Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая"

Кельн

Хозяин пивной Knagges, в южном пригороде Кельна, Хюрте, хлопоча за стойкой, поглядывал в сторону кучки крепких парней, в полутемном углу. В зале, из репродуктора, гремел голос Геббельса:

– Наши доблестные войска, атакуют силы союзников в Бастони. Со дня на день город будет взят… – в сводках о контрнаступлении в Арденнах упоминались деревни, раньше вряд ли известные кому-то, кроме местных жителей. Геббельс обещал, что новый год вермахт отпразднует в Брюсселе. До нового, сорок пятого года, оставалось два дня:

– Не похоже, чтобы они в столицу Бельгии успели… – скептически подумал хозяин.

Пивная стояла на улице, почти не пострадавшей от налетов союзников. Хюрт, как и весь Кельн, бомбили почти безостановочно, но в последние две недели погода стояла туманная, самолеты не прилетали. Военнопленных, из городских лагерей, гоняли на расчистку завалов. В сыром воздухе, с каплями дождя, повисла пахнущая гарью пыль. В Хюрте добывали бурый уголь, союзники атаковали шахты и товарные пути.

Парни сидели рядом с поникшей, маленькой рождественской елочкой, со свастикой на верхушке. Пивная была битком набита. Почти все предприятия в городке остановили работу, из-за налетов. Шахтеры и железнодорожники, раньше освобожденные от службы в армии, ожидали призыва. В вермахт сейчас брали и шестнадцатилетних подростков, и людей на пятом десятке лет, обремененных семьей.

Хозяин прислушался к разговору парней:

– Трудовые резервы… – до начала налетов, на шахтах работало много бельгийцев и французов. Их привозила в Германию Организация Тодта. В отличие от военнопленных платили, наемным силам с запада платили, разрешая снимать комнаты у немцев. Среди парней хозяин заметил одну девушку, одетую в простое, деревенское платье. Из-под платка виднелись толстые косы. Она, немного пугливо, осматривалась вокруг:

– Подружка чья-то, наверное, – решил хозяин, – на фермах много полек и украинок работает. Они хорошенькие, но не арийки… – владелец пивной отлично знал, что многие его поставщики, из деревни, живут со славянской прислугой. Раньше за такое полагался суд и даже концлагерь, но сейчас гестапо было озабочено дезертирами с фронта, и предполагаемыми лазутчиками союзников. На преступления против расы, как их называли в газетах, закрывали глаза. Впрочем, трудовым резервам разрешалось встречаться со славянками.

Парни говорили на французском языке. Хозяин его не знал, но за четыре года войны слышал достаточно, чтобы разбирать некоторые слова:

– Домой возвращаются… – ребята говорили о Льеже и Эйпене, – верно, их отправили на все четыре стороны. Для немцев и то работы нет… – Бельгия во время войны тоже превратилась в развалины. Хозяин слышал о голоде, на оккупированных территориях:

– Там даже карточек не выдают. Люди чуть ли ни крыс едят. Война все хозяйства разорила… – к пиву полагались крепко посоленные сухари, из тяжелого, непропеченного, ржаного хлеба.

– Пиво он разбавляет… – сочно сказал один из парней, – и дерет втридорога. Но нам недолго здесь болтаться осталось. Смотри… – сильная рука, с пятнами угля на ладони, чертила окурком по столу. Парни говорили на деревенском диалекте:

– Питер мне рассказывал, – вспомнил Джон, – один из ребят Монаха так изъяснялся. И в Мон-Сен-Мартене так говорят. Это не французский, а валлонский… – ребята все были из Восточной Бельгии, шахтеры и металлисты, приехавшие в Германию на заработки.

Джон наткнулся на них случайно, сойдя с поезда на полуразрушенном Кельнском вокзале. Кроме здания станции, наполовину затянутого холстом и заставленного лесами, от центра города, почти ничего не осталось. Над пространством разбитых зданий, в серое небо, уходил шпиль собора. Моросил мелкий дождь.

Джона потряхивало, однако он велел себе собраться. Он едва не попал под гестаповскую облаву. Возвращаясь с франкфуртского вокзала на трамвае, добравшись до площади Хессе, он вовремя увидел у подъезда дома Эммы и Марты черные машины:

– Старший по дому, Эмма мне его описывала… – герр Циль, похожий на озабоченную крысу, почтительно держал зонтик над головой холеного мужчины, в штатском костюме:

– Эмму арестовали… – он едва ни выпрыгнул в открывшиеся двери вагона, но заставил себя опуститься на деревянную лавку, – ее арестовали, она заговорила… – Джон, внезапно, почувствовал тоскливую боль в сердце:

– Она боялась боли, девочка моя. А если ее больше нет, если она… – Джон не хотел и думать о таком. Болтаться во Франкфурте, ожидая появления Марты с ребенком было смерти подобно. Кроме кучки рейхсмарок, и справки на имя герра Беккера, в карманах Джона больше ничего не было. Эмма принесла ему потрепанный костюм, старое пальто, и ботинки, куда пришлось подложить газету.

Он и не помнил, как добрался обратно на вокзал:

– Они нашли тайник… – вспоминая рассказы Питера, Джон укрылся в кабинке мужского туалета, – забрали пистолет, золото. Они сообщат Максимилиану, в Берлин, пошлют ему фото Эммы и Марты… – он курил, зажав в кулаке дешевую папиросу. Джон понимал, что больше никогда не увидит Эмму. На глаза навернулись горячие слезы, он дернул за цепочку унитаза, вода зашумела: – Почему так? Почему ее опять у меня отняли? Проклятая страна, проклятый Гитлер… – он вытер глаза:

– Скорей бы добраться до армии, взять в руки оружие… – пока ему надо было, не попадаясь патрулям, доехать до Кельна. Джон купил билет на медленный поезд, единственный, ходивший между городами. Два часа пути он провел, перебираясь из вагона в вагон, прячась в туалетах.

В дешевом кафе, рядом с кельнским вокзалом, он и увидел крепких парней, говорящих на французском языке. Никто не стал интересоваться, зачем Джону понадобилось в Мон-Сен-Мартен. Ребята, конечно, поняли, что он не француз, и не бельгиец. Старший, Жак, коротко сказал: – Разницы никакой. Сейчас кто только из Германии домой не идет. И мы с Мари идем… – он обнял за плечи покрасневшую девушку. Невесту Жака отправили в Германию откуда-то из деревни на Западной Украине. Девушка говорила на родном языке, и могла кое-как, объясниться по-немецки: – Я на ферме работала, – она показала, как доила корову, – мы на танцах познакомились… – дома, в Льеже, они собирались обвенчаться:

– Я ей сразу сказал, что туда… – Жак махнул рукой на восток, – возвращаться незачем. К ним коммунисты только недавно пришли. Тех, кто из Германии приедет, они сразу в Сибирь отправят… – по словам Жака, ребята, русские военнопленные, все равно говорили о России:

– Понятно, что дома лучше… – шахтер вздохнул, – мы сами домой идем. Но с нами в Бельгии ничего не сделают, а насчет русских я не уверен… – у ребят имелись справки, из Организации Тодта. Бумагу герра Беккера Джон, от греха подальше, спустил в унитаз, в туалете пивной:

– В общем, – подытожил Жак, – путь известный. Сто километров, и мы в Эйпене. Может быть… – он понизил голос, – к той поре союзники наши места освободят… – учитывая неизбежные бомбежки, и задержки по дороге, путь должен был занять неделю. Джон заставлял себе не думать об Эмме:

– Господи, почему так? Почему мы всего на несколько дней встретились? Но, если ее арестовали, может быть, она жива? Она могла и не заговорить, не выдать меня… – чтобы найти Эмму ему требовалось, сначала, перейти линию фронта, и очутиться в расположении союзников. Жак прочертил по столу довольно прямую линию:

– Идем ночью, днем спим, в лесах, в заброшенных зданиях. Незачем на неприятности нарываться… – Джону отдали старый шарф, к его пальто. Герцог, внезапно, подумал:

– Вся Европа с места сорвалась. Не только Европа, но и мир. Как найти кого-то, в такой неразберихе? Где Эстер, где Авраам и Циона? Монах с Розой? Где Эмма с Мартой… – он сжал кулак:

– Если Эмма выжила, я ее отыщу, обещаю… – ребята доставали из карманов монеты, бросая их на стол. Жак, одним глотком, допил пиво. Шахтер кивнул на декабрьские сумерки, за окном:

– Покурим на дорожку и пора двигаться… – он взял невесту за руку: «Хватит. Пора идти домой…»

– Домой… – Джон вдохнул резкий дым дешевой папиросы, – Господи, я так хотел, оказаться дома, с Эммой… – он помотал грязной, светловолосой головой:

– И окажусь. Она будет сидеть на палубе «Чайки», будет наряжать рождественскую елку, в замке, у нас дети родятся. Я все сделаю, чтобы ее найти… – ткнув папиросой в пепельницу, он забрал пальто, со спинки скамьи: «Пошли, ребята».

Франкфурт

Утро последнего дня года выдалось ясным, солнечным.

Мюллер, как обычно, высадил Марту и ребенка на площади у вокзала. Адольф дремал на заднем сиденье, укрытый пледом. Рядом Мюллер поставил саквояж Марты, с бутылками французского шампанского, с бумажными пакетами, где лежали аккуратно запакованные колбасы и сыр, кофе и шоколад, из пайка высших чинов СС.

На шее девушки, рядом со старинным крестиком, сверкала бриллиантами золотая подвеска, от дома Картье. Мюллер забрал украшение на складе имущества, реквизированного у врагов рейха. Врагов, даже после разгрома заговора, оставалось много. Несмотря на бомбежки и эвакуации, из рейхсгау на востоке, гестапо внимательно читало все доносы. Людей арестовывали за неосторожные высказывания, о продвижении войск русских, или союзников, за неверие в силы рейха, или критику вермахта.

Мюллер поцеловал тонкие, цвета спелой черешни губы:

– Через две недели увидимся, милая. Я тебе позвоню. Передавай привет золовке, – он подмигнул Марте, – ее муж тоскует, места себе не находит… – он рассмеялся, оскалив крепкие, здоровые зубы.

Мюллер давно сделал Марте аргентинский паспорт. Имя он менять не стал, девушка значилась Мартой Рикардо, с сыном, Энрике, двух лет от роду. Мюллер взял фото Марты из папки, хранящейся в архивах гестапо. Обе девушки, официально, до сих пор числились в розыске. Захлопнув дверь машины, Мюллер посмотрел вслед стройной спине, в темной шубке. Пристроив мальчика на руках, она несла саквояж к трамвайной остановке. Мюллер никогда не подвозил Марту до площади Хессе, опасаясь, что Эмма может, случайно, оказаться на улице. Графиня фон Рабе, несомненно, его узнала бы.

– Она сильная женщина, – хмыкнул Мюллер, глядя на искры солнца в бронзовых, непокрытых волосах Марты, – хрупкая, но сильная. В нашей деревне такие хозяйки до правнуков доживали, а все хлопотали по дому. Ничего страшного, донесет и ребенка, и сумку… – вчера, за ужином, налив Марте шампанского, он улыбнулся:

– Выпейте с Эммой за мое здоровье. То есть, конечно… – он поцеловал белую, пахнущую жасмином шею, – ты ей ничего не говори. Но ты у меня послушная девочка… – он быстро допил «Вдову Клико», – ты понимаешь, как себя надо вести. В конце концов, если бы ни я, вы бы обе сейчас гнили в Равенсбрюке, и ты бы никогда не увидела Адольфа… – Мюллер не сомневался, что, попадись племянник в руки Максимилиана, старший фон Рабе не упустил бы мальчика:

– Они с Отто холостяки… – вспомнив прозрачные, светло-голубые глаза врача, Мюллер передернулся, – хотя я с трудом представляю женщину, которая с Отто в постель ляжет. Он всегда мне труп напоминает. Максимилиан теперь только в Южной Америке женится, если доживет. Но в тех широтах, куда они лодки отправляют, женщин и нет вовсе. В любом случае, Адольф их единственный наследник. Будущее рейха, так сказать. Он сын предателя, внук предателя, но у него безукоризненное происхождение… – Мюллеру нравилось возиться с мальчишкой. Сын Марты рос ласковым мальчиком. Адольф любил музыку. Малыш хлопал в ладоши, когда Марта пела. Мюллер тоже любил ее слушать. В пансионах не было фортепьяно, однако Марта помнила много народных мелодий.

– Ah, Liebster, bist du Tot… – промурлыкал себе под нос Мюллер. Партайгеноссе Геббельс любил сентиментальную песенку:

– Он никуда не сбежит… – глава гестапо, приоткрыв окошко, закурил, – он фанатик, как фюрер. Фюрер покончит с собой, к гадалке не ходи. И Геббельс яд примет, только сначала отравит Магду и детей… – Гиммлер, человек спокойный, не склонный к поспешным решениям, по мнению Мюллера, ничего безрассудного делать не собирался:

– Ампулу с цианистым калием он себе поставил, – осведомители Мюллера работали отлично, – но больше для спокойствия. Они на последнем плацдарме собираются рейх возрождать, во главе с Гиммлером. Тащат на юг картины, даже Янтарную комнату везут. Лучше бы они загодя отправили туда Гейзенберга, с лабораторией. Чем они собираются воевать? Гентским алтарем? – Мюллер, невольно, улыбнулся. Поставив на скамейку саквояж, Марта ждала трамвая. Остановка была оживленной, но Мюллер не терял из виду ее изящную фигурку, твидовое, темно-синее пальтишко мальчика, его шерстяную шапочку.

В Рождество он отпустил Марту с ребенком на мессу. Потом они с Адольфом играли в железную дорогу. Из кухни вкусно пахло ужином, мальчик, зачарованно, следил за движением поезда:

– Еще, еще… – Мюллер взял его на руки. Адольф пока не называл его отцом, но глава гестапо успокоил себя:

– Он мало говорит, у мальчиков так бывает. Я сам, кажется, только в три года болтать начал. В Южной Америке мы будем жить вместе, он ко мне привыкнет. У него братья и сестры появятся… – мальчик привалился каштановой головой к его плечу:

– Иисус, – серьезно сказал Адольф, – Иисус родился. И я тоже… – Мюллер покачал его: «Правильно, мой хороший». Он привез Марте французских, зимних груш, она сделала шоколадный соус. Наевшись, мальчик сладко задремал, чмокая губами, лежа на коленях матери. Мюллер забрал его:

– Я уложу маленького, ты убирай… – он напевал колыбельную, о снах, падающих с дерева. Мальчишка копошился под одеялом, а потом спокойно засопел. Маленькая ладошка осталась в руке Мюллера. Оглянувшись на дверь, он поцеловал пухлые пальчики: «Спи, Адольф, спи, малыш…»

Мюллер не собирался позволять деверьям Марты прикоснуться к ребенку и женщине:

– Максимилиан либо сам на ней женится, либо отправит в супруги Отто, – он поежился, – и вообще, нечего ей и Адольфу делать в вечном холоде… – в отделанном орехом ящичке, на приборной доске мерседеса, Мюллер держал карту Южной Америки. Он, приватно, проконсультировался с учеными, химиками.

Летом проводились тайные испытания нового препарата, D-IX, созданного на основе кокаина, первитина и оксикодона. Подопытные субъекты, в лагерях, под влиянием таблеток, могли прошагать по кругу почти сто километров, не останавливаясь, неся на себе груз в двадцать килограмм. Таблетками снабжали экипажи малых подводных лодок, и пилотов, управляющих одиночными торпедами. С пилюлями, или без них, рейх был обречен, но Мюллер заинтересовался кокаином. Первитин, метамфетамин, получали из эфедрина, оксикодон делали на основе опиатов. В Азию, где рос мак, или в Сибирь, на родину эфедры, Мюллер не собирался.

– Нет, нет… – покуривая шведскую сигарету, он изучал горы и долины Колумбии, – мне хочется жить в безопасности, у океана, в тропическом климате. Кокаин, золотое дно… – Мюллер, сладко потянулся, – люди последнюю рубашку за наркотики отдают… – он рассматривал глубокий, синий цвет Тихого океана:

– Возведу особняк, с причалом, куплю яхту. На побережье отличный климат, если в джунгли не углубляться. Пусть индейцы дохнут на плантациях, я буду только деньги получать. Марта отлично владеет штурвалом, и я тоже. Можно летать в столицу, в оперу, в театр… – в одной из неприметных деревень, к западу от Берлина, Мюллер снял заброшенную ферму. В амбаре давно стоял легкий самолет:

– Добраться до северного побережья, уйти в Швецию, а там, с аргентинскими паспортами, нам любая дорога открыта… – свернув карту, Мюллер записал себе в книжечку: «Паспорт для Эммы».

– Она мне пригодится, – решил глава гестапо, – южноамериканцы ценят белокурых девственниц. Выдам ее замуж, за нужного человека, из местных. В конце концов, не хочет же она попасть в руки своего, так называемого мужа, вдыхать зловоние, каждую ночь… – Мюллер даже поморщился. Подошел трамвай. Марту, с ребенком, вежливо пропускали вперед. Она устроилась на скамье у окна, глава гестапо полюбовался красивым профилем:

– Марте такое по душе придется. Она любит золовку, она мне будет благодарна… – подавив желание помахать Марте рукой, он послушал звон трамвая. Вагон пропал за поворотом. Заведя машину, Мюллер поехал на восток, к Берлину.

В трамвае, привалившись виском к стеклу, слушая лепет Теодора-Генриха, Марта думала о родителях:

– Джон сказал, что мама жива… – подвеска от Картье неприятно холодила шею, – что ей удалось добраться до Америки. Но мама теперь должна прятаться, всегда. СССР ее в покое не оставит, будет за ней охотиться. И за мной будет… – Марта была уверена, что мать, на Лубянке, ничего не сказала:

– Иначе Воронов сразу бы меня узнал. У НКВД нет моей фотографии, и никогда не было… – она сжала тонкие пальцы:

– О чем я думаю? Сейчас надо беспокоиться о гестапо, а вовсе не о НКВД… – Марта вспомнила книгу, о гражданской войне в Америке:

– Я ее подростком читала, в Цюрихе. О НКВД, как говорится, я подумаю завтра… – пока им с Эммой надо было, пешком, с ребенком на руках, добраться от Кельна до линии фронта.

– Не говоря о том, что никто не знает, где линия фронта… – кисло, поняла Марта. Она, незаметно, подергала подвеску от Картье:

– Очередные вещи расстрелянных людей. Ладно, золото нам пригодится… – с хорошей погодой стоило ожидать налета:

– Было бы очень удобно… – Марта взяла сына, с соседнего сиденья, – Мюллер мог бы подумать, что мы погибли… – она покачала Теодора-Генриха: «Наша остановка, милый». Саквояж оттягивал руку. Какой-то мужчина, приподняв шляпу, галантно помог Марте выйти из вагона:

– Туберкулезник, – Марта увидела запавшие щеки, бледное лицо, – Эмма говорила, многие выписавшиеся раненые подхватывают чахотку. Дома разбомбили, люди в подвалах живут, а зима сырая… – вокруг площади Хессе несколько зданий затянули холстом. Их дом бомбы пока миновали.

Марта надеялась, что с лета, когда она услышала новости об отце, с Федором Петровичем больше ничего не случилось:

– В июле он был жив, потом Францию освободили. Он, скорее всего, в армии служит. Я могу его встретить, на фронте… – Марта замедлила шаг. Теодор-Генрих подергал ее за руку: «Мама, птички!».

Над голыми верхушками деревьев сквера кружились вороны. Марта вспомнила рубиновый блеск кремлевских звезд, стаю птиц, над колокольней Ивана Великого:

– Мама тогда вернулась, и сказала, что папа, то есть Янсон, погиб в Испании. Я ноктюрн Шопена играла… – она вдохнула сладкий аромат жасмина:

– Я могу больше никогда не увидеть, ни мать, ни отца. Они не узнают, что у них есть внук… – Марта разозлилась:

– Хватит ныть. Сто километров от Кельна, говорить не о чем. Документы у нас в порядке, деньги есть. Идем к родне, в деревню. Наш дом разбомбили. Будем ночевать на фермах, а потом разберемся. Вообще, контрнаступление захлебнется, рано или поздно… – Марта пожалела, что не купила на вокзале газету. Впрочем, кроме бесконечных речей Геббельса, новогоднего поздравления фюрера, и победных реляций, в прессе ничего бы другого сегодня и не напечатали.

– Никакой разницы с Советским Союзом… – опустив саквояж на тротуар, она подхватила Теодора-Генриха на руки, – ложь на лжи, и ложью погоняет. Геббельс взял и Брюссель, и Антверпен, а Лондон, по их уверениям, в руинах лежит. Ладно, сегодня выпьем с Эммой шампанского. Завтра соберемся и сядем на поезд в Кельн. Пока туда еще поезда ходят… – Марта, не двигаясь, следила за птицами. Мать всегда учила ее, что надо сначала, внимательно, оглядеть окрестности места, где находится явка, или назначено рандеву. Зная о пристрастии партайгеноссе Циля к слежке за жильцами, Марта не сомневалась, что старший по дому заметил ее отлучки.

– Но мало ли куда я езжу… – незнакомых машин в сквере не стояло. Автомобилей на ходу в Германии было мало, бензин строго лимитировали. На машинах ездили только военные или служба безопасности. Небольшой парк опустил, качели мотались под свежим, морозным ветром. Теодор-Генрих, поняв, что они пока никуда не идут, весело давил тонкий ледок, в лужице:

– Он не замерзнет, он в перчатках и шарфе… – Марта подняла голову. Квартира Циля выходила во двор, партайгеноссе никак бы не смог ее увидеть. Столики у пивной, обычно красовавшиеся на тротуаре, занесли внутрь:

– Хозяин так делает, когда на улице холодно, ничего подозрительного… – окна их квартиры закрывали плотные гардины. Марта присмотрелась:

– Форточку захлопнули, в нашей с Теодором-Генрихом комнате… – Марта всегда, даже зимой, спала с полуоткрытой форточкой:

– Эмма сегодня дежурит, она говорила. Вечером вернется, ужин приготовим… – Марту тревожила форточка:

– Эмма тоже любит свежий воздух. И вообще, квартира жаркая, из-за толстых стен. Мы никогда форточку не захлопываем… – она пожалела, что не договорилась с золовкой о сигнале тревоги:

– Ладно, – решила Марта, – наверняка, это Эмма. Она может быть рассеянной. Закрыла и забыла… – взяв сына на руки, Марта нырнула в подъезд. Гулкая, высокая лестница была тихой. Мальчик зевнул:

– Спать, мама… – женщина медленно, осторожно, поднималась наверх:

– А если сейчас в квартире Макс, или Отто? Или они оба? Если нас отыскали? Франкфурт большой город, но вдруг кто-то из коллег Макса здесь был в командировке? Случайно увидел меня, на улице, узнал… Вдруг Отто приехал с лекцией в госпиталь и наткнулся на Эмму… – она приложила палец к губам сына: «Тише, милый».

Марта застыла на площадке. Дверь квартиры приотворили, она заглянула внутрь. Марта узнала худую спину партайгеноссе Циля. Старший по дому стоял на коленях, в углу гостиной, орудуя ножом:

– Тайник… – Марта заставила себя дышать размеренно, – он нашел тайник. Кто его впустил в квартиру, и где Эмма… – насколько она могла видеть, вещи золовки были на месте. Циль бормотал себе под нос что-то нелестное:

– С таким ножом он еще долго провозится… – тенью скользнув в квартиру, Марта шмыгнула на кухню. Поставив саквояж на пол, усадив рядом сына, она шепнула: «Сейчас». Неслышно выдвинув ящик комода, Марта достала молоток, для отбивания мяса. По дороге, аккуратно наложив засов, она заперла дверь в прихожей. Судя по движениям спины, Циль раскачивал половицу. Он даже не успел обернуться. Опустив руку, Марта легким движением, ударила молотком по лысому, блестящему затылку.

Над облупившейся, старой ванной Марта и Эмма протянули крепкую веревку, для белья. Сколько девушки ни терли пожелтевшую эмаль проволочной мочалкой и содой, пятна не сходили. Стоя в крохотной комнатке, Марта вспомнила мраморный бассейн, на подвальном этаже виллы фон Рабе, отделанную кедром финскую баню, мозаичные панели в хаммаме:

– Очень надеюсь, что особняк не пострадает от налетов, – мрачно пожелала Марта, – что ворованные картины, в галерее Макса, не погибнут и вернутся к законным владельцам… – сняв веревку, она быстро связала партайгеноссе Циля. Удар был несильным, Марта хотела только оглушить старшего по дому. Прислонив его к дивану, Марта заметила, что постельное белье сняли:

– Гестапо не стало бы заботиться о порядке… – пока Циль был в обмороке, Марта уложила сына на кровать, в их спальне. Она не стала раздевать Теодора-Генриха. Понятно было, что им придется покинуть квартиру:

– И чем быстрее, тем лучше… – опустошив саквояж, вынув оттуда провизию, Марта быстро собрала самые нужные вещи. Цилю не удалость открыть тайник. Марта сделала это сама. Рейхсмарки, вкупе с конвертом, полученным от Мюллера и мешочком с драгоценностями, отправились на дно саквояжа. Марта сняла с шеи подвеску от Картье: «Наконец-то». Пистолет она положила в карман шубки:

– Нельзя оставлять Циля в живых, – спокойно решила она, – мне не нужно гестапо, у меня на хвосте. Впрочем, если Эмму арестовали, они и так за мной отправятся. Неужели, это Максимилиан, или Отто… – если деверья нашли Эмму, Марте нельзя было оставаться во Франкфурте:

– Максимилиан заберет малыша, а меня либо в концлагерь отправит, либо заставит выйти замуж… – Марта передернулась:

– За него, или Отто. Я не отдам им ребенка, никогда. Эмма могла сказать, что я здесь, Макс может сейчас подниматься по лестнице… – Марта прислушалась. За плотными гардинами свистел резкий ветер. В квартире, отчетливо, пахло табаком:

– Эмма покуривает, иногда. Я тоже курю, но не при малыше. При обыске они бы столько не накурили… – ожидая, пока герр Циль придет в себя, Марта обследовала кухню:

– Пепельницу вымыли, мусор выбросили… – она остановилась посреди комнаты, – почему Эмма, вдруг, затеяла уборку, перед дежурством… – она вернулась в ванную, выложенную коричневой, со сколами, метлахской плиткой. Едва приоткрыв корзину для грязного белья, в углу, Марта поняла, что золовка сунула туда простыни, с дивана. При свете тусклой лампочки Марта рассматривала пятна:

– Если бы здесь была только кровь, я бы заколебалась… – она бросила простыни обратно, – но раздумывать не о чем. В квартире гостил мужчина… – Марта постояла, уперев руки в бока. Высунув голову в коридор, она услышала из гостиной слабый тон:

– Помогите, кто-нибудь… – Марта, угрюмо, буркнула: «Помогу, не сомневайся». Янсон и мать, в детстве, учили ее вязать морские узлы. Они оба помнили матросское дело, со времен своего комиссарства, на Каспийской флотилии. Марта была спокойна, Цилю не удалось бы высвободиться из веревок.

Она стояла над газовой плитой, следя за кувшинчиком с кофе, покуривая сигарету, из запасов Мюллера. Глава гестапо предпочитал дешевые папиросы, но Марте всегда привозил шведский табак:

– Ерунда… – зазвучал в ушах Марты веселый голос, – если женщина хочет, пусть она курит, пьет шампанское, танцует джаз… – уверенная рука приподняла ее юбку, погладила край чулка:

– Мы с тобой тоже потанцуем, девочка моя, обещаю… – Марта вздрогнула:

– Думать о нем не хочу. Но если Максимилиан нашел Эмму, то Мюллер мне не поможет. Эмма ему не нужна, он спокойно отдаст ее Максу и Воронову… – при мысли о русском Марту немного затошнило. Подышав, отпив кофе, она велела себе успокоиться:

– Циль мне расскажет, что случилось… – Марта повертела заряженный пистолет. Золотая табличка переливалась в полутьме кухни: «Semper Fidelis Ad Semper Eadem». Кофе был горьким, крепким:

– Бразильская продукция… – рассеянно, подумала Марта, – мама такой кофе пила, и в Буэнос-Айресе, и в Цюрихе. Мюллер молчит, но я по глазам его вижу, что он в Южную Америку собрался. И Максимилиан с Отто, наверняка, одной ногой по дороге на юг. Впрочем, Отто, кажется, на фронте сейчас, Мюллер упоминал. Может быть, он сюда приехал, с ранеными, увидел Эмму… – Марта вздохнула:

– Кого она принимала в квартире? Познакомилась с кем-то, в госпитале? Но Эмма еще помнит Джона, она не стала бы так… – Марта поискала слово, – размениваться. Она серьезная девушка, а вот что вышло… – Марта вспомнила пятна, на простыне:

– Они еще и неосторожны были. Ладно… – взяв чашку, зажав в белых, мелких зубах сигарету, она промаршировала в гостиную. Пистолет привычной, уверенной тяжестью лежал в кармане шубки. Прислонившись к косяку двери, Марта рассматривала бледное лицо Циля. Старший по дому, свесив голову на грудь, подрагивал белесыми ресницами.

– Он в СС служил, – с отвращением, вспомнила Марта, – в айнзатцкоманде, на Украине. Он рассказывал, как расстреливал евреев в Киеве, в овраге. Но как я могу… – она ощутила, под пальцами, знакомую рукоять револьвера, инкрустированную перламутром, – он инвалид, у него двое детей… – Марта разозлилась:

– Нашла кого жалеть, эсэсовскую тварь. Он бы тебя первой в овраг загнал, с ребенком. И Эмма бы там стояла, она тоже еврейка… – поставив чашку на сервант, под портретом Гитлера, Марта прошла к дивану.

Наклонившись, пыхнув дымом в лицо партайгеноссе Циля, она пошевелила пистолетом его подбородок. У старшего по дому, отчаянно, болела, голова:

– Я помню, помню… Я зашел в квартиру, чтобы, еще раз, все осмотреть, в тишине и покое… – отдав Цилю ключи от комнат, гестаповцы велели ему внимательно следить за визитерами:

– Немедленно звоните нам, если появится фрау Вальде, или неизвестный мужчина… – Циль не знал, как выглядит предполагаемый шпион союзников, однако коллеги, как он называл службу безопасности, велели сообщать обо всех гостях:

– Я открыл дверь в гостиную… – он ощутил что-то холодное, у виска, – мне показалось странным, что половица в углу не потерта. Словно на нее не наступали, не ходили по ней… – Марта с Эммой, действительно, старались не трогать угол, где оборудовали тайник. Марта тщательно вырезала кусок дерева, с обратной стороны половицы, оставив кайму, по краям:

– Чтобы не горбилась, – объяснила она Эмме, – меня папа… – Марта, едва заметно, запнулась, – папа научил так делать. Он до революции оборудовал тайники, на конспиративных квартирах партии… – подняв веки, герр Циль вздрогнул. Фрау Вальде, в хорошенькой шубке, скромной юбке, дорогой шерсти, и ботинках на каблуке, изучала его пристальными, холодными, зелеными глазами:

– Я не знал, что она курит… – отчего-то, подумал Циль: «Что она держит?». Партайгеноссе только сейчас понял, что связан, по рукам и ногам. Он попытался высвободиться.

– Не советую… – женщина, аккуратно, растерла окурок в старой, медной пепельнице, – как не советую запираться, герр Циль. Где фрейлейн Вальде, и что здесь вообще произошло… – по лбу Циля потек пот, капая на ресницы и щеки. В квартире было жарко, но партайгеноссе застучал зубами:

– Пистолет, у нее пистолет. Она оружие из тайника достала. Она шпионка, несомненно. Ребенок, отличное прикрытие… – фрау Вальде посмотрела на золотой хронометр:

– Я жду. И не смейте врать, я вам мозги вышибу… – Циль заметил тонкие морщины под глазами женщины:

– И аусвайс у нее поддельный. Ей не двадцать лет, а четвертый десяток… – фрау Вальде, отчего-то, напомнила ему самку волка, в зоологическом саду. До войны Циль водил мальчишек посмотреть на недавно родившихся волчат. Малыши весело скакали по большой клетке. Волчица, казалось, спокойно лежала, не обращая внимания на зевак. Кто-то просунул через прутья клетки руку. Циль помнил, как волчица одним, неуловимым движением, оказалась рядом с детьми, помнил низкое, угрожающее рычание, оскаленные, острые зубы:

– У нее тоже такие глаза были… – Циль сглотнул, – зеленые… – он подергал губами:

– Я все расскажу, все. Не убивайте меня, пожалуйста, у меня дети. И у вас ребенок… – Цилю пришло в голову, что Адольф, если его, действительно, звали Адольфом, мог не иметь никакого отношения к фрау Вальде:

– В таком возрасте он любую женщину матерью назовет. Он просто кукла, шпионка сбежит, и его оставит… – Марта, внимательно, слушала.

Пока ей стало ясно только то, что деверья во Франкфурте не появлялись:

– Хорошо… – она щелкнула зажигалкой, не отводя пистолета от виска Циля, – с одной стороны. С другой стороны, в женской тюрьме мне появляться нельзя. Циль, мерзавец, все рассказал гестапо. Они меня арестуют, посадят в камеру, будут угрожать убить малыша, чтобы Эмма выдала имя своего гостя… – у Марты почти не оставалось сомнений в том, с кем Эмма провела праздники: