Текст книги "В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова"

Глава LXXIX

Театр был переполнен совсем не той публикой, которая обыкновенно присутствовала там. В первых рядах, среди обычных посетителей, виднелось много военных. Тут были совсем новые лица для «Увеселительного зала». В ложах сидел отборный полусвет. То там, то сям виднелись шикари-студенты в форменных сюртуках с иголочки. Вообще и в задних рядах публика была куда чище обычной публики этого театра.

Рекламы, пущенные перед бенефисом в газетах рецензентами, и хлопоты Ивана Фомича, рассовавшего билеты, увенчались полным успехом. Костя, однако, не замечал этого. Стоя около своего кресла в первом ряду, он то бледнел, то краснел.

«Чужие уж мне глаза колют и надо мной подсмеиваются… О, изменница! – думал он про Надежду Ларионовну. – Извольте видеть, она не только целый день провела с этим противным Иваном Фомичом, но даже и после спектакля с ним путалась. Не станет же врать эта хористочка. И хоть бы сказала мне: так, мол, и так, ты не сердись, Костя, но мне нужно было с ним ужинать, а то ведь молчок… Нет, тут нечисто… тут скверно, тут коварство, тут измена…»

Он сжимал кулаки от бешенства, хотя и старался себя сдерживать. Он не замечал, как к нему подходили знакомые, как здоровались с ним. На их вопросы он отвечал невпопад, двум-трем даже раздраженно сказал:

– Ах, оставьте, пожалуйста, мне, право, не до того!

«Нет, так жить нельзя… Так жить нельзя… – повторял он мысленно. – Ну, допустим, что этот Иван Фомич ей теперь нужен для бенефиса, но ежели она его и после бенефиса не перестанет принимать, я не знаю, что я ему сделаю!..»

И он действительно не знал, что он сделает. Мысль бросить Надежду Ларионовну, однако, не приходила ему в голову.

А Иван Фомич, как назло, помещался через три кресла от него, сиял восторженной улыбкой и с жаром разговаривал со знакомыми, жестикулируя руками.

«Побить разве где-нибудь его? Ведь я сильнее его, – думалось Косте. – Да хоть бы и он был сильнее меня… Можно пригласить приказчиков, подкараулить его где-нибудь за углом и так-то оттузить, что в лучшем виде… Тузить да приговаривать: „Вот тебе за Надюшу, вот тебе за Надюшу“. Жалуйся потом. На кого будешь жаловаться? На меня? А где свидетели? Приказчики разбегутся. Он их не знает. Да и не разбегутся, так не могут быть свидетелями, потому сами били».

Замечательно, что мысль наделать каких-нибудь неприятностей тоже и Надежде Ларионовне не приходила ему в голову. Он боялся Надежды Ларионовны, боялся, что она его бросит, а он во что бы то ни стало хотел сохранить ее.

Проиграл оркестр, и взвился занавес. Началось представление «Прекрасной Елены». Актеры играли заурядно и даже путались. Хор фальшивил, но вот показалась сама Елена. Гром рукоплесканий. Иван Фомич сделал знак капельмейстеру, и из оркестра потянулись венок, корзинка с цветами и букет. Надежда Ларионовна кланялась, прижимая руку к сердцу.

– Хороша… Очень хороша… Лицо, глаза, стан… – слышалось около Кости. – Главное, молодость и свежесть, а ведь вы знаете, на эти роли молодые и свежие актрисы такая редкость.

Разговаривали какие-то совсем незнакомые лица.

– А кто ее держит?

– Говорят, что какой-то купчик. Мне рассказывали, что он просаживает в нее массу денег, но она то и дело строит ему рога. Да вот, например, этот жирный интендант…

Костя вздрогнул и побледнел. Он хотел что-то сказать, но губы его не шевелились. Он грозно взглянул в сторону разговаривающих, но те не заметили его взгляда. К горлу Кости подступили слезы. Он уже моргал глазами. «Все говорят, все… что тут делать?» – спрашивал он себя мысленно и не находил ответа.

Между тем Надежда Ларионовна уже пела. Она начала робко, но вскоре оправилась. Из первого ряда приветствовали ее громким шепотом «браво, браво» и беззвучными аплодисментами. Она видела и слышала эти одобрения и все больше и больше входила в роль.

«Будь что будет, – думалось Косте, – а за ужином я сделаю этому Ивану Фомичу какую-нибудь серьезную неприятность. Напьюсь пьян и сделаю. Ежели Надюша очень рассердится на меня – скажу: пьян был. Да и нельзя… Надо же наконец себя показать. Что я, пентюх какой, что ли? Я ее люблю бесконечно, я свою душу вырвал, чтобы ей жилось хорошо, я женился для нее, наконец, обеспечил ее, и вдруг врывается какой-то толстопузый…»

Гром рукоплесканий отвлек Костю от этих мыслей. Надежда Ларионовна спела вторую арию. Иван Фомич опять махнул рукой капельмейстеру, и из оркестра потянулся на сцену новый букет, пестрея двумя длинными розовыми и белыми лентами.

«И все он, все он, подлец… Все этот толстопузый… Ах, какое несчастие, что эта свадьба связала мне руки и я не мог хлопотать для бенефиса Надежды Ларионовны. Будь я на месте этого толстопузого, и толстопузый остался бы с носом, Надюша на него и внимания бы не обратила. Да и я-то хорош… Хоть бы веночек какой для нее захватил, хоть бы букетик, а то ничего. Нет, и я виноват. Ну, как я теперь буду подносить бабочку? Без букета неловко», – рассуждал про себя Костя.

Первый акт близился к концу. Надежда Ларионовна просила, чтобы бриллиантовая бабочка была поднесена после первого акта. Костя вынул из кармана футляр и заглянул в оркестр. Там лежали еще несколько букетов. Он наклонился в оркестр и спросил музыканта, будут ли подносить по окончании акта букет. Тот отвечал, что он не знает. Иван Фомич заметил это и сейчас же, наклонясь к тому же музыканту, осведомился, о чем его спрашивают. Тот сказал. Тогда Иван Фомич потянулся через соседей к Косте и произнес:

– У вас букета нет. Если вы будете после первого акта подносить подарок, то я велю вместе с ним подать и букет.

Костя нахмурился, грозно посмотрел на него и громко отвечал:

– Это мое дело.

Акт кончился. Опять аплодисменты. Вызовы. Костя передал футляр с бабочкой капельмейстеру, и подарок был поднесен без букета. Приняв подарок, Надежда Ларионовна взглянула в сторону Кости, улыбнулась ему, кивнула и сделала ручкой.

И опять Костя сомлел, и опять размякла его душа. Вызовы продолжались. Он аплодировал неистово. Заметив, что он поднес бриллианты, в публике первых рядов начали кивать на него, на него даже указывали пальцами, про него разговаривали.

– Миллионный наследник, так что ему стоит поднести! – послышалось сзади него.

Это ему понравилось. Когда занавес опустился после первого акта в последний раз, Костя побежал в буфет заказывать ужин.

«На тридцать персон закажу. Всех актеров созову ужинать, всех знакомых. Лучший ужин… Жженку варить будем. Затемню толстопузого полковника. Уж кутить так кутить! Пускай он видит… Пускай Надюша видит…» – бормотал он.

В это время Костя походил на полоумного.

Глава LXXX

Представление «Прекрасной Елены» кончилось. Был поднесен серебряный сервиз, было подано на сцену столько венков и цветов, что ими можно было бы досыта накормить корову, но относительно исполнения роли Елены Надеждой Ларионовной публика осталась в недоумении. Во втором акте Надежда Ларионовна совсем сплоховала, несколько раз, как говорится, срывалась в пении, ночную сцену с Парисом провела неловко. Не помог и двойной разрез туники, на который рецензенты еще заранее указывали как на реформу в исполнении роли Елены. Раза три даже кто-то пробовал шикать Надежде Ларионовне, но аплодисменты клики Ивана Фомича заглушали шиканье.

– Какая она актриса и певица, помилуйте… Она просто красивая, соблазнительная женщина – вот и все, – говорила про нее в зале та публика, которая пришла смотреть представление, поддавшись на зазывания рецензентов. – Есть у ней врожденная грация, но и этой грации не хватило на ночную сцену с Парисом. Тут пластика нужна, изучение пластики, тогда только и может выйти хорошо эта сцена.

Некоторые из постоянных посетителей «Увеселительного зала» тоже должны были сознаться, что Надежда Ларионовна – недурная исполнительница скабрезных куплетов и шансонеток – вот и все.

Надежда Ларионовна, однако, пришла со сцены в комнату, отведенную для ужина, торжествующая, вся сияющая. Ее вел под руку антрепренер Караулов. Актеры и актрисы несли венки и букеты. Режиссер тащил ящик со столовым сервизом. Сзади следовали рецензенты Легавов и Тринклид и Иван Фомич с приятелями. Ковылял на своих тоненьких, разбитых ножках и «прогорелый» Сеня Портянкин. В комнате, отведенной для ужина, всех встречал Костя. Он был уже почти совсем пьян.

– Торжество, торжество, полное торжество!.. – говорил Портянкин про Надежду Ларионовну, подходя к Косте.

Костя попятился от него и произнес:

– И сами видим. Нечего рассказывать…

Надежда Ларионовна тотчас же подскочила к Косте, отвела его в сторону и строго сказала:

– Без скандалов… Быть со всеми любезным. Это я Портянкина пригласила. Ты же созвал совсем ненужных мелких актеров и даже хористку Еремееву, а я пригласила Портянкина. Он поднес букет с карточкой и, кроме того, дал пятьдесят рублей на подарок. Ну, не строить такого лица… Пожалуйста… Батюшки! Да ты уже совсем пьян! – всплеснула она руками.

– С радости напился. Очень много радости я сегодня слышал, – отвечал Костя.

– Фу, пьяный дурак! – отвернулась от него Надежда Ларионовна.

– Торжество, торжество… – бормотал Портянкин, подскакивая к Ивану Фомичу и широко улыбаясь своим потасканным лицом.

– Именно торжество, – отозвался Иван Фомич. – Я считаю так, что сегодня был праздник в честь дивы… Это культ… Да, культ, и мы приносим жертвоприношение. Это было должное должному…

– Ну, полноте… Я сама чувствую, что плохо, что я в трех местах сорвалась, – говорила Надежда Ларионовна.

– Ну, и что ж из этого? Помилуйте, ведь это оперетка, а не опера… А для оперетки божественно. Зато грация-то какая! Сидишь в кресле и сам себя спрашиваешь: где ты? На земле или в раю? Верите ли, я задыхался во втором акте, у меня даже дыхание сперло.

– А во втором-то акте я именно и сплоховала. Этот Парис сел мне на ногу. Где Парис?

– Божественная Надежда Ларионовна, вы же ведь сами просили так на репетиции, – оправдывался Парис.

– Что вы врете! Я насилу ногу-то высвободила.

– Господа! По рюмочке, по рюмочке… – говорил Иван Фомич, подходя к закуске.

Костя строго взглянул на него и сказал:

– Позвольте-с… Ужин делает бенефициантка. Пусть она пригласит.

– Костя! Ты опять с разными придирками! – крикнула ему Надежда Ларионовна. – Говорю тебе, что я этого не потерплю! Пожалуйте, Иван Фомич, милости просим. Все, господа, милости просим закусить. Что тут за церемонии!

Начали пить водку и закусывать. Иван Фомич пил с рецензентами.

– Что вы будете писать, господа пишущая братия? – спрашивал он.

– Разумеется, будем описывать полное торжество артистки. Как торжество было, так его и опишем. Я сейчас смотрел колонны в зале… Целы ли они? Не треснули ли они от грома рукоплесканий, – отвечал рецензент Легавов, пощипывая свою клинистую белокурую бородку и смотря в сторону Надежды Ларионовны. – Надежда Ларионовна!

Слышите? Я сомневался в прочности колонн.

– Ну, ну… Вы уж наскажете! Разве могут от аплодисментов колонны треснуть?

– Отчего же-с? Ведь это был гром. Стены иерихонские пали же от гласа трубного, так отчего же колоннам не треснуть? Я эти колонны изображу в стихах.

– И никто вам не поверит. Скажут: Легавов врет!

– Пускай говорят.

Костя выпил две рюмки водки и еще больше опьянел.

Стали садиться за стол. Надежда Ларионовна командовала:

– Иван Фомич, как старший, по правую руку от меня, а Костя – по левую.

– Не желаю я по левую руку сидеть, – отозвался Костя. – Я сяду напротив.

– Дурак, – прошептала Надежда Ларионовна и прибавила: – Да ведь ты хозяин, ты распорядитель, так должен же сидеть рядом с хозяйкой. И наконец, напротив себя я хотела посадить мосье Караулова.

– Караулова можете посадить по левую сторону, а я не желаю.

– Совсем дурак! – произнесла уже громко Надежда Ларионовна.

– Боже мой, могу же я сесть, где мне вздумается. Я вот сяду против тебя и приглашу рядом с собой сесть мамзель Еремееву. Мамзель Еремеева! Пожалуйте сюда. Прошу вас занять место.

Еремеева была та самая хористочка, которая сообщила Косте на сцене сплетню про Надежду Ларионовну. Услыша приглашение Кости, она зарделась как маков цвет и отвечала:

– Зачем же, Константин Павлыч? Сидите одни. А я вот сяду здесь, на уголке.

– Пожалуйте, пожалуйте… Дама должна быть с кавалером. Там Надежда Ларионовна с кавалером, а я здесь с дамой – вот мы и будем визави.

Костя подбежал к хористочке, подставил ей руку и повел хористочку на место. Это он делал в пику Надежде Ларионовне. Хористочка млела от восторга, Надежда Ларионовна поморщилась, но ничего не сказала.

Все уселись за стол. Костя тотчас же протянул руку к бутылке.

– Великое торжество сегодня, а потому будем поддавать на каменку… – сказал он. – Когда же и пить, как не в великое торжество? Мамзель, желаете? – обратился он к хористочке и бухнул ей в стакан мадеры.

– Костя, остерегись, – погрозила ему Надежда Ларионовна. – Ведь ты и так уже сильно хвативши.

– Мое дело. Хочу торжествовать и буду. Торжествуйте, мамзель Еремеева.

Злоба душила его. Он не помнил себя и говорил что попало, только бы досадить Надежде Ларионовне, и при этом бросал молниеносные взоры на Ивана Фомича.

– Вот оттого-то ты и побоялся сесть рядом со мной. Ты знаешь, что уж я отняла бы от тебя бутылку, – сказала Надежда Ларионовна.

– Зачем же рядом! Вовсе это даже лишнее. С вами рядом по правую руку сидит такой кавалер, с которым вы уже привыкли ужинать, – ну и ужинайте с ним рядом. Вчера ведь ужинали – ну ужинайте и сегодня.

– Да ведь и ты, я думаю, ужинал вчера? Неужто без ужина лег спать?

– Ах, оставьте, пожалуйста! Я знаю, что я говорю!

– Ты вот пьян и хочешь ссориться. Ежели бы ты был трезвый…

– А через кого я пью?

– Черт знает, что ты городишь!

– Довольно! – махнул рукой Костя и опять взялся за бутылку.

Официанты стали наливать шампанское. Начались тосты.

Глава LXXXI

– За здоровье нашей прелестной хозяйки, за здоровье нашей дивы Надежды Ларионовны! – возгласил Иван Фомич, поднимаясь с места. – Дай Бог, чтобы ее цветущее здоровье шло рука об руку с ее блестящим талантом на радость ей и на утешение нам, ее поклонникам!

Сказано было нескладно, но добродушно. Полное, потное, раскрасневшееся от вина лицо его сияло. Все потянулись к Надежде Ларионовне с бокалами, и только один Костя сидел и, кусая зубы, злобно смотрел на Ивана Фомича. – Позвольте прочесть стихи в честь прелестной хозяйки. Мне сейчас пришел в голову экспромт… – сказал рецензент Легавов.

– Ах, пожалуйста… Я так люблю стихи… – отвечала Надежда Ларионовна.

Легавов выпрямился во весь рост, потер свой лоб и, держась за бородку, прочел очень пошленькое восьмистишие, преисполненное лестью, где говорил, что восходящее светило своими яркими лучами осветило скромный Талии и Мельпомены храм.

– Вы это пропечатаете? – задала вопрос Надежда Ларионовна.

– Постараюсь. Знаете, как-то неловко писать самому о том, где сам фигурируешь, но ежели редактор найдет, что это ничего, то я препятствовать не стану.

Сказал что-то, заикаясь, и Караулов, говорил режиссер.

На языке у всех были одни и те же слова: дива, восходящая звезда, яркие лучи таланта.

– Костя! Что ж ты ничего не скажешь? – обратилась к Косте Надежда Ларионовна.

– Что ж уж мне-то говорить, коли все раньше меня языки отрепали! Я не говорю, а я дело делаю, я не виляю, я не коварствую, а мое слово твердо, – произнес Костя и в подтверждение своих слов для чего-то стукнул кулаком по столу.

– Константин Павлыч сегодня чем-то расстроен, – заметил Караулов.

– Нет, я не расстроен, а я настроен. Пара настройщиков меня уже два дня настраивают, и ежели я заиграю, то одному настройщику не поздоровится, зашевелятся у него усы-то.

Костя сказал и покосился на Ивана Фомича.

– Бог знает, Костя, что ты говоришь… – пробормотала Надежда Ларионовна. – Ну, на что ты злишься? На то, что я тебя сегодня за ужином на правую от себя руку не посадила? Так садись теперь, Иван Фомич тебе в лучшем виде свое место уступит.

– Сделайте одолжение, Константин Павлыч… – поднялся со стула Иван Фомич. – Прошу покорно на мое место.

– Ну, садись же, – кивнула Косте Надежда Ларионовна.

– После ужина горчица. Объедков я не ем.

– Дурак… – прошептала Надежда Ларионовна.

– Верно… – громко отвечал Костя. – Да еще какой дурак-то! Ой-ой-ой!

– Хорошо, что ты сознаешься.

Присутствующие присмирели и переглянулись. Всем было неловко. Надежда Ларионовна это заметила.

– Пейте, пожалуйста, господа… Пейте вино… Не обращайте, прошу вас, внимания на Константина Павлыча…

Он сегодня гриб проглотил, – сказала она.

– Да, гриб… Даже два гриба… – послышался ответ со стороны Кости. – Один гриб со вчерашнего вашего обеда в «Аркадии», а другой – со вчерашнего ужина. Черт вас знает, где вы вчера ужинали.

– Константин Павлыч, уймитесь, – испуганно шептала хористочка Еремеева и дергала Костю за рукав.

Он обернулся и ударил ее по руке. Он был совсем пьян.

Надежда Ларионовна старалась замять начинающийся скандал. Она поднялась со стула и, обращаясь к присутствующим, сказала:

– А теперь, господа, позвольте и мне благодарить вас всех за то, что вы сделали для меня. Мосье Караулова я благодарю за то, что он поставил для меня пьесу, господ актеров за игру… Косте вот… Хотя он сегодня этого и не стоит… – она послала ему летучий поцелуй, – резендентам спасибо, что они меня поддержали, всем спасибо за подарки и за венки, но в особенности самое большое спасибо Ивану Фомичу… Очень много, очень много сделал он для моего бенефиса… Так много, что никто другой этого не сделает. Он хлопотал до упаду.

Иван Фомич стоял перед ней, сложа руки на груди и наклоня голову.

– Мерси, Иван Фомич, – закончила Надежда Ларионовна и протянула ему руку.

Тот прилип к ее руке губами и чмокал.

Костя смотрел на это и бормотал:

– С поставщиков-то да подрядчиков брать можно. Они в руках. На них хоть по полусотни наложи билетов – все стерпят. Заставь одних их поднести серебряный сервиз, так и то поднесут, а вот ты попробуй-ка что-нибудь на собственный кошт. Эка важность обежать купцов с подписным листом да притянуть жидов к повинности!

– Вы это мне, милостивый государь? – поднял голову Иван Фомич.

– Проехало… – отвечал Костя, покачнулся, задел рукавом бутылку и, уронив ее на пол, плюхнулся на стул.

– Не слушайте его, Иван Фомич, пренебрегите. Видите, он пьян, – остановила Ивана Фомича Надежда Ларионовна. – Ну, полноте… Успокойтесь… Не обращайте на него внимания. Давайте я вас поцелую. Вы так много сделали для меня, что я вас хочу поцеловать.

Надежда Ларионовна притянула толстое лицо Ивана Фомича к себе и чмокнула его в губы.

– Браво, браво… – зааплодировали присутствующие.

– Браво! – заорал каким-то неестественным голосом Костя, схватился за скатерть, потянул ее к себе и в один момент стащил со стола, роняя на пол, посуду, бутылки, остатки ужина, канделябры со свечами.

Все ахнули, бросились его останавливать, но было уже поздно. По полу текло вино, лежали грудой черепки посуды, битое стекло, изломанные свечи. Костя схватил стул и начал им добивать валяющиеся остатки. Сделалась суматоха. Все спешили домой. Надежда Ларионовна произносила проклятия.

– Мое добро! За все плачу! – кричал Костя неистовым голосом.

Наконец Караулов, актеры и рецензенты отняли у него стул, оттащили его самого от груды черепков, усадили и стали успокаивать. Костя дико глядел по сторонам. Хористочка Еремеева мочила ему водой голову. Наконец он мало-помалу пришел в себя и заплакал.

Надежды Ларионовны в это время уже не было. Она в сопровождении Ивана Фомича поехала домой. Приятели Ивана Фомича понесли за ними венки, букеты и ящик с серебряным сервизом.

Повезли домой и Костю. Он был до того пьян, что даже падал. Его повез режиссер, ввел на лестницу, позвонился в колокольчик и сдал на руки приказчикам.

Глава LXXXII

Наутро Костя проснулся в комнате Силантия Максимыча на своей холостяцкой постели. Проснулся он ранее обыкновенного, привел себе на память вчерашнее и просто ужаснулся своего положения. Как он приехал домой, как очутился в комнате Силантия Максимыча, – он не помнил, до того он был пьян с вечера. Он спал не раздеваясь, как приехал. Во рту его горело. Он сходил в кухню к водопроводному крану и выпил несколько стаканов воды, стараясь избегать взглядов кухарки. Напившись воды, он стал припоминать вчерашнее. Подробности ужина стали наконец вырисовываться перед ним. Он вспомнил все свои выходки, все разговоры, скандал со сдернутой скатертью и битье посуды. До этого момента он все вспомнил, но что было дальше – окончательно испарилось из его головы.

«Не сделал ли я и дома какого-нибудь скандала? – думал он, старался припомнить, но не мог. – Ежели я наделал что-нибудь и дома – пиши пропало, не видать мне наследства. Дядя обозлится и подпишет все свое состояние Таисе».

Начались угрызения совести. Он вспомнил о Надежде Ларионовне, о Таисе. И перед той и перед другой было ему совестно. К Таисе даже шевельнулась жалость. Но чувство угрызения совести и чувство жалости заглушались чувством страха, что дядя лишит его наследства.

«Надо поправлять, надо вывертываться… – мелькало у него в голове. – Ах, ежели бы у кого-нибудь узнать, скандалил я вчера дома или не скандалил? Надо спросить у Силантия Максимыча», – решил он.

Было еще темно. Только в кухне горела лампа, и только в кухне была, проснувшись, кухарка. Комната, в которой спал Костя, прилегала к кухне, и Костя ходил в кухню впотьмах, ощупью. Впотьмах он вернулся к себе на кровать и впотьмах теперь сидел на кровати. Часы пробили семь.

В соседней приказчицкой комнате зашевелились. Скрипнула впотьмах и кровать Силантия Максимыча. Костя слышал, как Силантий Максимыч потянулся и громко зевнул.

– Проснулся и встаешь? – спросил его Костя и даже испугался своего голоса, до того он был хрипл.

Костя тотчас чиркнул спичкой и зажег свечку. Силантий Максимыч протирал глаза и косился на Костю. Костя отвернулся и старался не смотреть на него. Откашлявшись и попробовав сделать голос сколько можно мягче, Костя произнес:

– Запутался, брат, я вчера, Силантий Максимыч, совсем запутался.

– Да ведь уж давно путаетесь, – отвечал тот.

– Вчера особенно запутался. Бес попутал. Не помню, как я домой явился.

– На беса-то только слава. Впрочем, ежели считать бабу за беса…

– Нет, ты не говори… Она не такая… Она даже уговаривала меня не пить, но я сам словно с цепи сорвался.

– Да, хороши были. То есть так хороши, что уж лучше и нельзя. Рыба… на манер разваренного судака – вот в каких вы чувствах были… Ни «папа», ни «мама» выговорить порядком не могли.

– Ничего не помню… Решительно ничего не помню. Ругай меня, ругай… Я стою этого…

– Да что ж вас ругать-то? Сами не маленький, должны понимать.

Костя сделал паузу и спросил:

– Ну а скандала дома я никакого не сделал, не кричал, не дебоширствовал?

– Да какой же скандал, коли мы вас приняли на руки от какого-то вашего приятеля и уложили на постель, как разварную рыбу на блюдо.

«Ну, слава богу…» – подумал Костя и закурил папироску, но сейчас же испугался и бросил ее. От табаку голова его совсем кругом пошла. Начало зеленеть в глазах. Вчерашний винный угар давал себя знать. Костя переждал, пока головокружение кончится, и опять спросил Силантия Максимыча:

– Ну а старик? Старик не видал меня в таком виде?

– Хорошо еще, что от старика-то мы вас уберегли, а то каково бы это ему было! Больной, несчастный, а вы его совсем не жалеете. Часов в двенадцать ночи он, впрочем, про вас спрашивал, покачал головой и сказал: «Опять, должно быть, гуляет наш Константин. И женатая жизнь его не сократила». Потом лег спать.

У Кости несколько отлегло от сердца.

«Ну, слава богу… Хорошо еще, что старик-то меня не видал. Может быть, как-нибудь и можно будет вывернуться.

Одно вот только – голос мой проклятый да и рожа, я думаю, такая, что срам…» – подумал он, встал, посмотрелся в зеркало – и опять ужаснулся. Лицо было опухши, глаза сужены и красны.

– Таиса Ивановна вас встречала и очень плакала. Она не спала и все ждала, когда вы приедете, – продолжал Силантий Максимыч. – Встречала вас и Настасья Ильинишна.

Оне даже просили, чтоб мы отвели вас в вашу спальню, но уж мы их отговорили.

«Надо просить прощенья у Таисы, – мелькало в голове у Кости. – Надо просить прощенья и у Настасьи Ильинишны и просить, чтобы они не рассказывали ничего старику. Надо сократиться. Узнает старик – беда… А Надюша, Надюша… – вспомнил он про Надежду Ларионовну. – Ведь она, проклятая, наверное, с Иваном Фомичом поехала домой!»

Кровь опять усиленно прилила к голове Кости. Он вскочил с кровати и зашагал по комнате. Он был еще пьян со вчерашнего и чувствовал, как шатался на ногах.

«Надо узнать, надо узнать… Надо съездить… Хоть и совестно за вчерашнее, но надо съездить, – повторял он мысленно, но тут же вспыхнул еще больше. – Впрочем, что за совесть! Ведь она не совестилась, когда накануне целый день и целую ночь пропуталась с Иваном Фомичом. А за ужином-то! За ужином-то вчера! Вдруг мне в пику, при моих глазах целует его в его поганые губы! Нет, всякий бы на моем месте удрал скандал!»

И опять его мысли перенеслись на Таису и на Настасью Ильинишну.

«Надо сейчас идти к ним и просить у них прощения… Настасья Ильинишна уже теперь, я думаю, вставши, – думал он, хотел идти, сделал несколько шагов и остановился. – В чем, в чем я буду у ней просить прощения, ежели я ничего ни ей, ни Таисе не сделал? – спрашивал он сам себя. – Ведь Силантий Максимов говорит, что меня, как рыбу бессловесную, сволокли на постель».

Он постоял немного в раздумье и опять перерешил:

«Впрочем, от поклонов и извинений голова не отвалится, а это им лестно будет. Ведь уж я все-таки женатый, как бы то ни было – Таисин муж, ну, вот и буду просить прощения, что гулял без жены, явился домой в безобразном пьяном виде, и умолю их, чтобы они хоть старику-то ничего не говорили. Главное – старик, все в старике… Старик ничего не будет знать, и тогда дело поправимое…» – закончил он мысленно и вышел из комнаты.

Силантий Максимыч уже одевался.

– Константин Павлыч! Куда вы? – крикнул он ему вслед. – Умойтесь вы прежде, причешитесь да преобразитесь как-нибудь поскорее.

Костя вернулся, умылся, надел чистую сорочку, почистился, напомадил голову душистой помадой и тогда уже отправился к Настасье Ильинишне. Она была вставши и глотала в своей каморке при свете лампы кофе. Костя вошел как виноватый.

– Черт вчера меня попутал, и загулял я, Настасья Ильинишна, – заговорил он, потупившись. – Уж вы простите великодушно, не сердитесь, не доводите до старика, что я вчера так пьян был. Поговорите и Таисе Ивановне, чтобы она не очень сердилась.

Настасья Ильинишна слезливо замигала глазами и отвечала:

– Бог вас простит, Константин Павлыч, а только жестоко вы обижаете меня и Таису Ивановну. Помилуйте, разве это жизнь? Разве это семейная жизнь? Больно, очень больно. Вчера мы долго с Таисанькой проплакали. Конечно, она девочка невинная и настоящим манером всего этого не понимает, но и ей очень горько и обидно.

– Вы мне скажите только одно: вы старику-то будете жаловаться или не будете? – перебил ее Костя.

Ему уже не понравилось, что ему стали читать наставления. – Да зачем нам старику жаловаться? Что нам его добивать, – проговорила Настасья Ильинишна. – Ведь от жалобы лучше не будет.

– Ну, вот и отлично, ну, вот за это и спасибо вам. Постараюсь и вам услужить.

– Вы вот что сделайте: вы пойдите теперь в спальню к Таисочке и у ней попросите прощенья да приголубьте ее, приласкайтесь к ней: так, мол, и так… никогда больше этого не будет, сброшу я с себя всю эту старую шерсть, и заживем мы ладком. Ежели она спит – разбудите ее…

– Сделаю, сделаю… Пожалуйста, только не разглагольствуйте… И как это вы любите языком попусту, так это удивительно… Ну, сказали, и будет. Так мир и старику ничего не будет известно? – спросил еще раз Костя.

– Да ведь уж я сказала вам. Идите, идите к Таисе-то и приголубьте ее, бедную.

Костя тихо вошел в спальню. Сквозь опущенные шторы пробивался уже дневной свет серенького зимнего утра, но спальня все-таки освещалась вечерним светом. Ярко горящая перед образом большая лампада с малиновым ободком бросала свои лучи на две кровати – одну пустую, неизмятую, но приготовленную для спанья, с отвороченным наполовину одеялом, другую – на которой спала Таиса. Таиса спала, уже на этот раз не в капоте, а раздевшись и закутанная одеялом. Личико ее было бледно, ротик полуоткрыт. Опущенные черные густые ресницы ее глаз казались еще длиннее. Одна рука ее лежала под щекой, другая свесилась с постели. Костя подошел к кровати и остановился. Таиса лежала такая кроткая, беззащитная, невинная, и ему вдруг стало на самом деле жалко ее.

«За что, в самом деле, она, бедная, страдает? За что я ее так обижаю? Ведь сама она и не воображала выходить замуж», – подумал он, прислушиваясь к ее ровному, спокойному дыханию.

Нервы Кости были раздражены вчерашней попойкой. На глазах его появились слезы. Он тихо опустился перед кроватью на колени, взял руку Таисы и поцеловал.

Таиса открыла глаза и вздрогнула.