Текст книги "В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова"

Глава LXXVI

Первым делом Кости, как только он явился после своей болезни в лавку, было просить у Силантия Максимыча денег. Он таинственно призвал его в верхнюю лавку и начал:

– Силантий Максимыч, ты меня знаешь с детства… пожалей меня… Я кругом в долгу… Признаюсь тебе по чистой совести… На меня со всех сторон напирают и требуют денег… Спаси меня… Дай денег, чтобы заткнуть как-нибудь главные дыры.

Силантий Максимыч погладил бороду и отвечал:

– Откуда же я вам денег возьму, Константин Павлыч? Было у меня триста рублей, я вам их отдал, а больше у меня нет.

– Ох, не то ты все говоришь! Ты ведь знаешь, о чем я прошу, из каких я денег прошу. Ты стоишь у кассы… Тебя усчитывают раз в год.

– Так вы это насчет хозяйских денег? Нет, не могу, не могу-с… Не просите… – заговорил Силантий Максимыч, сделав строгое лицо, и стал уходить.

– Послушай, ведь дядины деньги все равно будут моими деньгами.

– Не могу-с, не могу-с… Это надо на душу грех взять, а я не желаю.

– Силантий Максимыч, спаси меня, дай хоть тысячу рублей. Это поможет мне рассчитаться хоть с мелкими долгами. Сегодня придут и будут требовать.

– Отчего вы не повинитесь перед дяденькой и не попросите у него самого? Поклонитесь ему в ноги, расскажите вашу беду – так, мол, и так, легкомыслие холостой жизни… Одно вот только, что вы и при женатой-то жизни не унимаетесь.

– Нет, к дяде я не могу обратиться. Если я к нему обращусь, он лишит меня наследства, – решительно отвечал Костя. – Очень может быть, что долги он мои и уплатит, но наследства лишит. Надо биться до последнего. Силантий Максимыч, ведь я у тебя только тысячу рублей прошу на уплату мелких долгов, – умолял он. – Мелкие долги хуже…

Они-то и делают скандал. Крупные мне отсрочат, отсрочат до получения наследства, но мелкие…

– Не просите, Константин Павлыч…

– Дай хоть пятьсот… Я совсем без денег.

– И таких денег у меня нет. Сто рублей возьмите… Это мои собственные деньги. А только ведь это вам не поможет.

И у меня вы возьмете последние, да и вам не поможет.

– Нет, не поможет.

Костя пригорюнился. На него напало уныние. Пришел почтальон. Костя бросился к нему и спросил, есть ли ему письмо, но письма не было. Почтальон подал только одни газеты.

«И сегодня нет от Надюши ответа на мое письмо. Стало быть, серьезный разрыв», – подумал Костя.

И разрыв был действительно серьезный. Его объяснил визит Шлимовича.

Часу в двенадцатом дня в лавку вошел Шлимович. На этот раз он был больше обыкновенного нахмурен; Костя радостно его встретил, но он сухо подал ему руку и сказал:

– Имею очень важное и неприятное до вас дело.

– Что такое? – испуганно спросил Костя. – Пойдемте в верхнюю лавку, там и поговорим. Я сам хотел к вам ехать сегодня и поговорить об одном деле, тоже, может быть, для вас не вполне приятном, но у вас… что такое случилось?

Ведь сроки векселей еще не наступили.

– Вы, Константин Павлыч, выдали векселя и без сроков…

– Да… Но… Садитесь, пожалуйста, Адольф Васильевич… Чаю не хотите ли? – лебезил перед Шлимовичем смешавшийся Костя.

– Какой тут чай! Да мне и сидеть-то некогда, – отвечал Шлимович, однако присел и полез в боковой карман. – Изволите ли видеть. Надежда Ларионовна продала мне вчера ваш вексель в десять тысяч рублей, вексель без срока, по предъявлению…

– Надюша! Продала вам мой вексель? Тот вексель, который я ей выдал в день ее бенефиса?! – воскликнул Костя, бледнея.

– Да… Что же тут такого особенного? – отвечал Шлимович. – Вы с ней поссорились… Она считает все связи с вами порванными и вот…

Костя схватился за голову и зашагал по лавке. Такого удара он не ожидал. Он все еще верил в возможность возобновления связи с Надеждой Ларионовной, но после этого ее поступка он уже ясно уразумел, что все кончено. Главное, его поражала ее бессердечность. Он долго не мог прийти в себя. Шлимович смотрел на него и наконец начал:

– Сядьте, Константин Павлыч, и выслушайте меня. Мне очень жаль, что я в такое неудачное время приступаю к вам… Время для вас действительно неудачное, потому что вы и без того обременены долгами, но, приобретя у Надежды Ларионовны ваш вексель даже не на свои средства, а на средства, которые дают мне мои доверители, я должен оправдать перед ними это доверие, то есть сам, как комиссионер, воспользоваться процентами, а им возвратить деньги. Но в настоящее время я очень стеснен в деньгах.

Костя слушал и не вполне понимал. Синие и красные огни мелькали у него в глазах. Шлимович продолжал:

– Я знаю, что все это должно быть вам очень неприятно, но все-таки могу вас и успокоить. Хотя вексель, купленный мной у Надежды Ларионовны, и без срока, но я, имея сердечное расположение к вам, не сразу требую уплату по нему. Вы и по закону имеете право для платежа на десять дней срока, но я вам этот срок продлю еще на три дня. Ведь вы мне, разумеется, сейчас не можете уплатить по векселю десять тысяч?

Костя не отвечал, до того он был поражен. Губы его тряслись, руки тоже, на побледневшем лице выступали красные пятна.

– Не можете, это верно… – ответил за него Шлимович. – И вот я вам даю три дня срока, кроме десяти дней законных. Через три дня я предъявлю этот вексель нотариусу, и он пришлет вам повестку, что в течение десяти дней вы должны уплатить десять тысяч.

– Но ведь вексель Надежды Ларионовны… – еле вымолвил Костя.

– Он мой теперь. То есть не мой, а моих доверителей, – отвечал Шлимович. – В десять дней, надеюсь, вы где-нибудь сыщете денег, но если и по прошествии этого срока вы не уплатите, то я буду иметь неприятность подать на вас ко взысканию… То есть опять-таки не я, – поправился он, – а мои доверители принудят меня к печальной необходимости подать на вас ко взысканию. Вот все, что я имею вам пока сказать, – закончил он, поскоблил, по своей привычке, указательным пальцем свой пробритый подбородок и прибавил: – Бога ради, простите меня, что я налетел к вам таким коршуном и с таким печальным известием, но ведь не я, это мои доверители. Вы сами знаете, что я комиссионер и ничего больше. Прощайте…

Шлимович протянул Косте руку, сверкнув бриллиантовым перстнем. Костя еле прикоснулся к его руке и молчал.

Он стоял как вкопанный около своей конторки. Шлимович еще раз поклонился и стал спускаться по лестнице из верхней лавки в нижнюю.

Глава LXXXVII

Удар, нанесенный Косте вероломством и бессердечностью Надежды Ларионовны, изменившей ему, бросившей его и уже начавшей мстить передачею векселя в руки Шлимовича для взыскания, был слишком жесток. Такого удара Костя не мог и предположить. Хотя он и знал Надежду Ларионовну за женщину черствую сердцем, но такой черствости, такого коварства не ожидал. Все это жестоко потрясло его. Целый день пробродил он в лавке как помешанный с блуждающим взором, отвечая на вопросы невпопад или вовсе не отвечая, а вечером, придя домой, опять слег в постель. Домашние переполошились, явились опять горчичники, хинин, бузина, липовый цвет, малина. Встревожен был и Евграф Митрич.

– Не вылежался как следует и в лавку побежал… – говорил он. – Будто уж без тебя там дело не сделалось бы. Ты и здоровый-то иногда на десять верст от лавки болты бил, а тут вдруг лавка приспичила! Где так уж от лавки как от чумы бегаешь, а где так уж усердие не по месту. Ты теперь человек женатый и должен беречь себя.

Послали даже за доктором, лечившим Евграфа Митрича. Тот осмотрел Костю, постукал, выслушал, решил, что простуда, и прописал лекарство.

– Простуда простудой, а кроме того, и гулянка… – подмигнул доктору Евграф Митрич. – Ведь ежели бы молодые-то юноши вели себя путно, а то пьянство, буянство, ночное шатание. Надо вам признаться, что все эти грехи за ним водятся.

Доктор подумал и прибавил еще какое-то лекарство.

Ночью с Костей был бред. Разумеется, произносились имена Надюши, Шлимовича, Ивана Фомича. «Вексель, вексель… Десять тысяч…» – вскрикивал он несколько раз. Таиса и Настасья Ильинишна возились около его постели, все это слышали и шушукались между собой.

– Запутавшись он, кругом в долгах запутавшись – вот его это и тревожит, – шептала Настасья Ильинишна. – Господи боже мой, уж хоть бы развязал его как-нибудь Евграф Митрич! Вон он про десять тысяч все во сне бормочет.

Таиса плакала. Ей было жаль Костю.

Дома Костя просидел около недели. С Таисой был ласков, даже нежен. По вечерам с ней и с Настасьей Ильинишной играл в свои козыри, чтобы хоть как-нибудь забыться от гнетущего его горя. На третий день своего пребывания дома он ждал нотариальной повестки о векселе, но на третий день не получил. Повестку от нотариуса, присланную в лавку, принес ему Силантий Максимыч и вручил при соблюдении строжайшего секрета только на пятый день. Великодушный Шлимович прибавил еще два дня сроку. На четвертый день Костя начал уже думать, что дело с векселем, выданным Надежде Ларионовне, отложено в дальний ящик, но повестка все-таки явилась.

И многое, многое передумал Костя за все время своего пребывания дома. То мелькала у него в голове мысль ехать в театр, встретиться там с Надеждой Ларионовной и умолять ее об отсрочке векселя, но гордость говорила противное. К тому же, он рассуждал так, что вексель продан Шлимовичу и Шлимович хозяин векселя. Приходило ему в голову и ворваться в квартиру Надежды Ларионовны и застрелиться в ее глазах. У него уже слагалась мысль, как она будет потом терзаться угрызениями совести, как будет плакать, как пойдет за его гробом, но боязнь смерти отклоняла эту мысль. Косте все-таки хотелось жить. В последние дни с ним делался какой-то переворот. Он начинал ненавидеть Надежду Ларионовну и вместе с тем чувствовал такую приятность в сиденье дома, что ему хотелось месяц, два не покидать бы квартиры, ходить в халате, видеть за собой заботливый уход Таисы и Настасьи Ильинишны, принимать из их рук чай, пищу, лекарство. Ему было так уютно, так хорошо. Спальню Таисы он считал за самый приятный уголок, подолгу любовался на нежный свет лампы, сквозящий сквозь розовый абажур. Ему нравился по ночам свет лампадки, горящей перед образом, и он подолгу смотрел, как этот свет играет на серебряной ризе, на золотом венце, обрамлявшем лик иконы, и на бриллиантовых и жемчужных украшениях ризы. «Так бы все и сидел здесь в спальне», – думал Костя, а между тем обстоятельства заставляли обратиться к своим обычным занятиям, отправиться в лавку и хлопотать, хлопотать, чтобы как-нибудь отсрочить вексель. Но кроме отсрочки векселя, ему нужно было добыть денег на уплату мелких долгов.

Костя решился ехать к Шлимовичу и умолять, чтобы тот спас его, взяв за труды какие угодно проценты.

«Он может, может. Это в его власти… – повторял он мысленно, но тут же задавал себе вопрос: – А ежели не спасет?»

И кровь ключом приливала к его сердцу, словно обжигало у него что-то внутри, а руки, ноги и голова холодели.

Утром, когда Костя после своей болезни решился выйти из дома, он зашел к дяде. Дядя был уже проснувшись, сидел в кресле и протирал платком очки, приготовляясь просматривать отчет по кассе, который с вечера принес ему из лавки Силантий Максимыч. Костя поклонился, поцеловал дядю в руку, потом в щеку и отошел на некоторое расстояние. Дядя посмотрел на него пристально и, видя, что он одет в пиджачную парочку, а не в халате, спросил:

– В лавку разве думаешь идти?

– Да ведь уж надо. И так долго дома высидел, – отвечал Костя.

– Да выздоровел ли по-настоящему-то?

– Кажется, что выздоровел. Слабость маленькая есть, но это пустяки.

– Ступай… но только не захворай опять. Ты уж берегись. А то что же у нас будет в доме: ты болен, я болен – совсем больница. Да вот еще что: по трактирам-то слонов водить брось. Пора уж… Пьянство, буянство, ночное шатанье – все это надо в сторону…

Костя горько улыбнулся, махнул рукой и решительно отвечал:

– Нет, теперь уж всему этому конец. Ничего этого не будет.

– Да конец ли?

– Конец…

– Добро бы Господь Бог надоумил тебя! Такую бы уж свечку я поставил, что и в подсвечник бы не уместилась.

– Конец… – еще раз повторил Костя.

– Или надсадился? – спросил дядя, недоверчиво смотря на него.

– Надсадился… – чуть слышно пробормотал Костя, и на глазах его блеснули слезы, но он отвернулся и зашагал по направлению к двери, чтобы уйти.

Дядя, однако, заметил слезы.

– Постой… – остановил он Костю.

Тот остановился и стоял перед стариком вполоборота. Произошла пауза.

– Деньги-то у тебя есть ли? – спросил наконец старик.

– Нет.

– Так на вот тебе. Я сам понимаю, что и не кутящему человеку нельзя быть совсем без денег. Мало ли что нужно!

Теперь ты человек женатый. Захочется иногда чем-нибудь и жену побаловать, – сказал старик, кряхтя, поднялся с кресла, подошел к железному сундуку, отворил его, вынул оттуда пачку денег и подал Косте. – Возьми вот пятьдесят рублей.

Костя взял деньги, поблагодарил, вышел в другую комнату и, смотря на тощую пачку кредитных билетов, горько улыбнулся. Что эти пятьдесят рублей сравнительно с тем, сколько ему было нужно!

Небрежно засунув деньги в карман брюк, Костя остановился и задумался. Ему пришла мысль, видя благодушное состояние дяди, тотчас вернуться к нему, упасть в ноги, рассказать ему свое увлечение Надеждой Ларионовной, признаться в сделанных долгах и умолять спасти его. Он сделал даже два шага, но тотчас же отклонил эту мысль.

– Нет, нет… Этого нельзя… Тогда уж все погибло… – прошептал он, схватился за голову и побежал одеваться, чтобы уходить из дома.

Глава LXXXVIII

Костя, как говорится, только повернулся в лавке, открыл на конторке две книги, хотел в них что-то записать, но тотчас уехал. Он отправился к Шлимовичу.

Был всего только одиннадцатый час утра, когда он приехал к Шлимовичу. Шлимович и его подруга Лизавета Николаевна пили утренний чай. Лизавета Николаевна сидела в капоте, в массе браслетов на голых руках, виднеющихся из широких рукавов капота, и с сильными следами пудры на лице. Все это Косте пришлось видеть потому, что дверь, ведущая из прихожей в столовую, была отворена. Лизавета Николаевна даже поднялась из-за стола и направилась к Косте навстречу.

– Здравствуйте, – сказала она ему, протягивая руку. – Покончили с Надюшкой-то? Да и пора. Откровенно говоря, давно пора. Это не женщина, а дрянь какая-то… Ну, чего она из стороны в сторону бросается и от добра добра ищет! И ежели бы еще смысл был, а то сменяла синицу на ястреба. Ну, что этот интендант? Во-первых, толстобрюхий старик, а во-вторых, того и гляди, что засудят его за какие-нибудь дела.

– Да, я теперь сам вижу, что она… – пробормотал смущенно Костя и не окончил.

– Самая последняя дрянь… Извините за выражение, шкура… – продолжала Лизавета Николаевна. – Что актриса-то? Так плевать. Таких актрис до Москвы не перевешаешь. Вообразите, она даже передо мной нос начала задирать. Тут я как-то посылаю к ней сказать, что, мол, поеду с ней вместе кататься на ее лошадях, и она вдруг отвечает моей горничной, что у ней лошади не для моей прокатки… Фря… И чего нос задирает! Вместе ведь в Бармалеевой-то улице жили, вместе и папиросы для давальцев набивали, вместе белошвейничали, а теперь вдруг такие слова!.. Да и сколько раз я при их голодухе своим кофеем ее с теткой поила! А уж насчет этого самого векселя, так она супротив вас просто мерзавка. Мне Адольф говорил… – кивнула она на Шлимовича. – Конечно, у Адольфа уж занятия такие, что он комиссионер и дисконтер, а по-настоящему не следовало бы от нее и брать-то вашего векселя. Пускай сама валандается.

Шлимович, видя, что разговор может продлиться до бесконечности, причем могут быть высказаны Лизаветой Николаевной совсем нежелательные вещи, которые нужно держать в секрете, взял Костю под руку и сказал:

– Пойдемте в кабинет, милейший Константин Павлыч.

– Вы не жалейте ее, положительно не жалейте! – кричала вслед Косте Лизавета Николаевна. – Это самая корыстная и бесстыдная тварь и обобрала бы вас как липку. А ежели что, то мы вам и другую особу найдем в сто раз лучше.

– Ну-с, присаживайтесь, голубчик, – предлагал Шлимович Косте кресло, когда они пришли в кабинет. – Вы стакан чаю не желаете ли?

– Нет, спасибо, – отвечал Костя, садясь.

Шлимович потирал руки.

– Не ждал я, вот уж никогда не ждал, что вы так скоро справитесь и принесете деньги по этому векселю, – говорил он, помещаясь в кресло против Кости. – От жены, верно, взяли?

– Я, Адольф Васильич, пришел без денег. Я пришел просить, пришел умолять вас спасти меня.

Приветливое выражение лица Шлимовича вдруг изменилось.

– Гм… – крякнул он, почесывая указательным пальцем пробритый подбородок. – Просите или не просите, умоляйте или не умоляйте, но я решительно ничего не могу сделать для вас. Вексель куплен, то есть дисконтирован у Надежды Ларионовны моими доверителями, и они поручили мне сразу взыскивать с вас деньги, если по прошествии нотариальнаго срока не будет произведена уплата.

– Адольф Васильич, вы это неправду… Все в ваших руках… Не губите меня… Уговорите ваших доверителей, чтобы они переписали вексель на полгода. Пусть перепишут. Ведь пока жив дядя, вы все равно с меня ни копейки не получите. С меня ни копейки не получите, а меня загубите.

Старик узнает и лишит меня наследства. А денег у меня теперь нет и взять негде. Спасите, Адольф Васильич, спасите!

Костя сложил крестообразно руки на груди и умоляюще, с глазами полными слез смотрел на Шлимовича.

Шлимович оттопырил нижнюю губу, подумал и сказал:

– Как у вас нет ни копейки денег? У вас нет, но у жены вашей есть – вот она и заплатит. Сами же вы говорили Надежде Ларионовне, что ваш дядя подарил вашей жене двадцать тысяч на булавки. Надежда Ларионовна с тем и вексель продавала, что у вашей жены есть деньги и что жена ваша может заплатить.

– Нет, нет, я никогда не решусь у жены просить денег, – замахал руками Костя.

– Позвольте… Но она сама заплатит, видя ваше несчастие, – перебил Костю Шлимович.

– С женой я не в ладах. Какой это брак, Адольф Васильич… Ведь это брак только так, только по одному названию. Это брак современный… Я решился жениться только потому, что дядя этого требовал. Только для того… Иначе он лишил бы меня наследства. Я женился прямо только для Надюши, чтоб ей было хорошо впоследствии, когда я получу наследство. А вот они, последствия-то!

Костя горько улыбнулся. Шлимович соображал.

– Не может быть, чтоб жена ваша не уплатила за вас по векселю, видя ваше несчастие, – сказал он Косте.

– Она даже не может этого сделать, потому что старик через две-три недели спросит у ней деньги, потребует показать их ему, и, ежели денег нет, узнает, куда они делись, и лишит меня наследства.

– Все это так, милейший, но ведь для векселедателя это решительно все равно, если старик лишит вас наследства. Были бы деньги уплачены по векселю. Как вы этого понять не можете!

– А другие-то векселя, Адольф Васильич? Ведь я должен по векселям и другим вашим доверителям, должен вам самим, – старался доказать Костя. – Ну, уплатит жена по одному векселю, выйдет скандал, я лишен наследства – и другие векселя лопнули.

– Вздор, вздор… – покачал головой Шлимович. – Говорят, что у вашей жены, кроме денег, на тридцать тысяч бриллиантов, и бриллианты все старинные. Старик расщедрился и весь сундук с бриллиантами вашей жене выворотил.

– Ах, Адольф Васильевич, это только говор! Есть у ней бриллианты, но…

– Ну, на десять тысяч есть. Двадцать тысяч денег да на десять тысяч бриллиантов. Вы не больше тридцати тысяч должны, даже меньше…

Костя трясся как в лихорадке и бормотал:

– Адольф Васильевич, не губите… Адольф Васильич, спасите меня. Вы спасти можете… Ну, что вам меня губить и лишать наследства! Ведь с тем скандалом, про который вы говорите, вы всегда можете получить с меня деньги, но отсрочьте этот скандал, отсрочьте на полгода. Уговорите ваших доверителей переписать все мои векселя на полгода, а к тому времени старик умрет, и я буду в состоянии заплатить из наследства. Пусть какие угодно возьмут проценты, сами наживите за комиссию сколько хотите. Я на все согласен, только не губите меня, Адольф Васильевич. Спасите, спасите… Это в вашей власти… Вы все можете…

Костя плакал. Сердце Шлимовича сдалось. Он почуял заполучить большой кусок от Кости и соображал. Через несколько времени он проговорил:

– Обещать вам не обещаю, но попробую уговорить моих доверителей.

– Вы уж всех, Адольф Васильич, уговорите: и Тугендберга, и ту еврейку, которая мне мебель продала, всех, всех, которым я должен по вашей рекомендации. Сроки векселей будут на днях, а я без копейки… – говорил Костя. – На полгода, только на полгода… В это время, уверяю вас, все переменится к лучшему.

– Не обещаю, но попробую… – повторил Шлимович.

– Когда же я могу узнать ответ? – спросил Костя. – Вы, Адольф Васильевич, бога ради, только поскорее, а то я в таком отчаянии, что… что просто хоть застрелиться… – тихо прибавил он.

– Что вы, что вы!.. Да разве это можно? – испуганно проговорил Шлимович и даже вскочил с места и в волнении заходил по кабинету. – Нет, Константин Павлыч, уж этого-то вы, пожалуйста, не делайте. Зачем? Люди должны жить.

И наконец, в какое положение вы меня поставите перед моими доверителями!.. Люди вам верили, как честному человеку, а вы вдруг хотите разыграть с ними такую штуку.

Погодите, я попробую что-нибудь для вас сделать… Может быть, вам и отсрочат ваши обязательства… Предупреждаю только, что условия, разумеется, будут нелегкие…

– Я на все согласен, Адольф Васильич, только спасите меня, – произнес Костя и, схватив Шлимовича за руку, крепко пожал ее.

– Хорошо, хорошо. Мне нужно объездить всех ваших кредиторов. Приходите сегодня в шесть часов вечера в Палкин трактир. Там я скажу вам ответ. Кстати, там и пообедаем, – отвечал Шлимович и, ласково потрепав Костю по плечу, прибавил: – А насчет стрельбы иль там чего другого, бога ради, и думать оставьте. Завелась теперь эта мода, но зачем глупым людям подражать? Вы, слава богу, человек умный и рассудительный… В ваши года надо жить да жить… Ну-с, так в шесть часов в Палкином трактире…

– Хорошо, Адольф Васильич. Буду ждать от вас доброго ответа как манны небесной, – произнес несколько повеселевший Костя и стал прощаться.

– Да выпейте вы хоть стакан чаю-то, – предлагал ему Шлимович, стараясь сколь возможно быть ласковым.

– Не могу, Адольф Васильич… В лавку пора. Я и так все запустил во время моей болезни. Я ведь захворал со всей этой передряги и чуть не умер.

– Нет, уж вы берегите себя. Зачем рисковать своей жизнью и делать беспокойство другим? Вы должны теперь беречь себя для других, для тех, что были столь добры и поверили вам, может быть, свои последние деньги.

В прихожей к Косте вышла и Лизавета Николаевна.

– Вы, Константин Павлыч, заезжайте к нам как-нибудь вечером, – говорила она. – Я вас с такой особой познакомлю, что десять ваших прежних Надюшек за пояс заткнет.

– С удовольствием-с, с удовольствием-с как-нибудь заеду, – отвечал Костя, чтобы что-нибудь отвечать и по возможности быть ласковее с сожительницей Шлимовича, и, надев пальто, выскочил на лестницу.