Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

Роза срезала несколько километров дороги, про себя благодаря неизвестную фрау Марту:

– Может быть, она просто забыла аусвайс, – спросила себя девушка, – но фрау Беатриса сказала, что документ под салфеткой лежал. Словно его туда нарочно сунули… – Гольдберг, брезгливо, повертел аусвайс:

– Только не говорите мне, что вы ездили в Кельн… – по голосу руководителя было ясно, что он недоволен, – я вам строго запретил двигаться с фермы, и тем, более, искать довоенных знакомых… – Монах, было, подумал, что Портниха достала аусвайс у кого-то из старых подруг:

– Я ей велел сидеть тихо, с передатчиком, и ждать американцев. Она упрямая, словно ослица… – девушка откинула назад изящную голову, ноздри задрожали:

– Я и выполняла ваши распоряжения, – сдерживая злость, отозвалась Роза, – аусвайс оставила гостья фермы… – выслушав всю историю, Гольдберг сдержал сухой смешок:

– То есть немка положила чей-то аусвайс на стол, поднялась и ушла? Как хоть она выглядела, пресловутая фрау Марта… – Роза, растерянно, сказала:

– Ей к тридцати, у нее ребенок, мальчик. Больше фрау Беатриса ничего не упоминала. А что она немка, – Роза протянула руку за аусвайсом, – то фрау Беатриса тоже немка. Разные немцы бывают… – об этом Гольдберг знал и сам:

– Уберите руку, – приказал он, – вы с этим документом больше никуда не пойдете. Вермахт вас пропустил, они тетери, но СС, в Мон-Сен-Мартене, поймет, что вам не сорок два года… – Гольдберг подумал, что сейчас на вид ей не больше двадцати. От нее пахло морозом и сладостью, она облизала пухлые губы, цвета спелых ягод:

– Но женщины в Мон-Сен-Мартене меня не выдадут. Я могу поселиться в бараке, присматривать за Маргаритой. К ней ходят, как вы говорите, но малышка ко мне привязалась… – пока заживала сломанная рука Розы, они с Маргаритой занимались французским языком и шитьем. Вечерами девочка расчесывала волосы Розы:

– Вы красивая, будто принцесса… – Маргарита прижималась теплой щечкой к ее плечу, – у вас и дяди Эмиля, обязательно дочка родится, тоже красавица. Я ей свои игрушки отдам… – ночами они спали на кровати Маргариты. Девочка сопела в ухо Розы, держа ее за здоровую руку:

– Две дочки, – Роза слушала тишину подвала, – Аннет, и Надин, чтобы имена остались. Но Эмиль меня не любит, не любит… – Монах спрятал аусвайс в карман шинели:

– В Мон-Сен-Мартен вам хода нет. Там мадемуазель Флоранс, на которую вы шили. Она вас немедленно узнает, а я не хочу, чтобы… – он осекся.

– Не хотите, что? – поинтересовалась Портниха, делая шаг вперед. Гольдберг, смутившись, ловко подхватил чемодан с рацией:

– Я покраснел, но она ничего не заметила. Она тоже покраснела, но здесь холодно, словно на улице… – поставив рацию рядом, он щелкнул трофейной зажигалкой:

– Не хочу, чтобы… – такого говорить, конечно, было нельзя. Эмиль и не собирался.

– Не хочу, чтобы мы потеряли рацию, – нашелся Гольдберг, – и вообще, я вам не разрешал сюда приходить. Распоряжение было ясным… – он глубоко затянулся американской сигаретой. Роза, дерзко, поинтересовалась: «Вы за линией фронта были, что ли?». Она смотрела на морщины, у глаз Гольдберга:

– Тридцать два ему этим годом. Он сейчас лучше выглядит, чем после ранения. Но виски, все равно, седые. Бедный мой… – Монах хмыкнул:

– Месье капитан здесь обретался, привет вам передавал. Он на восток ушел. Вы, со своей… – Эмиль поискал слово, – инициативой, с ним разминулись. Обратно к фрау Беатрисе вам возвращаться опасно. Дождетесь разведчиков, передадите радиограмму о начале миссии, и я вас отправлю в подвал, к Маргарите… – Монах, неожиданно нежно, улыбнулся:

– Там безопасней, чем в заброшенной шахте сидеть… – она двигалась дальше. Эмиль отступил к двери. Гамен тявкнул, Розе показалось, что собака фыркнула, от смеха.

– Даже Гамен над тобой смеется, дура… – она остановилась, опустив руки, еле справляясь со слезами:

– Это все… – сообщил Монах, берясь за чемодан, – и рацию вы туда не потащите. Спускайтесь в подвал, поешьте… – его шаги затихли на голой лестнице. Роза, прислонившись к стене, достала папиросы:

– Как в Брюсселе, когда де Сели-Лоншан покойный над городом пролетел. Монах на меня кричит, вот и все. Я ему не нужна… – она шмыгнула носом, опускаясь вниз. Гамен, подбежав к девушке, сочувственно положил ей голову на колени.

– Не нужна… – слезы текли по лицу, смешиваясь с мокрым снегом, – и никогда не буду…,

Рётген

Едва потянув на себя тяжелую, деревянную дверь маленькой часовни, белого камня, Марта поняла, что церковь заброшена.

Десять километров, от Зиммерата до деревушки, почти на бывшей бельгийской границе, она прошла за пять часов. Смеркалось, ноги вязли во влажном снегу, Теодор-Генрих капризничал: «Спать, спать хочу». Марта брела через поднявшуюся, сильную метель. На занесенной снегом дороге она не встретила ни одного гражданского человека. Солдат вермахта, или техники, тоже видно не было:

– Все на севере, – поняла Марта, – фронт между Рётгеном и Аахеном проходит… – она остановилась, морщась от бившей в лицо вьюги, укачивая плачущего мальчика. Марта понимала, что не перейдет линию фронта ночью:

– Минус пятнадцать градусов… – она вспомнила услышанный по дороге из Кельна прогноз погоды, – а у меня ребенок на руках. Если… если что-то случится, если я нарвусь на шальную пулю, от немцев, или американцев, никто не поползет за Теодором-Генрихом. Он замерзнет, на ничейной земле… – Марта, ласково, поцеловала холодную щечку: «Скоро отдохнем, милый». Сверток от фрау Беатрисы лежал у нее в саквояже, Марта огляделась:

– Надо найти дом, разжечь огонь, переночевать. Согреть воды, фрау Беатриса пакетик малины сунула… – Марта подозревала, что деревенька окажется пустой:

– Из Рётгена, наверняка, тоже всех эвакуировали… – она шла мимо заколоченных дверей и окон, крепких, фермерских усадеб. Внутрь было никак не попасть:

– Они, кажется, решили, что американцы их грабить собрались, – кисло подумала Марта, – живность всю на восток угнали… – на улицах царило молчание. Единственное деревенское кафе было прочно загорожено деревянными щитами. Прищурившись, Марта увидела шпиль церкви, и небольшую часовенку, неподалеку:

– Может быть, удастся веток собрать… – она быстро пошла к окраине деревни, – развести костер, если церковь не закрыта. Нам надо согреться, поесть, Теодор-Генрих устал… – от Рётгена до Аахена осталось двадцать километров. Марта прикинула, в уме:

– Километров через пять начинаются позиции вермахта, где мне надо проскользнуть незамеченной. Потом ничейная земля, и пояс американской обороны. Сразу скажу, что я гражданка Америки, назову имена майора Кроу, майора Горовица… – о кузене Меире ей рассказывал покойный герцог, – попрошу, чтобы нашли кого-то из них. Если они живы, – поняла Марта, – если майор Кроу покинул Франкфурт, а не сидит сейчас в гестаповской тюрьме… – она вспомнила лазоревые глаза невысокого мужчины, в Праге:

– Надо ему пистолет отдать, он обрадуется… – Теодор-Генрих, наконец-то, прикорнул у нее на плече. Марта ласково коснулась лба ребенка:

– Жара нет. Он просто устал, мой малыш. Он у меня крепкий мальчик… – она несла сына почти пять часов, по метели, руки отчаянно ныли:

– Надо отдохнуть, – решила Марта, – а на исходе ночи пойти дальше на север… – старший деверь часто рассказывал о фронте. Максимилиан, впрочем, на позициях появлялся исключительно с проверками, разъезжая на личном автомобиле с водителем. Он говорил, что в конце ночи всегда наступает затишье:

– Либо люди отдыхают после ночного боя, – покровительственно сказал деверь, – либо готовятся к утреннему движению вперед. Русские всегда посылают диверсантов, на нашу сторону, перед рассветом. Впрочем, мы держим глаза открытыми… – январский день был сумрачным, хмурым. Стрелки на часах Марты достигли пяти:

– Сейчас стемнеет, – поняла она, – в деревне никто не появится. Можно костер разжигать, такое безопасно. Согреемся, выпьем малины, поспим… – она едва держалась на ногах. Мать ей говорила, то же самое, о боях на гражданской войны:

– Солдатам надо отдыхать, даже посреди сражений… – Марта надеялась, что завтра никому в голову не придет устроить наступление. По сводкам, весьма скудным, выходило, что американцы с трудом удерживают единственный язык на территории рейха, вокруг Аахена:

– В Рётгене они тоже были, осенью, но потом вермахт пошел вперед, подровнял язык… – подумав о матери, Марта вздохнула:

– В Америке. Даже Джон покойный не знал, где она. И майор Горовиц не знал, по словам герцога. Отец мой летом был жив, а что с той поры случилось… – пройдя через заснеженный сад, у церкви, она наткнулась на плотно, крест-накрест, забитые двери. Остроконечный шпиль колокольни скрывался в снежной, мрачной мгле.

Марте показалось, что звонит колокол:

– Я читала книгу, в Швейцарии, в сороковом году. И «Землю крови» читала. Мама тогда сказала, что и Хемингуэй, и мистер Френч пишут правду о войне. То есть покойная леди Антония… – Марта, обеспокоенно, подумала о мальчике:

– Что с ним, где он? В СССР узнали, что Воронов предатель. Уильяма в детский дом отправили, наверняка. Даже если Воронов до конца войны доживет, он попадет в руки к русским, и его повесят… – Марта, крепче, прижала к себе Теодора-Генриха, – как леди Антония могла оставить ребенка в СССР… – она напомнила себе, что мертвых не судят:

– Я никогда бы с малышом не рассталась, никогда. Но леди Антония поехала спасать любимого человека… – Марта подытожила:

– Господь ей судья, но малыш ни в чем не виноват. У него семья есть. Если Джон погиб, надо Уильяма из СССР вывезти… – обернувшись к часовенке, она, обрадованно, заметила слегка приоткрытую дверь:

– Сейчас костер разожжем, милый, – пообещала она сыну, – согреемся… – на Марту пахнуло запустением. По углам валялись сломанные скамейки, в разбитых окнах свистел ветер. По деревянным половицам гулял снег. Крест над алтарем сняли, но Марта, все равно, перекрестилась, одной рукой. Теодор-Генрих, внезапно, потребовал:

– Ногами, мама… – прислушавшись, Марта замерла:

– Тише, милый… – на нее явственно повеяло ароматом жарящегося хлеба:

– Может быть, бельгийцы. Трудовые резервы, те, что домой возвращаются. Тоже решили передохнуть… – за деревянной перегородкой бокового притвора, в щелях, виднелись отсветы пламени. Держа сына за руку, Марта щелкнула замком саквояжа:

– Пойдем, милый… – шепнула она, подхватив мальчика. Женщина, медленно, двинулась к перегородке.

Питер грел руки над костром. Застывшие пальцы еле шевелились:

– Здесь в подвале взрывчатка, – подумал майор Кроу, – однако пламя безопасно, ничего не случится. Монах молодец, все ясно описал. Вроде и не военный, а в картах разбирается… – Питер напомнил себе, что он тоже получал степень по юриспруденции:

– У Монаха больше опыта, чем у некоторых наших армейских офицеров… – костер он разжег из обломков скамеек, щедро плеснув на них спиртом, из фляги, добавив скомканной бумаги. Питер держал десантный нож, с насаженными кусками хлеба:

– Поем и лягу спать. Жаль, что спальный мешок мне никак было не унести, и даже одеяла нет, только куртка… – отсюда отряду предстояло двинуться дальше на запад, взрывая мосты, готовя наступление союзников.

– Бомбить здешний участок не будут… – Питер зевнул, – ни один самолет сейчас в небо не поднимется. Стивен добился своего, доказал, что может в боевые миссии летать. Молодец… – Питер едва ни уронил нож в костер. Хлеб, почернев, задымился. К его затылку приставили пистолет:

– Ни с места. Уберите оружие, поднимите руки… – Питер успел подумать, что у женщины берлинский акцент:

– Что берлинка здесь делает, на самой линии фронта… – кинжал полетел на пол. Он, с удивлением, услышал детский лепет:

– Мама, хлебушек. Хочу кушать… – вскинув руки, Питер повернулся.

Жена бригадефюрера фон Рабе, советская разведчица, внучка железного Горского, пристально разглядывала его зелеными, внимательными глазами:

– Со времен Праги у нее морщинки появились, – понял Питер, – но миссис Лиза говорила, что ей двадцать лет всего… – в пламени костра, на изящном, дамском пистолете, блестела табличка: «Semper Fidelis Ad Semper Eadem».

В притворе, от костра, было почти жарко. Мальчик сопел, на коленях у Питера, надежно укрытый своим пальто и его курткой. Вязаная, синяя шапочка сбилась, на нежный лоб упала прядка каштановых волос. В свете огня локон заиграл рыжим:

– Как у Генриха… – сердце Питера заныло, – он похож на отца, как две капли воды. Только глаза серо-зеленые, в нее… – на узкой ладони женщины лежало два старых, крохотных крестика. Длинные, темные ресницы мальчика дрожали. Он сонно пролепетал: «Папа…».

Марта подняла голову:

– Он с лета ничего такого не говорил. С тех пор, как Генриха… – она сглотнула, – малыш никогда его, Мюллера, папой не называл. Все закончилось, Господи… – она легонько откашлялась:

– Значит, вы не знаете, где моя мать. А моя… – Марта не могла назвать ее тетей, – моя… в общем, Лиза, в безопасности? – Питер кивнул:

– Она с мужем в Лондон возвращается. Стивену разрешили летать в боевой авиации, а Лиза, наверное, продолжит на земле служить, в технической части. Они на базе поселятся, вне поля зрения… – майор Кроу замялся. Марта, скептически, хмыкнула: «Не надо недооценивать НКВД, майор». Марта подумала, что мистер Кроу постарел, за два года:

– У него виски седые, и борода… Хотя он с гражданскими документами, с бородой безопаснее. Он Генриха ровесник… – пистолет перекочевал в карман куртки майора. Марта, просто, сказала:

– Я не могла не спасти вашу семейную реликвию, мистер Кроу. Максимилиан… – тонкие губы дернулись, – нашел оружие в крипте, и мне преподнес. Пистолет дамский, как видите. Табличку с вашего револьвера взяли.

– Вечно верной от вечно неизменной… – процитировала Марта. Женщина добавила:

– Его светлость, то есть Джон, мне рассказывал об истории семьи… – еще не садясь, не опуская пистолета, она устало заметила:

– Вы, наверное, тоже считаете, что я жена Максимилиана, советская разведчица, коллега Воронова… – Питер, довольно, угрюмо, отозвался: «Почему тоже?».

– Милый, не надо брать хлебушек… – ее голос был певучим, высоким, – он грязный. Мы новый пожарим… – в темной шубке, с хрупкими, маленькими руками, она напомнила Питеру зимнюю птицу, на снегу. Майор Кроу, невольно, взглянул на крепкие ботинки, под скромной, шерстяной юбкой:

– Она от Кельна пешком сюда шла, с ребенком на руках, одна… – все выяснилось довольно быстро. Пошарив под воротом скромного джемпера, Марта протянула руку:

– Моя мать оставила мне крест, когда из Берлина уехала. То есть ее увезли… – тонкие ноздри дрогнули, – на Лубянку. Я считала, что ее расстреляли, что она мертва. Потом приехал его светлость, с новостями. И я услышала о себе много интересного, – в ее голосе звучал яд, – как вы могли подумать, что я жена Максимилиана… – Теодор-Генрих хлебал из стальной кружки Питера малиновый настой:

– У меня и сахар есть, – непонятно зачем, сказал майор Кроу, – пусть сладкого попьет… – щеки Питера горели:

– А что нам было еще подумать… – буркнул майор Кроу, – я настаивал, что Генрих никогда бы не женился на разведчице, коммунистке… – бронзовая бровь взлетела вверх:

– Я даже в комсомоле никогда не числилась, мистер Кроу… – сообщила Марта, – я вообще СССР, после рождения, навещала один раз, ненадолго… – выяснилось, что Воронов вовсе не советский разведчик.

– Он власовец и мразь, – отчеканила Марта, – он перебежал с генералом на сторону немцев, под Новгородом, два года назад, когда вермахт захлопнул котел. Он лично расстреливал евреев, как и братья Генриха. Он военный преступник, член СС. После войны его надо передать русским, – Питер помялся:

– То есть вашей армии… – глаза Марты блеснули холодным огоньком:

– У меня американское гражданство, мистер Кроу. Я вам говорила, после того, что Советский Союз сделал с моей матерью, я испытываю к этому государству столько же любви, сколько к гитлеровской Германии, осиротившей моего сына… – Теодор-Генрих, с пустой кружкой, пришел к Питеру:

– Спать, – важно сказал мальчик, – спать хочу… – Марта поднялась. Питер велел:

– Сядьте и поешьте. Я с детьми умею обращаться, я был… – он запнулся, – то есть почти стал отцом Уильяма. Я знаю, что Тони погибла… – Питер помолчал, – в Аушвице, как героиня, антифашистка… – Марта глубоко затянулась плохой, немецкой папиросой: «Слушайте меня дальше, пожалуйста».

Мальчик спал, Питер сварил им кофе. Они передавали чашку, сидя на целой скамейке, немного поодаль:

– Тони поехала в рейх за Виллемом… – горько подумал Питер, – она никогда не говорила о нем, не упоминала. Они на испанской войне встретились, полюбили друг друга. Что-то случилось, он принял сан, Тони вернулась в Лондон. Но она всегда его любила, всегда… – Тони была мертва. Питер напомнил себе:

– Оставь. Уильям круглый сирота, ты любил его мать. Твой долг, вывезти его из СССР… – вслух, он, с надеждой, сказал:

– Но если Уильям не сын Воронова, может быть… – Марта отрезала:

– В СССР о его настоящем отце никто не знает, я больше чем уверена. Дела это не меняет. Уильяма отправили в детский дом, для членов семей врагов народа… – Питер, невольно, поежился. Между ее бровями залегла тонкая морщинка:

– Воронов был в Норвегии, с Максом. Дайте сюда блокнот… – потребовала Марта. Она чертила схему, грызя карандаш:

– Теодор так всегда делает… – Питер укачивал мальчика, – вот почему она на бабушку Марту похожа. Ее правнучка, по прямой линии. Одно лицо. Пусть Теодор ее портрет нарисует, когда оправится… – Питеру еще предстояло перевести Марту и мальчика через линию фронта:

– Придется отряду меня здесь подождать, – решил он, – однако мы быстро обернемся. Монах в Мон-Сен-Мартен вернулся, но я и без него справлюсь… – Питер не мог подумать о том, чтобы оставить вдову Генриха и его сына в опасности. Услышав, что майор Кроу не посещал Франкфурт, Марта, почти радостно, отозвалась:

– Значит, его светлость выжил. Он, видите ли, Эмме предложение сделал, перед ее так называемой свадьбой… – Марта скривилась:

– Джон, скорее всего, после разгрома заговора в Польшу бежал. Там восстание начиналось, доктор Горовиц там обреталась… – выяснилось, что Марта и Эстер виделись в госпитале, в Праге.

– Я ей помогла, с Гейдрихом, – Марта вернулась к чертежу, – а что вы насчет моего свертка с едой спрашивали, я его на ферме местной получила. Там партизаны кого-то прячут… – Марта, рассеянно улыбнулась, – я им надежный аусвайс оставила. Пригодится… – Марта не могла поверить, что через несколько дней увидит отца:

– Он был ранен, но оправляется. Конечно, они решили, что я агент русских, и поэтому спасла отца, в Париже. Чтобы завербовать его, после войны… – Марта постучала карандашом, по белым, мелким зубам:

– Завербовать, завербовать… – она передала Питеру блокнот:

– Смотрите. НКВД, судя по всему, никакого отношения к похищению доктора Кроу не имело. Это немцы, – подытожила Марта, – они же и убили Степана Воронова. Говорите, мой отец в Америку ездил… – она, зорко, взглянула на Питера. Майор кивнул:

– Да, но я не знаю, зачем. Хотя он американский гражданин, как и вы, как и ваша мать… – Марта решила:

– Папа мне все расскажет. Может быть… может быть, они с мамой как-то встретились. Хотя как… – она коснулась плеча Питера:

– Если его светлость не арестовали, он, наверняка, сюда пошел, на запад. Может быть, и здесь появится… – Марта махнула в сторону входа, – случайно, как я появилась… – Питер уловил сладкий запах жасмина. Женщина вернула ему крестик:

– Они со времен незапамятных, как вы говорите. Мой пусть при мне остается… – она подняла руки к стройной шее. Гладкая щека раскраснелась от огня:

– За Эмму не беспокойтесь, она в тюрьме досидит, до освобождения. Вряд ли ее успеют судить и отправить в концлагерь… – Марта ткнула пальцем в чертеж:

– Думаю, доктора Кроу держат в Дора-Миттельбау. Подземный лагерь, в Тюрингии, туда собирались перевести производство ракет фон Брауна… – забрав у Питера карандаш, Марта добавила к карте несколько штрихов:

– После Кракова и Варшавы русские пойдут на запад… – она подумала о докторе Горовиц:

– Они с мужем в Армии Крайовой воюют. СССР не потерпит независимой Польши, постарается сделать страну сателлитом. Хоть бы она узнала, что дети ее в Требнице, добралась бы до малышей, и в Израиль уехала. Но, может быть, Джон ей сказал… – Марта заметила:

– Тюрингия на пути у Красной Армии. То есть, они могут прямо на Берлин пойти, но все равно, нельзя рисковать… – майор Кроу решил, что Констанцу, если она, действительно, в Доре-Миттельбау, вызволять будет легче:

– Это не бесконечный советский гулаг. Но в СССР, все равно, придется поехать… – под ее глазами залегли темные тени.

Питер подбросил обломков в костер:

– Вы спите, пожалуйста, с мальчиком… – наклонившись, он прижался губами к мягкой щечке, – у меня теперь два пистолета, – майор улыбнулся, – не считая того, что мы сидим на складе с оружием. Спите… – повторил он, – вы устали. Я там устроюсь… – он указал себе за спину. Куртку он забирать не стал:

– Все равно я теперь не прилягу, с такими новостями… – он велел себе не оборачиваться, не смотреть на бронзовые волосы:

– Надо было сказать, что я ей в Праге цветы оставил. Но зачем… – он услышал тихий голос:

– Спасибо за розы, в Праге. И еще… – Марта подтянула под себя ноги, удерживая сына, – сейчас в лагерях, на пути русских, жгут документы. В Аушвице не останется указания на то, куда отправили близнецов доктора Горовиц… – Питер, все-таки, обернулся:

– Папки есть и в Берлине, фрау… фрау… – она едва заметно улыбнулась:

– Просто Марта. Мы с вами троюродные брат и сестра, Питер. Родственники. Папок в Берлине нет, – зеленые глаза были спокойны, – Генрих давно обо всем позаботился… – ему отчаянно хотелось вернуться на скамью, и опять вдохнуть запах жасмина. Кузина склонилась над сыном:

– Котик, котик, коток,

Котик, серенький хвосток…,

– Мама мне это пела, – вспомнил Питер. Нашарив в кармане флягу, он открутил крышку. Спирт обжег горло. Он, неловко, сказал: «Спокойной ночи, кузина Марта».

– Вам тоже, кузен Питер… – отозвалась она: «Вам тоже».

Спирт в фляге майора Кроу, вообще-то, для питья не предназначался. Питер взял его с собой, чтобы разжигать костры:

– Надо было еще виски налить… – выйдя в холодную, пустую часовню, при свете фонарика, Питер нашел почти целую скамейку. Разведя костер, достав простой, стальной портсигар, он подумал о тренировках, в Шотландии:

– Мы с ребятами у костра собирались, рядом с палаткой. Небо было огромное, звездное, рядом журчал ручей. Я Элен покойную обещал в Шотландию повезти… – он сидел, сгорбившись, покуривая над пламенем. Высокий потолок часовни скрывался во тьме, отсветы огня плясали на еще целых витражах, в гулких окнах. Снаружи свистел ветер, выла метель. Питер поежился:

– Она хотела ранним утром линию фронта переходить. Одна, только с пистолетом, с мальчиком на руках… – он рассказал кузине о бойне в Мальмеди, и о гибели доктора Горовица. Марта посмотрела куда-то вдаль:

– Когда я в Нью-Йорке училась, в школе Мадонны Милосердной, нас к доктору Горовицу водили. Он был очень хороший человек, очень… – по словам Питера, кузина Эстер звонила откуда-то с бывшей базы вермахта, в горах на границе Словакии и Польши:

– Дядя Джованни, вы с ним познакомитесь, – добавил Питер, – в Блетчли-парке работает. Он принял звонок, но неизвестно, что дальше случилось. Может быть, дядя Хаим услышал дочь, перед смертью… – огонек сигареты освещал упрямый, острый подбородок кузины:

– Отец Лауры ди Амальфи, Монахини, – тихо сказала Марта, – ее в концлагере Нойенгамме держали. Эмма помогла ей побег устроить, но что случилось потом, мы не знаем… – Питер рассказал Марте, и о кузене Максиме, как его называл майор Кроу:

– Я его сам никогда не видел, – признался Питер, – но Джон с ним встречался, в форте де Жу. Максим русский, в Москве родился. Он обещал после войны вернуться в Россию, за Уильямом. Если он выживет, конечно… – мимолетно, вспомнив молодого человека, поддержавшего ее на эскалаторе, в московском метро, Марта вдохнула острый, горький аромат палых листьев:

– От него так пахло. У него под часами была татуировка, голова волка. Я тогда в первый раз татуировку видела… – в Москве жило три миллиона человек. Марта усмехнулась:

– Мало ли у кого какие татуировки. Мы с Лизой на метро катались. Знали бы мы, что родственницы… У Лизы племянник появился, а у моих родителей внук… – вслух, она деловито сказала:

– Думаю, в Лондоне я побываю, и навещу Блетчли-парк. Его светлость не преминет меня подробно расспросить о том, что в Берлине происходило… – Питер отозвался:

– Если Джон выжил. Думаете, Лауру расстреляли, после неудачного побега? – Марта помотала бронзовой головой:

– Не знаю. Икону, о которой вы говорили, я видела. Она у Воронова, мерзавца. После войны образ к моему отцу вернется. А кольцо, скорее всего, Максимилиан забрал… – Марта поморщилась, – он все музеи и частные коллекции Европы обворовать успел… – услышав о пропаже мужа Лауры, Марта сразу заявила:

– Все просто. Если Мишель и Волк виделись в форте де Жу, то Мишель именно к нему в Италию отправился. Он перешел линию фронта, с помощью Волка, то есть Максима… – Марта, непонятно почему, покраснела, – Мишель хочет свою жену найти… – сидя над костром, отпивая спирт, Питер понял:

– Я бы так же сделал, конечно. Если бы пропала любимая женщина, я бы пошел всему наперекор, но спас бы ее. Как Тони хотела поступить, с Виллемом… – он, изо всех сил, сдерживал слезы:

– Почему Волк собрался в Россию, за мальчиком? Почему он чувствует себя обязанным позаботиться о ребенке? Тони в России жила, они могли встретиться… – сжав руку в кулак, Питер велел себе:

– Прекрати. Тони больше нет, какая разница? Она тебя не любила, но она и Волка не любила, скорее всего… – он, все-таки, вытер теплые слезы с лица:

– Тони, Тони… – Теодор-Генрих напомнил Питеру маленького Уильяма. Мальчик был тяжеленький. Сонно ворочаясь на коленях у Питера, малыш нашел ладошкой его ладонь:

– Папа… – зевнул ребенок, – папа, спать… – Питер заметил, что кузина покраснела:

– Простите, – извинилась женщина, – Теодор-Генрих с лета никого… – она помолчала, – никого отцом не называл. После того, как Генриха… – не закончив, прикурив одну сигарету от другой, она продолжила:

– Значит, моего деверя, то есть Отто, в Мальмеди не нашли. Впрочем, если доктор Горовиц его глаза лишил, то Отто, конечно, немедленно в тыл увезли. Он важная птица, медицинский инспектор концлагерей. Он, кстати, может знать, где Лаура, то есть мадам де Лу… – добавила Марта. Питер выкинул свою сигарету в костер:

– Вы только не вздумайте, пожалуйста, в Берлин возвращаться. Такое очень опасно. Отто мы найдем. Он понесет наказание, как и Максимилиан… – Марта вспомнила о ранении старшего деверя, в Будапеште:

– Питер сказал, что девочка, Циона, тоже в Будапеште была. Она его и ранила, только как она к нему подобралась? Макс очень осторожен… – Марта успокоила себя:

– Макс и Отто, если доживут до победы, отправятся прямиком под трибунал и на эшафот. Я привезу Теодора-Генриха на могилы его отца и деда. Мы поставим мемориал, в Бендлерблоке… – Марте, на мгновение, стало тоскливо:

– У меня даже снимка Генриха нет. Все в Берлине осталось. Альбом Эммы в тайнике лежал, и погиб, при бомбежке. Она, хотя, бы видела лицо своей матери, а Теодор-Генрих может не узнать, как выглядел отец. Максимилиан, тварь, наверняка все фото уничтожил, после провала заговора… – Марта сидела на скамейке, глядя на огонь. Малыш давно спал, похрапывая. Она устало курила:

– Надо майору Кроу, то есть Питеру, рассказать о деньгах, что нацисты гнали в Южную Америку. Надо найти маму и папу, с Лизой встретиться. Надо жить дальше, вырастить Теодора-Генриха достойным человеком, надо… – Марта, внезапно, поняла, что ей всего двадцать лет:

– Даже двадцати одного не исполнилось… – слеза покатилась по щеке, – а я вдова, и мальчик осиротел. Да я никого и не полюблю так, как Генриха… – она прислушалась к треску огня, к свисту ветра:

– Кузену Питеру тяжелее. Генрих его лучшим другом был. Хорошо, что мальчик в безопасности, которого они спасли… – Марта улыбнулась, – кто спасает одну жизнь, тот спасает весь мир… – аккуратно накрыв Теодора-Генриха пальтишком, она замерла:

– Плачет. Пойди к нему, поговори о Генрихе. Он устал, он давно воюет. Неизвестно, когда война закончится. Он леди Антонию любил, ему сейчас еще труднее… – на Питера повеяло жасмином. Он даже не понял, как кузина оказалась рядом. Она устроила его голову на неожиданно мягком плече:

– Ничего, ничего, милый… – шептала Марта, – ничего, я здесь, я с вами… – на белой шее блестела золотая цепочка крестика:

– Я тоже устала… – все тело ныло, ей самой хотелось плакать, – устала бежать, скрываться, устала лгать. Хочется, чтобы все закончилось… – у него была теплая, уверенная рука. Потянувшись, Марта приникла губами к его щеке. Питер всхлипнул:

– Кузина… Просто побудьте со мной, мне сейчас… – Марта обняла его:

– Не надо, не надо ничего говорить, Питер. Я буду, буду всегда, если вы… – она почувствовала на губах обжигающий вкус спирта. Пахло дымом, у Марты застучало сердце:

– Я его второй раз в жизни вижу. Но с Генрихом тоже так было… – она услышала шепот:

– Никогда, никогда я вас не покину. Марта… – он прервался, почувствовав ее нежную руку. Узкая ладонь погладила его по щеке: «Никогда, Питер».

Шубку бросили на деревянный пол церкви, рядом с костром. Огоньки бегали по горелым обломкам досок. Марта нащупала пальцами длинный шрам, уходящий от ребер вниз:

– От резекции… – он лежал, накрыв ее свитером, обнимая в темноте отливающее белизной плечо, – дядя Хаим покойный делал операцию, в Нормандии. Твой отец из-за линии фронта пришел, рассказал о фрау Кнабе, то есть тебе… – у нее на руке тоже был шрам, почти сгладившийся:

– Осколок папиной бомбы… – почти весело сказал Марта, – Гитлер мне орден вручил, за героизм… – она приподнялась на локте, зеленые глаза блеснули:

– Ты ведь тоже Гитлера видел. Генрих мне рассказывал.

Питер затянулся сигаретой:

– Видел, чай пил, обедал. Сумасшедший мерзавец, и больше ничего. Ему место в доме умалишенных… – Марта помолчала:

– Он Теодора-Генриха благословлял. Разумеется, малыш о фарсе никогда не узнает. Его крестил пастор Бонхоффер, который меня и Генриха венчал. Об этом я… мы, – поправила себя Марта, – об этом мы обязательно расскажем… – когда зашла речь о переводе денег НСДАП и СС в Южную Америку, Марта задумалась:

– Гитлер фанатик, мой милый. Он до сих пор надеется на мощь оружия возмездия… – по спине пробежал холодок, она крепче прижалась к Питеру:

– А если доктор Кроу, действительно, в Доре-Миттельбау? Я уверена, что она откажется работать на нацистов, как в Пенемюнде случилось. Но если они не убивали полковника Воронова, если привезли его в Германию, как мистера Майорану? Если они… – Марта не закончила. Питер понимал, о чем идет речь: