Текст книги "В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова"

Глава XXXII

В лавку Костя Бережков из дома не поехал, но отправился к Шлимовичу для покупки бриллиантовой брошки. Наняв извозчика и сев в санки, он взглянул на часы и увидел, что было только еще шесть часов. К Шлимовичу ехать было еще рано, так как Шлимович говорил, что бриллиантщик явится только к восьми часам, а потому Костя решил заехать прежде к Надежде Ларионовне.

– Поезжай, впрочем, сначала в Николаевскую улицу, – сказал он извозчику.

Костю мучила ревность. Ему хотелось узнать, дома ли Надежда Ларионовна и ежели дома, то не сидят ли у ней толстый Иван Фомич или Сеня Портянкин. Подъехав к дому, где жила Надежда Ларионовна, он увидел у подъезда парные сани с кучером Терентьем.

«Ну, значит, дома», – решил он мысленно.

На подъезде стоял швейцар и курил папироску.

«Можно и не заходить к Надежде Ларионовне, а просто спросить швейцара, когда она вернулась с прогулки и нет ли у ней гостей», – рассудил Костя и велел извозчику подъехать к подъезду. Швейцар бросился отстегивать полость саней.

– Нет, нет, я не выйду. Я только так, мимоездом и хочу узнать про Надежду Ларионовну. Когда она вернулась с прогулки?

– Да с полчаса тому назад, – отрапортовал швейцар.

– Никого у ней теперь нет из посторонних?

– Никого-с…

«Ну, слава богу!» – подумал Костя и, чтобы сгладить как-нибудь свои вопросы и не дать швейцару повода подозревать в этих вопросах ревность, он обратился к кучеру Терентью и спросил его:

– Ну, что, Терентий, довольна осталась Надежда Ларионовна лошадьми?

– Помилуйте, как же недовольными-то остаться? Я в лучшем виде разуважил. Нешто я не понимаю, как дамскому полу надо потрафлять! – отвечал кучер.

– Ну, вот только и всего. Еду мимо, вижу – стоит кучер, так дай, думаю, заеду и спрошу, как и что… – проговорил Костя, кивнул швейцару и крикнул извозчику:

– Пошел! На душе у Кости было уже совсем легко, когда он ехал к Шлимовичу.

Шлимович только еще пообедал, когда к нему явился Костя, полулежал у себя в кабинете на турецком диване и покуривал сигару.

– Раненько, раненько пожаловали, – заговорил он, протягивая Косте руку. – Бриллиантщика-то нашего еще нет. Впрочем, я очень рад, что вы пораньше приехали. Садитесь… Побеседуем. Я вот Лизавету Николаевну позову.

Сигарочку не хотите ли? предложил он.

– Нет, я покурю папироску. Сигар я еще не научился курить, – отвечал Костя.

– Нехорошо, надо учиться. Все порядочные люди сигары курят, – каким-то менторским, наставительным тоном заметил Шлимович и спросил: – Ну что, довольны вы сегодняшним днем? Сегодня мы много сделали: денег под залог добыли, мебель хорошую купили и вот теперь купим бриллиантики.

– Доволен-то доволен, Адольф Васильич, но вообразите, я опять без денег. То есть деньги есть, но очень немного, а мне еще нужно будуарную мебель для Надежды Ларионовны новой материей перекрыть. Ведь как я сказал, так и вышло: не нравится ей голубой цвет будуара, и она требует розовый. – Что за вздор такой! Ведь это просто глупый каприз.

Она даже и мебель-то не видала.

– Ну, уж там видала или не видала, каприз или не каприз, а требует, и раздражать я ее боюсь, потому она ведь ох какая! Вы не знаете ее, Адольф Васильич, какая она. Она вон давеча вдруг такие слова: «Не хочешь перекрывать мебель – и не надо. Тогда я попрошу полковника, и он мне перекроет». Это то есть того самого толстопузого интенданта, который вчера за ужином к нам с шампанским навязывался. Да-с… «Я, – говорит, – попрошу полковника». А приятно мне разве такие слова слышать, ежели я с девушкой живу и содержу ее как следует!

– Пустяки, пустяки. Ей розовый цвет даже и не идет. Ведь она блондинка. Она просто не знает, что говорит. Я вот при встрече поговорю ей, что розовый цвет может даже невыгодно действовать на ее красоту. Я обещался вам насчет этого, ну и поговорю, сегодня же вечером поговорю. Я буду в театре.

– Поговорите, Адольф Васильич! – заискивающе взглянул Костя на Шлимовича. – Да кстати поговорите и насчет этого интендантского чиновника… Ну, что он ей?.. Еще если бы кавалер был интересный, так хоть бы для приятных разговоров… А то ни кожи ни рожи, толстопузый и говорит как в бочку.

– А уж насчет этого я натравлю на нее Лизавету Николаевну. Женщины в этих случаях лучше.

– Пожалуйста, Адольф Васильич. А то я сегодня приезжаю к ней и вдруг узнаю, что этот толстопузый был у нее и привез ей в подарок бобровую шапку и муфту.

– Ах, вот как! – проговорил Шлимович.

– Да как же-с… Ведь это-то и обидно. Ну, зачем она от него подарки берет, ежели я ей и сам могу!.. Я говорю ей, а она вдруг мне такие слова: «Мне хоть песок, да лишь солил бы». И этот злосчастный прогорелый Портянкин у ней был сегодня и бонбоньерку ей принес.

В дверях кабинета показалась Лизавета Николаевна.

– Бедный Константин Павлыч, вас, кажется, совсем обижают, – заговорила она, протягивая Косте руку.

– Да как же, Лизавета Николаевна… Сегодня я приезжаю к Наде и вдруг…

– Слышала я уж, слышала из другой комнаты ваше горе, но что делать, надо терпеть. Актриса… Почти все актрисы таковы… Ежели уж связались с актрисой, то надо терпеть. Актриса не может быть без поклонников.

– Вот и она то же говорит, но зачем же тогда подарки на дому принимать? Принимай их на сцене. Прими, скажи: мерси – и в сторону…

– Да, но ведь подарки – такая невинная вещь… В сущности, ведь это безделушки. И неужели вы думаете, что Надя из-за этих безделушек изменит вам? Надя добрая девушка и вас любит.

– Все-таки я попросил бы вас, Лизавета Николаевна, чтобы вы поговорили ей от себя, чтобы она подальше от этого интендантского чиновника.

– Хорошо, хорошо, я поговорю, – сказала Лизавета Николаевна, улыбнулась и прибавила: – А только какой же вы и ревнивец, посмотрю я на вас! Вот меня Адольф Васильич так не ревнует.

Костя слезливо заморгал глазами, ударил себя кулаком в грудь и пробормотал:

– Вопль! Грудной вопль… Я из-за нее, может быть, бог знает что претерпеваю, а она этого не чувствует! В долги полез, квартиру ей меблирую, лошадей к ее подъезду привел, – прибавил он.

– Ах, наняли лошадей?

– Нанял-с. Пожалуйте завтра к ней в гости и поедете вместе кататься.

– Непременно завтра буду у ней.

Бриллиантщик все еще не приходил. Шлимович велел принести бутылку красного вина и стал угощать Костю. В хлопотах Костя забыл сегодня и пообедать. Вино, выпитое на голодный желудок, ударило в голову, и Костя сделался смелее.

– Мне все-таки, Адольф Васильич, очень и очень нужно денег. Ежели даже и не перекрывать Надюшину мебель, то мне все-таки не справиться с теми деньгами, которые у меня остались. Уж вы довершите доброе дело и похлопочите, нельзя ли мне еще занять две тысячи. Ну, не две, так хоть тысячу.

Шлимович, по обыкновению, отвечал не вдруг. Он сделал кислую гримасу, поскоблил пальцем пробритый подбородок и сказал:

– Денег – ни под каким видом… Вы знаете, что нынче значат деньги?.. Их так же трудно достать, как и белого слона. Вот ежели бы вы захотели взять опять товаром…

– Я готов взять хоть товаром, – решительно сказал Костя.

– Ну хорошо. Не знаю только, будет ли вам удобен тот товар, который я могу смаклерить в долг… Товар-то такой исключительный…

– А что такое? Какой такой товар?

– Часовые стекла, стекла для карманных часов.

Костя задумался.

– Гм… Сколько же нужно взять этих стекл на тысячу рублей? – спросил он.

– Да порядочно. Я не знаю их цены, но могу вас свести с продавцом, и он продаст их вам под вексель. Я узнаю, впрочем, настоящие, ходячие цены этого товара, чтобы не ошибиться, – отвечал Шлимович.

– А кому их с рук сбыть?

– Да уж, само собой, часовых дел мастерам и придется сбыть с уступкой.

– А вы покупателей мне подыщете?

– Да отчего же не подыскать? Покупателя на все можно подыскать. Нет такой вещи, которая не нашла бы себе покупателя, но все зависит от цены…

– Хорошо. Я согласен часовых стекол на тысячу рублей купить, – решил Костя. – Когда их можно купить?

– Да хоть завтра. Часа в четыре дня будьте в Малоярославском трактире, и я сведу вас там с покупателем.

– Голубчик! – прошептал Костя и крепко пожал руку Шлимовичу.

В это время вошла горничная и доложила, что пришел бриллиантщик.

Глава XXXIII

В кабинет вошел маленького роста тощий еврей, в черной сюртучной паре с чужого плеча, и поклонился. Платье сидело на нем, как на вешалке, воротничок и рукавчики сорочки были грязны, но из рукавчиков сорочки выглядывали золотые запонки с бриллиантами, галстук был заколот булавкой с крупным бриллиантом, через шею висела массивная золотая цепь от часов с бриллиантовой задвижкой, пальцы рук были унизаны бриллиантовыми перстнями, кольцами. Физиономия еврея была маленькая, сморщенная. Волосы на голове, черные бакенбарды и усы стояли щетиной.

– Вот, вот… Вот он самый и есть… – заговорил Шлимович и покровительственно протянул еврею два пальца. – А вот и покупщик, – кивнул он на Костю. – Рекомендую, Константин Павлыч: придворный ювелир короля Эфиопского Муравейник, – шутливо отрекомендовал он еврея Косте.

Еврей улыбнулся, покрутил головой и сказал:

– Все шутите, Адольф Васильич…

– Ну, показывай… Какие есть товары?

Еврей полез в карманы и стал из них вынимать сафьянные футляры и футлярчики, раскрывал их и ставил на стол. Из футляров выглядывали кольца, перстни, брошки, серьги, браслеты…

– Княжеские и графские вещи есть, – говорил он.

Вынимал он футляры из брючных, из жилетных, из сюртучных карманов. Слазил даже в какой-то потайной карман, расстегнув жилетку, и оттуда вытащил большой футляр красного сафьяна.

– Постой, постой… Ты не очень товаром-то закидывай… Покупателю требуется только хорошенькая брошка. Ну, да вот эта дама купит у тебя небольшое колечко, ежели будет красиво и недорого.

– Дешевле меня по всей Европе не купите. На пропитание Муравейнику есть барыш – он и продаст.

– Ты прежде брошку бриллиантовую кажи…

– Вот две брошки, вот третья брошка.

– Чего ты мне-то суешь! Ты покупателю кажи. Вон покупатель. Постой… Знаешь ли, кому ты продаешь? Перед тобой наследник известной торговой фирмы Константин Павлович Бережков. Не сегодня, так завтра в руки его должно попасть громадное наследство, – сказал Шлимович. – Знаю господина Бережкова. Купцы известные. Это их дяденька… металлическими товарами торгует… Их дяденька у меня в Кронштадте на торгах в прошлом году старую казенную медь перебили, – отвечал еврей. – Пожалуйте, господин Бережков… Самый первый сорт брошка. Вкус – цимес… – Еще раз постой. Условия знаешь? Представитель торговой фирмы Константин Павлович Бережков в настоящее время в деньгах нуждается, а потому нужно продать в кредит, на вексель.

– Вы ведь говорили, – кивнул еврей.

– На какой срок вексель выдадите, Константин Павлыч? – отнесся Шлимович к Косте.

– Право уж, не знаю, – отвечал тот. – Через восемь, через семь месяцев…

– Фай, фай! К таково времени мы все помереть можем… – съежился еврей. – Вы уж дайте вексель на три месяца.

– Не может он тебе дать на три месяца, потому у него через три месяца и так много платежей, – заметил Шлимович.

– Ну, на четыре… Ведь и на четыре месяца, ежели считать, то ой-ой какой большущий срок!

– Можете, Константин Павлыч, на четыре месяца?

– Да кто ж его знает! Я думаю, что могу.

– Надо оправдать документ в срок, господин Бережков, иначе неприятность для фирмы может выйти, – проговорил еврей.

– Да уж оправдаю, оправдаю.

– Слышишь, Муравейник, ты уж продай ему на пять месяцев. На четыре месяца у него уж выданы документы, – сказал Шлимович.

Еврей пожал плечами.

– Сами-то мы ведь на наличные покупаем. Ну, да для таково известново фирма – хорошо, пусть будет так, – махнул он рукой. – А только, Адольф Васильич, чтобы подпись была такая, как я говорил. Вы уж скажите им.

– Муравейник, Константин Павлыч, хочет непременно, чтобы вы подписались на векселе купцом, а не купеческим племянником.

– Это зачем же?

– Да уж так надо. Это для верности.

– Нет, нет, не хочу. Я знаю, что это значит, – отвечал Костя, поняв, что тут от него требуют подлога. – Нет, не желаю.

– Ну, тогда не можем продавать товар.

Еврей начал собирать со стола футляры, запирал их и снова прятал в карман. Сердце Кости болезненно сжалось.

Он горел нетерпением поднести сегодня Надежде Ларионовне брошку.

– Слышите, если я куплю вещь в четыреста, в пятьсот рублей, то двести рублей я могу дать вам деньгами, – остановил он еврея.

Шлимович стал помогать Косте и заговорил с евреем по-немецки. Тот отвечал на еврейском жаргоне.

– Не путайте, Муравейник, Константина Павлыча, не путайте. Зачем? Ведь еще не было случая, чтобы он не заплатил в срок по векселю, – присоединила свое слово Лизавета Николаевна. – У него дядя при смерти. Не сегодня, так завтра он умрет, и вот Константин Павлыч при огромном капитале.

Костя кинул благодарный взор на Лизавету Николаевну. – Так двести рублей вы деньгами даете? – спросил еврей Костю.

– Даю, даю. Деньги при мне.

– Ну, тогда для первого знакомства – извольте, и будемте вести хорошева знакомства всегда, – протянул ему еврей руку и начал опять вынимать из карманов футляры с бриллиантами. – Выбирайте, что вам по сердцу есть, и давайте самый обыкновеннова вексель.

С помощью Лизаветы Николаевны Костя выбрал бриллиантовую брошку с сомнительным изумрудом в середине. Еврей запросил за брошку четыреста пятьдесят рублей. Костя даже и не торговался. Он вынул двести рублей, заплатил их еврею и на остальную сумму сел писать вексель.

– Кому писать? На чье имя писать? – спрашивал он, взявшись за перо и подвигая к себе поданную ему Шлимовичем вексельную бумагу.

– Отставной унтер-офицер Борух Муравейник, – сказал еврей.

Вексель был подписан.

Лизавета Николаевна тоже выбрала себе колечко с небольшим бриллиантиком, спросила о цене, но еврей замахал руками.

– Потом, потом… – пробормотал он и стал уходить. – Желаю, чтобы ваша мадам имела большущево успех на сцене в этой брошке, – сказал он, прощаясь с Костей и дружественно протягивая ему руку.

– А вы почем знаете, что моя мадам актриса?

– Слухом земля полнится. Мы все знаем… знаем и какая она хорошенькая барынька, и где живет.

– Не велите только ему, чтобы он ходил к ней, – сказала Лизавета Николаевна. – А то придет к ней, соблазнит своим товаром, та пристанет к вам: купи да купи – и тогда вынь да положь – купите.

– Нет, уж вы, пожалуйста, к ней не ходите и не соблазняйте ее, – заговорил Костя. – А то что же это такое!

Ведь эдак никаких капиталов не хватит.

Еврей еще раз поклонился, сунул руку Шлимовичу, Лизавете Николаевне и удалился.

– Тысяч на двадцать, на тридцать всегда при себе бриллиантов носит, – кивнул ему вслед Шлимович.

– Сколько вам, Адольф Васильич, за комиссию?

Шлимович улыбнулся.

– Ничего, ничего. Это так… дружественное, – отвечал он.

– Ну, спасибо вам.

Костя схватил его за руку и крепко пожал.

– Прелестную вы вещицу купили. За такую вещь в магазине пришлось бы, наверное, шестьсот рублей заплатить, – продолжал Шлимович. – Хотите еще вина?

– Нет, благодарю вас. Надо бежать. Я хочу сегодня же и поднести эту брошку Надежде Ларионовне.

– Балуете вы ее… – покачал головой Шлимович.

– Нельзя, Адольф Васильич. Надо перешибить всех этих прыщавых Портянкиных и толстопузых Иванов Фомичей.

Надо так сделать, чтоб Надя на них и не взглянула. Пусть живет и радуется.

Косте не сиделось. Его так и подмывало бежать к Надежде Ларионовне.

– Поеду к ней… – вскочил он с места. – Еще раз благодарю вас, Адольф Васильич. В театре сегодня не увидимся?

– Да что же все по одному месту-то ходить? Ведь у меня там любви нет.

– Правда, правда. Вы – другое дело. А я так…

Костя тяжело вздохнул.

– Так на завтра можно рассчитывать, что вы сведете меня с тем человечком, у которого бы я мог взять в долг кой-какой товар и потом перепродать его? – спросил он. – Да, да… Я уже сказал вам, что в четыре часа в трактире «Малый Ярославец». Там мы встретимся, пообедаем и дело сделаем. Ну, бегите, бегите скорей к своей слабости, а то кто-нибудь отобьет, – пошутил Шлимович.

Костя сделал поклон и побежал в прихожую.

Глава XXXIV

В «Увеселительный зал» Костя Бережков приехал еще до начала представления. Не было и девяти часов. Театральная зала была пуста. Только в буфете бродили несколько штатских, покуривая папиросы. Костя прошел прямо на сцену. По небольшому проходу, из которого были двери в женские уборные, мелькали накрашенные полураздетые хористочки в платках и кацавейках, накинутых поверх юбок. Они перебегали из уборной в уборную, кто за шпильками и булавками, кто за папироской. Они лукаво улыбались ему и кланялись. Одна из них даже протянула ему руку из-под серого платка и, играя подведенными глазами, лаконически спросила:

– К своей?

– Да, к Надежде Ларионовне.

– Ужасти какая она капризная и бесчувственная! Я слышала стороной, что она страсть как над вами тиранствует.

А оттого, что зазналась, оттого, что вы ее уж очень балуете.

Из простых папиросниц и вдруг так зазналась! Я ведь помню, как они с теткой-то папиросы делали. Надюшка да Надюшка – вот вся ее и кличка была.

Костя только улыбнулся и подошел к дверям уборной Надежды Ларионовны.

– Послушайте! И охота вам с нею вязаться так уж очень!

Нешто других нет? Получше ее еще в тысячу раз есть, – продолжала хористочка.

Костя не слушал. Он постучал в дверь и спросил:

– Надежда Ларионовна! Можно войти? Это я…

– Нет, нет, не входите. Я трико надеваю, – отвечала она.

– Когда оденешься, то скажи. Я кое-что принес тебе.

– Брошку?

– Ну, уж там увидишь, когда передам.

– Скорей, тетенька, скорей! – послышался голос Надежды Ларионовны. – И что это вы, право, копаетесь! Вечно надувшись, вечно недовольная физиономия личности. Да будет вам пивище-то лакать! Пришейте вот мне к рубашке…

Видите, отстает и топырится.

– Ах, нет мне выслуги перед родной племянницей, нет! – вздыхала тетка.

– Не понимаю, какая вам выслуга нужна. Ведь тетка, а не мать!

– Поди ты! Другие тетку-то как почитают! Не надышатся на нее. Иногда, душечка, тетка-то бывает важнее матери.

Костя отошел и ждал в кулисе. Хористочка, кутая голую грудь в платок, не отходила от него.

– Покажите, Константин Павлыч, что вы ей принесли? – упрашивала она.

Костя вынул из кармана футлярчик и показал бриллиантовую брошку.

– Ах, вот прелесть-то! – прошептала хористочка, захлебываясь от восторга. – Настоящие бриллианты? – спросила она.

– Конечно же, настоящие.

– Поди, ужасти как дорого стоят?

– Да недешево.

– И такой капризной подарить! За такую брошку иная девушка знаете бы вас как любила! В глаза бы вам глядела, как собака около вас ластилась.

– Константин Павлыч! Вы тут? – раздался из-за двери голос Надежды Ларионовны.

– Тут, тут.

– Я сейчас готова буду и впущу вас.

– Хорошо, хорошо.

Костя убрал футляр. Хористочка тяжело вздохнула.

– И ведь счастье же капризным дурам! – сказала она и прибавила: – Ну, дайте хоть папироску. Пойти одеваться. Скоро девять, и режиссер сейчас зазвонит, а мы третьим номером поем.

Костя открыл портсигар. Хористочка взяла папироску и, лукаво улыбнувшись, побежала одеваться.

Скоро отворилась дощатая дверь уборной.

– Входите. Теперь можно, – сказала Надежда Ларионовна.

Костя вошел. Пылали два рожка газа, пахло туалетным уксусом, розовой пудрой. На стульях были разбросаны юбки, платье, чулки. Надежда Ларионовна стояла перед зеркалом в костюме. Тетка застегивала ей корсаж.

– Показывайте, что принесли? – встретила Надежда Ларионовна Костю.

Тот вынул футляр и показал брошку.

– Ах, душка! – воскликнула она радостно. – Вот за это мерсишеньки. Ну, давай я тебя поцелую! – рванулась она.

– Тише, тише… Из-за тебя только палец уколола! – останавливала ее тетка, но Надежда Ларионовна схватила уже Костю за голову, два раза чмокнула его в губы, лизнула языком по щеке и тотчас же укусила это место.

– Ну, Костюшка, молодец! – сказала она. – Вот уж молодец, то молодец! Зачем я тебя ругать буду, если ты молодец? То все был рохля, а теперь молодец. Тетенька, смотрите, какая брошка.

– Да что мне смотреть! – с неудовольствием отвечала тетка. – Все тебе и тебе. Ведь мне от этого ни тепло ни холодно.

– А вы хотели бы, чтобы вам? За что же вам-то, позвольте вас спросить? За какие такие заслуги?

– Да уж я, милая, не про брошку, а вот хоть бы эдакий малюсенький-то бриллиантик в каком-нибудь плюгавом колечке. «Нате, мол, Пелагея Никитишна».

Надежда Ларионовна пожала плечами.

– То есть это ужасти какая вы нахалка! – сказала она.

– Да что нахалка! Мне даже и «здравствуйте» нынче не говорят, когда входят. Уж хоть бы поздоровкались-то.

– Здравствуйте, здравствуйте, Пелагея Никитишна, – откликнулся Костя. – Судите сами, где же было поздороваться с вами, ежели я только вошел, как Надюша тотчас и бросилась ко мне. Ну, как ты хочешь, душечка: хочешь ты, чтобы я тебе поднес эту брошку из оркестра, или?..

– Конечно же, поднеси. Ты ее поднесешь, а я пришпилю ее на грудь и уж в ней куплеты на бис петь буду.

– Нет, уж Иван Фомич, этот самый полковник, он хоть и толстопузый, над ним хоть и смеются, а уж куда вежливее других, – бормотала тетка. – Только что в первый раз приехал – и сейчас сует в руку: вот вам на кофей.

– Да будет вам, тетенька, ворчать-то! Хотите ворчать, так выходите вон да там и ворчите. Поднеси, Костя, голубчик. Сегодня рецензенты эти самые газетные будут, и тогда они сейчас в газетах напишут, что вот, мол, Люлиной брошку бриллиантовую поднесли за ейный талант, – обратилась Надежда Ларионовна к Косте.

– Я и сам хотел поднести, да думаю, что ловко ли без букета-то. У меня букета нет для тебя.

– Букет? Букет будет. Букет Иван Фомич подносит. Он уж мне сказал сегодня днем, что поднесет. Он букет, а ты при букете брошку…

Костя вспыхнул.

– Опять Иван Фомич! – воскликнул он. – Да плюнь ты на этого толстопузого! Ну, что это такое! Я и так и эдак, а ты все: Иван Фомич да Иван Фомич! Ведь уж, кажется, все для тебя делаю: ротонду купил, лошадей нанял, меблирую заново квартиру, брошку дарю, а ты…

– Да чего ты ревнуешь-то, дурашка? Ведь это так только… Человек мне на подарок в бенефис собирает, так не могу же я…

– Поди ты! Ты словно с какой-то язвой везде и всюду суешь этого проклятого Ивана Фомича.

– Ну, полно, Костя, не сердись и поднеси брошку… Поверь, что я тебя только одного люблю… И всегда тебя буду одного любить, потому ты паинька теперь, – ласкалась к Косте Надежда Ларионовна и прибавила: – Ну, вот что мы сегодня сделаем: мы сегодня после спектакля никуда, никуда не поедем ужинать, хотя Иван Фомич и просил, чтобы ехать и угощать этих рецензентов. Мы поедем прямо ко мне домой. И ты со мной… Дома и ужинать будем, и никого, никого у нас не будет… Только я, ты и тетенька. Из театра заедем во фруктовую лавку и купим себе закусок разных, винца. Черт с ними, с рецензентами! Пущай Иван Фомич один их, без меня угощает. Ну, хочешь? Ну, согласен так? Только поднеси брошку из оркестра. Сначала Иван Фомич букет, а потом ты брошку… Согласен? Костяника, милый! Не артачься.

Надежда Ларионовна опять взяла его за голову, притянула к себе, укусила за щеку и поцеловала укушенное место. Костя растаял.

– Ну хорошо, хорошо, – сказал он.

Раздался режиссерский звонок.

– Ну, бери брошку и иди в театр, – сказала Косте Надежда Ларионовна и ласково выпихала его из уборной.