Текст книги "В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова"

Глава XLIV

Костя бродил по лавке, как чужой, и не знал, что делать. Сердце его и все помышления были около Надежды Ларионовны. На вопросы приказчиков, спрашивавших его распоряжений, он отвечал невпопад. Несколько раз становился он к своей конторке, раскрывал книги, чтобы приняться за работу, но дело не шло на ум. Он махнул рукой, закурил папиросу и стал пробегать газету, но и газета не читалась. Он взглянул на часы. Был четвертый час в исходе.

«Поеду к Надежде Ларионовне, – решил он. – Сама она теперь еще катается, но все-таки я посмотрю, как Пелагея Никитишна мебель перевозит».

Конторка, где он обыкновенно занимался, помещалась в верхней лавке, и он сошел в нижнюю лавку.

– Я пойду… Мне надо… – сказал он старшему приказчику. – Вы уж тут без меня и запирайтесь. Я приду прямо домой. Можешь утешиться. Сегодня весь вечер пробуду около старика.

– Да что же мне-то, Константин Павлыч… – отвечал старший приказчик. – Как будто я тут что-нибудь такое-эдакое… А ежели я иногда говорю вам, то просто старика жалеючи.

– Так в случае чего к восьми часам вечера буду дома.

– А на контору к Коняевым не зайдете? У нас товар кой-какой подобравшись, так надо бы вот по этому списочку отобрать.

Старший приказчик протянул руку к стенной шпильке, на которой висели счета и бумаги.

– Нет, нет… Сегодня мне некогда, – махнул рукой Костя. – Это уж завтра.

Он шаг за шагом, медленно начал уходить из лавки.

Старший приказчик вышел из-за кассовой решетки и нагнал Костю на пороге.

– К ней теперь идете? – тихо спросил он.

Костя вспыхнул.

– К ней, скрывать от тебя не буду, – произнес он. – Ах, Силантий Максимыч! Ежели бы ты знал, что это за женщина, ты не смеялся бы и не спрашивал так!

– Да я и не смеюсь.

– Ну, знаю я тебя, знаю. Поди ты! У тебя насчет любви понятия дикие. Впрочем, я когда-нибудь свезу тебя к ней, и ты изменишь свои понятия, ежели увидишь. Хочешь когда-нибудь к ней? Хочешь? – быстро спросил Костя.

– Да отчего же… Только вы насчет моих понятий напрасно… Сам был молод… А вы вот что… Это я давно вам хотел сказать. Вы насчет жидов-ростовщиков-то остерегайтесь. Ведь этот народ ой-ой какой! Сейчас опутают. Вот давеча утром тут около лавки один с вами разговаривал.

Одна харя-то его богопротивная чего стоит!

– Ну, ну, пожалуйста… Ты это про Шлимовича… Так этот человек в коммерческом мире вращается. Так я пойду.

Костя ушел. Силантий Максимыч постоял на пороге, посмотрел ему вслед, покачал головой и пошел обратно в лавку.

Когда Костя приехал к Надежде Ларионовне, то застал ломовых извозчиков и носильщиков, втаскивающих в ее квартиру мебель. Около них суетилась Пелагея Никитишна.

Надежды Ларионовны не было дома. Она все еще была на прогулке.

– Уставится ли вся мебель-то? – спросил Костя Пелагею Никитишну.

– Уставится, уставится. Нашей-то собственной мебели разве было много? Старую из Надюшиной спальни мебелишку я к себе в комнату возьму. У меня комната большая. А остальное, что похуже, поставим в сарай и потом продадим. Вы уж на меня, Константин Павлыч, положитесь, я все сделаю, я баба походная, ходовая. Не знаю только, за что вы на меня все как-то косо смотрите и чуждаетесь.

– И не думал чуждаться. А вот иногда у вас язык…

– Ах, Константин Павлыч, да ведь я баба, ну, вы на меня как на бабу и смотрите. Где же это видано, чтобы баба была безъязычная! Да и вообще, мало ли что иногда скажешь! А вы пренебрегите.

Костя рассматривал мебель.

– Ну, чем будуарная мебель плоха? – говорил он. – А Надежда Ларионовна, даже не видавши ее, требовала, чтобы ее перебить новой материей. Что мебель голубая, так голубой цвет Надюше, как блондинке, даже больше идет.

– Прекрасная мебель, прекрасная… – расхваливала Пелагея Никитишна. – Вот, когда мы два года тому назад работали белье одной содержанке…

– Так вот вы и уговорите Надюшу, чтобы она покуда осталась при голубой мебели, – перебил ее Костя.

– Все сделаю, все, Константин Павлыч, только меня не забывайте, не смотрите на меня как на какую-нибудь кикимору, а уж я вам буду верная раба. Ведь, откровенно говоря, Надюша хоть и ругает меня, но она вся в моих руках. Куда хочу, туда и поверну ее, потому она шагу без меня не может сделать. Константин Павлыч! А уж ежели какой хлам из старой мебели придется продавать, то вы эти деньги позвольте мне взять. Ей-ей, вся обносилась. Бельишко все в дырах. Дыра на дыре.

Костя подумал.

– Как же я, Пелагея Никитишна, могу это позволить? – сказал он. – Ведь мебель Надюшина, стало быть, она и властна в ней.

– Полноте, полноте…

– Позвольте… А ежели уж вы так очень обносились, то вот вам две красненькие на белье. Сшейте себе…

Костя вынул из кармана бумажник и протянул Пелагее Никитишне деньги.

– Голубчик! – кинулась та к нему. – Вот за это спасибо! Я не знала, что вы такой добренький. Можно вас за это в щечку поцеловать? Можно? – приставала она.

– Целуйте… – улыбнулся Костя.

Пелагея Никитишна отерла рукавом губы и взасос чмокнула Костю в щеку.

– Нам, ангел мой, беспременно нужно в дружбе с вами быть, беспременно, – продолжала она. – Надюша – девушка блажная… Иногда она и супротив вас что-нибудь, а я всегда ее уговорить могу. Как хотите, а я все-таки тетка, все-таки ее воспитала, уму-разуму научила и вон как ее возвысила! А все через меня. Кто ей в Зоологический сад живые картины изображать место отыскал? Все я. Жили мы на Петербургской стороне чуть не побираючись, потому от белошвейства да от вышивания меток много ли достанешь! Голодать даже приходилось. Уж я и так и сяк: и бельем, и метками, и папиросами… Папиросы ведь тоже для знакомых домов набивали. Вдруг меня осенило… «Сем-ка я, – думаю, – в Зоологический сад на живые картины ее поставлю! Девушка из лица смазливенькая – наверное, прок будет». Так и вышло. Спервоначалу в живых картинах и при бессловесных ролях, потом словесные роли. Гляжу – уж на зиму ее в «Увеселительный зал» приглашают. В приюте она маленькая училась, петь умела, на клиросе даже пела, так, стало быть, и ноты, и все эдакое знала – гляжу, уж ее в хор берут. Из хора начала разные песенки и куплеты одни петь. Пошла, пошла в гору, и вот теперь ее и публика уважает, всякие хорошие господа хлопают и ласкают, за честь считают только бы с ней знакомство завести. Ведь это все я, голубчик, я, а никто другой, – рассказывала Пелагея Никитишна. – Говорят, тетка… Да тетка-то иногда важнее матери! – прибавила она.

В это время в открытых дверях показалась Надежда Ларионовна, вернувшаяся с катанья, веселая, цветущая, разрумянившаяся от мороза.

– Утерла нос Бертке, – радостно говорила она. – Куда ей на ее клячах за моими лошадьми гоняться! На Большой Морской как сказала кучеру: «Терентий! Пусти!» Она сзади. Обогнала ее, опять шагом. Пропустила ее мимо себя – вижу, сердится, говорит что-то кучеру, злится. Я опять: «Терентий! Пусти!» В один миг обогнал и далеко оставил. Куда ей, крашеной выдре, за мной гоняться!

Костя бросился к ней.

– Ну вот, Надюша, новая мебель, – сказал он.

– Хорошенькая… Ничего… – отвечала Надежда Ларионовна. – Сейчас я разденусь и посмотрю ее.

Короткий зимний день превращался уже в вечер. Темнело.

Глава XLV

Сняв с себя шубу и шапочку, Надежда Ларионовна выскочила к Косте и с восторгом воскликнула:

– Ах, Костюшка, ежели бы ты знал, сколько сегодня за мной разных военных и штатских по Невскому и по Морской гонялось, так это прости ужасти! И все прехорошенькие, и все на самых великолепных рысаках! Один даже сам правил. Такие высокие-превысокие санки, и он на них наверху сидит, а сзади его мальчишка-кучер в шляпе сидит и, как дурак, вот так сложа руки… Сидит и не двигается…

Словно аршин проглотил. А лицо серьезное-пресерьезное…

Надежда Ларионовна тотчас же сделала серьезное лицо, сложила руки и изобразила, как сидит мальчик-кучер.

– Это грум, а не кучер, – пояснила Пелагея Никитишна. – У важных господ всегда грумы…

– Да, он важный, это сейчас видно, – подхватила Надежда Ларионовна, – потому то и дело с разными генералами раскланивался. А это, тетенька, ведь посланники, значит, коли у кого у кучера позументами спина расшита?

– Посланники, посланники.

– Ну, так вот и один посланник на меня на Морской в лорнетку посмотрел. Два раза посмотрел и таково пристально посмотрел. Вот, Костюша, в какую компанию твоя Надюшка-то попала! – обратилась Надежда Ларионовна к Косте. – Только некрасивый… Нос у него какой-то на манер утюга. Ну, и ваш ненавистный Портянкин тоже катается. Вот ты говоришь, что он прогорелый, а он на своих лошадях.

– Да уж из последних средств, – отвечал Костя, все время морщившийся во время рассказа. – Да и вовсе он не на своих ездит, а на извозчичьих. У него своих давным-давно уже за долги продали. Он и живет-то теперь в меблированных комнатах, потому что ни кола ни двора не имеет. – Не знаю. Обогнал меня и крикнул: «Сегодня вечером букет поднесу». Если бы у него действительно не было ни кола ни двора, то из каких же средств букет?

Костя еще больше сморщился.

– Ах, Надюша, ты ничего не понимаешь, – проговорил он. – Все это в долг, в долг. Он умеет в долг брать. Да что ж ты на мебель-то не посмотришь. Так хотела, так просила новую мебель и вдруг…

– Хорошенькая… Мерси, душка, мерси… Поди, я тебя ущипну за щечку, – отвечала Надежда Ларионовна и прибавила: – Только вот в будуаре-то я хотела розовую, а ты купил голубую.

– Ты, Надюша, блондинка, и тебе голубой цвет больше идет.

– Ах, нет, нет, не скажи… Вот когда мы с тетенькой белье шили и я ходила к одной содержанке за работой, так у той вся, вся комната была розовая…. И стены, и все…

– Так ведь содержанка-то была не блондинка, а черноволосая, вспомни-ка хорошенько, – сказала Пелагея Никитишна.

– Ах, нет, тетенька. Никогда она не была черноволосой.

Точно что потемнее моих у ней были волосы, но не черноволосая.

– Ну да, шатенка. Шатенке идет розовый цвет, а блондинкам – голубой.

Вошла кухарка и проговорила:

– Сервиз сейчас принесли. Огромная-преогромная корзинка.

– Ах, это от Ивана Фомича. Милый! Вспомнил. И как скоро… Утром только что говорили и уж через несколько часов прислал! – воскликнула Надежда Ларионовна. – Вот, Костюшка, учись, как нужно угождать дамам. Да чего ты надулся-то? Ну, что такое сервиз?.. Ну, важное кушанье! Ты вот целый день прочесался и не купил сервиза, а Иван Фомич купил. Он хоть старенький, да удаленький. Тетенька, смотрите, сегодня на новом сервизе обедать!

– Ах, матка, матка, я не знаю, как сегодня и на старом-то удастся нам пообедать. Господи! И перевозку мебели, и обед в один день затеяли! – плакалась Пелагея Никитишна. – Да чего вы с мебелью-то суетесь! Ведь уж мужики все внесли. Бросьте мебель расстанавливать, потом расстановите. Рассчитайтесь с мужиками и идите хлопотать об обеде. Да непременно новый сервиз…

Пелагея Никитишна махнула рукой и пошла рассчитываться с носильщиками и извозчиками, толпившимися в прихожей.

Вскоре приехал Шлимович.

– С обновкой… – проговорил он, входя в гостиную и смотря на расставленную в беспорядке мебель, пожал протянутую ему Надеждой Ларионовной руку и, поздоровавшись с Костей, шепнул: – Точен, как аптекарь. Сказано – и сделано. Часовые стекла куплены, проданы, и я с деньгами. Получайте.

– Чего вы шепчетесь-то? У меня от Надюши секретов нет, – громко сказал Костя.

– Деньги вашему обожателю привез. Теперь можете кутить, сколько хотите, – обратился Шлимович к Надежде Ларионовне, кривя лицо в улыбку. – Когда прикажете вручить: сейчас или потом? – спросил он Костю.

– Сейчас, сейчас. Обед еще не готов, и мы тем временем успеем, что угодно успеем сделать. Я немножко не сообразил, что и перевозку мебели, и обед в один день затеял. – Да вы не беспокойтесь. Мне, пожалуй, обеда и не надо. Я ежели и через час поеду домой, то все еще застану у себя дома обед.

– Нет, нет… Без обеда я вас не пущу! – воскликнула Надежда Ларионовна. – Раз в жизни ко мне приехал и вдруг без обеда!.. Тетенька так хлопотала, так старалась…

Шлимович поклонился Надежде Ларионовне и сказал Косте:

– Ну, в таком случае, Константин Павлович, давайте рассчитываться. Вот вам деньги.

Он поместился с Костей около стола и спросил чернильницу и перо. Пера и чернил не оказалось. Побежали занимать к соседям.

– Писаки-то мы с тетенькой уж очень плохие, – оправдывалась Надежда Ларионовна. – Была у нас баночка с чернилами, было и перо, да, право, не знаю, куда девались. Кухарка брала письмо писать, да так и не принесла обратно.

Явились перо и чернила. Шлимович вынул записную книжку и принялся в ней делать карандашом расчет.

– Вот смотрите, Константин Павлыч, – говорил он, понижая голос. – Стекол куплено, по вашему распоряжению, на три тысячи. Проданы они со скидкою двадцати процентов за две тысячи четыреста рублей. Вы ведь разрешили мне продать со скидкою двадцати процентов, только бы скорее продать.

Костя в знак согласия утвердительно кивнул головой.

– Так вот две тысячи четыреста, – продолжал Шлимович и вывел карандашом цифру. – За комиссию по покупке, надеюсь, вы не посетуете, если я возьму три процента? Я ведь потерял сегодня для вас весь день.

Костя опять утвердительно кивнул головой.

– Три процента с трех тысяч – это девяносто рублей. Да за продажу три процента. Тут уж три с двух тысяч четырехсот. Это составит семьдесят два рубля. Девяносто и семьдесят два… Ну, пускай будет сто пятьдесят. – Шлимович махнул рукой и прибавил: – Вот вам на руки денег две тысячи двести пятьдесят рублей и подписывайте вексель на три тысячи рублей. Вексель заготовлен. Он заготовлен на мое имя. Я уж сделался с продавцом… Вам все-таки лучше иметь дело со мной, чем с кем-нибудь другим. Вот вексель…

«С.-петербургскому второй гильдии купцу Адольфу Васильевичу Шлимовичу повинен я заплатить три тысячи». Вексель на два месяца… В более долгий кредит нельзя было купить стекла. Вы ничего не имеете против?

– Спасибо вам… – пожал Костя Шлимовичу руку.

– Так вот-с… подписывайте.

Перед Костей на столе лежала пачка денег и вексель. Он прочитал вексель, взял перо и подписал.

Надежда Ларионовна взглянула на деньги и воскликнула:

– Ах, Костюшка! Сколько радужных-то! Да ты теперь совсем богач.

– Богач, но только воли нет, – отвечал Костя. – По рукам, по ногам связан стариком.

– Теперь, Надежда Ларионовна, можете кутить, сколько хотите, – улыбнулся Шлимович, пряча в карман вексель.

– Да, раскутишься с ним, как же! – отвечала Надежда Ларионовна.

– Ну, Надюша, при теперешних порядках тебе уж это грех говорить, – обидчиво пробормотал Костя, убирая со стола деньги.

– Молчу, молчу… И ты молчи.

Надежда Ларионовна ласково улыбнулась и закрыла Косте рукой рот.

В столовой гремели тарелками.

– Тетенька! Скоро у вас обед? – крикнула Надежда Ларионовна.

– Сейчас, сейчас… идите… Закуска уж накрыта. Можете водочки выпить и солененьким закусить.

– Адольф Васильич… Пожалуйте по рюмочке… – предложил Костя.

– Гешефт ваш по покупке и продаже спрыснуть? Хорошо, хорошо.

Шлимович дружески обнял Костю за талию, и в таком виде они отправились в столовую.

Глава XLVI

Во время закуски Костя выпил с Шлимовичем две рюмки водки, и в голове его зашумело. Он взглянул на Надежду Ларионовну, всю цветущую красотой, раскрасневшуюся от катанья на морозном воздухе и от выпитой сейчас мадеры, вспомнил, что он должен быть сегодня вечером разлучен с ней, что она будет одна в театре, одна без него, и сердце его болезненно сжалось.

– Кому веселье, а мне сегодня тоска… Обязан целый вечер с умирающим дядей дома сидеть, – сказал он. – Вот вы говорите, Адольф Васильич, что деньги есть, так кутить можно… Деньги есть, да воли нет. Каково целый вечер со стариком-то просидеть! Еще псалтырь себе читать заставит. Надежда Ларионовна будет порхать по сцене, петь, на аплодисменты раскланиваться, а я сиди один и страдай.

Шлимович в ответ скривил лицо, стараясь изобразить улыбку, поскоблил пальцем подбородок и проговорил:

– Все эти ваши страдания со смертью старика окупятся.

– Окупятся-то окупятся, но только посадил бы я вас на мое место!

– Чтобы получить такое наследство, которое вы получите, полгода бы просидел, а не только что один вечер.

– А я страдать буду… Я страдаю… Я вне себя… У меня вот как все внутри вертится… Да-с…

Костя сжал на груди жилет, потряс его, показывая, как у него в груди что-то вертится, и продолжал:

– А там в театре какой-то плюгавец Портянкин будет ей подносить букет.

– Ах, вот ты из-за чего терзаешься! Ревность… – подхватила Надежда Ларионовна. – Очень жалею, что сказала тебе о букете.

– Нет, я сбегу… Я не высижу со стариком! – потрясал Костя головой.

– Да полно, уж отсиди вечер, потешь старика, ежели обещал. Ну, что такое? Я приму букет – тем дело и кончится. Вот ревнивец-то!

– Садитесь, господа, за стол. Сейчас суп подают, – вбежала из кухни Пелагея Никитишна.

Сели за стол. Обедали за новым дубовым столом, на новом сервизе, присланном Иваном Фомичом, но столовое белье было убогое, плохенькая маленькая скатерть не вполне прикрывала даже стол, салфетки были грубые и плохо вымытые, ножи и вилки разнокалиберные. Костя заметил это и сказал тетке Надежды Ларионовны:

– Пелагея Никитишна! Чтобы опять кто-нибудь не предупредил нас – вот вам двести рублей, купите настоящие хорошие скатерти и салфетки, купите ножи и вилки.

Все купите, и чтобы было в порядке, как в хорошем ресторане.

Он достал деньги и передал их.

– Хозяйничать задумал, – улыбнулась Надежда Ларионовна. – Хозяйничай, хозяйничай, Костюшка. Про себя я наперед скажу: хозяйничать я не умею.

– А я-то на что? – откликнулась тетка. – Только бы были деньги, все, все искуплю и на такую точку дом поставлю, что в лучшем виде. Будьте покойны, Константин Павлыч, все будет в порядке.

– Вы уж и лампу хорошую купите, чтоб над обеденным столом висела; мало будет денег, так я прибавлю. А то что это за фитюлька такая на столе стоит! Да вот вам еще пятьдесят рублей на лампу и все прочее.

– Вон как расщедрился! – опять улыбнулась Надежда Ларионовна. – Знай наших!

– Все куплю, все, только не принимай подарков от посторонних личностев.

– Как? И в бенефис, стало быть, не принимать? Да ты угорел! В бенефис мне столовое серебро поднести хотят.

– В бенефис прими. Это на сцене, в театре. А на дому не принимай.

Обед был сносный. Кухарка постаралась и состряпала его недурно. Костя набросился было на вино, но Надежда Ларионовна отняла у него бутылки.

– Не пей, Костюшка, брось. Ведь сегодня вечером со стариком сидеть. Ну что за радость, если будешь пьяный? – проговорила она. – Старик будет сердиться, ежели увидит тебя пьяным. Уж потешь его сегодня.

– На пище святого Антония даже один-то вечер для такого старика посидеть стоит, – поддержал ее Шлимович.

Костя послушался.

Обед кончился. Все встали из-за стола.

– Уж не взыщите. Чем богаты, тем и рады, – говорила тетка Шлимовичу. – Получше бы обед-то можно состряпать, ежели бы не перевозка мебели, а то в один день и стряпня, и перевозка.

Шлимович закурил сигару, посидел немного, стал прощаться и ушел. Костя остался один с Надеждой Ларионовной. Она начала одеваться, чтобы ехать в театр. Костя терзался. Это отражалось и на лице его. Он жалобно какими-то слезливыми глазами смотрел на Надежду Ларионовну. Он ревновал: к Ивану Фомичу, к Портянкину, к публике, которая будет смотреть на нее в театре. Надежда Ларионовна взглянула на него и проговорила:

– У-у! Нюня!

– Я все-таки, Надюша, поеду с тобой и провожу тебя до театра, – произнес Костя.

– Проводите, ревнивая Мавра, проводите. Я тебя теперь не иначе буду называть, как ревнивой Маврой.

– Ах, Надюша! – вздохнул в ответ Костя, помолчал и прибавил: – Не оставайся, голубушка, после представления в театре. Потешь меня. Как кончишь, так и поезжай домой.

– Куда мне оставаться! Я сегодня вечером после спектакля буду дома роль Прекрасной Елены учить. Ведь уж завтра репетиции моего бенефиса начинаются.

– Ну, вот спасибо, вот спасибо.

Костя схватил руки Надежды Ларионовны и покрыл их поцелуями.

Не довольствуясь просьбой, обращенной к Надежде Ларионовне, Костя побежал и к Пелагее Никитишне. Та собирала в корзинку костюмы для племянницы.

– Голубушка, Пелагея Никитишна, ежели Надюша вздумает оставаться после спектакля в театре, уговаривайте ее, чтобы она не оставалась, – шепнул он ей.

– Хорошо, хорошо. Да зачем бы нам оставаться? – отвечала та.

– Не вам, а ей. Мало ли что может случиться! Будут ее приглашать ужинать…

– У нас ужин дома есть. Смотрите-ка, сколько от обеда всякой еды осталось.

– Так уж, пожалуйста, отговаривайте ее в случае чего.

– Положитесь, Константин Павлыч, на меня. У нас теперь с вами мир, я оченно вами благодарна за все ваши милости и ваше доверие и буду горой стоять за вас.

– Даже если и антрепренер Караулов будет просить ее остаться ужинать, и тогда отговаривайте. Даже ежели и рецензенты приступят, и тогда… Ну, что ей одной без меня!.. – Да хорошо, хорошо. Ох, ревнивец! – покрутила Пелагея Никитишна головой, улыбнулась и прибавила: – Только уж вы за Надюшу не бойтесь. Ничего такого не выйдет, что вы думаете.

До театра Надежда Ларионовна и Костя доехали вместе. Костя сидел с ней рядом и ныл:

– Так ты мне, Надюша, слово дала, что после спектакля сейчас же домой.

– Ах, как ты мне надоел! – вспыхнула Надежда Ларионовна. – Да, да, да…

– Ну, спасибо, спасибо тебе. Не сердись.

Они подъехали к театру. Надежда Ларионовна вышла из саней и прошла в подъезд, ведущий на сцену. Костя последовал за ней.

– Так пожалуйста, голубушка Надюша, – вскинул он на нее умоляющий взор, останавливаясь на подъезде.

– Ах! Опять!

Она начала взбираться по лестнице.

– Прощай, Надюша! – кричал ей вслед Костя. – Помни данное слово.

Она не отвечала.

– А я, Надюша, буду дома страдать. Очень страдать… До завтра, Надюша…

Ответа не последовало.

– Прощай, Надюша! Обернись же ко мне…

Она обернулась и пробормотала:

– Ах, какой ты дурак, посмотрю я на тебя! Ну, прощай, прощай!

Он снизу послал ей летучий поцелуй. На глазах его блистали слезы.