осколком. Лучше занимайтесь со своими палочками… – коридор отделения был довольно оживленным. Раненые практиковались в ходьбе, сначала двигаясь осторожно, нащупывая дорогу, а потом шагая все более смело.

Некоторые, добросердечные санитарки, выполняли заказы больных. Раненые получали пенсию, по инвалидности. В отделении можно было достать и шнапс, и пиво, и сыр с ветчиной, и сигареты, с черного рынка. Каждую неделю кто-то уезжал домой. Даже во взбудораженной налетами, эвакуацией, и отступлением вермахта стране, гестапо работало отлично. Канцелярия госпиталя разыскивала семьи больных, сообщая им о судьбе родственника. Некоторые раненые, правда, так и ждали встречи с женами, или родителями.

– Не всякая жена захочет такой подарок, как мы получить… – мрачно сказал рядовому Адлеру, его сосед по палате, – тем более, я из Аахена… – он понизил голос, – непонятно, что на бельгийской границе происходит… – из-за бинтов, скрывающих лицо рядового, раздался приглушенный, но бодрый голос:

– Стальной щит вермахта защищает наши границы… – махнув рукой, сосед нащупал на тумбочке папиросы:

– Ну, его к черту. Наверняка, тайком к штурмбанфюреру бегает, с доносами. Раньше гестапо не держало у себя таких откровенных дураков… – рядовой Адлер и еще несколько недоумков, как о них думал сосед солдата, явно должны были оказаться в психиатрической лечебнице:

– Всем понятно, куда дело клонится, а они о Москве рассуждают… – бывший сержант зашаркал к двери. Курить в палатах запрещали. Раненые собирались в просторных, гулких уборных. Из рук в руки передавали заказы, можно было узнать, кто из санитарок, не прочь заработать детям на сладкое, уединившись с больным на полчаса, где-нибудь за дверью склада с бельем. Почти все женщины были среднего возраста, вдовы, или ожидающие мужей с фронтов:

– Какая разница, – саркастически говорили ребята, – мы все равно не видим, как они выглядят, и никогда не увидим…

Рядовой Адлер сидел на койке, привалившись к беленой стене.

Джона привезли во Франкфурт месяц назад, после двух госпиталей, под Варшавой, и в Лейпциге. Отделение офтальмологии в больнице святой Елизаветы считалось одним из лучших в Германии:

– Хорошо, что я Берлин миновал, – облегченно, думал Джон, – лицо у меня перевязано, но бинты снимают на операциях, и вообще, меняют… – в столице он мог наткнуться на штандартенфюрера Отто фон Рабе. Еще в Варшаве Джон обнаружил, что документы рядового Адлера сгорели дотла. Казармы вермахта находились в восставшем районе столицы, от бумаг ничего не сохранилось. С одной стороны, это ему было на руку:

– Снимок Адлера отсутствует, – размышлял Джон, – никто не сможет меня узнать. Это хорошо, но плохо то, что в Германии, если ты не существуешь на бумаге, то ты вообще не существуешь… – Джон делал вид, что контузия повлияла на его речь. В Варшаве его не трогали, а в Лейпциге, ретивый гауптштурмфюрер, начальник местного особого отдела, как называл его Джон, никак не мог успокоиться. Эсэсовец, кажется, физически страдал, из-за отсутствия аккуратной папки, с выведенной готическим шрифтом фамилией. Он обещал рядовому Адлеру, что восстановит все необходимые документы. Из Лейпцига Джон уезжал, зная, что рядовой Адлер родился в Восточной Пруссии, в Кенигсберге.

Кенигсберг сейчас оказался в анклаве, окруженный войсками русских. Лейпцигский эсэсовец обнадежил Джона:

– Я отправил запрос, в столичное управление. Может быть, ваши родители эвакуировались, и сейчас в безопасности. Их найдут, они за вами приедут… – во Франкфурте, Джону сделали вторую операцию на глазах. Ранение в позвоночник, как и обещал варшавский врач, оказалось легким. Джон отлично вставал и ходил:

– С палкой… – он вертел белую тросточку, – с палкой, как и все мы здесь. Куда я уйду, слепец? Какой запад, какая линия фронта? Дома все думают, что я погиб… – в госпиталях Джон вспоминал рассказы полковника Кроу о советских больницах:

– Никакой разницы нет, – усмехался герцог, – собрания, радио, особый отдел… – он отгонял от себя мысли об Эмме, и о том, что восстание в Варшаве разгромлено.

– По этому поводу даже отдельное собрание устроили… – за стеной, в коридоре, гремел голос Геббельса:

– Наши войска в Арденнах развивают успех, продвигаясь на запад. Стальной щит вермахта удерживает атаки большевиков в Польше… – Джон ничего не знал о судьбе Звезды, Авраама Судакова, или Ционы:

– Они все могут быть мертвы, все… Париж союзники освободили, значит, Мишель и Теодор в армии. Если они тоже не убиты, если с Питером и Меиром все в порядке… – Джону сказали, что, вне зависимости от результатов операции, его выпишут после нового года:

– У вас будет пособие, по инвалидности… – здешний гестаповец потрепал его по плечу, – вы кавалер Железного Креста. Рейх не бросает своих героев, рядовой Адлер. Снимете комнату, обустроитесь. Вы можете клеить коробки, например… – все ходячие больные, несколько часов в день, сматывали выстиранные бинты и клеили те самые, проклятые коробки, для медикаментов.

Джону еще надо было подумать, как добраться от Франкфурта до линии фронта:

– Проезд у меня бесплатный, при выписке выдадут подъемные… – поводив перед собой палкой, он поднялся. Геббельс сменился полуденными новостями. Через полчаса раненые сползались на первый этаж, в столовую. Слепые сидели в стороне, с ними никто не делил стол:

– Никому не хочется любоваться на то, как мы суп до рта не доносим… – курилку в отделении можно было определять по запаху, да и раненые давно выучили наизусть все двери в коридоре.

– Ладно, – решил Джон, – как сказано в романе, который Звезда читала: «Я подумаю об этом завтра». То есть, когда меня выпишут… – после Рождества раненым вручали Железные Кресты:

– Потом пособие в зубы, и пинком под зад на улицу… – вспомнил Джон горький смешок соседа по палате, – дальше вертитесь сами, как хотите… – Джон хотел добраться до Мон-Сен-Мартена:

– Если Роза жива, она в тех краях. Она ушла в подполье, после ареста и побега, но я ее отыщу. Она мне поможет, она и Монах. Если Монах тоже жив, конечно… – за прошедшую осень могло случиться что угодно. Джон оставил надежды найти Лауру:

– Скорее всего, ее в Лионе и расстреляли, тайно. Фон Рабе распускал слухи о том, что она выжила, просто, чтобы залучить кого-то из нас в рейх… – за спиной Джона послышались шаги:

– Рядовой Адлер… – он узнал голос главного врача отделения, – постойте, у меня есть хорошие новости… – раненые не салютовали, но Джон, все равно, прокричал:

– Хайль Гитлер! Я знаю, что мне снимают повязку, в сочельник… – по голосу было понятно, что доктор улыбается:

– Мы надеемся, что зрение вернется, рядовой, хотя бы частично. Но это не все… – Джон почувствовал пожатие руки врача, – гестапо удалось найти ваших родителей. Они на севере, под Килем, в числе эвакуированных людей… – доктор замялся, – перемещенных лиц… – Джон, зачем-то, подумал: «Он хотел сказать, беженцев».

– Им сообщили, что вы живы… – ободряюще сказал доктор, – они на пути во Франкфурт и к Рождеству будут здесь. Поздравляю, рядовой, вы сможете обнять отца и мать… – Джон сумел выдавить из себя: