Текст книги "В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова"

Глава L

Ночью Костя спал плохо. Он то и дело просыпался. Проснется, вспомнит о разговоре с дядей, сядет на кровать и схватится за голову. «Надюша! Надюша! – шептал он, а слезы так и подступали к горлу. – А без денег – разлюбит, бросит. Она корыстная… Это в ней есть… – мелькало у него в голове. – Лишит старик наследства – она бросит. Да и я-то что же буду без наследства делать? Ведь я страсть сколько задолжал всем этим жидам на ее прихоти. Придут сроки, надо платить… А чем платить? Бросит, бросит». И опять словно молот выколачивал у него в голове слово «бросит».

Утром проснулся он ранее обыкновенного и тотчас же принялся одеваться. Силантий Максимыч еще спал. Заслыша шаги Кости, он проснулся.

– Куда вы? – спросил он, протирая глаза.

– К ней, к ней… К Надюше… Что она скажет, тому и быть.

– Смотрите не наделайте глупостей… Подумайте.

– Пущай… Для нее я на все готов… Глупости так глупости…

Силантий Максимыч взглянул на часы и сказал:

– Да ведь еще рано. С какой стати вы об эту пору?.. Ведь она еще спит. Всех придется будить.

– Пущай… Не могу я жить в неизвестности… Это не жизнь, а каторга… Я должен ей сказать, все должен сказать, и пусть она решает мою судьбу.

Силантий Максимыч только покачал головой. Костя быстро накинул на себя пальто и надел шапку.

– Отворять лавку я не явлюсь, – проговорил он ему. – Бери у старика ключи и отворяй. Спросит старик, где я, – скажи: ушел. Так и скажи: ушел. Теперь уж все равно.

Свет еще еле брезжился, когда Костя вышел из дома. Через четверть часа он уже входил по лестнице к Надежде Ларионовне. Швейцар, вооруженный щеткой, подметал пыль, снял шапку и недоумевающими глазами посмотрел на Костю. Он еще никогда не видал его так рано приходящим. К тому же вид Кости был расстроенный, ненормальный. Глаза блуждали, необыкновенная бледность была в лице его. Костя все-таки не утерпел и спросил швейцара:

– В котором часу вчера вернулась Надежда Ларионовна из театра?

– Не поздно-с. Так часу в двенадцатом.

– Одна?

– С тетенькой ихней, с Пелагеей Никитишной.

«Голубушка! Не надула-таки! Как я просил, так и сделала! – подумал он. – Ну, как не ценить такую женщину! Надо ей все сказать, все… Что будет, то и будет».

Костя позвонился. Ему отворили не скоро. Пришлось звониться раза три. В прихожей его встретила заспанная Пелагея Никитишна. Волосы ее были растрепаны. Она была в юбке и в байковом платке, накинутом на плечи.

– Константин Павлыч… Господи Иисусе! Что такое случилось? – испуганно спросила она.

– Должен поговорить с Надеждой Ларионовной… – растерянно пробормотал Костя.

– Умер? Дядя умер? Наконец-то! – воскликнула Пелагея Никитишна.

– Нет, нет… Жив… Я совсем насчет другого… Должен говорить с Надюшей.

– Да Надюша еще спит.

– Надо разбудить. Я разбужу.

– Господи боже мой! Да вы мне скажите, что за спешка такая. Надюша ночью долго не спала. Она все роль учила.

– После узнаете, Пелагея Никитишна, после…

Костя прошел в спальню Надежды Ларионовны. Пелагея Никитишна следовала за ним. Надежда Ларионовна спала.

Белокурая роскошная коса ее распустилась по подушке. Надежда Ларионовна спала, положив одну руку под голову, а другую спустив с постели. Яркий румянец играл на щеках ее. Действительно она была прекрасна.

– Вы ее не очень… А то она испугается… – говорила из-за дверей Пелагея Никитишна.

Костя подошел к постели и опустился на колени. Он взял свесившуюся руку Надежды Ларионовны и поцеловал. – О господи! Кто это? Что это такое? – встрепенулась Надежда Ларионовна, вырвала свою руку и испуганно стала протирать глаза. – Костюшка! Зачем ты здесь? Фу, как ты меня напугал.

Костя продолжал стоять на коленях и плакал. Слезы так и струились из его глаз. Надежда Ларионовна потянулась и, придя в себя, заговорила:

– А! Теперь я понимаю, зачем ты так рано пришел! Ревнивая Мавра! Пошел вон, коли так… Осмотри все комнаты и пошел вон. Тетенька! Гоните его!

– Да что ты, Надюша! – заговорил Костя. – Я совсем за другим.

– Знаю, знаю… Вот уж невероятный-то дурак, так совсем невероятный! – сердилась она, отвернувшись от него. – Ничему не верит! Никакого доверия к женщине. Ты ведь это пришел спозаранку, чтобы посмотреть, нет ли здесь Ивана Фомича? Смотри, смотри… Вот он в шкапу на корточках сидит.

– Да нет же, нет, Надюша… Божусь тебе, что не за этим.

– Загляни также под кровать. Может быть, он там. Подлец!

– Ах, Надюша!

– Пошел к черту! Тетенька! Где вы? Гоните его!

– Надюша…

– Пошел прочь! А то обернусь и ударю. Ей-ей, ударю.

– Надюша! Не добивай меня. Я и так несчастный человек.

Костя зарыдал. Надежда Ларионовна понизила тон.

– Что такое случилось? Дядя умер? – спросила она. – Так об чем же ты плачешь?

– Ах нет, нет, Надюша. Несчастие… Дядя хочет женить меня.

– Женить? – протянула Надежда Ларионовна. – Да ведь дядя при смерти, так какая же женитьба!

– Ах, Надюша! Тут ужасти что такое! Он перед смертью-то своей и хочет меня женить. Хочет женить на скорую руку. – Ну, старик совсем из ума выжил! – послышался из-за двери голос Пелагеи Никитишны.

– Именно из ума выжил, – откликнулся Костя. – И что он вчера мне говорил! Боже мой, что он говорил! Полоумные речи, совсем полоумные речи! Я вчера ночью хотел бежать к тебе, Надюша, и объявить, но уже отложил до утра. Он меня хочет женить на своей незаконной дочери Таисе. Помнишь, я тебе об ней говорил?

– Племянника на дочери! Вот басурман-то! Да где же это видано! – опять послышалось из-за двери.

– Выдь, Костюшка, в гостиную, – проговорила Надежда Ларионовна. – Сейчас я встану, накину на себя капот и выйду к тебе. Тетенька! Куда вы задевали мои чулки?

Костя поднялся с колен.

– Надюша! Я не виноват… Я сам ни душой ни телом не виноват… – бормотал он, уходя в гостиную. – Я тебя люблю по-прежнему, люблю ужасно, но дядя, дядя требует и сказал так, что ежели я не женюсь на Таисе…

– Да чего ты плачешь-то! Вот баба! – раздавалось из спальной.

– Ах, Надюша! Но ведь я жить без тебя не могу, а дядя говорит: ежели ты не женишься на Таисе, то я лишу тебя наследства.

– Что такое? Лишит наследства? Вот мерзавец-то! – воскликнула из спальной Пелагея Никитишна.

– Лишит наследства? – повторила Надежда Ларионовна.

– Да, да… И сроку мне дано только до сегодняшнего вечера. Сегодня я должен сказать ему либо да, либо нет.

– Сейчас я выйду! Давайте же, тетенька, юбку-то! Не могу же я без юбки капот надевать! – раздраженно кричала на тетку Надежда Ларионовна.

Послышался всплеск воды и легкое фырканье. Надежда Ларионовна умывалась.

– Ах, грехи, грехи! И ведь не диво же, что мне сегодня ночью такой неприятный сон снился! – говорила Пелагея Никитишна. – Вижу я, что будто на меня со всех сторон шубы валятся. Разные шубы… и енотевые, и беличьи, и лисьи, и… и… совсем я будто от них задыхаюсь. А уж когда шубы видишь во сне, то хуже нет: всегда какая-нибудь неприятность стрясется.

– Ах, оставьте, тетенька. Ну что вы все с глупостями! – проговорила Надежда Ларионовна и вышла в гостиную.

Глава LI

– Надюша, милая Надюша! Горе-то какое у нас! – проговорил Костя, бросаясь на шею Надежде Ларионовне, когда та показалась в гостиной.

Надежда Ларионовна была сумрачна.

– Постой… Ну, чего ты лижешься-то с утра, – отстранила она его от себя рукой и зевнула. – Тут дело, а ты – лизаться. Садись и рассказывай путным манером. А то давеча вбежал и перепугал меня. Бормочешь, плачешь, как старая баба, а я ничего не понимаю.

Надежда Ларионовна села и опять зевнула. Костя поместился около нее.

– Да как же, Надюша, не плакать-то, коли такое горе, – сказал он. – Вчера я был совсем на полоумной точке, когда мне это дядя объявил. Чувствую, что пузатость в голове.

– Да и теперь не лучше, – ответила Надежда Ларионовна, зевнув третий раз.

– Ах, Надюша, я всю ночь не спал. Бог знает, какое у меня воображение было, а ты смеешься.

– Ну, рассказывай, рассказывай скорей. Тетенька, кофею…

– Погоди, Надюша, дай послушать. Ведь и мне интересно, я все-таки тетка…

Пелагея Никитишна стояла в дверях и переминалась с ноги на ногу.

Костя вынул из кармана платок, отер на глазах слезы и обстоятельно передал весь свой разговор с дядей.

– Что ты, Надюша, решишь, тому и быть, – закончил он, смотря Надежде Ларионовне в глаза, и взял ее за руку.

Лицо Надежды Ларионовны было серьезно. Она отдернула свою руку, раздраженно ударила Костю по руке и отвечала:

– Да тут и решать-то нечего. Ты говоришь, что если ты не женишься на этой девчонке, как ее?.. то дядя лишит тебя наследства.

– Лишит, лишит.

– И уж тогда ты ничего после его смерти не получишь?

– Ничего, ничего. И сроку мне дано только до вечера. Сегодня вечером я должен сказать… Ежели нет, то он сейчас позовет нотариуса и сделает духовную Таисе и ее матери и на монастыри и богадельни.

– Вот Кощей-то Бессмертный! Вот пес-то! – плевалась Пелагея Никитишна. – На краю гроба и пропасти и вдруг… – Постойте, тетенька… – перебила ее Надежда Ларионовна. – И уж тогда у тебя ничего, ни кругом ни около? – спросила она Костю.

– Ничего, Надюша, кроме долгов. Я задолжал жидам… Я кругом в долгу. Но для тебя, Надюша, я на все готов.

– Готов… Но на кой черт ты мне без денег-то? Прости, но я буду говорить откровенно. На кой шут? Еще тебя же корми… Я, Костюшка, девушка молодая. Мне жить хочется. Я тебя люблю, очень люблю, но как же без денег-то?.. Ну, посуди сам…

– Так что ж мне делать-то? – спрашивал Костя, бросая на Надежду Ларионовну умоляющий взгляд.

– Конечно же, женись… – отвечала она.

– Как?! Ты мне говоришь: женись! Сама мне говоришь: женись! – воскликнул Костя и вскочил со стула. – И без всяких ревностей? Без всяких препятствий!

– Да чего ж мне ревновать-то?

– О, Надюша, Надюша!

Костя заметался по комнате.

– Постой. Не пори горячку. Сядь, – остановила его Надежда Ларионовна. – Ты говоришь: ревновать. Это даже нынче и не в моде. И наконец, ревнуй не ревнуй, а все-таки для того, чтобы получить наследство, ты должен жениться. – Ну, Надюша, после таких слов я вижу, что ты меня не так любишь, как я ожидал!

– Напротив, очень люблю. И потому-то, что я тебя люблю, я так хладнокровно и говорю, чтобы ты женился.

Тебя же любя и жалеючи так говорю. Женишься и получишь наследство.

– Но ведь я буду тогда женат, женат навеки.

– Так что ж из этого? А все-таки будешь с громадными деньгами. Да и что такое женатый? Так, одно воображение… А любить я тебя буду по-прежнему.

– Будешь? Будешь, Надюша? Повтори: будешь? – воскликнул Костя, хватая Надежду Ларионовну за руку.

– Да отчего же, если ты сам отвиливать не будешь?

Мало ли есть женатых любят.

– Надюша, что ты говоришь! Я? Я буду отвиливать? Боже мой, боже мой!

Костя схватился за голову.

– Совсем полоумный… – пожала плечами Надежда Ларионовна.

– Мало ли есть с женатыми живут, да как-то еще любят! – варьировала Пелагея Никитишна на фразу племянницы. – С женатыми-то я считаю, даже лучше. С женатым-то больше согласия. Да вон Грушка Булдычина – так та все с женатыми…

– Ах, тетенька, не суйтесь вы, пожалуйста, не в ваше дело! – оборвала тетку Надежда Ларионовна. – Идите и варите кофей – вот ваша механика. Ну, чего стали? Идите же… Надо же мне поговорить с Костей по секрету.

Шаг за шагом вышла обиженная Пелагея Никитишна из гостиной. Надежда Ларионовна посмотрела ей вслед и притянула к себе сидящего рядом Костю.

– Не горюй, Костюшка… Полно… – ласково сказала она и приложила свою щеку к его щеке. – Ну, что это за горе! То есть оно горе, но не такого уже фасона, чтобы так убиваться. Я и женатого тебя по-прежнему любить буду. Ты меня будешь любить тоже.

Костя опустил свою голову на ее грудь, целовал ее руки и говорил:

– Буду, буду, Надюша. Могу ли я тебя не любить! Но я не того хотел! Не такие были у меня мечтания в голове. Я, Надюша, после смерти дяди жениться на тебе хотел.

– Полно, полно. Я за тебя даже, может быть, и не пошла бы.

– Как так? Отчего? При таком-то богатстве?

– Очень просто. Твое богатство и так было бы при мне. А ведь ты, женясь, сейчас бы такие слова: не смей играть на сцене, не смей петь на сцене, не смей по Невскому кататься, не смей с тем-то и тем-то знакомиться, а я этого не могу. Не могу я, чтобы не играть и не петь на сцене. Я, Костюшка, теперь во вкус вошла.

– Вздор, вздор… Пустяки… Я-то бы запретил играть-то? Ни в каких смыслах… Я, Надюша, человек современный и совсем других понятий в голове. Это понятия старинного фасона. Конечно, я бы такого Ивана Фомича или этого прогорелого Портянкина с лестницы от себя спустил, но…

– Опять Портянкин! Опять Иван Фомич! Да брось ты их! Нет, Костюшка, я за тебя не пошла бы замуж…

– Что ты говоришь, Надюша!

– Ничего. Откровенность чувств и ничего больше. Ну, поди, я тебя укушу.

Надежда Ларионовна улыбнулась и опять притянула к себе Костю.

Костя чувствовал, как громадный тяжелый камень свалился с его сердца. На душе у него становилось легче и легче.

– Так ты говоришь, чтобы я объявил старику, что согласен жениться на Таисе? – спросил он Надежду Ларионовну.

– Да само собой. Беги скорей и объяви старику, что ты готов. Потешь старика. А я приду в церковь и посмотрю на твою свадьбу.

– Нет, нет, Надюша, не приходи. Со мной ужас что сделается. Я увижу тебя и… Я не в силах, Надюша… Я бог знает, что сделаю.

– Ну хорошо, хорошо. Поезжай же сейчас к старику и скажи ему.

– Погоди, Надюша, мне так хорошо с тобой.

– Ну, напьемся кофею, и тогда иди. А только прямо иди и объяви.

– Надюша! Это для меня все-таки ужасное происшествие. Если бы ты, Надюша, сказала мне «нет», я пошел бы к старику и сказал бы ему, что не могу жениться. Пускай лишает меня наследства, пускай растерзают меня жиды за долги – вот как я тебя люблю, Надюша.

– Врешь. Стало быть, не любишь, если сделал бы так, – отвечала Надежда Ларионовна. – Ведь тогда бы ты был без денег. А какой прок в тебе был бы, ежели ты без денег?

– Стало быть, прогнала бы от себя?

– Прогнать не прогнала бы… А какой прок без денег? Я молодая, я жить хочу.

Костя напился у Надежды Ларионовны кофе и стал собираться домой.

– Ну, пойду и объявлю старику, что согласен. Господи! Что-то будет! – вздохнул он.

– Ничего не будет. Очень хорошее дело будет. Только смотри, Костюшка, не забудь меня при молодой-то жене, – погрозила ему пальцем Надежда Ларионовна.

– Я? Я забуду? Я вот что сделаю: я после венца к тебе приеду! – воскликнул Костя.

– Поди ты! Не приедешь.

– Ну, вот увидишь. Мое слово твердо. Прощай, Надюша! Прощай, голубка.

Костя нежно простился с Надеждой Ларионовной. Она и сама ласкала его, сама проводила его в прихожую, отперла дверь на лестницу и, когда он сходил вниз, кричала ему:

– Прощай, Костя! Прощай! Смотри не наглупи! Делай, как я сказала!

Глава LII

От Надежды Ларионовны Костя поехал домой. Медленно, еле переставляя ноги, всходил он по лестнице, останавливался и думал.

«А вдруг втроем-то они начнут меня в бараний рог гнуть? – мелькало у него в голове. – Таиса, Настасья и дядя… Скажут, коли женился, сиди на привязи. Ведь уж втроем-то они будут ой-ой как! Дядя через свою болезнь к месту пришпилен, а ведь Настасья-то – здоровый человек. Она по пятам бегать начнет и вынюхивать».

Он вздохнул. Сердце его болезненно щемило.

«Да и Таиса тоже… Теперь-то она тихоня и воды не замутит – „да“ да „нет“, потому в черном теле, а выскочит замуж, так смотри, как удила закусит, – продолжал он думать, но тут же тряхнул головой, как бы сбрасывая докучливые мысли, и решил: – Надюша хочет, чтобы я женился, – и будь что будет!»

Костя, как и всегда, шел по черной лестнице. В кухне он застал Настасью Ильинишну. Она переливала что-то из горшочка в стакан.

– К дяде? – сказала она. – Вот и отлично. А он сейчас даже спрашивал, не дома ли вы. Должно быть, куда-нибудь посылал?

– Да… Было тут одно дело, – отвечал Костя. – Он не спит?

– Нет, нет… Какой сон! Он сегодня у нас даже молодцом. Сейчас мне вдруг такие слова: «Ах, Настасья, как бы я хотел моченой брусники поесть!» Ведь вот поди ж ты… Дуга-то как будто помогла. Ученые доктора ни чуточку не могли помочь, а простой знахарь-коновал пользу сделал. Вот теперь водицу с семи углей ему приготовляю. Вы сейчас к нему?

– Да, мне надо.

«Ничего о женитьбе не говорит, даже и виду не подает, – подумал Костя. – Должно быть, старик ни вчера, ни сегодня ничего не говорил ей об этом».

Костя вошел в комнату дяди – и дивное дело: дядя действительно казался бодрее. Он даже держал в руках газету и сквозь серебряные круглые очки читал ее. При входе Кости дядя положил газету на колени, поднял очки на лоб и пристально посмотрел на Костю.

– Ну что, надумался? – спросил он.

– Дяденька, я согласен… – тихо прошептал Костя.

– Что? Согласен или не согласен? – переспросил дядя.

– Согласен.

Костя трясся как в лихорадке, моргал глазами и плакал. – Ну, вот давно бы так… – отвечал дядя. – И тебе предложил настоящее дело. Дивлюсь только, как мне эта женитьба раньше в голову не пришла. Ну чего ты слезишься-то, дурак? Словно девушка. Ну, поди сюда, я тебя поцелую. Спасибо, что утешил старика. Теперь у меня как пудовая гиря с души… И Таису-то жаль, да и ты-то вот… Женатая жизнь человека к дому привязывает.

Костя подошел. Старик поцеловал его.

– Ну, позови сюда теперь Настасью и Таису.

Костя повиновался.

– Что такое случилось? Что такое? Опять, верно, что-нибудь поспорили?.. – испуганно спросила Настасья Ильинишна, видя у Кости заплаканные глаза.

– Идите, коли зовут, – сердито проговорил Костя. – Вы идите и Таису берите.

Настасья Ильинишна, Таиса и Костя собрались в комнате старика.

– Дело есть, – сказал тот. – Садитесь… Все садитесь.

Садись, Настасья, садись, Таиса, приткнись к месту, Константин.

Настасья Ильинишна и Таиса сели и глядели на старика недоумевающими глазами. Старик взглянул на образ и перекрестился.

– Ты вот все канючишь и стонешь насчет наследства, – обратился он к Настасье Ильинишне. – Скулишь и плачешь, чтобы я не обидел тебя и Таису после моей смерти. – Голубчик, Евграф Митрич, да когда же я?.. – заговорила Настасья Ильинишна. – Разве когда только к слову… А то, Господи Иисусе… Я и в мыслях-то никогда… Уж, кажется, денно и нощно о вашем здоровье помышляю. Зачем так? Живите во славу Божию…

– Постой… – Старик несколько волновался. Он перевел дух и произнес: – Наследства по духовному завещанию я ни тебе, ни Таисе не дам. Нет у меня духовной, и писать я ее не буду. А дам я вам самого наследника… Берите его вместе с сапогами… Вот он… Таиса, вот тебе жених. Умру – все и будет ваше общее.

Старик закашлялся. Настасья Ильинишна вздрогнула и не двигалась. Таиса вспыхнула вся и поднялась со стула. Костя стоял, отвернувшись в сторону. Наконец, Настасья Ильинишна пришла в себя и воскликнула:

– Голубчик, Евграф Митрич! Да неужто вы шутите? Так ведь грех.

– Какие шутки! Молитесь скорей Богу…

– Так это вправду? Господи! Господи! Да что ж это такое.

Она кинулась к старику и стала его целовать в плечо, в руки, в грудь, в живот.

– Таиска! Ты бесчувственная! Да что ж ты идолом-то стоишь! – кричала она. – Падай скорей перед папенькой на колени! Падай! Благодари… Целуй все места. Ты должна ноги мыть и воду пить, – восклицала она. – Батюшка! Евграф Митрич! Представьте вы себе: давно уж у меня об этом в голове мелькание было, но боялась я и думать-то об этом. Таиска! Идол! Истукан!

Она схватила Таису за руку и подтащила ее к старику. Та, заливаясь слезами, припала к руке старика.

– Да что ж вы самого жениха-то забыли? – сказал старик. – Константин, поди сюда. Вот тебе невеста. Да бери же ее за руку-то!.. – строго прибавил он.

Костя протянул руку к руке Таисы.

– Ну, да благословит вас Бог… Дай, Господи, в час добрый… – сказал старик. – Молитесь. Молитесь перед образом. В землю кланяйся, в землю, Костюшка… Таиса! Ты-то что ж? Кланяйся в землю.

Костя и Таиса крестились перед образом и кланялись в землю. Кланялась в землю вместе с ними и Настасья Ильинишна.

– Ну, поцелуйтесь, – командовал старик.

– Голубчик, Константин Павлыч! Думала ли я, гадала когда-нибудь, что нам эдакое счастье! – завопила Настасья Ильинишна и бросилась на шею к Косте.

– Постой, Настасья! Чего ж ты первая-то лезешь! Дай ему сначала невесту поцеловать. Целуй, Константин!

Сухо, беззвучно приложился Костя к губам Таисы.

– Ну а теперь со мной… Со мной… – снова подскочила Настасья Ильичишна к Косте. – Дайте расцеловать вас во все места.

Но Костя отстранил ее и подставил щеку. Она все-таки схватила его руку и три раза чмокнула ее.

– Евграф Митрич, голубчик, хоть вам и очень недужится, а надо все-таки такое дело винцом спрыснуть. Нельзя без этого, – говорила она.

– Ничего не нужно, ничего… Никаких празднеств, никаких торжеств! – замахал руками старик. – Видишь, я еле дышу. И потом ничего. Никаких приготовлений, ничего… Приданое после свадьбы сделаешь. Купишь им кровать – и ничего больше. Под спальную им ту комнату, где сундуки стоят. Ничего… И чтоб свадьбу в неделю… Тихо, скромно, без фокусов. Сегодня распоряжусь и скажу Силантию Максимову…

– Воля ваша, Евграф Митрич, воля ваша… – твердила Настасья Ильинишна и опять кинулась к нему, осыпая его все тело поцелуями и восклицая: – Ангел вы наш Божий! Благодетель вы наш небесный!

– Довольно, Настасья, довольно, – отстранял старик ее. – Уйдите… Дайте мне поуспокоиться. Я уж и так…

Старик заплакал и махнул рукой.

– Верно, верно, батюшка… – заговорила Настасья Ильинишна, переменив тон. – А я-то, дура, голошу! Да ведь это от превеликой радости… Выпейте молочка, выпейте, успокойтесь… А мы уйдем, уйдем. Тс… Таиса! – поманила она дочь. – Константин Павлыч… – кивала она Косте на дверь и тихо начала уходить из комнаты.

Костя и Таиса стояли уже в разных углах комнаты. Костя тяжело вздохнул и горько улыбнулся. Дождавшись, пока уйдет Таиса, он постоял еще с минуту, взглянул на дядю, видимо, хотел ему что-то сказать, но ничего не сказал и поплелся вон из комнаты.