Текст книги "В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова"

Глава LXXVI

По дороге из театра домой и дома Костя старался быть как можно ласковее и предупредительнее с Таисой. Они вернулись домой рано. Так рано их не ждали. Евграф Митрич еще не спал. Началось чаепитие. Евграф Митрич также присутствовал в столовой, хотя чаю не пил. Костя и за чаем был ласков с Таисой. Прежних резких выходок его по отношению к ней не было и в помине.

«Уходился парень-то… – думал про Костю Евграф Митрич. – Ничего… За недельку так-то ловко обнюхаются друг с другом, и все ладно будет».

– Что рано вернулись-то из театра? – спрашивала Настасья Ильинишна.

– Да так-с… Дома как будто и лучше, – отвечал Костя. – Завтра придется дело делать. Много дела по лавке. – Не понравилось представление, что ли?

– Да, неудачно попали, – дала ответ Таиса.

– Что представляли-то? Какая игра была? – допытывалась Настасья Ильинишна.

– Да разное. Тут и пение, тут и все… А только скучно.

– Ну, в другой раз съездите.

Напившись чаю, Таиса отправилась в спальню переодеваться. Ушла с ней и Настасья Ильинишна. Костя остался сидеть глаз на глаз с дядей.

– Дяденька, – начал Костя, – так как завтра мне рано вставать и в лавку идти, то, чтоб Таису Ивановну не беспокоить поутру, я так полагаю, что мне лучше на старой своей постели в комнате с Силантием Максимовым лечь.

Костя сказал и заискивающе-вопросительно взглянул на дядю.

– Да что ты, Константин, белены объелся, что ли? – проговорил тот.

– Отчего же-с?.. Поцеловать их на прощанье, сказать разные ласковые слова, да и к Силантию Максимову…

– Полно, полно дурачка-то строить! Вчера только женился и вдруг…

– Нет, я к тому, собственно, что мне рано вставать, а Таисе Ивановне зачем же?

– Жена должна нести тяготы мужа.

– Да ведь вот мне завтра в лавку, а вечером в конкурсное заседание идти нужно, так неужто и она эти тяготы вместе со мной нести должна?

– Не мели вздору и иди к жене.

Дабы не раздражать дядю, Костя не возражал. Он отправился к Таисе в спальню, переоделся в новый халат, подарок Таисы, надел подаренные ему ей туфли и стал разговаривать на тему об развлечениях.

– В следующий раз мы пойдем в этот театр, когда будут оперетку давать. Оперетка много интереснее, чем дивертисмент. Там игра, представление, – говорил он.

– Ходить я с вами куда угодно пойду, но только не бросайте меня так надолго одну, как сегодня бросили, – сказала Таиса.

– Нет, нет… Сегодня я просто со знакомыми заболтался. Впрочем, иногда для компании вам можно и вашу маменьку брать. Тогда мне будет свободнее. Вы вот книжки любите читать. Желаете, я вам в библиотеку запишусь? Тогда уж читать можете, сколько влезет.

– Что ж, запишитесь.

– Всенепременно. Свожу вас и в цирк. Там отлично.

Свожу вас в купеческий клуб. Там можете танцы танцевать с кавалерами. Даже сам с вами станцую. Там все на деликатной ноге. Сводить?

– Сводите.

С полчаса разговор велся на эту тему. Наконец Костя произнес:

– Теперь позвольте вас поцеловать на сон грядущий. Пора спать.

Вторая ночь была проведена так же, как и первая. Костя улегся в постель, и, когда настала тишина, перед ним восстал образ Надежды Ларионовны с ее стройными формами.

«Нет, каково коварство! – думалось ему. – Только что узнала, что я не могу быть у ней – сейчас уж и с толстопузым интендантом. Не понимаю, что ей нравится этот лысый черт! Положим, он хлопотун и устроил ей шикарный бенефис с подарком, но и я устроил бы, если бы не эта свадьба. Да вот посмотрим еще, чей подарок-то завтра в бенефис будет лучше – мой или интендантский по подписке. Бабочка-то бриллиантовая, которую я ей завтра поднесу, куда дороже стоит! А ловко я ее сегодня проучил! Так ловко, что даже уж чересчур. Ну да ничего… Пускай понимает. Впрочем, тут с обеих сторон… Ведь и она тоже на меня напала: „Мальчишка, – говорит, – молокосос“. А очень она рассвирепела.

Сама виновата и рассвирепела… Поди, и теперь сердится.

Надо завтра утром съездить к ней и узнать, как и что… Не стоило бы, впрочем, надо бы показать свой нрав, что я не пешка, а промучить ее до вечера, ну, да все равно… Мужчины всегда должны уступать женщинам. А главное, мне хочется захватить там завтра интенданта. Он уж, наверное, будет у ней за завтраком. Встречу – опять дерзостей наговорю».

С этими мыслями Костя заснул.

Когда он утром проснулся, Таиса еще спала. Он взял свой сюртук и тихонько вышел из спальной, чтобы не разбудить Таису. Невзирая, однако, на эту осторожность, Таису разбудила Настасья Ильинишна, наскоро принарядила ее и, когда Костя пил утренний чай, Таиса уже сидела против него с заспанными глазками. Настасья Ильинишна вертелась тут же.

– Спроси муженька-то, что он желает к обеду, – говорила она дочери. – Может быть, какое-нибудь любимое блюдо у них есть, так состряпаем.

– Решительно ничего мне не надо. Я даже думаю, что и обедать-то сегодня не приду. Очень много дела по лавке, – отвечал Костя.

– Ну, как же, уж обедать-то не прийти на третий день свадьбы? Приходите, потешьте жену. Я заметила, что вы вареники любите, – вот мы вам вареников и сделаем. Мы будем ждать, Константин Павлыч. Придете?

Костя подумал и проговорил:

– Ладно. Только уж разве из-за того приду, что вечером не могу быть дома, потому мне в конкурсное заседание нужно.

– Ах, вечером вы не будете дома?

– Нельзя-с. Никоим образом нельзя. Иначе большие убытки для нас могут быть. Спросите хотя у дяденьки, если мне не верите.

– И долго пробудете там? – спрашивала Настасья Ильинишна.

– Да ведь это зависит от собрания кредиторов… Как кредиторы…

– Вы уж все-таки приезжайте пораньше. Проси, Таисочка…

– Приезжайте… – повторила Таиса, опустя глаза…

– Да ведь за обедом увидимся, так об чем толковать! – сказал Костя. – И так уж я вам большую уступку в ущерб дела делаю, что обедать-то приду. Я вам уступку, ну и вы мне уступку… Ну, а затем прощайте… Пора в лавку, – вскочил он из-за стола, отодвигая от себя пустой стакан, подошел к Таисе и еще раз повторил: – Прощайте. Позвольте вас поцеловать на прощанье.

– Да зачем же вы это спрашиваете-то, Константин Павлыч? – заговорила Настасья Ильинишна. – Вы теперь муж… Можете всегда и без спросу. Протягивай скорей свои губы, дура… Протягивай… – обратилась она к дочери.

Таиса стояла потупившись. Костя взял ее за голову и поцеловал в щеку. Она стала ловить своими губами его губы. Губы их встретились, и Костя чмокнул Таису еще раз в губы.

Уходя из дома, Костя думал: «К Надюше надо, к Надюше. Что-то она, бедная? Очень уж я ее вчера пробрал своими попреками. Пожалуй, сердится… Теперь, впрочем, к ней рано. Спит… Сначала в лавку, а потом к Надюше…»

Глава LXXVII

Ровно в полдень Костя уж взбирался по лестнице к Надежде Ларионовне. Когда он взялся за звонок ее квартиры, сердце его болезненно сжалось. Он чувствовал себя уже как бы виноватым перед Надеждой Ларионовной. Двери ему отворила Пелагея Никитишна.

– Ага! Знает кошка, чье мясо съела. С повинной пришел, – произнесла она, как-то снисходительно улыбаясь. – Подите-ка, подите-ка к Надюше. Она вас проберет.

Костя опешил.

– Ну, полноте… – сказал он.

– Да что «полноте»! Она очень сердится. Она не хотела вас и принимать, да уж я ее уговорила. Ах вы, буян эдакий! Разве можно так?

Костя повесил в прихожей на вешалку свое пальто и, как-то приниженно сгорбившись, прошел в будуар к Надежде Ларионовне.

Надежда Ларионовна еще только вставала и, не одевшись, в юбке и кофте, пила свой утренний кофе.

– Здравствуй, Надюша, – проговорил Костя, останавливаясь несколько в отдалении.

Надежда Ларионовна нахмурилась, строго посмотрела на него и произнесла:

– Зачем пришли? Ступайте вон. Стыдливые да женатые люди к бесстыдницам не ходят.

Костя совсем опешил.

– Прости, Надюша… – проговорил он и сделал движение к Надежде Ларионовне.

– Прочь, прочь… – отстранила она его. – Тебе только скандалы делать, а не с порядочными женщинами жить, которые себя соблюдают. Ведь я актриса, талант, меня вон резенденты в газетах дивой каскада называют, а ты вдруг вчера мне эдакий скандал на сцене! Срам. Меня все спрашивают, что случилось. Ведь ты при всех… Все наши актеры и актрисы из уборных, как тараканы, повысыпали.

– Надюша!

– Не подходи! А то кофейником в тебя пущу.

– Но ведь я же был взбешен. Вдруг ты с этим противным Иваном Фомичом в «Аркадии».

– Молчите. Вы мизинца его не стоите. Это добрейшей души человек.

Костя всплеснул руками.

– Ну, Надюша, таких слов я от тебя не ожидал!

– Тем лучше. Вот и получите их сюрпризом. И как вы смели ему дерзости делать, как вы смели ему руки не подавать? – Ну, ему-то…

– Молчать! Он уважаемое лицо, чиновник, а вы мальчишка и молокосос.

– Ах, Надюша! И это за всю-то любовь!

– Что мне с вашей любви? Что? И наконец, вы теперь женатый человек.

– Надюша, я женатый только на бумаге, по книгам, а на самом деле – я ровно ничего. Да наконец, ведь я для тебя же женился.

– Для меня? Ах, скажите, пожалуйста… Вот это любопытно. А какая мне корысть, позвольте вас спросить, от вашей женитьбы? Принесли вы мне что-нибудь в день свадьбы или после свадьбы? Обеспечили чем-нибудь?

– В будущем, Надюша…

– Это значит, опять-таки улита едет, да когда-то она приедет. Вы меня несколько месяцев подряд кормите смертью старика, да вот теперь будете целый год кормить каким-то будущим. Нет-с, благодарю покорно.

– Да ведь у тебя, Надюша, все есть, все.

– Что все? Вчера вон, кабы не Иван Фомич, так не знала бы, как и извернуться. Приносит портниха костюмы для бенефиса и с ножом к горлу пристает: подай ей деньги.

Костя схватился за бумажник.

– Сколько, Надюша? – спросил он.

– Да уж не надо, не надо. Теперь поздно. Пришел вчера при портнихе Иван Фомич и рассчитался. Да ведь как рассчитался-то! Своими рассчитался. Уплатил по счету и говорит мне: «Вот это, – говорит, – от меня за мой билет первого ряда». А денег-то портнихе триста двадцать пять рублей, – говорила Надежда Ларионовна.

– И ты приняла? Ах, Надюша!

– Да отчего же не принять? Вот еще новости! Ведь это же за билет. Нет, Константин Павлыч, Иван Фомич в сто раз услужливее вас и деликатнее. Вы даже вон за две тройки забыли извозчику заплатить. Вчера вдруг лезут ко мне при Иване Фомиче за деньгами. Взял и заплатил. Слова не сказал. Ты вспомни-ка хорошенько, когда ты мне давал денег-то! Ведь я без денег, как рак на мели, сидела.

– Ах, Надюша, я совсем спутался с этой противной свадьбой. На вот, возьми себе денег, только, бога ради, не сердись. Вот тебе тысячу рублей.

Костя вытащил бумажник и стал отсчитывать деньги.

– Что такое тысяча? – сделала гримасу Надежда Ларионовна. – Так как ты теперь женатый человек, то должен обеспечить меня.

– Это все будет, это все будет, погоди только. А теперь мало тебе тысячи – вот полторы. Только не сердись и прости. Последние отдаю. Сам при двухстах рублях остаюсь.

– Накуешь еще. Теперь жена богатая. Сам же мне в день свадьбы рассказывал, что дядя твой ей двадцать тысяч на булавки дал. Нет, Костя, я тебе серьезно говорю, что ты меня должен обеспечить, иначе я с тобой и знаться не хочу. Нет денег пока – выдай вексель.

– Сегодня же вечером тебе вексель в обеспечение, Надюша, привезу, в театр привезу, не сердись только. Повинную голову не секут, не рубят.

– А вот привезешь вексель, тогда и разговор другой. Кроме того, ты должен извиниться перед бедным стариком Иваном Фомичом и дать мне слово, что больше никогда не будешь ему дерзничать.

Костя весь как-то покоробился.

– Нет, Надюша. Этого я не могу! – воскликнул он.

– Ну, и я не могу с тобой мириться, – отвечала Надежда Ларионовна. – А еще говоришь, что пришел с повинной. – Я и то пришел с повинной, но извиняться перед человеком, который вроде острого ножа у меня в горле.

– Ты это про «Аркадию»-то, что ли? Так ведь и ты был со своей Таисой в «Аркадии». Может быть, и она мне вроде острого ножа в горле, а однако я тебе ничего не говорю. – Это не то, Надюша! Это совсем не то.

Костя схватился за голову.

– Не фиглярничай, пожалуйста… – остановила его Надежда Ларионовна.

– Надюша, прости. Прости, Надюша. Ведь я же исполнил свои обязательства: вот деньги на столе. Бери. Вексель сегодня вечером… Не сердись, Надюша, пожалей твоего бедного Костю…

Костя опустился у ног Надежды Ларионовны на колени и заплакал.

– Дурак ты, дурак… – проговорила она полуласково и наполовину с упреком.

– Дурак, Надюша, совсем дурак, а все от любви к тебе.

– Ну, уж теперь говори, что и от любви к Таисе.

– Ах, Надюша! Зачем так?..

– А зачем ты так про Ивана Фомича?

– Мир, Надюша? Мир? – спрашивал Костя, ласково заглядывая в лицо Надежды Ларионовны. – Не будем ссориться в такой торжественный для тебя день, как бенефис и новая роль. Дай мне с теплым сердцем и от души поднести тебе сегодня бриллиантовую бабочку.

Надежда Ларионовна притянула Костю к себе и чмокнула его в лоб, потом поцеловала в щеку. Костя покрывал ее руки поцелуями.

– Только смотри, чтоб с Иваном Фомичом больше не ссориться и не ревновать меня к нему, – говорила она Косте.

Глава LXXVIII

Еще и музыканты не являлись, еще и театральный зал не освещали, когда Костя явился в театр в вечер бенефиса Надежды Ларионовны. Занавес был поднят, и плотники устанавливали на сцене декорации. Когда Костя проходил мимо театральной кассы, над окошечком ее была вывешена надпись: «Билеты на бенефис Н.Л. Люлиной проданы». Еврей-кассир, заложа руки за спину, бродил около кассы.

– Ни один билетик в касса нет – вот какова у нас бенефис. А все Иван Фомич постарался.

При произнесении кассиром этого имени Костю словно что кольнуло.

– Большущево дела сегодня госпожа Люлина сделает. Хорошево гешефт, – продолжал он.

Костя прошел на сцену. Там в одной из уборных кипел на столе большой самовар, стояла закуска, было несколько бутылок вина, фрукты, конфекты – это угощала Надежда Ларионовна исполнителей. Толпились полуодетые актеры, актрисы, хористы, хористки. Она и сама была тут же, тоже полуодетая, в накинутом на плечи ковровом платке. Около нее лебезил антрепренер Караулов, заикаясь, рассыпался в похвалах ее, целовал ее ручки. Костя тотчас же окинул взором толпу, отыскивая Ивана Фомича, но его еще не было. – А! Явленное чудо! – как-то иронически встретила Костю Надежда Ларионовна. – Послушай, ты, наверное, себя тоже актером считаешь. Вот уже два вечера подряд, как ты раньше публики, даже раньше музыкантов в театр приходишь.

Костя несколько опешил…

– Да ведь как же, Надюша, сегодня такой день… – пробормотал он.

– Ну, что же… надевай трико… Становись греком.

– Каков сборик-то? А? – подскочил к Косте Караулов. – Я вас спрашиваю, мог ли быть у ней такой сбор, ежели бы она уехала в Харьков и там взяла бенефис!

– Иван Фомич… Один Иван Фомич… Только ему одному и должна быть благодарна. Он все устроил, – отвечала Надежда Ларионовна.

– Да уж… именно… господин на отличку… – сказала Пелагея Никитишна, находившаяся тут же со стаканом пива в руках.

– Честь ему и слава, дедушке толстопузенькому, – прибавила Надежда Ларионовна. – Один полтеатра билетов распихал.

– Надюша, зачем так? Зачем? – с болью в сердце произнес Костя. – И иные, может быть, хотели бы рассовывать, ежели бы не обстоятельства.

– Не ты ли? Ты вот взял ли билетов хоть для своих приказчиков, для своих соседей в лавке, чтобы они мне хлопали? – Ах, Надюша! Мне нельзя… Возьми я для них билеты – и сейчас огласка, сейчас разговор, что я здесь. А ты знаешь, как я сегодня сюда урвался! Эх, знает только грудь да подоплека. Я, Надюша, принес… – сказал Костя, отведя Надежду Ларионовну в сторону и вручая ей вексель. – Вот, возьми и спрячь. Тут на десять тысяч. Я, Надюша, написал так, что ты когда захочешь – сейчас с меня и получить можешь. Тут так написано… Написано без срока. Так мне Адольф Васильевич Шлимович посоветовал. Я был, Надюша, у него и там написал. Так тебе, Надюша, будет лучше.

– На десять тысяч? – спросила Надежда Ларионовна. – Ну, вот это я понимаю… Это как следует. За это спасибо.

– Теперь, Надюша, ты уже можешь быть вполне спокойна.

– Милый, душка… Ну, пойдем в мою уборную, и я тебя поцелую. Здесь при всех неловко.

– Что тут такое? Об чем вы? – подскочила к ним Пелагея Никитишна.

– Не ваше дело… – огрызнулась на нее Надежда Ларионовна. – Пойдем, Костюшка… Там мы и чаю напьемся. Здесь тесно.

Надежда Ларионовна привела Костю в свою уборную, схватила его за уши и трижды поцеловала его прямо в губы, а потом укусила за щеку. Так всегда она делала, когда хотела быть особенно нежна с Костей.

Костя млел.

– Ну а бриллиантовую-то бабочку, Костя? – спросила она.

– Она при мне.

– Покажи-ка, покажи-ка… Ах, какая прелесть! Как блестит! Ты, Костюша, подноси ее после первого акта. Тогда уж я ее во втором акте надену. Ах, как я боюсь за второй акт, особенно за сцену, когда ко мне является ночью Парис. Парис наш такой неповоротливый… как опоенный жеребец. Так его Иван Фомич назвал, такой он и есть. А сервиз серебряный Иван Фомич будет подносить после второго акта. Тут и сервиз, тут и венки, тут и букеты… Сейчас Иван Фомич прислал из цветочного магазина целую карету цветов… – болтала она.

Костя морщился.

– Не будем, милая, говорить о нем, – сказал он.

– Опять ревновать! Фу ты, пропасть! А между тем, без Ивана Фомича ведь шагу нельзя сделать. Вот сегодня после спектакля ужин. Надо резендентов угощать, Караулова, пригласить кой-кого из актеров, а кто распорядится, как не Иван Фомич?

– Я, я, я… И все сделаю…

– Да ведь ты не можешь. Тебе сейчас после спектакля надо к своей Таисе бежать.

– Вздор, пустяки. Я все могу… Я для тебя хоть до утра останусь. Такой день для тебя, Надюша, такой день!.. Неужто ты думаешь, я не ценю? Я готов для тебя какие хочешь неприятности дома перенесть. Мне на все плевать.

– Ну, смотри же… И уж за ужином с ним не ссориться.

Ведь уж он будет на ужине. Должна же я пригласить за все то, что он сделал для меня. Будет даже с несколькими своими приятелями. Даешь мне слово не ссориться?

– Даю, Надюша, даю…

– Смотри же… Иначе я не на шутку рассержусь. И уж тогда – аминь, ни за что тебя не прощу. Тогда марш к своей Таисе и не смей мне показываться на глаза.

– Не буду, Надюша.

Костя выпил в уборной у Надежды Ларионовны стакан чаю. Режиссер захлопал в ладоши и забегал по уборным.

– Кончайте, господа, одеваться, кончайте! – торопил он актеров. – Через четверть часа я подам сигнал оркестру.

Музыканты в оркестре уже строили инструменты.

– Ну, уходи, Костюшка, из уборной. Надо мне кончать одеваться, – сказала Надежда Ларионовна. – Ах да… Ужинать будем здесь, в театре. Я уже обещала здешнему буфетчику. Пусть попользуется. Скверно здесь все, но он обещался на сегодня пригласить какого-то особенного повара.

Ты, Костюшка, распорядись заранее насчет ужина-то. На двенадцать персон… Я думаю, на двенадцать персон будет довольно? Ты, я, тетенька… Надо уж ее пригласить… Караулов, два резендента, Иван Фомич, трое-четверо приятелей и человек пять наших актеров. Ах нет… Мало на двенадцать-то человек, – сосчитала она по пальцам. – Ты уж закажи на пятнадцать. Ах, боже мой, как я боюсь за второй акт! Да и вообще за все боюсь. Все не боялась, не боялась и вдруг… Тетенька! Да идите же сюда и подавайте мне одеваться! Что вы там, словно пьявка, к пиву прилипли! – крикнула она.

Вообще она была в сильной ажитации. Явилась Пелагея Никитишна с сильно раскрасневшимся лицом.

– Кажется, уже успели нализаться? – встретила ее Надежда Ларионовна.

– Да что ты, Надюша! Я всего только одну бутылочку.

– Знаю я вас. Ну уж, смотрите только, не трескайте больше. Иди, Костюшка, уходи… Ах, как я боюсь! Господи! Пронеси! – Надежда Ларионовна перекрестилась.

В дверях уборной показался Иван Фомич.

– После, голубчик, после!.. – замахала ему руками Надежда Ларионовна. – Я и Костю выталкиваю. Простите великодушно. Не могу… Тороплюсь… Должна одеваться. Через четверть часа начинаем.

– Все готово… Я только сказать, что все готово. Подарок и цветы в оркестре… – с масленой улыбкой произнес Иван Фомич, поклонился в дверях и, сделав ручкой, попятился.

Вышел из уборной и Костя, стараясь не смотреть на Ивана Фомича. На этот раз и сам Иван Фомич не окликал его и даже не поклонился. Молча они уходили со сцены. Костя замедлил ход и пропустил Ивана Фомича вперед, следя за ним.

Из уборной выскочила молоденькая черноглазая хористочка, одетая в тунику, сильно стрельнула в Костю глазками, улыбнулась и поманила его к себе.

– Послушайте-ка, Константин Павлыч, что я вам хочу сказать, – таинственно проговорила она. – Вон он, толстопузый-то, прошел. Вы допытайтесь-ка хорошенько, где она вчера с ним до трех часов ночи валандалась? Нам вчуже вас жалко, отчего я и говорю.

Костя вспыхнул, весь затрясся и произнес:

– Ах, оставьте, пожалуйста…

– Вы не сердитесь, пожалуйста, но ежели благородный человек, то хочется же ему сказать. Ах, какие, подумаешь, есть бесстыжие глаза! Человек сыплет деньгами, кажется бы, только любить да любить такого человека, а она…

Костя махнул рукой и, весь багровый, вышел со сцены.