Текст книги "В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова"

Глава LXXXIX

В назначенный час Костя входил по прямой и крутой лестнице в Палкин трактир. Раздевшись у швейцара и пройдя по анфиладе комнат, он нашел Шлимовича около самого органа. Шлимович был не один. С ним сидел еврей Тугендберг, тот самый ростовщик, у которого Костя когда-то приобрел под векселя музыкальные инструменты, половину которых выменял у портного Кургуза на меховую ротонду для Надежды Ларионовны. Грязный еврей Тугендберг, которого Костя всегда видел в порыжелом и рваном пальто, без малейшого признака белья, на этот раз был прифранчен. На нем был черный сюртук, сидевший мешком, что давало повод думать, что сюртук с чужого плеча, сомнительной свежести сорочка, массивная золотая цепочка с бриллиантовой задвижкой и бриллиантовый перстень на указательном пальце грязной руки. Присущий Тугендбергу запах жида все-таки был при нем. Перед Шлимовичем и Тугендбергом стояли бутылка столовой водки и несколько сортов закусок. Костя поздоровался, протянув обоим руку.

– Присаживайтесь, – сказал ему Шлимович. – Выпьем по водке и пройдем в отдельный кабинет. Здесь разговаривать о делах неловко. Кругом слушают.

– Ну что, Адольф Васильич, радоваться мне или печалиться? Сделали что-нибудь для меня? – спросил Костя.

– Потом… Там, в кабинете… Пейте водку-то.

Выпили по рюмке водки. Шлимович и Костя закусывали, но Тугендберг к закуске не прикасался, а ограничился только кусочком хлеба.

– С христианской публикой дела делает, а не может привыкнуть закусывать как следует. Все за трефное считает, – кивнул Шлимович на Тугендберга.

– Зачем? Мы своево вера уважаем. Нам за этово Бог и счастья посылает, – отозвался тот.

Шлимович насмешливо улыбнулся и скомандовал, чтобы слуга перенес закуску в отдельный кабинет.

– Там и пообедаем, – сказал он.

Перешли в отдельный кабинет. Костя тотчас же взял карточку, стал выбирать вина и заказал три обеда.

– Два, два обеда, Тугендберг не будет есть, – перебил Костю Шлимович.

– Отчего же?

– Ах, какой вы странный! Трефное. Видите, как он за свое еврейство держится.

– Скушайте же хоть что-нибудь, господин Тугендберг.

– Вино я могу пить. Пожалуй, чаю трошки можно пить.

Костя потребовал и чаю.

– Ну, чем вы меня обрадуете, Адольф Васильич? – снова обратился он к Шлимовичу. – Верите ли, я исстрадался весь.

– А вот сейчас. Сначала, по русскому обычаю, хлеб-соль… Выпьемте еще по рюмочке водки. С нами и Тугендберг выпьет.

– Покуда я не узнаю своей участи, мне и кусок в горло не пойдет.

– Ай-вай, молодой человек! Зачем так плакать на своево судьба! – отозвался с ужимкой Тугендберг. – Вы имеете богатова жена и богатова дядя. С свадьбой вас поздравляю, господин Бережков. Дай Бог вам счастливо… – чокнулся он с Костей рюмкой водки, выпил и на этот раз не закусил даже хлебом.

– Все-таки, Адольф Васильич, я бы хотел поскорей узнать о своей участи, – приставал Костя. – Я болен, совсем болен от ожидания.

– Все кончится хорошо, только не нужно быть капризнова человек, – сказал Тугендберг и заговорил с Шлимовичем на еврейском жаргоне.

Тот отвечал по-немецки.

Подали суп.

– Выпьемте еще по рюмке водки перед супом, – предложил Косте Шлимович.

– Мне вредно, Адольф Васильич… Я опьянею. Нервы и без того расстроены. Да и к тому же я дал себе слово пить как можно меньше. Все глупости, которые я делал, были сделаны в пьяном виде. Последнюю глупость, которую я сделал в пьяном виде после бенефиса Надюши, даже и поправить нельзя.

– Не жалейте ее, – махнул рукой Шлимович. – Будут деньги, и женщины будут. Еще лучше Люлиной себе найдете.

– Я люблю ее, Адольф Васильич. Не было той жертвы, которую бы я ей не был готов принесть. Скажи она мне тогда: «Костя, спрыгни с колокольни» – и я бы спрыгнул, ежели бы надеялся, что меня потом вылечат и что она будет любить меня. Нужды нет, что я себе голову расшиб бы, ноги переломал, но только бы живому остаться и с ней жить. Ни на какие страдания не посмотрел бы…

– А вот этого-то и не следовало, – сказал Шлимович. – Женщин нужно в руках держать. Баловать балуй, а в руках держи. Крепко держи…

Шлимович улыбнулся и погрозил пальцем.

Покончили с супом. Костя еле проглотил две-три ложки и сидел как на иголках.

– Ну, так как же, Адольф Васильич? – спросил он еще раз. – Не мучьте.

Шлимович заговорил с Тугендбергом по-немецки. Тот отвечал на еврейском жаргоне. Говорили долго, даже спорили. Тугендберг махал руками. Костя, не понимая, в чем дело, смотрел в недоумении то на одного, то на другого.

Наконец Шлимович поскоблил пальцем пробритый подбородок и, сделав при этом серьезное лицо, начал:

– Главный ваш кредитор – Тугендберг… Вот этот самый господин Тугендберг. В его руках и вексель Надежды Ларионовны. Он купил его у нее. Тугендберг согласен на отсрочку. Кроме того, я и бриллиантщика Муравейника согласил на отсрочку, что же касается до векселя Софье Самуиловне Луцкой, у которой вы мебель покупали, то тот вексель в моих руках. О себе, конечно, я не говорю, я согласен с большинством…

Лицо Кости просияло.

– Спасибо вам, Адольф Васильич, спасибо… – заговорил он и протянул Шлимовичу руку.

– Позвольте, позвольте… Я еще не досказал… – произнес тот, не беря руки. – Должен вас предупредить, что условия будут тяжкие, потому деньги теперь вообще дороги.

– На все согласен, но только не губите, а спасите меня, – махнул рукой Костя. – Отсрочка на полгода спасет меня. К тому времени дядя или умрет, или отделит мне капитал. Ведь должен же он это сделать. Не могу же я, теперь человек женатый, смотреть из его рук и побираться от него красненькими бумажками.

– Проценты будут в размере пятидесяти… – отчеканил Шлимович.

– Это очень небольшово процент, – прибавил Тугендберг.

Костя в волнении мазнул себя рукой по лицу, как бы протирая глаза, и крикнул:

– Согласен! Где и когда я могу переписать векселя?

– Я, как вы сами знаете, комиссионер, и потому мне за комиссию пять процентов… – продолжал Шлимович.

– Согласен. Сегодня векселя перепишем? Где? Можно у вас, сейчас после обеда?

– Константин Павлыч, тут еще не все…

Шлимович как бы с сожалением пожал плечами и оттопырил нижнюю губу.

– Тут еще не все… Есть еще одно условие… – продолжал он. – Должен опять-таки оговориться, что это не я, а мои доверители. Это их условие, а я только согласен с большинством.

Костя слушал, широко открыв глаза.

– Это условие вам сейчас и объявит ваш главный кредитор, – указал Шлимович на Тугендберга, а сам поднялся с места и, пробормотав что-то Тугендбергу по-немецки, направился в коридор.

– Адольф Васильич! Куда же вы? – крикнул Костя.

– Говорите, говорите, а я сейчас вернусь.

Костя и Тугендберг остались одни. Вошел лакей с блюдом какого-то кушанья.

– Поставь скорей на стол и иди. Нам нужно говорить, – сказал ему Тугендберг.

Слуга удалился.

– Ну-с, господин Тугендберг?.. – начал Костя, вопросительно смотря на еврея.

Сердце его билось усиленно от ожидания. Судя по таинственной обстановке, он предчувствовал что-то недоброе.

– Деньги нынче – очень дорогова товар, и есть много такова люди, которые обманывают, – произнес Тугендберг. – Нам нужен бланк на векселях.

– Какой бланк?

– Поручительство от хорошево лицо, что вы заплатите.

– Но где же я?.. Откуда же я?.. – растерянно заговорил Костя.

– Бланки от вашево дядя.

– Помилуйте, да ведь я только из-за того и хлопочу, чтобы дядя не знал, что я должен по векселям! – воскликнул Костя. – Узнает он, тогда все погибло, тогда я ни копейки наследства не получу.

– Ах, каково вы смешново человек! Ай-вай! – покрутил головой Тугендберг. – Да дядя ваш и не будет знать, что вы должны.

– Что вы мне говорите пустяки! Но как же бланк-то?..

– Гм… Бланк вы сами поставите.

– За дядю? Да ведь это будет подлог.

– Зачем такова страшново слова? Никаково тут подлог нет. Просто для верности. Если вы честно и аккуратно уплатите через полгода по векселям, то каково же тут подлог! Кто будет знать про все этово?

Холодный пот выступил на лбу у Кости.

– Нет, на это я не согласен, – произнес Костя.

– А вы не согласны, так и мы не согласны, – отвечал Тугендберг.

– Послушайте, за что вы хотите меня губить? Берите шестьдесят, семьдесят процентов, но зачем же вы наущаете меня на подлог! – возвысил голос Костя.

– Тс… – погрозил ему пальцем Тугендберг и кивнул на дверь, выходящую в коридор: – Подлог… – продолжал он. – Но что же делать, если без этово подлог нынче верности нет! – Нет, я не согласен. Вы ужас что предлагаете.

– Ну, и мы не согласен.

В дверях показался Шлимович.

– Сговорились? – спросил он, усаживаясь за стол.

Костя в волнении стоял около стола.

– Голубчик, Адольф Васильич, где я?.. Что я?.. Что мне такое предлагают? – бормотал он растерянно.

Шлимович заговорил с Тугендбергом по-немецки. Тот отвечал на жаргоне.

– Это не я… Я тут ни при чем… Я только комиссионер… Это условие моих доверителей… – проговорил наконец Шлимович.

– Уговорите, пожалуйста, Тугендберга.

– Не могу, ничего не могу… Очень жаль, что мои хлопоты не увенчались успехом. Еще более жаль, что после хлеба-соли, которую мы ели сейчас, я вскоре должен буду встать в печальную необходимость взыскивать с вас по векселю Надежды Ларионовны.

– Это ужасно, это ужасно! – повторил Костя, держась за голову.

– Подумайте до завтра. Время еще есть, – предлагал Косте Шлимович.

– Нет, нет… Тут и думать нечего… Господи! Что мне теперь делать?

Костя схватился за шапку, но вспомнил, что надо заплатить за угощение, и крикнул:

– Счет!

– Не платите, не платите. Я заплачу. Зачем же вам платить, если дело не состоялось? – остановил его Шлимович.

Костя, не прощаясь, стал уходить.

– Я все-таки даю вам срок подумать… – говорил ему вслед Шлимович. – Подумайте до завтра, наконец, до послезавтра.

Костя не отвечал. Бледный и шатаясь, как пьяный, он вышел из кабинета.

Глава ХС

До лавки Костя еле дотащился. У него кружилась голова, мутилось в глазах, било в висках. Он был бледен как полотно. Взор его блуждал. Поднявшись в верхнюю лавку, он так и свалился на дядин клеенчатый диван. Положение его было близко к отчаянию. Он не мог ни думать, ни соображать. Мелькнула было мысль обратиться к прыщавому Сене Портянкину, столь ненавистному для него поклоннику Надежды Ларионовны, которого он так ненавидел, и спросить у него, где этот «прогорелый» человек ухищряется занимать деньги на кутежи и подарки актрисам, но эта мысль так и застыла. Ненормальное положение Кости, когда он явился в лавку, было замечено Силантием Максимычем. Он поднялся наверх и, увидав Костю лежащим на диване, остановился и покачал годовой.

– Опять нездоровится что-то… – пробормотал Костя, не поднимаясь с дивана.

Силантий Максимыч опять покачал головой и сел в ногах у Кости.

– Очень много вы должны? – спросил он после некоторой паузы и поправил полы пальто у Кости.

– Много, Силантий Максимыч, много… – с глубоким вздохом отвечал Костя, закрыл глаза и приложил руку ко лбу. – Бросьте вы эту проклятую вертячку-то…

– Брошена, Силантий Максимыч, брошена уже.

– Ну, слава богу. Да брошена ли настоящим-то образом?

– Разошлись, вконец разошлись.

Опять пауза.

– Много ли вы должны-то? – спросил участливо Силантий Максимыч. – Сколько?

– Зачем спрашивать, если ты не поможешь? Ведь ты не поможешь! Ведь ты идол бесчувственный, ты истукан, ты статуя, ты дерево!..

Костя возвышал голос.

– Не сердитесь, не сердитесь… Зачем?.. А вы лучше вот что… Поезжайте-ка вы лучше домой и повинитесь дяденьке… – тронул его ласково Силантий Максимыч по коленке.

Костя вскочил с дивана.

– Ах, все одно, одно и одно! – воскликнул он. – Да будет вам… Не могу я виниться. Ведь виниться, так надо окончательно зарезать себя… И виниться – зарезать, и не виниться – зарезать, – прибавил он, останавливаясь в раздумье, но через мгновение бросился к Силантию Максимычу на шею, заплакал и стал умолять: – Дай ты мне хоть тысячу рублей из кассы… Может быть, мне удастся заплатить кой-какие проценты и мне хоть на месяц рассрочат.

Заплакал и Силантий Максимыч.

– Господи! Да не могу я взять из кассы, не могу… Поймите вы, не могу… – говорил он. – Столько лет служил честно и благообразно и вдруг… Ах, Константин Павлыч!.. – Ну, в таком случае я погиб… – махнул рукой Костя.

– Поезжайте вы домой и лягте… Лягте и успокойтесь… – уговаривал его Силантий Максимыч. – А я подумаю, я подумаю…

– Дашь? – быстро спросил Костя. – Тогда уж давай хоть три тысячи. Заодно уж…

– Постойте, постойте… Я подумаю… Тысячу рублей я могу попросить у старика, для себя попросить. Я уже говорил ему, что у меня племянник сбирается жениться в нашем месте на родине и мне хочется помочь ему на торговлю. Вот, может быть, старик и даст мне тысячу рублей, а потом я эти деньги заживать буду.

– Да чего ты из кассы-то взять боишься! Ведь отчет по лавке еще через несколько месяцев.

– Нет, нет… Я попрошу у старика, я думаю, что он даст… Но только уж не больше тысячи. Сомневаюсь только, чтоб вам тысяча помогла.

– Давай хоть что-нибудь… Ведь утопающий хватается за соломинку, – произнес в отчаянии Костя.

– Попробую взять у старика. А теперь поезжайте домой. Ведь уже через час и нам запирать лавку.

Костя послушался его и поехал домой. Дома ему отворила дверь Настасья Ильинишна.

– Опять больны? – испуганно спросила она, смотря на его бледное лицо и помутившиеся глаза.

Костя ничего не ответил, снял пальто и прошел прямо к Таисе в спальню. Та сидела и что-то шила. Взглянув на Костю, она бросила шитье, поднялась с места и всплеснула руками.

– Опять?.. – спросила она, в свою очередь. – Боже милостивый! Да что с вами!

Костя обнял ее, привлек к себе на грудь, несколько раз поцеловал и тихо, едва слышно произнес:

– Нездоровится, голубушка… Душой нездоров… Все сердце изныло.

Таиса совсем сомлела. Она в первый раз еще видела от Кости такую ласку. Она крепко прижалась к Косте и щебетала:

– Вы расскажите нам, что с вами. Может быть, мы с маменькой и поможем. Зачем скрывать? Я давно вижу, что вы что-то скрываете.

В таком положении застала их Настасья Ильинишна, незаметно вошедшая в спальную, и радостно заговорила:

– Вот так-то лучше… Давно пора… Под крылышком у молодой женушки живо поправитесь…

Костя опомнился и быстро отстранил от себя Таису.

– Не заварить ли вам липового цвету или малины? – приставала к нему Настасья Ильинишна.

– Ничего не надо, решительно ничего.

– Ну, примите хоть хининцу. Что же это такое, в самом деле, что вы поправиться не можете! Дать хининцу-то?

– Не надо.

Приплелся и Евграф Митрич, уведомленный Настасьей Ильинишной о болезни Кости, и стал журить его.

– Говорил я тебе, что нужно настоящим манером отсидеться дома и как следует поправиться, так нет, не послушался. Еще утром спрашивал: поправился ли? Поправился, говоришь. А какое поправился! Это Бог за грехи твои разные тебя наказывает, за то, что ты все остепениться не можешь.

Костя облекся в халат. Добродушные лица Таисы и Настасьи Ильинишны произвели на него успокоительное действие, но ненадолго. Лишь только он вспомнил о своем разговоре в трактире с Шлимовичем и Тугендбергом, как сердце его опять болезненно сжалось. Ему представилась ужасная перспектива того, что будет, если дядя узнает, что на него поданы векселя ко взысканию.

Часа через два пришли приказчики из лавки. Силантий Максимыч вызвал Костю из спальной и сказал:

– Записка к вам есть. Этот проклятый жидище Шлимович оставил. У нас в лавке писал ее, у нас и в конверт запечатывал. Вот, получите…

Лицо Кости оживилось. Луч надежды мелькнул перед Костей.

«Неужели сжалились надо мной?» – подумал он, быстро разорвал конверт, прочел письмо и опять упал духом.

Письмо было писано карандашом. В нем стояло следующее:

«Если вам, уважаемый Константин Павлыч, почему-либо неудобно добыть на ваши векселя бланк вашего дяди, то добудьте хоть бланк жены. Но только непременно бланк. Без бланка на отсрочки векселей кредиторы не соглашаются. При бланке вашей жены проценты за время будут считать уже не те, о которых мы уговаривались. А. Шлимович».

Костя стиснул зубы и быстро разорвал письмо в мелкие клочки. Силантий Максимыч ласково тронул его по плечу и тихо проговорил:

– Успокойтесь. Бог милостив. Сейчас у вашего дяденьки буду просить для вас тысячу рублей. То есть не для вас, а для себя… А ежели он даст, то передам их вам, – прибавил он.

Глава XCI

У Силантия Максимыча с Евграфом Митричем был очень пространный разговор насчет тысячи рублей, которую Силантий Максимыч просил себе в счет жалованья. Евграф Митрич хоть и обещал, но денег сейчас не выдал. Он вообще не любил выдавать деньги и откладывал выдачу их до последней возможности. Уйдя от Евграфа Митрича, Силантий Максимыч тотчас же вызвал Костю из спальной Таисы.

– Счастливо… Под счастливую руку попал. Радуйтесь… – сообщил он, улыбаясь.

Оживился несколько и Костя.

– Тысячу? – спросил он.

– Тысячу. Больше нельзя было… И ту-то уж еле-еле…

– Ну, давай.

– Да нет еще ее теперь. Обещался завтра вечером или послезавтра. Ведь вы знаете вашего дядюшку… Сейчас такие разговоры: «Ведь не сию минуту посылать будешь. Когда посылать будешь, тогда и дам. Куда, – говорит, – торопиться? Над нами не каплет». Ну, да вы не беспокойтесь.

Теперь, когда уж есть с их стороны обещание, то я завтра вам и из кассы дам. Утром дам. Из кассы возьму, а когда со старика получу, то тогда туда доложу.

– Ну, спасибо тебе… хоть что-нибудь… Может быть, я как-нибудь и успею извернуться, чтобы мне хоть на месяц отсрочили. Хотя трудно это, очень трудно, – с грустью прибавил Костя.

– Ну, Бог даст, как-нибудь и справитесь.

Тяжелую ночь провел Костя! Ему не спалось. Он засыпал на полчаса и тотчас же просыпался и все думал, думал, как бы вывернуться из грозившей беды. Таисе он, однако, показывал вид, что спит, чтоб не беспокоить ее. Притворяясь спящим, он видел, как вставала она со своей постели, как подкрадывалась к его изголовью и прислушивалась к его дыханию. Лезла Косте ночью и такая мысль, чтобы согласиться на требование Шлимовича и выставить на векселях бланк Таисы самому.

«Ведь никто не узнает, решительно никто не узнает, ежели я по этим векселям в срок заплачу, – рассуждал он, но тут же задавал себе вопросы: – А ежели не заплачу, ежели дядя к тому времени будет жив? – И тут же отгонял от себя эту мысль. – Да, он будет еще жив, будет, он теперь почти совсем поправился, бродит по комнатам, одышка начала пропадать. А будет жив к новому сроку векселей – и тогда я погиб, погиб окончательно».

Слово «погиб» стучало у него в голове, как молот о наковальню.

Утром Косте пришла следующая мысль: «А что, ежели не фальшивый Таисин бланк, а настоящий?.. Ведь она добрая, она поставит, только стоит попросить у нее, рассказать свое ужасное положение. Ее можно даже уверить, что эта ее подпись ничего не значит и ставится только для порядка». Горько было Косте, прискорбно было остановиться на этой мысли, но он остановился и только прежде решился попробовать, не может ли он тысячью рублями удовлетворить Шлимовича и на месяц отсрочить хоть только десятитысячный вексель, выданный Надежде Ларионовне. С этой целью он решился сегодня же ехать к Шлимовичу.

Утром все поднялись в обычное время. Встала и Таиса. Костя объявил, что идет в лавку. Все стали упрашивать его, чтобы он остался дома.

– Да отсидись уж ты дома хорошенько, отваляйся, как следует, а потом и принимайся за дело, – говорил дядя.

– Да уж я отсиделся и отлежался. Маленько с вечера нездоровилось, а теперь опять хорошо, – отвечал Костя.

– Что за вздор ты городишь! Ты взгляни на себя в зеркало. Ведь на тебе лица нет. Вишь, как осунулся.

За последнее время Костя действительно сильно похудел. Глаза впали, нос заострился. Костя посмотрел на себя в зеркало и сказал:

– Лицо ничего не обозначает. Это так… Все-таки я пойду. Часов до двенадцати побуду дома, а потом пойду.

Старик не возражал и ушел к себе в комнату. Костя остался глаз на глаз с Таисой и Настасьей Ильинишной.

Они и он пили чай в столовой. Таиса и Настасья Ильинишна участливо смотрели на Костю, наконец Настасья Ильинишна переглянулась с Таисой и тихо начала:

– Вы не обидьтесь, Константин Павлыч, но что я вам хочу сказать… Мы все с Таисочкой думаем, что оттого вы и хвораете, что у вас беспокойство внутри души. А беспокойство у вас из-за того, что вы, может быть, позапутались и должны. Долги ведь они ужасно как человека тревожат.

Костя вспыхнул, хотел что-то сказать, но ничего не сказал.

– Вы не сердитесь, мы ведь это так, по-женскому… Мы не в упрек, а только так… – продолжала Настасья Ильинишна. – Конечно, быль молодцу не укор, а только вспомните-ка хорошенько, как вы тут кутили. Долго ли запутаться! Я не о своих деньгах, которые вы у меня взяли тогда… Помните?.. Бог с ними, с этими деньгами… А я о других ваших долгах. Может быть, у вас есть еще долги…

– Да, есть… – со вздохом пробормотал Костя.

– Видишь, Таисочка, видишь… Я говорила тебе… – подмигнула Настасья Ильинишна дочери.

– Да ведь и я говорила, – отвечала та.

– Долги – ужасная вещь, особливо когда с ними к душе пристают: отдай да отдай, – сказала Настасья Ильинишна. – Вы, голубчик, вот что… Вы возьмите у меня восемьсот рублей да и расплатитесь. А потом когда-нибудь мне и отдадите. Больше восьмисот рублей у меня нет, потому я во время свадьбы на Таисочку растратилась, а восемьсот возьмите. Куда мне теперь их!

– Мало этого, Настасья Ильинишна, мало… – был ответ Кости.

– Сколько же вы должны, Константин Павлыч? – задала вопрос Таиса.

– Много, очень много.

– Тогда возьмите мои бриллиантовые вещи и заложите их. Я дала бы вам и из тех двадцати тысяч, которые мне подарил папашенька, но он то и дело спрашивает, целы ли они. Вчера спрашивал, на прошлой неделе спрашивал. Да ведь не верит на слово-то, когда скажешь, что целы, а говорит: «Покажи». Оба раза пересчитали, рассмотрели, а потом говорят: «Положи обратно». А про бриллианты они ни разу не спрашивали, так вот вы их возьмите да и заложите, – прибавила Таиса, еще более понизив голос.

– Да, да… Возьмите мои восемьсот рублей, возьмите, да ее бриллианты возьмите. Куда ей теперь бриллианты? Никуда мы не ходим, своих балов дома делать не будем, – заговорила Настасья Ильинишна. – До балов ли нам, коли у нас Евграф Митрич все еще поправляется из кулька в рогожку!

Костя колебался и сооображал. Наконец он произнес:

– Добрые вы души, Настасья Ильинишна и Таиса Ивановна, и я просто не знаю, как вас и отблагодарить за все ваши благости, но за ваше добродушие и я буду с вами в открытую говорить. Чтобы уплатить мне все мои долги, и восьмисот рублей и бриллиантов мало.

– Как мало? – сделала Таиса удивленные глаза. – Да ведь папашенька говорит, что все мои бриллианты больше пятнадцати тысяч стоят.

– Мало, Таиса Ивановна, все-таки мало, – покачал головой Костя, горько улыбнувшись.

– Так сколько же вы должны? Сколько? – громким шепотом спросили разом и мать, и дочь.

– Очень много, очень много.

– Больше пятнадцати тысяч?

– Больше, много больше. Когда-нибудь вы узнаете, сколько я должен, а теперь покуда не будем и говорить об этом.

Мать и дочь многозначительно переглянулись друг с дружкой.

– Экие какие вы, право! Разве можно так должать! – покачала головой Настасья Ильинишна. – А все ведь эта ваша… извините… непутевая баба…

– Непутевая, Настасья Ильинишна, непутевая. Даже проклятая, – отвечал Костя.

Таиса быстро и радостно сверкнула глазами.

– Как «проклятая»? Разве вы ее уже разлюбили? – воскликнула она.

– Разлюбил, Таиса Ивановна.

– Повторите еще раз, что проклятая, скажите еще раз, что проклятая!

– Проклятая… – твердо произнес Костя.

– Ну, слава богу, что разлюбили… Ну, слава богу…

Таиса перекрестилась.

– Уж и я скажу, что слава богу… – прибавила Настасья Ильинишна. – Каким нам угодникам молиться-то? Какие угодники вас от ней отвлекли?

Костя молча смотрел на Таису и Настасью Ильинишну, а слезы так и подступали к его горлу.

– Много она вам зла принесла… – покачивала головой Настасья Ильинишна.

– Много… Я чуть не молился на нее, – произнес Костя. – Готов был за нее голову отдать на отсечение, а она сыграла со мной такую штуку, сделала такое коварство, что… Костя не договорил. Слезы потекли по его щекам, и он отвернулся.

Заплакали и Таиса с Настасьей Ильинишной.

– Уйдемте в спальню, а то сюда неравно войдет Евграф Митрич, увидит нас плачущими, и нехорошо будет. Начнет спрашивать: «Что да отчего?» – сказала Настасья Ильинишна и, поднявшись с места, направилась в спальню.

Таиса и Костя последовали за ней.

В спальной все трое молча глядели друг на друга и ничего не говорили. Наконец, Настасья Ильинишна произнесла:

– Возьмите все-таки восемьсот-то рублей. Может быть, на что-нибудь и пригодятся.

– Возьмите и бриллианты, – прибавила Таиса. – Заложите их и хоть сколько-нибудь из своих долгов уплатите.

Все-таки вам будет легче. Право, возьмите.

– Давайте… – чуть слышно промолвил Костя. – Добрые вы души, Настасья Ильинишна и Таиса Ивановна, – прибавил он. – Я не знал, что вы такие…

Таиса тотчас же бросилась к себе в комод и начала вынимать футляры с бриллиантовыми вещами, Настасья Ильинишна отправилась к себе в каморку и вернулась с процентными билетами.

– Восемьсот тут. Последние уж это… Когда богаты будете – отдадите, – сказала она.

Костя взял и билеты, и бриллианты.

– Давай бог, чтобы вам хоть сколько-нибудь облегчить себя… – пробормотала Таиса.

Таиса и Настасья Ильинишна так добродушно и участливо смотрели на Костю, что Костя приблизился к ним и крепко, крепко начал целовать то одну, то другую.

– Пуще всего я рада, Константин Павлыч, что вы ту проклятую-то разлюбили, – говорила Настасья Ильинишна, заливаясь слезами…

– Молебен надо, маменька, отслужить, молебен… – бормотала Таиса сквозь слезы.

После полудня Костя, дружественно распростившись с Настасьей Ильинишной и Таисой, вышел из дома. Когда он сходил с лестницы, Настасья Ильинишна вместе с Таисой стояли на площадке лестницы и смотрели ему вслед. Настасья Ильинишна крестила удалявшегося Костю.