Текст книги "В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова"

Глава XXXVIII

Домой явился Костя часу во втором ночи и изрядно навеселе. Тихо прошел он через черный ход и, узнав от заспанной кухарки, отворившей ему двери, что дяденьке Евграфу Митричу к вечеру было лучше, он пробрался в свою комнату.

Старший приказчик Силантий Максимыч, помещавшийся с Костей в одной комнате, еще не спал, хотя уже и лежал в постели раздетый. Около постели стоял стул, и на стуле горела свеча. Силантий Максимыч читал книгу. При появлении Кости он отвел глаза от книги и пристально посмотрел на него. – Чего смотришь? – проговорил Костя пьяным голосом. – Выпивши я, это точно. Но с такой жизни не мудрено и запить.

– Действительно, ваша жизнь тяжелая… – иронически улыбнулся Силантий Максимыч.

Костя вспыхнул.

– Ты уж не высмешивать ли меня вздумал? – спросил он. – Так пожалуйста, пожалуйста… Поступки-то эти оставить надо. Не хвались горох, не лучше бобов.

– В конкурсном заседании были? – продолжал Силантий Максимыч.

– А тебе какое дело!

– Мне дяденька ваш сказал, что вы в заседание конкурса ехать хотели. Не жалеете вы вашего дяденьку.

Костя молчал и начал раздеваться, чтобы лечь спать.

Сняв пиджак, жилет и брюки, он закурил папироску и сел к себе на кровать. Силантий Максимыч читал книгу.

Костя попыхивал папироской и соображал. Через минуту он произнес:

– И не понимаю я, зачем мы друг с другом как кошка с собакой живем? Ты под меня всякие язвы подпускаешь, все стараешься подковырнуть.

– Полноте. Просто вам грезится. Кабы я хотел настоящим манером подковырнуть, то уж давно бы подковырнул. А я молчу, – спокойно отвечал Силантий Максимов. – Слышали вы разве от дяденьки Евграфа Митрича, чтобы я что-нибудь про вас ему наговаривал?

– Не слыхать-то не слыхал, – проговорил Костя, подумав.

– Ну, то-то. А что ежели я говорю, то говорю прямо вам в глаза.

– А в глаза зачем? Ведь это шпильки. Хоть бы вот и сейчас: «Были ли в заседании конкурса?» Ты очень хорошо знаешь, что в заседании конкурса я не был. Да… Ты, Силантий Максимыч, очень хорошо должен понимать, что я человек молодой и жить хочу. Да…

– Да ведь старик-то на одре смерти.

– Старику все равно не поможешь, сколько я дома ни сиди. Что я, доктор, что ли? А так ежели, то я завсегда всякую почтительность к нему соблюдаю. Мне его очень и очень жалко… До страсти жалко.

– Все-таки успокаивать бы надо теперь. А вас нет – он тревожится.

– Да я его и успокаиваю. Сказал, что в заседание конкурса надо, – он и знает, что я в заседании конкурса.

– Однако сейчас вот перед тем как мне спать уходить, я зашел к нему, а он и говорит: «Где-то, говорит, теперь Костюшкины кости мыкаются? Сказал, что пойдет в конкурс». Помолчали, помолчали, а потом и спросил меня:

«Есть сегодня конкурсное заседание? В конкурсе он?» Это про вас то есть.

– Ну а ты, поди, уж и пошел, и поехал!.. Жу-жу-жу… Зажужжал на ухо.

– Зачем же я буду старика на смертном одре раздражать? Напротив. Даже очень просто заявил им, что конкурсное заседание теперь чуть не каждый день, так как дела заканчивают.

– Да ты не врешь?

Приказчик молчал.

– Ну, спасибо тебе, спасибо, – заговорил Костя, подходя к постели Силантия Максимыча. – Ну, давай руку. Вот так… Спасибо. Ты прости, что тебе теперь «ты» говорю. Это я по дружбе… Давеча рассердившись был, потому что я выпивши и, опять же, ты на меня такие пронзительные глаза выставил, а теперь по дружбе… Давай, Силантий Максимыч, всегда в дружбе жить… Ну, что тебе?.. Тебе даже не расчет со мной на ножах быть. Ведь еще пригожусь. Ой-ой-ой, как пригожусь, когда дядя умрет! – продолжал он и сел около Силантия Максимыча на его постель. – Дядя умрет, так ведь я наследник, я хозяин всему делу буду. Я хозяин, а ты приказчик… А почем знаешь, может, тебе и у меня еще служить придется! Да… Я, по крайней мере, такое воображение имею, чтобы ты непременно у меня в приказчиках остался и всему делу воротилой был. Ведь останешься?..

Приказчик ничего не отвечал. Костя говорил далее:

– И жалованья тебе вдвое бы дал… Я ведь не дядя, я не сквалыжник, я очень чудесно понимаю, что все приказчики – люди и человеки, и жить хотят. Да и надо, Силантий Максимыч, пожить. Ведь помрем, так все оставим. Вот дядя – помрет, так нешто он свои капиталы с собой в гроб возьмет? Ну, давай руку и будем жить душа в душу. Живем мы вместе, спим в одной комнате… Так душа в душу?.. – приставал Костя к Силантию Максимычу.

– Да ведь мы и так с вами, Константин Павлыч, не ссоримся, – уклончиво отвечал тот.

– Зачем «вы»? Говори мне попросту «ты»… Я хочу, чтобы душа в душу… Согласен?

– Говорю ведь, что мы и так не ссоримся.

Силантий Максимыч улыбнулся и на этот раз избежал слов «ты» и «вы».

– Не ссоримся, а все-таки между нами черная кошка бегает… – бормотал Костя. – А я хочу так, чтобы уж и помогать во всем друг другу, горой друг за друга… Да… Коли ты для меня, и я для тебя. Коли ты мне теперь поможешь, то и я тебе потом помогу. Так так-то… – потрепал он приказчика по ноге и продолжал сидеть на его кровати. Видно было, что он что-то хотел сказать Силантию Максимову еще, но не решался, не знал, как начать. – Ты теперь сколько жалованья получаешь? – спросил он.

– Да ведь вам по книгам известно.

– Опять «вы»! Брось… Мы дружественный союз заключили. Ты, кажется, получаешь тысячу рублей в год… Так ведь? Ну, а я тебе дам три тысячи. Согласен? Только и ты для меня… Я для тебя, а ты для меня – вот и будет ладно.

Костя закурил еще папироску, встал с кровати и прошелся по комнате, как-то нервно затягиваясь дымом и выпуская его на далекое от себя расстояние. Через минуту он опять сел в ногах у приказчика и сказал:

– Эх, Силантий Максимыч! Дорого яичко в Христов день. Я вот получу большое наследство после смерти дяди, а этому наследству я не так буду радоваться, как бы радовался, ежели бы мне сейчас пять тысяч с неба упало. Страсть как деньги нужны, до зарезу деньги нужны… Я уж тебе как другу по душе признаюсь: влюблен я очень в один предмет…

– Слышал я, – проронил слово приказчик.

– А разве уж говорят? От кого слышал?

– Да слухом земля полнится. Разве шило в мешке утаишь? Все соседи по лавке говорят. Вы у ней сейчас и были? – У ней, – кивнул Костя и весь просиял. – Ах, Силантий Максимыч, то есть что это за красота! Немного она с придурью и капризна, но ведь нашему брату это и нравится. Так вот этот-то женский предмет и хотелось бы мне получше устроить. А как тут устроишь, коли дядя по десяти и по пятнадцати рублей мне на руки выдает! Так вот ты мне и помоги. Ведь умрет дядя, так все равно все мне останется. Поможешь?

Приказчик сделал серьезное лицо, оперся локтем на подушку и спросил:

– То есть как это?

Костя потупился и, перебирая пальцами одеяло, прошептал:

– Очень просто. Ведь ты за кассой-то стоишь. Ты для меня, и я для тебя…

– Стало быть, вы хотите, чтобы я…

– Дай мне пять тысяч. Дядя теперь не заметит. В отчете ему не покажем. Ведь я бухгалтерию-то веду. Да какой теперь отчет! Старик еле жив.

Выговорив это, Костя исподлобья взглянул на приказчика. Приказчик покачивал головой и говорил:

– Нет, Константин Павлыч, не возьму я греха на душу.

– Какой же тут грех? Ведь деньги-то эти все равно мои будут, когда дядя умрет.

– Когда умрет – дело другое, а теперь они пока его. Да и в смерти человеческой кто угадчик? Почем вы знаете, когда дядя умрет? Нет, нет… Двадцать один год я служу вашему дяденьке верой и правдой, греха не искусился, так хочу и до конца жизни его верой и правдой прослужить.

Костя вспыхнул и вскочил.

– Поди ты! Знаю я твою веру и правду! – проговорил он.

– Хотите – верьте, хотите – не верьте, это ваша воля.

– А кто дом в своем месте выстроил? На какие шиши ты у себя в деревне новый дом выстроил?

– На зажитое жалованье. Живу я скромно и благообразно, на стороне девицы не имею…

– Ты еще корить! Так какая же это дружба! Зачем же мы дружбу-то заключали?

– Изволите ли видеть: дружба дружбой, а тут совсем другое дело. Вспомните, на что вы меня наущаете!

– На что! Я будущие свои деньги прошу, вперед прошу.

– Эх, Константин Павлыч!

– Давно я знаю, что я Константин Павлыч! Ну, дай хоть три тысячи.

– Увольте, Константин Павлыч.

– Я тебе расписку выдам, что вот взял из кассы.

– Невозможно этому быть.

– Дурак… Прости, что я тебя называю дураком, но, право, дурак… – Костя прошелся еще раз по комнате, остановился, наклонился над постелью приказчика и прошептал:

– Ну вот что, Силантий Максимыч: поделимся… Ты мне дашь три тысячи, а себе из той же кассы возьмешь тысячу.

– Что вы, что вы! – махнул рукой приказчик.

– Стало быть, ты меня хочешь резать? Мне деньги до зарезу нужны, – вздохнул Костя. – Ну, режь. А только какая же это дружба! Какие я должен к тебе собственные чувства чувствовать, когда старик умрет и я полным хозяином сделаюсь!

– Воля ваша, Константин Павлыч.

– Так не дашь? – еще раз спросил Костя.

– Не могу, Константин Павлыч.

– И двух тысяч не дашь?

– Не могу.

– Дай хоть тысячу! Тысячу рублей ты мне дашь и тысячу себе возьмешь.

– Ах, оставьте, пожалуйста…

Приказчик задул свечу и отвернулся к стене, давая знать, что разговор кончен.

– Ну ладно же… Погоди… Сделаюсь я хозяином… Я также… Я таким же точно манером… – шепотом угрожал Костя и при свете лампадки начал снимать с себя сапоги, чтобы лечь спать.

Приказчик молчал.

– Бесчувственный ты… – бормотал Костя.

Приказчик не отвечал.

«Куплю завтра на двадцать тысяч часовых стекол, что Шлимович предлагает, и продам их за что попало. Деньги нужны до зарезу. Надо вывертываться», – решил Костя и стал засыпать.

В пьяной голове его шумело, и носился образ Надежды Ларионовны в самых соблазнительных позах.

Глава XXXIX

Наутро Костя проснулся с головной болью. Умывшись и одевшись, он взглянул на себя в зеркало. Лицо было опухши, глаза красны. Несколько дней ненормальной жизни дали себя знать. Костя сознавал, что изо рта у него пахнет вином, а между тем нужно было идти к дяде. Тщательно напомадившись душистой помадой и причесавшись, он решил пожевать сухого чаю, дабы отшибить от себя винный запах, для чего и отправился в столовую, но лишь только вынул из буфетного шкапа чайницу и насыпал себе в горсть чаю, как на пороге показалась Настасья Ильинишна. Костя смешался и зажал чай в кулаке.

– Вы это чай заваривать, что ли? Так ведь уж я заварила, – начала Настасья Ильинишна. – Видите, чайник на самоваре греется.

– Нет, я так… Я сухого взял, – отвечал Костя. – У меня зуб что-то болит, так я хотел сухим чаем попробовать… Говорят, помогает, ежели пожевать.

Настасья Ильинишна расправила свои черные брови и улыбнулась.

– Не слыхала я, чтобы от жевания сухого чая зуб проходил, – сказала она.

– Мало ли что не слыхали! А вот проходит.

– Сухим чаем винный перегар заедают – вот что я слышала.

– Вы все с язвиной… Ни на шаг без язвины…

Костя опустил сухой чай себе в жилетный карман и протянул руку к греющемуся на самоваре чайнику, дабы налить себе стакан чаю, но Настасья Ильинишна проговорила:

– Давайте, уж я вам налью стаканчик. Докажу, что никакой язвины супротив вас не имею. Кстати, и сама выпью. Костя не возражал и сел к столу, исподлобья посматривая на Настасью Ильинишну. Она налила ему стакан чаю и прибавила:

– Выпейте с лимончиком… Кисленькое освежает. Да положите кусочек-то побольше.

– Вот опять язва!.. – вспыхнул Костя. – С чего мне освежаться-то? Я не пьян.

Они сидели и молча пили чай. Костя закурил папироску. – Сегодня нашему благодетелю Евграфу Митричу как будто лучше, но только все это пустое. Ему не выжить, – начала Настасья Ильинишна.

Костя ничего не ответил, а только пыхнул папироской. Настасья Ильинишна соображала. Через несколько секунд она произнесла:

– Вы вот все: язва да язва… А с какой стати мне язвить-то супротив вас? Я вся в ваших руках. Умрет Евграф Митрич – все вам останется, а я ни при чем… Ну, куда я денусь с дочерью? Что будет со мной и с Таечкой? Так мне не язвить вас надо, а…

Настасья Ильинишна не договорила и закапала слезами.

Она достала носовой платок и стала сморкаться.

– Да ведь в духовной, поди, про вас помянуто, – сказал Костя.

– Какое! – махнула Настасья Ильинишна рукой. – Только говорят насчет духовной, а никакой у него духовной нет. Уж я как вчера пытала, чтобы показал духовную… Плакала, убивалась – нет, не показывает. Твердит одно: «Обижена не будешь… Косте завет дан, чтобы тебя не обижал…» – Да, он мне говорил, чтобы я после его смерти вас не обидел, – сказал Костя.

– Ну, вот видите… Так какая же тут язва? Ухаживать я должна за таким человеком, как вы, услуживать, кланяться… – Ну, до сих пор это было не заметно.

– Ах, Константин Павлыч! У меня характер такой… Я скора на язык и ежели иногда что скажу не в точку, то, право слово, это не от язвы… Скажу, а потом и спохвачусь… Вот хоть бы и сейчас насчет сухого чаю… Ну зачем я это сказала? Просто с бреху, по-бабьи. А хоть бы и винный перегар заедать! Какое мне дело? Вы человек молодой, не можете жить как какой-нибудь старик древний, иногда и выпить хочется. А вот язык мой – враг мой… Вы уж простите, голубчик.

Костя слушал и недоумевал. Таких разговоров от Настасьи Ильинишны он никогда еще не слыхал. До сих пор они все только переругивались.

«Сократилась баба, – подумал он. – Должно быть, уж она наверняка пронюхала, что у дяди никакого духовного завещания нет».

Он подумал, побарабанил пальцами по столу и спросил:

– А вы верно знаете, что у дяди никакой духовной нет?

– Никакой… – отрицательно покачала головой Настасья Ильинишна, опять закапала слезами и всхлипнула. – Твердит, что, дескать, забыта не будешь, а никакой. После его смерти вся буду в ваших руках.

Настасья Ильинишна встала, поклонилась Косте и сказала:

– Не оставьте, голубчик вы мой, не обидьте… Ведь я перед ним, перед Евграфом Митричем, полжизни, как перед Богом свечка горела… Красоту свою для него загубила… Не обидьте меня и Таечку… Ведь дочь она ему… Кровь его…

Костя растерялся.

– Хорошо, хорошо, – бормотал он.

– И уж ежели я когда что языком своим глупым, то не обессудьте… – продолжала Настасья Ильинишна. – Извадка у меня поганая языком звонить, а в душе я никогда… и никакой тут язвы нет… Сердце бы свое, Константин Павлыч, перед вами хотела открыть, да как это сделать! И ведь иногда из-за чего поперечишь или какое-нибудь дерзкое слово вам скажешь? Просто из жалости к Евграфу Митричу. Вы так подчас его беспокоите – ну, и скажется… Человек на одре смерти, а вы гуляете… Конечно, вы человек молодой и вам хочется погулять, но Евграфа-то Митрича жалко, когда он беспокоится, что вас дома нет. А на язык я скора… Вот и все…

Настасья Ильинишна чмокнула Костю в плечо.

– Что вы, что вы! – отстранил он ее и спросил: – Ну, а так просто дядя вам денег не давал, чтобы вас обеспечить? – Ах, Константин Павлыч! Да ежели он мне в разное время то по двести да по триста рублишек и давал к празднику, чтобы спрятать эти деньги, то какое же это обеспечение, помилуйте! Вот и вчера, когда я около него весь вечер провозилась и стал он дремать, то сунул мне в пятьсот рублей процентный билет, но разве на эти деньги проживешь после его смерти! «На, – говорит, – спрячь Таисе своей на приданое».

– Пятьсот рублей все-таки дал? – спросил Костя.

– Дал, дал. Не скрою от вас, что дал. И вот поэтому-то, Константин Павлыч, я и гну все в ту сторону, что никакой у него духовной нет. Уж кабы была духовная, где нам что-либо было оставлено, то не сунул бы он мне эти пятьсот рублей. Да нет, нет… Никакой у него духовной нет… – махнула рукой Настасья Ильинишна и спросила: – Еще вам стакашек чайку не налить ли? Вы не обидьтесь… Но ежели с вечера угарец у вас был, то чай с лимончиком куда хорошо от головы помогает.

– Не надо. Не стану больше пить, – отказался Костя и спросил: – А те деньги, что вам дядя по двести и по триста рублей давал, вы не растратили еще?

– Конечно, не растратила, Константин Павлыч, но разве велик изо всего этого капитал может быть! – отвечала Настасья Ильинишна.

– Ну, а так… Сколько же у вас таким образом денег скопилось? – допытывался Костя.

– Да тысячи три есть, не скрою – есть. А только что же мы на три-то тысячи?! Как тут жить, ежели он умрет и ничего нам не оставит!

– То есть это со вчерашними пятистами рублей у вас три тысячи принакоплено?

– Со вчерашними будет три тысячи пятьсот… Нет, вру я… Три тысячи шестьсот… Я перед вами, Константин Павлыч, как перед Богом… Ничего не утаиваю. Три тысячи шестьсот… За то вон у Таечки даже меховой шубенки нет. Бегает в ватном пальтишке с куньим воротником. Да и воротник-то только слава, что воротник…

«Три тысячи шестьсот рублей, однако, у ней принакоплено, – мелькнуло у Кости в голове, и он задумался. – У ней три тысячи шестьсот, а у меня и десятой доли этого нет в кармане?..» – мысленно повторил он и стал понемногу жевать сухой чай, приготовляясь идти здороваться с дядей.

Настасья Ильинишна вышла из столовой в другую комнату.

Глава XL

Когда Костя вошел в комнату дяди и поклонился, дядя исподлобья посмотрел на него и смерил взором с ног до головы. Он по-прежнему сидел в кресле, облаченный в свой серый халат и вытянув закутанные в одеяло ноги на скамеечку.

– Когда вчера вечером после конкурса домой-то отыскался? – спросил он.

– Не поздно еще было, – отвечал Костя.

– То есть как не поздно? Стало быть, уж рано было? Третьи-то петухи успели уже пропеть или еще не успели?

– Что вы, дяденька!

– Ну, ну, ну… Я уж знаю тебя… Взглянись-ка в зеркало: лик-то перекосило даже… Чертей с тебя писать сегодня.

– Говорить-то все можно… – пробормотал Костя и стал жевать чай.

– Ну, что же, чем вчера в конкурсном заседании кончили? – задал вопрос старик.

– Да опять ничем-с… Такая канитель, что не приведи бог… Говорили, говорили, а толку никакого. Так, зря… Родственники-кредиторы, разумеется, тянут на то, чтобы по десяти копеек за рубль. Придется еще раз, а то и два раза собраться.

– А тебе и на руку! Очень ты любишь из дома-то шляться.

– Ах, дяденька! – тяжело вздохнул Костя.

– Не вздыхай! Не делай невинное лицо! Я тебя насквозь вижу.

Дядя закашлялся. Оправившись, он опять спросил:

– Что ж, заходили куда-нибудь после конкурсного заседания?

Костя замялся.

– Заходили-с… Только самым трезвенным образом…

Один чай-с.

– Так, так… С чаю и лик-то у тебя перекосило. Ах, безобразник, безобразник! Дядя еле жив, чуть не помирает, а он по трактирам!..

– Да ведь зовут-с. Мы, разумеется, против родственников и не соглашаемся с их прениями насчет гривенника, так надо переговорить.

Костя молчал и переминался с ноги на ногу. Молчал и дядя.

– Ну, как вы себя, дяденька, сегодня чувствуете? – спросил наконец Костя, чтобы что-нибудь сказать.

– А тебе какая забота? Тебе, я думаю, чем хуже мне, тем лучше…

– Напрасно вы так думаете. Я получил воспитание от вас, дышу от вас и все это чувствую.

– Знаю я тебя!

Опять пауза.

– Я вам не нужен, дяденька? Могу я в лавку идти? – задал вопрос Костя.

– Иди. Только уж, пожалуйста, чтобы сегодня вечером дома быть. Довольно по вечерам-то шляться да полуночничать, – сказал дядя.

– Сегодня некуда идти, сегодня дома буду… Так я в лавку-с…

Костя поклонился и вышел из спальной, но к себе в комнату не пошел, а начал переминаться с ноги на ногу в столовой и что-то соображал. Раза два он почесал затылок, раза два тяжело вздохнул и, заглянув в смежную со столовой комнату, где стояли шкапы, сундуки и где обыкновенно ночевали Настасья Ильинишна и Таиса, когда приходили к старику погостить, сказал:

– Налейте-ка мне еще стаканчик чайку, Настасья Ильинишна.

Та, причесывавшая своей дочери волосы, тотчас же бросила гребенку и выбежала к нему.

– Выпейте-ка, выпейте-ка, – заговорила она. – Действительно, чай-то с лимончиком помогает. Да не положить ли вам в стакан-то красносмородинового варенья? Варенье отличное есть.

– Варенья не надо, – отозвался Костя. – А вот посидеть – посидите со мной. Поговорить надо.

Настасья Ильинишна налила ему стакан чаю и присела около самовара.

– Ну что, старик не ругался? – проговорила она.

– Пронесло мимо. Ругаться-то ругался, но только не очень… Да я не об этом… – дал ответ Костя, помолчал, немножко покраснел и спросил: – Хотите, Настасья Ильинишна, чтобы вам хорошо было после смерти дяди?

– Да конечно же, Константин Павлыч. Я вас слезно прошу: не обидьте. Будьте заступником двух сирот, – заговорила Настасья Ильинишна. – Вам за это Бог пошлет. Да ведь и то сказать… Ну, про себя я не говорю… Сама я вам ничто, как ни разбирай – все ничто, а ведь Таечка-то двоюродной сестрой приходится. Хоть она и вне закона, а все-таки вам двоюродная сестра.

– Ладно, ладно. Так ежели хотите, чтобы вам после смерти старика было хорошо – давайте помогать друг другу. Я вам, вы мне…

– Да я, Константин Павлыч, всей душой готова. Да я и прежде-то… Ах, видит Бог, никогда я супротив вас зла не имела!

Костя медлил и краснел. Он встал с места и припер двери, ведущие из столовой в гостиную и в ту комнату, где осталась Таиса.

– Только уж помогать, Настасья Ильинишна, так помогать, – сказал он еще раз.

– Да я, Константин Павлыч, ей-богу, всей душой рада.

– Ну, так вот…

Костя потупился и тихо произнес:

– У вас те три тысячи шестьсот-то рублей с собой?

– С собой, с собой… Где же им быть? – отвечала скороговоркой Настасья Ильинишна. – Мы, Константин Павлыч, живем с Таисочкой на квартире, комнату от жильцов снимаем, так нешто можно там оставлять деньги? Оставишь, да и поклонишься им. Долго ли до греха! Нынче народ-то ой-ой какой шустрый.

– Ну, вот и отлично, коли деньги с собой… Вот вы и можете мне помочь, – говорил Костя, смотря в сторону. – Мне, Настасья Ильинишна, ужасти как нужны теперь деньги, до зарезу нужны. Дайте мне теперь взаймы, а я вам после вдвое отдам.

– Вам? – воскликнула Настасья Ильинишна и широко открыла глаза.

– Да, мне… Тут, видите, вышло одно обстоятельство… Эх, Настасья Ильинишна! Судите сами: ведь я молодой человек… хочется и пожить… Есть и интрижки…

– Да неужели, Константин Павлыч, вы в деньгах нуждаетесь? Ведь дело-то все на ваших руках.

– Дело-то на моих руках, да касса-то не на моих. Касса-то ведь у Силантия Максимыча. Да ежели бы она была и на моих, так неужто бы я?..

– Скажите на милость, а ведь я думала, что у вас денег сколько угодно.

Настасья Ильинишна уже несколько переменила тон.

– Ничего у меня нет, – произнес Костя. – А ежели когда и бывает, то приходится занимать ради будущих благ. Старик по десяти и по пятнадцати рублей на руки дает. Какие это деньги? Так вот, Настасья Ильинишна, вы и дайте мне взаймы.

– Взаймы, взаймы… Я и с удовольствием бы, да… Ах, Константин Павлыч… Велики ли эти деньги? И к тому же они у меня последние. Ведь уж это все, что я имею на сиротскую долю, так как же вам их отдать… – бормотала, смешавшись, Настасья Ильинишна.

– Да ведь я у вас их взаймы прошу, взаймы, к тому же под расписку. Как старик умрет, так сейчас же я вам их отдам, за тысячу рублей две отдам.

– Ах, Константин Павлыч, а вдруг он не скоро умрет? Ведь в смерти и жизни человека один Бог… Только он волен.

– Сами же вы давеча сказали, что старику не выжить.

– Мало ли, что я сказала. А вдруг не умрет? Ну, вот я и села на бобах.

– Вовсе нет. Вы всегда можете подать мою расписку ко взысканию.

– Так-то оно так, только что же с вас взять, ежели у вас ничего нет, как вы сами говорите?

– Понемножку-то как-нибудь добудем. Сразу денег не бывает, а понемножку бывает. Да и старик узнает, что у вас моя расписка, то хоть поругает меня, а вам все-таки отдаст. – Нет, он не таковский, знаю я его, около двадцати лет с ним маюсь.

– Так, стало быть, не хотите помочь мне? – поднял Костя тоном выше. – Ну ладно.

– Ах, Константин Павлыч!.. Да вы бы у кого-нибудь другого заняли.

– Не надо, не надо. Я сам точно таким манером вам удружу, когда старик умрет.

Костя поднялся со стула.

– Вам сколько же денег-то надо, Константин Павлыч? – спросила Настасья Ильинишна.

– Да ежели не хотите дать, так зачем же спрашивать?

– Нет, вы все-таки скажите. Ежели немного, то я, пожалуй…

– Три рубля, что ли! – огрызнулся Костя. – Так такие-то деньги мы на бедность разным праздношатающимся личностям подаем.

– Не три рубля, а… Вы все-таки скажите – сколько?

– Ежели вы мне две с половиной тысячи дадите, я вам в пять тысяч расписку выдам.

– Ах, какие деньги! – вздыхала Настасья Ильинишна. – Конечно, на наше сиротство хорошо бы за две с половиной тысячи пять получить, но деньги очень велики.

– На сиротство после смерти старика отдельно от меня получите. Так даете мне две с половиной тысячи?

Настасья Ильинишна не знала, что делать, и опять прошептала:

– Ах, какие деньги! Вы вот что…

– Да уж слышали, слышали. Чего с одного-то заладили! Ну, не хотите дать и не надо, – перебил ее Костя. – Только уж и я так же для вас, когда старик умрет.

– Боже мой, боже мой! Что тут делать! Да возьмите вы хоть поменьше… Тысячу рублей я вам дам.

– Ну, давайте две. А за две я вам выдам расписку в четыре.

– Возьмите хоть полторы…

– Покаетесь потом за свое упорство.

Костя погрозил пальцем и направился к себе в комнату. – Константин Павлыч, Константин Павлыч! – схватила его за рукав Настасья Ильинишна. – Вы не обидите нас, сирот? Не отопретесь?

– Эх! – вздохнул Костя. – Да ведь я же выдаю расписку.

– За две тысячи четыре?

– Да, да…

– Ну, я согласна. Возьмите… Пишите расписку… Сейчас я вынесу вам деньги… Только у меня билеты.

– Давайте хоть билеты. Билеты разменяем.

Костя заглянул в приказчицкую. Приказчики уж ушли в лавку. Старший приказчик тоже ушел вместе с ними, стало быть, комната, где обитал он вместе с Костей, была свободна. Костя вошел в нее и принялся писать расписку. Через пять минут явилась Настасья Ильинишна и, получив расписку, передала ему деньги. Передавая деньги, она заставила Костю побожиться, что он ее не надует.

– Ну, теперь и я для вас… Все для вас сделаю… – сказал Костя, пряча в карман билеты, пожал Настасье Ильинишне руку, даже поцеловал ее в губы и стал сбираться уходить в лавку.