Текст книги "В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова"

Глава LXXII

Вскоре к чаю вышла Таиса. Она вышла в сопровождении Настасьи Ильинишны. Таиса была одета в белый капот с розовой отделкой, правда, несколько помятый, так как она в нем спала ночь. На голове ее красовался чепчик с кружевами и розовыми лентами. Все это было ей очень к лицу и делало из нее очень интересную дамочку. Она входила в столовую опустя глазки.

– Ну, вот теперь подойди к муженьку и скажи: с добрым, мол, утром, Константин Павлыч, – говорила ей Настасья Ильинишна, как говорят обыкновенно няньки маленьким детям, когда они выходят к своим родителям.

Таиса подошла и повторила:

– С добрым утром, Константин Павлыч.

– Спасибо. И вас так же, – отвечал Костя.

– Ну а теперь поцелуйтесь, – продолжала Настасья Ильинишна.

Таиса наклонилась. Костя не прекословил и сам поцеловал ее.

– Ну а теперь не худо бы и ручку у мужа-то поцеловать. Ведь муж…

– Нет, уж это зачем же-с? Я человек современный… – воспротивился Костя.

– Целуй, целуй.

Таиса ловила руку Кости и, наконец, поцеловала ее.

– Коли уж так, то давайте так, как архиереи целуют: вы мою руку, а я вашу, – сказал Костя и сам поцеловал руку Таисы.

Настасья Ильинишна сходила за Евграфом Митричем и привела его в столовую. Таиса тотчас же бросилась к нему и покрыла его руки поцелуями. Он целовал ее в голову.

– Ну, садись теперь рядышком с мужем, – сказал он и, когда Таиса села, произнес: – Совет вам да любовь. Живите ладненько. – Посмотрев на молодых, он улыбнулся, кивнул сидевшему насупившись Косте и прибавил: – Теперь, поди, и сам рад, что женат. Настасья! Какова парочка-то? – обратился он к Настасье Ильинишне.

– Да уж что говорить… Только из-под ручки посмотреть – вот какая парочка, – отвечала та.

Начали пить чай. Старик читал молодым наставления, как жить. Костя слушал, делал вид, что внимает, но на самом деле изнывал. Вообще, всем было как-то неловко.

– До обеда дома поболтаетесь, – говорил старик Косте. – А после обеда пошли на извозчичий двор за хорошими парными санями да покатай молодую-то жену… Что зря-то дома сидеть! Можете съездить на Крестовский и напиться чайку в ресторане.

– Я полагаю, дяденька, что все это совершенно лишнее.

– Коли говорят, чтоб ты покатал, значит, должен покатать. Да заезжай в театр и возьми ложу на вечер. Побываешь с молодухой в театре. Надо потешить молодуху.

Костя не возражал.

– Ну а назавтра принимайтесь за дело, – продолжал старик. – Ты в лавку, а Таиса – за хозяйство. Ты, Настасья Ильинишна, приучай ее. Пусть хозяйничает.

– Да уж само собой, Евграф Митрич, голубчик… Будьте покойны.

– А ты старайся, – обратился старик к Таисе. – Теперь уж – ау, брат! Нельзя… Надо быть хозяйкой… На такую зарубку попала. Обед заказывай… Мясо и рыбу покупай. Нет чаю, сахару – купишь. Одно слово – как следовает.

– Слушаю-с… – отвечала Таиса.

До обеда время казалось Косте ужасно томительным. Он решительно не знал, что делать: курил, читал газеты, даже два раза заходил к Таисе, хотел ей что-то сказать, но не находил слов. Ослушаться старика он не посмел и послал за санями, чтобы ехать кататься.

«Покатаюсь немножко для виду, а там и домой… – думал он. – Ах, да… Старик ведь велел свезти Таису вечером в театр. Надо за билетом заехать…» – вспомнил он и тут мелькнула ему мысль воспользоваться случаем и взять ложу в тот театрик, где поет Надежда Ларионовна. От радости он даже чуть не прыгнул и совсем расцвел.

«Что ж тут такого? Тут ничего нет постыдного, – рассуждал он. – Почем Таиса будет знать, что перед ней поет моя любовь? При выходе Надюши покажу равнодушие чувств – вот и все. А в антрактах Таиса посидит в ложе, а я, под видом того, чтобы покурить, сбегаю на сцену и повидаюсь с Надюшей. Нельзя с ней не повидаться. Завтра у ней такой важный день… Бенефис… Новая роль… Может быть, ей что-нибудь и надо от меня. А Таисе, чтобы ей не скучно было сидеть одной в ложе, куплю бонбоньерку конфект, груш ей куплю, мороженого даже из буфета пришлю – пусть ее сидит да ест. Непременно возьму ложу в „Увеселительный зал“, и так это отлично будет, так что просто чудо!» – решил он, радостно потирая руки.

Через минуту он пришел к Таисе. Она сидела, уткнувшись носом в какой-то старый роман, и читала. Костя подсел к ней.

– Вы в Александринском театре бывали ведь? – спросил он Таису, стараясь сколь возможно быть ласковее.

– Бывали. Мы в прошлом году были там с маменькой. И в позапрошлом тоже. Были на Масленой и на святках. Нынче вот только не были.

– Ну вот и отлично, коли были. И в Мариинском театре бывали?

– Раз была.

– Еще того лучше. Стало быть, Александринский и Мариинский театры вы знаете, и они вам уже неинтересны. Да и скучно там… Канитель. Иной раз на такую пьесу попадешь, что весь рот разорвешь, зевавши. А я вас сегодня свезу в особенный театр, в самый веселый, где поют и представляют самое веселое. Очень там весело.

– Как хотите, мне все равно, – отвечала Таиса.

– Ну, вот и отлично. Пожалуйте ручку на пожатие. Я люблю согласных дам. Я, Таиса Ивановна, буду очень вам благодарен, если вы не будете мне перечить и будете со мной согласны.

– Зачем же я буду перечить?

– Да ведь есть другие дамы, которые и перечат. А не будете перечить – и вам будет очень хорошо. Тогда я постараюсь угождать вам. Так едем сегодня в этот театр-то, про который я говорю?

– Отчего же… Поедемте.

– Похвальная дама, похвальная.

После обеда Костя и Таиса поехали кататься. Отъезжая от подъезда, он первым делом велел ехать в «Увеселительный зал», где и взял ложу.

Глава LXXIII

Взяв ложу в театре «Увеселительного зала», Костя совсем расцвел, до того он был рад, что ему сегодня сама судьба посылает случай увидеться с Надеждой Ларионовной. Он даже сделался разговорчивее. Велев кучеру ехать на острова, он по дороге говорил Таисе:

– Вот вы, Таиса Ивановна, увидите, что это за прелестный театрик. Я в нем очень часто бываю, когда удастся урваться из дома. Дяденька иногда спрашивает: «Где мотаешься по ночам?» А я в театре. Благородное развлечение… А он препятствует. Театр-то уж все лучше разного пьянственного удовольствия, чтобы до драки и буйства с битьем посуды. Я хоть и молодой человек, но во мне этого нет. Я не какой-нибудь саврас без узды. Я люблю тихо, скромно. Ну, конечно, я и выпить иногда не дурак, потому молодой человек… Нельзя без этого… Но люблю, чтобы благообразно и как следует. Театр-то дает благородство чувств… Тут искусство, таланты. Вон здешний антрепренер Караулов…

Он называет: святое искусство… Да оно святое и есть. Дяденька Евграф Митрич только этого не понимает, потому у него серое воображение. Он человек старого леса и с невежественным воображением. А я люблю поддерживать таланты. Я, ежели какая актриса хорошо играет, я ладони отобью от восторга… Да-с… До красноты набью руки, хлопавши в ладоши. И на подарок всегда артистке готов… Из последних средств готов… потому тут талант, а таланты поддерживать надо. Мы что? Мы неизвестные люди, и никто нас не знает, кроме покупателей, соседей по лавке, да тех личностей, где мы товар закупаем, а артисту с талантом, может быть, тысяча человек хлопают и все его знают. И попотчевать талант я люблю. Другие вон находят удовольствие, чтобы в пьяном виде драться, посуду бить, горчицей лакею физиономию вымазать, а я это презираю, потому я современный человек. Я на современной ноге.

Сани ехали по Каменноостровскому проспекту. Таиса молчала.

– Хоть дядя и говорил, Таиса Ивановна, чтоб я свез вас на Крестовский чаю напиться, но это он говорит по старым понятиям, – продолжал Костя. – Теперь на Крестовский никто не ездит, потому там нет никакой публичности, а одно уединение. А я вас лучше свезу в ресторан «Аркадия».

Там публичности больше, там народ, да и меня там знают.

Сколько раз я там бывал из театра с талантами и угощал их. Желаете в «Аркадию»? – спросил он.

– Мне все равно. Куда хотите… – прошептала Таиса.

– В «Аркадию»! – скомандовал Костя кучеру.

Нависла уже зимняя ночь, когда они подъехали к «Аркадии». Подъезд был освещен электрическими фонарями.

Из дверей выбежали швейцары и стали высаживать Костю и Таису из саней. Костя и Таиса направились в зимний сад.

Таиса с любопытством смотрела на пальмы, на сталактитовые украшения зимнего сада. Личико ее просияло удовольствием. Костя заметил это.

– Что? Хорошо? – спросил он.

– Очень-с… – отвечала Таиса, захлебываясь от восторга.

– Будете жить по-современному, без плачев и разных капризов и не препятствуя мне в моих понятиях, так я вот нет-нет да и еще свезу вас сюда попоить чайком и для разных удовольствий. Не будете капризничать? – спросил Костя Таису.

– Зачем же я буду капризничать?

– И будете показывать равнодушие чувств?

– Я буду стараться угождать вам.

– Ну, вот и чудесно. За этим столиком мы сядем и напьемся чаю. Человек! Чаю и всяких фруктов. Самовар…

В серебряном самоваре… – приказывал Костя лакею и, обратясь к Таисе, прибавил: – Вот за этим столиком сколько раз я с артистами сиживал. Надюша именно это место и любит…

Костя упомянул имя «Надюша» и спохватился. Таиса вопросительно посмотрела на него, но он переменил разговор. – Тут рыбы в бассейнах плавают. Желаете посмотреть рыбы, пока нам чай подадут?

Таиса не отвечала на вопрос, но, потупившись, сама спросила:

– Это вы про какую Надюшу сейчас сказали? Это она, та самая?..

Костя замялся, но наконец произнес:

– Ежели вы желаете, чтобы мы жили на современной ноге, то не спрашивайте меня про дамский пол, у меня свои будут понятия, а у вас свои. Зачем вам знать? Я просто ошибся, сказав оное имя. Можете и вы ошибиться насчет мужского имени, и я не буду знать. Вы сами по себе, я сам по себе – вот тогда мы будем жить в мире.

– Вы это совершенно напрасно. У меня нет мужских имен, – отвечала Таиса.

– Можете завести. Я препятствовать не буду.

Таиса слезливо заморгала глазами, но удержалась от слез. Чай пили молча. Костя попотчевал Таису грушей. Она взяла ее, съела, но опять молча. Костя, дабы как-нибудь занять Таису, указал ей на канареек в клетках, висящих между растениями. Она ответила «вижу» и опять умолкла.

Обоим было тягостно сидеть.

– Вот ведь ужо и в театре может быть у вас какое-нибудь подозрение, но вы уж пренебрегите, – сказал Костя. – Я опять и там могу проговориться, но вы уж бросьте эти понятия. Зачем? Тут надо по-современному… Может быть, вы шоколаду чашку теперь хотите? – спросил он.

– Ничего я не хочу.

– Ну, так вот, уж вы, пожалуйста, в театре-то без вопросов. Будем разговаривать об игре талантов, а женский пол оставим.

Костя начал рассчитываться за чай.

– Ну, теперь в театр, – сказал он. – Немножко рано, ну да мы покатаемся по островам, – сказал он. – Вы любите кататься?

– Люблю.

– Ах да! Я могу вас даже с гор скатить. Здесь горы ледяные есть. Желаете?

– Скатите.

Костя и Таиса уже поднялись из-за стола и хотели идти в швейцарскую, чтоб одеваться, но вдруг Костя вздрогнул и остановился как вкопанный. Закрытый сам ветвями пальм, он увидал, как дверь кабинета, выходящего в зимний сад, отворилась, и из него вышла Надежда Ларионовна в сопровождении толстого интенданта Ивана Фомича Согреева. Надежда Ларионовна улыбалась, что-то говорила Ивану Фомичу и шутя мазнула его по лицу муфточкой, которую держала в руке. Костя сжал кулаки и скрипнул зубами от злости.

«Бесстыдница! – мелькнуло у него в голове. – Она знает, что я сегодня не могу быть у ней, знает, что я прикован к дому, к Таисе, и порхает по „Аркадиям“ с этим толстопузым стариком. Я страдаю, я изнываю, а она кутит».

Он уже хотел броситься к Надежде Ларионовне из своей засады, осыпать ее попреками, наговорить Ивану Фомичу дерзостей, но вспомнил о находящейся с ним Таисе. Благоразумие взяло верх, и он остановил себя. Он то бледнел, то краснел. Надежда Ларионовна, весело болтая, подала руку Ивану Фомичу и уходила с ним. Костя, не выходя из засады, следил за ними взором. Таиса, видя в нем такую перемену, широко открыла глаза и смотрела на него в недоумении.

Наконец она спросила:

– Что с вами, Константин Павлыч? На что вы это так?..

Костя спохватился, провел себя ладонью по лицу и, стараясь быть спокойным, отвечал:

– Ничего, ничего… Я увидал одного нашего должника… Да, должника… Он нам много должен… денег не платит… предлагает гривенник за рубль, а сам по «Аркадиям» с дамами разъезжает… – отвечал он и прибавил: – Подлец!

Мерзавец! Скотина!

– Оставьте… Ну, стоит ли горячиться… – успокаивала его Таиса.

– Едемте скорей в театр! Едемте скорей, Таиса Ивановна! С гор я вас прокатаю уже в другой раз, – суетился Костя и направился к выходу.

Таиса следовала за ним.

Глава LXXIV

– В «Увеселительный зал»! – торопливо крикнул Костя вознице, усевшись с Таисой в сани.

Лошади помчались. Костя все посматривал вперед, не едет ли Надежда Ларионовна с Иваном Фомичом, но их не было видно.

– Пускай лошадей! Пускай! – торопил он кучера, думая нагнать Надежду Ларионовну и Ивана Фомича и, не теряя их из виду, ехать сзади, но нагнать не пришлось.

«Должно быть, другой дорогой поехали… – мысленно рассуждал Костя, когда уже они стали подъезжать к „Увеселительному залу“. – Не повезла ли она его к себе? В театр ей еще, пожалуй, и рано», – мелькнуло у него в голове, и вся кровь бросилась ему в голову.

Таиса по дороге раза два спросила у него о чем-то, но он отвечал невпопад.

У подъезда «Увеселительного зала» саней Надежды Ларионовны не было, да и вообще не стояло никакого экипажа.

«Наверное, повезла к себе толстопузого черта», – решил Костя, велел своим саням остановиться подальше от подъезда и, сказав Таисе:

– Я сейчас… А вы пока не выходите и посидите тут, – бросился к подъезду.

На подъезде стоял швейцар.

– Не приезжала еще в театр Люлина? – спросил он.

– Не приезжала еще, – отвечал сторож.

«Дома, стало быть… У себя дома… А то где-нибудь в другом месте. Может быть, к нему поехала или в другой ресторан…» – говорил он мысленно.

Ревность душила его. Он подбежал к своим саням.

– Таиса Ивановна… В театр еще рано. Ближе как через час не начнется. А мне нужно между тем съездить по делу в одно место. Очень нужно. Это дело торговое и, ежели я не поеду, может принести нам большой убыток. Я совсем забыл об этом деле. Мы поедем теперь… Я зайду на четверть часика, а вы в санях посидите, – проговорил он Таисе.

– Как хотите… – отвечала Таиса.

Костя вскочил в сани и приказал кучеру ехать, сказав адрес Надежды Ларионовны.

– Заплатить кому-нибудь надо, что ли? – спросила Таиса Костю.

– Да… и заплатить, и получить… Очень нужное дело.

Приехали к дому, где жила Надежда Ларионовна. У подъезда опять не было ее лошадей. Костя бросился в подъезд.

На лестнице его встретил швейцар.

– Дома Надежда Ларионовна? – задал Костя вопрос швейцару.

– Никак нет-с, Константин Павлыч… Они давно уже уехали. Уехали с толстым военным. Теперь уж они, по всем вероятиям, в театре, потому и Пелагея Никитишна сейчас в театр с костюмами на извозчике проехали.

«У него, у него… Наверное, у него…» – проскрежетал зубами Костя, сжал кулаки и выскочил из подъезда.

– Не застал, чуточку не застал. Какая неприятность!

Надо в театр ехать, – проговорил Костя Таисе, вскакивая в сани и приказывая кучеру: – Обратно в театр…

У театра опять не было саней Надежды Ларионовны. На вопрос сторожу был ответ:

– Тетенька их здесь уже, а они еще не приезжали.

Костя провел Таису в ложу. Сторожа и швейцары кланялись ему в пояс.

– Как вас здесь все знают… – заметила Таиса Косте.

– Да, я здесь часто бываю, очень часто. Только вы, пожалуйста, не болтайте об этом ни дяденьке, ни вашей маменьке. Зачем? Очень может быть, что и вам здесь очень часто со мной бывать придется, ежели вам понравится, а они могут воспрепятствовать.

Костя блуждал взором, отыскивая в театре Ивана Фомича, но его не было. Театр был почти совсем пуст, только на шести стульях сидели какие-то неизвестные ему посетители, совсем не из завсегдатаев театра.

– Вы посидите тут, а я в буфет покурить пойду… – сказал Костя Таисе и направился вон из ложи, зашел в буфет, но и в буфете Ивана Фомича не было.

Послав из буфета с лакеем Таисе бонбоньерку с конфектами, Костя пошел на сцену. Уборная Надежды Ларионовны была открыта. В ней возилась Пелагея Никитишна, вынимая из корзинки костюмы и раскладывая их по стульям.

– А! Константин Павлыч! – заговорила она. – И сегодня пожаловали? Вот уж мы сегодня вас не ждали. С законным браком.

– Где бесстыдница? – спросил Костя, багровея от злости.

– Какая бесстыдница? – недоумевала Пелагея Никитишна.

– Ваша бесстыдница, срамница, коварная интриганка.

– Вы про Надюшу спрашиваете, что ли? Так она еще дома… Не приезжала.

– Врете вы! Вы сами бесстыдница. Я сейчас был у вас, и Надежды Ларионовны нет дома! – возвысил голос Костя. – Ах, боже мой! Да вы еще смеете ругаться! А какую такую, позвольте вас спросить, вы имеете полную праву?

– Больше чем полное право. Я для вас закабалил себя, я для вас женился.

– Как для нас? Женятся для себя, а не для посторонних личностев.

– Молчите! Вы очень чудесно понимаете, о чем я говорю. Я женился только для того, чтобы получить наследство, чтобы иметь деньги, чтобы вам было жить хорошо, чтобы Надежда Ларионовна могла как сыр в масле кататься. Боже мой, боже мой! Я страдаю за нее, а она со стариками на ресторанам хвосты треплет!

– Позвольте, позвольте… А мы после вашей свадьбы видели от вас что-нибудь? – перебила Костю Пелагея Никитишна. – Небось вчера деньги после венца получили, а нам что дали? Другие хорошие кавалеры еще накануне свадьбы от своих дам-то сердца откупаются, чтобы те им жениться позволили, а вы насухую отъехали. Вчера приехали к нам ночью после свадьбы, я думаю: ну, наверное, сейчас что-нибудь отвалит Надюше в обеспечение ее судьбы – не тут-то было. Утром сегодня рассчитываю – ну, наверное, Надюше десять тысяч отвалит – мерси с бонжуром: и сегодня ничегошеньки.

– Пелагея Никитишна! Вы совсем идол бесчувственный!

Мумия какая-то! – воскликнул Костя. – Да разве сам-то я получил что-нибудь вчера или сегодня?

– А зачем же вы дурака такого сломали, что ничего не получили? Нам-то какое до всего этого дело? – возвысила еще больше голос Пелагея Никитишна.

– Молчите! Я не про вас говорю. Я про Надюшу. Что вы себя всюду путаете и приплетаете! Вы-то для меня что такое? Вы нуль, бессердечная баба, бессмысленный человек, корыстная женщина.

– Ошибаетесь! Я тетка Надюши, родная ее тетка.

– И на тетку я плюю.

– Ой, ой, ой! Вот как! Давно ли это?

– Я знаю одну Надюшу, люблю одну ее, а она… О!

Костя сжал кулаки и чуть не плакал.

– Да вы это насчет Ивана Фомича, что ли, козыритесь? – спросила Пелагея Никитишна. – Так он нам сегодня привез за проданные билеты столько денег, что Надюша даже ахнула. И продал трехрублевые-то билеты по десяти да по пятнадцати рублей. А вы на много ли билетов нам продали? Много ли денег привезли? А на завтрашний подарок к бенефису полторы тысячи кто собрал? Так как же не потешить такого человека и не поехать с ним пообедать в ресторан, если он просит? Ах, вы! Вот про меня вы говорите, что я идол и бесчувственная. Сами вы идол и бесчувственный.

– Молчать! – заорал Костя.

Поднялся шум. Прибежал режиссер и стал успокоивать Костю и Пелагею Никитишну.

– Что вы, что вы, господа… Ведь вы так кричите, что из-за кулис даже в театральную залу слышно, – говорил он.

Костя вышел из уборной. В глубине прохода, идущего мимо уборных, показалась Надежда Ларионовна в меховой ротонде и шапочке. Надежду Ларионовну вел под руку Иван Фомич.

Глава LXXV

При виде Кости Надежда Ларионовна и Иван Фомич переглянулись… Надежда Ларионовна нахмурилась и сделала недовольное лицо. Иван Фомич отдулся и воскликнул:

– А! И новобрачный здесь! С законным браком.

– Вот уж не чаяла-то тебя сегодня встретить здесь… Ты ведь объявил мне, что не приедешь, – сказала Надежда Ларионовна.

– На ваш совет да любовь приехал полюбоваться… – отвечал Костя, то багровея, то бледнея.

– С законным браком… – проговорил еще раз Иван Фомич и протянул Косте руку.

– При насмешках я руки не подаю… Ошибаетесь…

Иван Фомич только покачал головой.

– Вы, кажется, ссориться со мной хотите… – заметила Косте Надежда Ларионовна.

– А хоть бы и так?

– Ну, так убирайтесь вон со сцены, потому я этого не желаю.

– Нет, уж это – ах, оставьте! Никогда это по-вашему не будет.

Иван Фомич, подведя Надежду Ларионовну к уборной, откланялся и ушел. Костя влетел в уборную. Произошла бурная сцена ревности. Он попрекал Надежду Ларионовну, называл ее бесстыдницей, коварной, неблагодарной, одним словом, говорил то же самое, что говорил раньше тетке ее Пелагее Никитишне; Надежда Ларионовна отвечала ему почти теми же словами, как и Пелагея Никитишна, и приводила те же доводы в свое оправдание, почему она потешила Ивана Фомича и поехала с ним в «Аркадию» обедать, какие доводы приводила насчет ее и Пелагея Никитишна.

– Так-с, так-с… – подлетел к ней, подбоченившись, рассвирепевший Костя. – А позвольте вас спросить, где вы были с этим самым толстопузым после «Аркадии»?

– Это что такое? – воскликнула Надежда Ларионовна. – Ты уж не допрашивать ли меня вздумал? Да где хотела, там и была.

– Как «где хотела, там и была»? Стало быть, измена?

Полная измена? И я не смею тебя допрашивать? – кипятился Костя.

Таким храбрым по отношению к Надежде Ларионовне он никогда еще не был, так крупно и грубо никогда еще он не говорил с ней. Не слышала она до сих пор никогда от него и таких слов, как «бесстыдница» и «срамница». Она смотрела на него во все глаза от удивления. Она привыкла видеть его в подобных случаях ревности у ее ног, плачущего, изнывающего.

– Ты неизвестно где треплешь хвосты с лысым чертом, а я не смей и допрашивать? – повторил Костя, всплескивая перед Надеждой Ларионовной руками.

– Да что я тебе, крепостная досталась, что ли? Жена я тебе? Под кулак я к тебе полезла? Слава богу, насчет этого еще Бог миловал. Я вольный казак. Куда хочу, туда и лечу.

Ты поди жену свою допрашивай. Она тебе подначальная.

Есть тебе теперь над кем командовать, а меня оставь и пошел вон! – в свою очередь горячилась Надежда Ларионовна и указывала на двери уборной.

Пелагея Никитишна также присоединяла свой голос.

В открытые двери уборной смотрели прибежавшие из соседних уборных приготовлявшиеся к выходу на сцену полуодетые хористки, стоял режиссер и уговаривал не шуметь.

– Вон из моей уборной! – крикнула наконец Надежда Ларионовна, потерявшая терпение, взяла Костю за плечи, выпихнула его за дверь и заперла дверь.

Костя попробовал было стучать в дверь, но режиссер взял его под руку и дружески стал успокоивать. Из-за двери доносился голос Надежды Ларионовны.

– Дрянь… мальчишка… молокосос… На два гроша потешил женщину, да еще смеет над ней куражиться! – раздраженно говорила она.

– Идите вы теперь в театр, садитесь в места и уж во время спектакля не приходите на сцену, – увещевал Костю режиссер. – После спектакля встретите ее в коридоре или на подъезде, поедете к ней домой, посчитаетесь и помиритесь. Свои люди…

Шатаясь, как пьяный, вышел Костя со сцены в коридор, из коридора прошел в буфет, еле раскланиваясь с знакомыми, нехотя подавая им руку, почти не отвечая на их вопросы. Ревность и злоба душили его. Так еще никогда он не был разозлен на Надежду Ларионовну. В буфете он выпил сразу две большие рюмки коньяку с холодным лимонадом-газесом. Это несколько успокоило его. Он вспомнил о Таисе, сидевшей в ложе, и отправился к ней. Ложа была внизу, около партера (других лож в театре не было). Бедная Таиса одиноко сидела в ней перед поставленной на барьер открытой бонбоньеркой с конфектами и чуть не плакала.

– Вы меня совсем забыли, Константин Павлыч, – говорила она, глотая слезы. – Сижу одна и не знаю, что делать. А тут еще разные нахальные личности подходят к барьеру, заговаривают, делают улыбки разные и говорят бог знает что… Срам слушать. Я уж хотела уйти и искать вас.

Костя вспыхнул.

– Кто перед вами останавливался? Кто заговаривал с вами и строил улыбки? – быстро спросил он. – Укажите мне на него, и я сейчас всю морду ему в кровь разобью!

– Зачем же скандалить? Скандалить не надо. А только не следовало уходить так надолго. Теперь при вас они не посмеют с улыбками и со словами лезть.

Косте стало жаль Таису. Она глядела такою кроткою, беззащитною. Ему сделалось совестно, что он бросил ее одну в таком театре, который не отличался скромностью нравов посетителей. Он даже стал извиняться.

– Пардон… Уж вы простите меня, Таиса Ивановна, что я так надолго вас оставил. В буфете встретились знакомые: тары да бары, ну, я заболтался. Больше этого не будет. Кушайте конфекты-то… – угощал он Таису.

Костя даже дал себе слово стараться как можно нежнее быть с ней.

«Назло Надежде… Пущай… Назло… Она сегодня коварно со мной поступила, так и я не обязан для нее равнодушие к Таисе показывать…» – мелькнуло у него в голове.

– Вы грушу дюшес не хотите ли? – спросил он вдруг Таису. – Так я живо из буфета принесу?

– Нет, нет… Ничего мне не надо. Вы уж только, бога ради, сидите со мной… – испуганно заговорила она.

Завсегдатаи первого ряда, видя Костю не на своем обычном месте в кресле, а в ложе и к тому же с женщиной, наводили на него и на Таису бинокли и перешептывались между собой, а какой-то юный саврасик с капулем на лбу, проходя мимо ложи, поклонился Косте, протянул ему руку и тихо шепнул:

– Изменяете своей-то?.. С новой канашкой сегодня…

Костя выдернул из его руки свою руку, грозно сверкнул глазами и отвечал:

– Пожалуйста, проходите без глупостей!..

Заиграл оркестр. Началось представление. Первым пел хор хористок.

– Нравится вам? – наклонился Костя к Таисе.

– Н-нет… – осторожно отвечала Таиса. – Я не понимаю, зачем это оне так юбками-то подергивают.

– А это из оперетки. Это так надо. Это знаменитая песня «Смотрите здесь, глядите там»… Погодите… Дальше лучше будет. Вы, должно быть, раньше никогда не бывали в оперетке? – Не знаю, право… Кажется, нет.

Прошел целый ряд певиц в откровенных костюмах, рассказчиков, куплетистов, но Таиса не выказывала удовольствия. Она сидела как-то насупившись.

– Чем бы мне вас развеселить, Таиса Ивановна? – наклонился опять к ней Костя. – Хочу быть сегодня любезным кавалером, чтобы вы не скучали, и не могу встать на точку. – Да ничем. Я, кажется, и так весела.

«Пропоет Надежда Ларионовна, кончится первое отделение, и поедем домой… – решил мысленно Костя. – И дома с Таисой буду ласков… Нарочно буду ласков – назло Надюше… – рассуждал он. – Да и неловко здесь быть с Таисой… Нехорошо… Все так нагло смотрят на нее, принимают ее за какую-то девицу из легких… а в антракте будут подскакивать ко мне, как тот болван, что давеча подскочил… Нет, уеду, уеду…»

Но вот наконец из-за кулис выпорхнула Надежда Ларионовна. Гром рукоплесканий. Костя, по привычке, тоже хотел аплодировать, но остановился.

«Не стану, назло ей не стану… Не стоит даже сегодня она этого…» – сказал он себе в уме.

Надежда Ларионовна пела. Как и всегда, «бисы», повторения.

«Неужели она не чувствует угрызения совести? – думал про нее Костя и тут же решил: – Нет, не чувствует. Она бесчувственная. Но боже мой, как хороша-то!.. Впрочем, все равно. Ничего… Назло ей буду ласков с Таисой… Нежен даже буду. Поцелую ее дома. Пущай… Пущай… Назло…»

– Ну, как вам нравится эта певица? – спросил он Таису про Надежду Ларионовну. – Эта считается здесь самая лучшая. Ее в газетах называют звездой… дивой… Дива каскада… Ну, как? – Ничего… Только уж очень оголена… Нахальная…

Костя слегка вспыхнул, хотел что-то отвечать в защиту Надежды Ларионовны, но удержался.

«Не стоит Надюша этого… Не стоит…» – опять повторил он мысленно.

– Хотите домой, так можно ехать… – сказал он Таисе.

– Ах, даже очень… Поедемте… У меня голова болит.

Лицо Таисы оживилось от радости.

Костя предложил Таисе руку и повел ее из ложи.