Текст книги "В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова"

Глава LXXXIII

– Не пугайтесь, Таиса Ивановна… Это я… Я прощенья пришел просить. Простите меня… Я запутался вчера, – говорил Костя. – Сначала был в заседании конкурсного управления, это и дяденька знает, что я был… Он сам разрешил мне. Отправились поужинать в трактир… Нельзя…

Нужно было поговорить по секрету о делах, потому в заседании при всех неловко. Нас, изволите видеть, две партии среди кредиторов: одна русская, другая жидовская… А жиды все шильничают. Так я с русской… Ну, в трактире встретились приятели… «Угости да угости… Ведь ты женился…» Ну, рюмочка за рюмочкой… Ведь я молодой человек, Таиса Ивановна… Хочется тоже погулять-то. За ваше здоровье пили… – врал он и целовал у Таисы руку.

– Бог вас простит, – отвечала Таиса. – А только зачем же вы руки-то мои целуете?

– Я, Таиса Ивановна, теперь вас уважаю. Даже очень уважаю и жалею. Мне вас жалко. В самом деле, за что вы от меня страдаете? Вы ни душой ни телом не виноваты. Я, Таиса Ивановна, буду теперь с вами иначе… Простите только за вчерашнее.

Костя даже плакал.

– Прощаю, прощаю, – говорила Таиса. – Зачем вы плачете? Не плачьте. Я уже сказала, что прощаю. Ну вас… встаньте с коленок… Что это… Нехорошо, коли мужчина на коленках стоит.

– Я вас даже в губы хочу поцеловать, ежели вы позволите. Конечно, от меня теперь пахнет вином со вчерашнего дня, но вы уж не обессудьте. Можно поцеловать?

– Целуйте… Вы муж… Я никогда вам не препятствую…

Таиса все-таки вспыхнула румянцем и застенчиво потянула себе на грудь одеяло. Костя поцеловал ее.

– Вы добренькая… Я вижу, что вы добренькая… – продолжал он. – В вас зла нет, как в других женщинах, в вас нет и коварства… Я, Таиса Ивановна, сегодня вечером уж никуда не пойду, целый вечер с вами буду.

– Ну, спасибо вам.

– А вы жаловаться дяденьке не будете за вчерашнее?

– Зачем же я буду жаловаться, ежели я вас простила.

– Вы и виду ему не показывайте. Он не видал меня в пьяном положении, а вы видели. Вы делайте вид, как будто вы ничего не видали.

– Хорошо, хорошо.

– Даете слово, стало быть, что ничего дяде не скажете?

Ну, я вас еще поцелую. Обнимите меня. Вот так… Ну, спасибо вам, спасибо…

– Послушайте… Вы теперь уходите, потому я сейчас одеваться хочу.

– При муже завсегда можно даме одеваться. Ну, да я уйду. Вы одевайтесь, выходите в столовую, напьемся чаю, а потом я вместе с приказчиками в лавку…

Костя так же тихо как вошел, так и вышел из спальни.

– Что ж вы мало погостили у жены-то? – встретила его Настасья Ильинишна, улыбаясь.

– Мы помирились. Довольно. Надо в лавку…

– Вы, Константин Павлыч, уж хоть сегодня-то не вздумайте куролесить.

– Боже избави! Сегодня квас, сельтерская вода – вот наше пропитание. Велите подавать скорей самовар. Таиса Ивановна сейчас выйдет, напьемся чаю, простимся, и я пойду отворять лавку.

– Да, да… Надо вам чайком-то отпиться. Чай хорошо, коли кто был с вечера хвативши.

– Я и дяденьке показываться не буду, а прямо в лавку.

– Не показывайтесь, не показывайтесь, а то у вас лицо нехорошее. Очень заметно, что с вечера было сильно заложено за галстух. Евграф Митрич сейчас узнать может.

С соблюдением возможной тишины Костя напился чаю, ласково простился с Таисой и с Настасьей Ильинишной и отправился вместе с приказчиками в лавку.

«Надо теперь поправить дело у Надежды Ларионовны.

Страсть, поди, как злится за вчерашнее, – думал он по дороге. – Впрочем, ничто ей… Я, конечно, был не прав, что бил посуду и устроил скандал. Это уж слишком… Но и она-то тоже. Знает, что я ненавижу этого Ивана Фомича хуже всякой лягушки, и вдруг целует его при мне и при всех. Это ведь она мне в пику. А обед третьего дня с Иваном Фомичом? А ужин?

О, дрянь этакая!.. А все-таки надо поправить дело и у ней».

В лавке Костя нашел письма от портного Кургуза. Портной Кургуз, тот самый, у которого он выменял для Надежды Ларионовны лисью ротонду на музыкальные инструменты и которому выдал расписку, что ежегодно, в течение трех лет, будет заказывать себе платье на сумму в триста рублей, претендовал, что Костя женился и не заказал ему ни одной пары платья. В конце концов, портной Кургуз говорил, что ведь Косте все равно придется заплатить триста рублей ему, Кургузу, ежели не закажет платье.

«Началось… – подумал Костя, разрывая письмо, и тут только в первый раз вспомнил о тех векселях, которые он выдал ростовщику Тугендбергу, еврейке Луцкой, жиду-бриллиантщику Муравейнику и Шлимовичу. Его так и стрельнуло. – Боже мой, боже мой! Ну, ежели дядя не умрет и проживет еще хоть месяц, что я тогда буду делать? Чем расплачусь? Ведь они подадут ко взысканию, устроют скандал, узнает дядя, и тогда все пропало… – мелькало у него в голове, и он испуганно схватился за голову. – А дяде, как назло, все лучше и лучше… Надо просить отсрочки, надо просить заранее, заранее умолять Шлимовича вступиться в это дело и спасти меня», – решил он.

Костя послал за сельтерской водой и стал отпиваться ею.

«Ведь вся эта жидовская сволочь должна же будет отсрочить мне векселя, иначе им же будет хуже. Предъявят ко взысканию, сделают скандал, дядя лишит меня наследства, и тогда они ничего не получат! – рассуждал он. – А при переписке векселей все-таки проценты… Ну, пусть возьмут большие проценты, пусть возьмут такие, какие они хотят. Надо к Шлимовичу… Пусть хлопочет Шлимович. Ему выдам вексель за хлопоты. Хороший вексель выдам».

После полудня Костя поехал к Надежде Ларионовне. Не без смущения и трепета подъехал он к ее подъезду и стал расплачиваться с извозчиком. На подъезде стоял швейцар. – Надежды Ларионовны нет дома, – сказал он Косте.

– Как нет? В такую-то пору? Где же она?

– Не знаю-с… Они уехали.

– Давно?

– Да так с четверть часа… – замялся швейцар и несколько смутился.

– Ну, я к Пелагее Никитишне, – сказал Костя и стал взбираться по лестнице.

– Пелагеи Никитишны нет-с. Вы, Константин Павлыч, не извольте ходить. Их нет-с.

– Что за вздор ты городишь! Куда же она девалась?

– Уехала.

– Да не может быть! Ну, все равно, я пойду и подожду их.

– Константин Павлыч!.. Вернитесь… Пожалуйте-ка сюда… – кричал Косте швейцар.

Костя спустился вниз. Швейцар стоял смущенный. Костя взглянул на него и его самого словно что кольнуло.

– Мне, Константин Павлыч, вас очень жалко, – сказал он. – Я так много от вас доволен… Вы такой господин хороший, что просто на редкость, поэтому я вам скажу прямо: они дома-с… Надежда Ларионовна, то есть… А только не велели вас принимать, велели говорить, что дома нет…

И Пелагея Никитишна дома… Там у них этот самый толстый сидит. Полковник-с…

Костю ударило в пот.

– Вот как… – выговорил он и первое время стоял как вкопанный, не зная, что ему делать, но наконец махнул рукой и произнес: – Нет, я все-таки пойду…

– Как хотите-с… А только и этот толстый призывали меня и говорили: «Квартира барыни, а вовсе не господина Бережкова, а потому барыня тебе и приказывает не принимать господина Бережкова».

– И сама Надежда Ларионовна тебе это говорила?

– И сама Надежда Ларионовна. «Не принимать, – говорит, – его, не принимать».

Костя уже поднялся несколько ступенек наверх. Хотя и выступал на лице его пот, но лицо было бледно, губы тряслись. Произошла пауза. Костя соображал.

– Ну, черт с ней… – проговорил он наконец и стал спускаться вниз.

– Уж вы, Константин Павлыч, меня извините… Я человек подневольный… мне что прикажут, то я и говорю. Но я не захотел скрывать и предупредил вас. А вы сами как желаете: хотите – идите, хотите – нет… – оправдывался швейцар.

Костя сел на извозчичьи сани. Слезы подступали ему к горлу. Он хотел что-то сказать застегивающему полость швейцару, но не мог.

– Куда ехать-то, барин? – спрашивал Костю извозчик.

– Поезжай, поезжай… – отвечал за Костю швейцар. – Барин хороший… Барин на редкость… Обижен не будешь.

Извозчик стегнул лошадь. Когда они проехали с четверть версты, по щекам Кости текли крупные слезы.

Глава LXXXIV

Как говорится, лица не было на Косте, когда он приехал в лавку. Поступок Надежды Ларионовны и вместе с тем вчерашний кутеж сделали свое дело. Костя трясся как в лихорадке. Приказчики тотчас же заметили и стали переглядываться.

– Что с вами, Константин Павлыч? – спросил Силантий Максимыч.

– А что? Ничего… Я немножко болен, но это пройдет. Это после вчерашнего, – отвечал Костя. – Очень уж я перекалил вчера. Другу и недругу закажу так нализываться. – Так идите домой. Мы здесь и без вас справимся.

– Нет, ничего… Это пройдет. Я прилягу в верхней лавке.

И он действительно прилег на клеенчатый диван с валиками, стоявший в сторонке, диван, на котором в былое время отдыхал дядя его, Евграф Митрич, когда не ходил домой обедать и обедал в лавке. Но лежать Косте долго не пришлось. Лавочный мальчик доложил, что пришел извозчик с извозчичьего двора. Костя велел мальчику позвать его наверх. Это был сам содержатель извозчичьего двора.

– К вашей милости… – проговорил он, кланяясь. – Барышня ваша прислала лошадей и экипажи обратно на двор. Приказала сказать, что ей больше не надо.

– То есть как это? Отчего не надо? – недоумевал Костя.

– Да кучер сказывает, что там, изволите ли видеть, какой-то полковник с другого извозчичьего двора лошадей им прислал. И лошадей, и экипажи.

Костя даже покачнулся и схватился за прилавок.

«Значит, уж всему конец… Значит, уж совсем разрыв», – пронеслось в его голове, и он почувствовал, что в глазах его стало темнеть.

– Нездоров я все… Давно уже там не был… – проговорил он, чтоб как-нибудь замаскировать себя перед содержателем извозчичьего двора, и сел.

– Да… Это бывает… Прохватило, должно быть, где-нибудь… Не остереглись, и прохватило. Эво, погода-то какая стоит! У меня у самого что-то поясницу ломит, – отвечал содержатель извозчичьего двора, полез в боковой карман, вынул счет и, положа его перед Костей, прибавил:

– Вот-с, прикажите получить. Костя заглянул в счет. Счет был большой. Денег у Кости в кармане было сто рублей с небольшим. Это все, чем он располагал, отдав вчера Надежде Ларионовне полторы тысячи рублей. Он помялся и спросил:

– Я вас попрошу прийти за деньгами потом…

– Да ведь что же: потом! С нашим братом покончили, товару нашего больше не берете, так надо и расплатиться.

Не видал ведь еще я с вас денег-то.

– Нет, нет, тут какое-то недоразумение… Лошадей я брать буду… Я потом узнаю… Одно вот только, что я болен… – Будете, так нам очень приятно… А только все-таки на сей раз уж прикажите по счету получить. Мы ведь тоже и овес, и сено покупаем… Экипажи ломаются… Вы уж пожалуйста.

Содержатель извозчичьего двора настоятельно требовал денег.

– Сто рублей я могу дать, а за остальными потом зайдите. Вот сто рублей, – сказал Костя.

– Сто рублей маловато! Когда же потом-то? Вы уж скажите толком.

– Да так, на будущей неделе.

– Вы уж верно скажите, чтобы мне зря не ходить.

– Ну, во вторник.

– Ладно, придем во вторник. Только уж вы пожалуйста. А то овсы-то… вон они… опять уж в гору пошли. Прощенья просим…

Содержатель извозчичьего двора ушел, и явился буфетчик театрального ресторана.

– Счетик принес… За вчерашнее… Чтобы вам для памяти… А то ведь не равно и забудется. Вчера вы были сильно подшофе, так ведь долго ли запамятовать, – говорил он, подавая счет. – Вчера уж я вашу милость и не беспокоил, потому были вы разгорячившись, в тумане… Вот-с… Пожалуйте.

Счет был около пятисот рублей. Костя кусал губы…

– Посуды фарфоровой очень много разбили, когда скатерть сдернули, вот из-за чего много вышло. Опять же хрусталь… У нас хрусталь хороший, – продолжал буфетчик. – Ну, две канделябры бронзовые поломали. Бронза у нас густой позолоты, старинная бронза…

– Все это так, я не спорю, но знаете, почтеннейший, я вам сегодня не могу отдать. Я заплачу вам потом… Я привезу… – проговорил Костя, смутившись.

– За шампанское надо платить. Шампанское на наличные покупаем. В долг не дают.

– Я отдам… Я отдам, очень скоро… Я привезу…

– Да я ничего-с… Я верю вам, Константин Павлыч, а только вы счет-то скрепите, чтоб счет-то можно было покончить. Вы выдайте мне расписку – вот и кончено дело, а счет мы даже тогда сейчас разорвем.

Дрожащими руками Костя написал расписку. Буфетчик ушел.

«Надо денег добывать… Надо скорей денег добывать.

Опять к Шлимовичу… Пусть Шлимович похлопочет и достанет мне денег… – думал Костя. – Пусть какие хочет возьмет проценты, а достанет мне денег… Нельзя же так… Я совсем без денег… Я теперь с несколькими рублями… Поклонюсь Шлимовичу… Буду его убедительно просить… Завтра же к нему поеду. Мне нужно платить по счетам… Извозчику платить… Буфетчику платить… Скандал могут сделать, если не заплатить… А жиды-то? А ростовщики-то? Много я теперь должен, много… Беда… Совсем беда…»

Он вспомнил, что и Надежде Ларионовне вчера он выдал вексель в десять тысяч, вексель без срока, с обязательством уплатить по предъявлению, и тут мысли его перенеслись на Надежду Ларионовну.

«Нет, каково коварство! Только что взять вексель в десять тысяч, полторы тысячи деньгами, получить в подарок дорогую бриллиантовую вещь – и наутро преподнести такую штуку!.. Змея, совсем змея…» – думал Костя.

– А ведь как хороша-то! Боже мой, как хороша-то! – вслух воскликнул он и в приливе восторга схватился за голову.

«Нет, тут какое-нибудь недоразумение, какой-нибудь обман… Может быть, ее даже надули и насказали ей бог знает что. Не может же быть, чтобы женщина была такая подлячка! Поеду к ней, ворвусь к ней и узнаю, в чем дело. Дело должно разъясниться, – решил он, но тут же передумал. – Нет, не поеду сам, а напишу ей письмо, так лучше будет. Ежели я поеду сам и увижу там его, этого толстопузого Ивана Фомича, – Костя сжал кулаки и скрипнул зубами, – опять скандал будет. Я не утерплю и опять скандал сделаю. А зачем же Надюше страдать?.. Нет, письмо лучше… Буду просить ее, умолять… Напишу самое нежное, самое чувствительное письмо. Ведь она виновата, да и я виноват… Оба виноваты… Но она женщина, и женщина избалованная… Талант… Дива… Дива каскада… Перед ней преклоняются, все перед ней показывают восторг – вот она и избалована».

Костя начал тотчас же писать письмо, но ничего не выходило. Он начинал писать и рвал бумагу. Голова его кружилась, мысли путались.

«Сегодня вечером дома напишу… А то и завтра утром и пошлю с посыльным», – решил он.

В верхнюю лавку поднялся Силантий Максимыч, посмотрел на Костю, покачал головой и сказал еще раз:

– Поезжайте вы домой и лягте там… А мы здесь и без вас справимся. Дяденьке скажите, что нездоровы. Ведь ежели на вас взглянуть, то краше в гроб кладут.

– Да, надо уехать… Чувствую, что мне совсем плохо… – согласился Костя и стал уходить. – Ты все-таки скажи вечером-то дяде, что я все время пробыл в лавке и что только ты уговорил меня ехать домой.

– Хорошо, хорошо. Поезжайте только.

Костя отправился домой.

Глава LXXXV

Приехав домой, Костя тотчас же лег в постель. Он захворал на самом деле: сделалась лихорадка, потом появился жар. Настасья Ильинишна и Таиса тотчас же явились с липовым цветом и хинином и принялись лечить Костю. Костя не прекословил и принимал их лекарство. Он лег даже у Таисы в спальной. Его тотчас же укрыли шубой. После всех передряг на стороне ему даже нравился такой домашний уход. Доложили и Евграфу Митричу, что Костя дома и болен. Тот тотчас же приплелся к Косте и стал его журить, но журил полусердито-полуласково.

– Все это от ночных шатаний по трактирам – вот что… – говорил он. – Где опять вчера после конкурсного заседания тебя неумытые носили? Поди, половину кабаков обрыскал.

– Был действительно в трактире с двумя-тремя из таких же кредиторов, как и мы, но выпили самую малость, – оправдывался Костя из-под шубы. – И зашли-то, собственно, из-за чаю… Чтоб чаю напиться. Там приятели разные действительно подскакивали: «Угости да угости, дай поздравить, ты, – говорят, – теперь женился», но я пренебрег… «После, – говорю, – угощу, а сегодня мы по делу чай пьем».

– Так я тебе и поверил! Вон у тебя лик-то… И посейчас перекошен.

– Лик это от болезни. Мне не верите, так спросите у других, в каком я виде домой вчера явился. Они скажут.

– Что мне спрашивать! Ах, Костя, брось ты это все…

Пора остепениться. Ты теперь человек женатый.

– Вчера, папашенька, они в хорошем виде домой пришли. Мы их ожидали и встретили, – вставила свое слово Таиса.

Костя бросил на нее взгляд, полный благодарности, и подумал: «Вот добрая-то женщина. Ведь сколько я ее обижал, а она не помнит зла».

Костя уснул, пропотел с выпитого липового цвета, и к вечеру ему сделалось лучше. Сказав Таисе, что ему надо написать деловое письмо, он опять порывался писать письмо к Надежде Ларионовне, но опять ничего не вышло, и он разорвал несколько листов бумаги. То ему казалось, что он пишет слишком нежно, чего Надежда Ларионовна теперь не стоит, то слишком грубо и полно попреков.

«Завтра напишу. Успокоюсь, обдумаю и напишу», – решил он.

Ночью с Костей опять был жар и бред. Он несколько раз просыпался. Его мучила жажда. Таиса спала полураздетая, следила за больным и подавала ему пить.

Наутро Костя хотел идти в лавку, но дядя удержал его.

– Отлежись хорошенько дома. Что на болезнь-то лезть!

Еще хуже расхвораешься, – сказал он.

И Костя остался дома. Ему даже самому захотелось быть дома, чтоб отдохнуть от передряг. К тому же он ожидал, что в лавке его будут и кредиторы беспокоить. У него, кроме вексельных, было много сравнительно мелких долгов. Дома он просидел трое суток. Мысль, что надо во чтобы то ни стало занять денег, не оставляла его.

«Надо, надо», – твердил он мысленно, но сколько именно надо ему занять, чтобы расплатиться с долгами, он не соображал. Он боялся считать.

Написал он и письмо Надежде Ларионовне и поручил его опустить в почтовую кружку лавочному мальчику. Письмо было кратко. Костя писал:

«Бесценная Надюша, уймись, сократи свое сердце. Неужели из-за того, что безумно любящий человек из ревности сделал скандал, должны быть такие страшные недоразумения? Ведь я же доказал тебе весь свой пыл к тебе, доказал на деле нежными чувствами и доказал деньгами для твоего житья и обеспечения. Брось все эти недоразумения, напиши мне привет любви, и я на крыльях радости прилечу к тебе. А у Ивана Фомича я даже готов попросить извинения, ежели в пьяном виде обидел его. Я болен и сижу дома, а ответ пришли в лавку, и приказчики передадут мне. Ведь ты и сама, Надюша, виновата. Твой Костя».

Перед тем как отправить письмо, Костя несколько раз перечитал его и остался им доволен. Письмо казалось ему не очень нежным и не очень резким. Письмо он послал на второй день после своей болезни и вечером уже справлялся у приказчиков насчет ответа. Справлялся и на третий день вечером, но ответа не было!

– Неужто так-таки ни одного письма на мое имя в лавку не было? – задавал он вопрос Силантию Максимычу.

– Было бы, так подали, – отвечал тот.

– И никто не приходил и не спрашивал меня?

– Да налетали тут два ворона. Один был жид, чистый, другой жид пархатый, но мы сказали, что вы больны и дома сидите.

– Чистый-то жид такой с пробритым подбородком?

– Шлимович. Мы его знаем. Немало он народа запутал. Давно бы уж ему пора соболей в Сибири ловить, ан нет, все еще в Питере мотается.

– Сегодня он был?

– Сегодня. Спрашивал, когда вы выйдете в лавку. Мы сказали, что завтра, и завтра он обещался опять зайти. Вы ему должны, что ли?

– Да, немножко… – пробормотал Костя и подумал:

«Вот я завтра приступлю к нему насчет денег. Пусть выручает. Пусть что хочет себе возьмет за труды, но выручает. Но что же Надюша-то, Надюша-то? Неужели она будет еще долго козыриться? – перенеслась его мысль на Надежду Ларионовну. – Или уж всему конец, безвозвратно конец, и она променяла меня на интенданта?»

Костя вздрогнул. Он испугался этой мысли.

А Таиса все более и более оказывала ему нежности. Костя и сам был к ней предупредителен. Он ласковым взором благодарил ее за все ее ухаживания, крепко пожимал ее руку, покушался даже целовать руку в знак благодарности, но Таиса всякий раз отдергивала свою руку, смущалась и бормотала:

– Зачем? Не надо… что это вы! Мне даже стыдно, что вы хотите у меня руки целовать.

– Ну, в таком разе в щечку буду целовать, – сказал Костя.

– В щечку целуйте. Этого я препятствовать не могу.

И Костя стал целовать Таису в щеку.

Мало-помалу они сживались, хотя все еще церемонились друг друга. Ложась спать, Таиса просила, чтобы Костя вышел и дал ей раздеться. И Костя выходил. Спала Таиса полураздетая – в юбке и кофточке. Костя целые дни бродил в халате, в халате и спал.

На третьи сутки своего сиденья дома, когда Костя ложился спать, пришла ему и следующая мысль: «Бросить разве все старое, забыть Надюшу и зажить тихо и смирно с Таисой? У ней есть двадцать тысяч, подластиться к ней, рассказать ей про свою беду, про долги и выпросить деньги на уплату долгов. Она добрая, она даст. А этих денег хватило бы, чтоб заткнуть главные дыры и прорехи. – Но он тут же спохватился и отринул эту мысль. – Нет, нет… – твердил он мысленно. – Этого нельзя… Да и дядя узнает, он ведь будет спрашивать у ней эти деньги, будет требовать показать их, а денег нет – и тогда скандал… Да и Надюша… Ах, Надюша! Ах, как она хороша!»

И образ грациозной, вполне уже сформировавшейся, декольтированной Надежды Ларионовны, с ее красивыми формами, облеченными в тельное трико сценического костюма, во всем блеске восставал пред ним.

И сильно, сильно щемило сердце Кости.