Текст книги "В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова"

Глава LVI

Приговляясь уехать ночью для свидания с Надеждой Ларионовной, весь вечер Костя, дабы отвлечь подозрения, старался быть на глазах дяди. Несколько раз он заходил к нему в комнату, то за тем, то за другим и даже, когда в столовой на столе закипел самовар, сказал:

– Не попить ли мне, дяденька, чайку-то вместе с вами, а то вам одним скучно?

Он уже стоял со стаканом чая в руках. Одет был по-домашнему, в халат.

– Что ж, попей, – отвечал старик и, видя такую предупредительность со стороны племянника, сказал: – Вишь, дурак: артачился, артачился давеча насчет женитьбы-то, а теперь, поди, сам рад, что тебя на невесту натолкнули.

Костя решился подвуличничать и как можно мягче давать ответы на вопросы старика.

– Неизвестный она для меня предмет, дяденька, через это и дико как-то, – проговорил он.

– Как неизвестный! Что ты врешь! Можно сказать так, что даже от ногтей юности своей видел ее в нашем доме.

– Не в том дело-с… Любви-то нет! Смотрел я на нее все время как на девчонку.

– Любовь явится. Никогда любовь сразу не приходит. Поживешь и полюбишь. Девушка она пока еще хотя жиденькая, но из себя акуратненькая. Со временем выровняется. Рада она была фермуару?

– Как вам сказать… Ни в тех ни в сех… Дико ей, дяденька. Ей-то еще дичее.

– Врешь, врешь! Они тут давеча приходили обе – Таиса и Настасья – и чуть не в ногах валялись от радости.

На этом разговор и покончился.

Часу в одиннадцатом ночи Костя в последний раз показался дяде. Старика уже укладывали спать, переводя с кресла на кровать. Около него суетились Таиса и Настасья. Старик сказал Косте:

– Хочу сегодня попробовать на кровати поспать. Авось душить не будет. Давно уж не спал на кровати лежа… Все сидя да сидя на стуле. Ну а сегодня мне полегче, так вот и хочу…

– Ничего… Бог милостив… Подушечки повыше положим. Успокоитесь – и в лучшем виде спокойно заснете, – отвечала Настасья Ильинишна. – А в случае чего так ведь я тут… Я сегодня у вас в спаленке на диване и лягу.

Старик кряхтел, укладываясь в постель.

– Спокойной ночи, дяденька, – сказал Костя, вышел на цыпочках от старика, пришел к себе и объявил Силантию Максимычу:

– Ну, я теперь уйду, потому старик лег уже на покой. К ней пойду… Туда пойду… К Надюше… Надо ей объявить, когда моя свадьба и все…

– Ах, напрасно… Ну что вы делаете? Ну зачем же ей-то объявлять? – вздохнул Силантий Максимыч. – Полноте, бросьте!..

– Нет, нет… Ты меня не уговоришь.

Костя сбросил с себя халат и принялся одеваться.

– Я тихонько… Никто и знать не будет. Кухарка уже дрыхнет. Ты запри за мной дверь на черной лестнице. В своей комнате припрешься, стало быть, сюда никто и входить не будет, и будут все знать, что будто я сплю, – прибавил он.

Через полчаса Костя уже подъезжал к театру. Когда он вошел в театр, представление уже кончалось. Надежда Ларионовна кончила свои номера и переодевалась у себя в уборной. Заглянув в первый ряд кресел, он увидел Ивана Фомича Согреева и Портянкина.

«Ни одного представления, черти, не могут пропустить», – подумал Костя, скрипнув зубами от злости, забежал в буфет, проглотил залпом две рюмки коньяку и бросился на сцену.

– Надюша! Это я! – крикнул он радостно, стукнув в дверь уборной Надежды Ларионовны.

– А! Жених! – послышалось оттуда.

– Не смейся, Надюша. Над несчастием и горем грех смеяться, – проговорил он, переменяя веселый тон на плаксивый. – Пусти, Надюша.

– Сейчас, сейчас… я раздета. Дай хоть юбку надеть. Ах, Костюшка! Какие про меня сегодня статьи в газетах! Называют меня звездой каскада и потом такие, такие слова, которые я даже и не понимаю. Иностранные слова… Но все говорят, что это значит, что меня очень хвалят. Хорошо, что пришел ты. Сегодня надо будет этих самых резендентов угощать. Нельзя… непременно надо. А то они обозлятся и ругать меня будут. Караулов говорил, чтобы я непременно тебе сообщила об этом и чтобы ты сделал ужин.

Костя поморщился.

– Надюша, я хотел с тобой сегодня наедине… – сказал он.

– Нет, нет… Ну, что наедине! Ты опять будешь нюнить и плакать. Всю душу мне вымотаешь. Уж и так я из-за тебя всю веселость свою потеряла. Я хочу, чтобы сегодня ужин был и резендентов поить. Пусть пьют. Понимаешь ты, они мне теперь нужны. У меня бенефис на носу.

– Хорошо, Надюша, будь по-твоему, – вздохнул Костя. – Ах! Надюша, Надюша! – прибавил он горько. – Когда будет твой бенефис, я уж буду женат.

– Ну?! – протянула Надежда Ларионовна.

– Да, Надюша… В следующее воскресенье моя свадьба.

– Скоро же ты.

– В омут головой, Надюша, всегда скоро бросаются.

– Не стони только, пожалуйста… Не расстраивай мою душу. Мне сейчас Иван Фомич букет поднес.

Костя заскрежетал зубами, сжал кулаки и издал какой-то дикий звук.

– Что с тобой? – спросила Надежда Ларионовна через дощатую дверь.

– Ничего… Господи! Когда это все кончится. То Портянкин, то Иван Фомич! Вот уж выслуги-то мне нет.

– А! Это ты опять ревнивую Мавру разыгрываешь! Господи, какой ты скучный. Целый день я была весела, репетиция «Елены» для бенефиса идет отлично, роль у меня выходит на отличку, билеты раскупаются, Иван Фомич собрал мне на подарок чертову уйму денег, а ты все стонешь, злишься и беснуешься. Ну, иди сюда и показывай свою кислую морду.

Щелкнула задвижка, и отворилась дверь уборной. Надежда Ларионовна стояла в корсете и юбках. Костя бросился к ней.

– Надюша, милая Надюша! Как я исстрадался-то весь этот день! – пробормотал он.

Надежда Ларионовна оттолкнула его и топнула ножкой. – Не сметь мне о страданьях говорить! Что это, в самом деле! Только тоску наводит.

Костя опешил и присмирел. Он сел в уголке. Через минуту он опять сказал:

– Сегодня, Надюша, я по приказу дяди подарок невесте поднес.

– Ну и отлично. Так и надо.

– Ты не можешь себе представить, какая это была для меня горькая сцена.

– Ни о чем о горьком слышать не хочу.

– Фермуар поднес, теткин фермуар. Ах, Надюша, ежели бы этот фермуар тебе!

– Так что ж ты?

– Дядин фермуар. Дядя велел, чтобы ей… Вот это-то мне было и тяжело, и терзательно для души, что я должен был нелюбимому предмету… Но я тебе, Надюша, в бенефис такую бриллиантовую бабочку поднесу, что будет даже лучше этого фермуара. Нарочно куплю самую хорошую вещь… Я тебя, Надюша, даже равнять не хочу с этой невестой. Ты должна быть выше, выше и на первом плане…

– Ну, мерси, мерси, коли так. Тетенька! Да что же вы мне лиф-то не застегиваете! Стоите идолом. Мерси, Костюшка.

Надежда Ларионовна обернулась и ласково похлопала Костю по щеке.

Костя просиял.

– Женитьба моя, Надюша, нисколько не повлияет на твой бенефис, – заговорил он. – Я как был твой, так твой и останусь. Я сказал невесте, я все сказал.

– Напрасно ты дурака ломаешь. О таких вещах не говорят невестам и женам. Дело делают, но не говорят.

– Как, Надюша? Но ведь я же и ночью после свадьбы буду у тебя.

– Ну, что ты мелешь!

– Нет, Надюша, это я решил. Решил, чтобы доказать тебе, как сильно и как крепко я тебя люблю. Любовь моя к тебе бесконечна.

– Не дури, вот что. Наделаешь ты скандал, и лишит тебя старик наследства.

– Нет, Надюша, не отговаривай. Я так сделаю, что старику будет неизвестно, а невеста, невеста… Я уже говорил с ней. Она не будет препятствовать. Я человек современный.

Надежда Ларионовна уже была одета.

– Не мели вздор, Костюшка. Идем в буфет, и там ты пригласишь на ужин резендентов. Они уже дожидаются.

Не делай кислую морду, не делай. Это так нужно… – сказала она.

Костя пожал плечами и повиновался. Они отправились.

Глава LVII

«Кормление» рецензентов состоялось. Дабы не дать возможности присутствовать на ужине Ивану Фомичу и Портянкину, которых Костя так ненавидел, он уговорил Надежду Ларионовну ужинать не в ресторане при театре, а ехать в трактир «Малый Ярославец». Пригласив, кроме рецензентов Легавова и Тринклида, также и антрепренера Караулова, они отправились. Ужин был заказан на славу, денег Костя не жалел, вина было в изобилии, но сам он пил мало и сидел грустный. Рецензенты пили и ели за двоих, Караулов вистовал им. Расчувствовавшись от вина, он целовал ручки Надежды Ларионовны и расхваливал себя как антрепренера. Заикание мешало ему быть красноречивым, но, тем не менее, он ударял себя в грудь кулаком и восклицал:

– Для талантливой артистки я ничего не жалею! Талант для меня – святыня! Я молюсь на талант. Я готов на все жертвы. Как пеликан, я разрываю свою грудь и отдаю артистке. Для нашей дивы каскада Люлиной я уже разорвал свою грудь. Берите, Надежда Ларионовна, все берите.

– Полноте, ну на что мне ваша грудь, Василий Сергеич? – улыбнулась Надежда Ларионовна. – Ну что я с ней буду делать?

– Позвольте-с… но ведь это фигуральное выражение. Есть такая птица, птица пеликан… Она, как уверяют, разрывает свою грудь для птенцов своих, разрывает и кормит их ею, так и я для вас разорвал свою грудь. Кушайте, но только будьте спокойны и цветите.

– Лучше же пожарскую котлетку со свежими бобами съесть.

– Вы все шутите. А разве я мало для вас сделал? Где вы найдете такого антрепренера, который бы грудь свою растерзал для артистки? А я растерзал. Вот уж, можно сказать, не жалея пота и крови… Захотели вы получать тройное жалованье – получаете. Сам доведен жидами-кредиторами чуть не до петли, а платить буду. Захотели вы иметь два бенефиса – дал. Захотели поставить в бенефис «Елену» – ставлю. А чего мне это стоит – знает грудь да подоплека. Одни костюмы…

Опять удар кулаком в грудь.

– Врете, врете… – перебила Караулова Надежда Ларионовна. – Себе костюмы я на свои деньги шью, а для остальных вы взяли костюмы напрокат.

– Напрокат! А напрокат-то взять разве дешево стоит! А декорации?

– Полноте, и декорации у вас напрокат.

– Нет-с… Небесную занавесь для последнего акта я велел вновь написать. Кроме того, я пополнил труппу. Четыре первых сюжета у меня на разовые взяты. Поспектакльную плату должен им платить! Нет-с, днем с огнем такого антрепренера искать надо. Своя собственная баба у меня без сапог сидит, потому все вам, все для бенефиса.

– Вздор! Кто в бриллиантах щеголяет, тот без сапог не сидит.

– А у меня сидит-с. Да наконец, мало разве она поедом меня из-за вас ест? Ест, жрет, гложет, зачем я для вас «Елену» ставлю. Ведь она сама когда-то нарохтилась «Елену» играть, а теперь должна Орестом удовлетвориться.

– Браво Караулову, браво! Честь и слава Караулову! – зааплодировали рецензенты.

– Ну ладно… Будет хороший сбор в бенефис, так я вам серебряный портсигар подарю, – сказала Караулову Надежда Ларионовна.

Караулов поклонился, чмокнул ее в руку и возгласил:

– За здоровье нашей дивы каскада Люлиной и за успех ее бенефиса! Ура!

Забили ножами и вилками в тарелки. Все чокались с Надеждой Ларионовной. Рецензент Легавов оказался поэтом.

Он потер себе лоб, пощурился и сказал стихотворный экспромт в честь артистки.

– Вы эти стишки напечатаете? – спросила Надежда Ларионовна, улыбаясь.

– Пожалуй, пожалуй, но только после бенефиса, – отвечал Легавов. – Ведь после вашего бенефиса наверное будет ужин, и вот я при описании ужина упомяну, что один из присутствовавших Л. обратился к диве со следующими стихами. Потом стихи…

Рецензент Тринклид улыбнулся.

– Нельзя тебе будет напечатать этих стихов, – сказал он.

– Это еще отчего?

– Оттого, что эти стихи уже были напечатаны летом. Ведь ты уже говорил этот экспромт летом в «Аркадии», говорил Балабаевой, также за ужином после ее бенефиса.

– Врешь, врешь. То были совсем другие стихи. Эти я сейчас сочинил, экспромтом сочинил.

– Да как же… Мне даже и сравнения памятны. Ты сравнил соединение красоты, таланта и голоса Балабаевой с соединенными индейскими божествами Брама, Вишну и Сива, – ну, и сейчас сравниваешь.

 
Как Брама, Вишну, Сива,
Блистайте, наша дива.
 

Легавов сконфузился.

– Положим, что ты врешь… Но что ж из этого, если бы я действительно сказал Балабаевой подобные же стихи, как и Надежде Ларионовне? Я уже давно и забыл, какие я стихи говорил Балабаевой, – оправдывался Легавов. – Забыл, а теперь этот экспромт вновь пришел мне на ум. Впрочем, если ты находишь, что стихи похожи, то к бенефису Надежды Ларионовны я могу написать новые стихи.

– Ах, пожалуйста… Напишите… – заговорила Надежда Ларионовна. – Я ужасно люблю стихи. Мосье, мосье… Как вас?

– Легавов.

– Да, Легавов… Пожалуйста, напишите, мосье Легавов, но только подлиннее, а не такие коротенькие.

Костя сидел насупившись и оставался безучастным. Ни стихи, ни разговоры, ни споры не могли расшевелить его.

Он ждал только окончания пира, дабы ехать к Надежде Ларионовне, говорить с ней наедине, жаловаться на свою судьбу и спрашивать у нее приказаний, как ему поступать при его женитьбе. Он алкал и жаждал того, что Надежда Ларионовна так ненавидела, что она называла словом «нюнить».

Впрочем, вскоре одно обстоятельство вывело его из апатии. Дверь отворилась, и на пороге кабинета, где они сидели, появился лакей с подносом стаканов и двумя бутылками шампанского.

– От Ивана Фомича Согреева. Просят позволения и сами войти, – сказал он.

Костя вздрогнул, вспыхнул и проговорил:

– Вот нахал-то! Нигде от него не скроешься!

Надежда Ларионовна погрозила Косте пальцем.

– Прикуси язык… Ты знаешь, Костюшка, что я этого не люблю, – строго произнесла она и обратилась к лакею:

– Просите, просите. Скажите, что очень рады. Показалась толстая фигура Ивана Фомича. Он был красен и расшаркивался.

– Простите, простите, Константин Павлыч, что я, так сказать, врываюсь в вашу компанию, – бормотал он. – Но я должен это сделать, ибо я принадлежу не себе, а богине, которая здесь, среди вас. Я жрец этой богини и задался мыслью устроить для нее торжество. Я собираю на это торжество посильную лепту от ее поклонников и вот об этой-то лепте явился дать богине отчет. Могу я, Константин Павлыч, присесть среди вас?

Костя молчал, но Надежда Ларионовна ответила за него:

– Да садитесь же, Иван Фомич. Зачем спрашивать? Вы всегда желанный гость.

Иван Фомич сел и, указывая на принесенные лакеем бутылки, продолжал:

– Дабы мое присутствие не было сухо, позвольте и мне сделать вклад в сокровищницу пира.

Костя насупился еще больше, пошевелил что-то губами, но ничего не сказал.

– Сегодняшний сбор на предстоящее торжество в честь богини был блистательный. Я уже имею в своем распоряжении семьсот семьдесят пять рублей собранных денег, – торжественно объявил Иван Фомич и поклонился, накреня голову набок.

– Браво, браво, Иван Фомич! Ай да Иван Фомич! – заговорили рецензенты и Караулов.

– Спасибо вам, добрейший… – произнесла Надежда Ларионовна и протянула Ивану Фомичу руку.

Тот так и прильнул к ее руке и долго, долго чмокал эту руку. Ему только этого было и нужно, только за этим он и явился. Поговорив о том, какой прелестный подарок можно уже купить на эти деньги для бенефициантки, Иван Фомич указал на вино и прибавил:

– Надеюсь, что все поднимут со мной стаканы, если я провозглашу тост в честь богини?

Караулов стал разливать шампанское. Опять «ура». Костя пожимал плечами и изнывал. Когда вино было выпито, он взглянул на часы, бросил умоляющий взгляд на Надежду Ларионовну и произнес:

– Нет такой приятной компании, которая бы не расходилась. Извините, господа, но мне пора ехать, да и Надежде Ларионовне. Ей нужно завтра пораньше встать, повторить роль и ехать на репетицию.

Надежда Ларионовна хоть и поморщилась, но ничего не возражала и стала собираться домой.

Когда все сходили с лестницы, рецензент Легавов отвел Костю в сторону и шепнул ему:

– Я вам должен двадцать пять рублей, так дайте мне для ровного счета еще двадцать пять. Так и будет пятьдесят. Мне завтра утром до зарезу деньги понадобятся, а получка у меня только послезавтра.

Костя полез в бумажник. Рецензент заглянул туда, увидал много денег и прибавил:

– Даже вот что… Дайте уж сорок пять… Тогда будет за мной семьдесят. Цифра лучше. Я люблю цифру семьдесят.

Костя дал.

– Мерси. Отдам при первой возможности.

Костя ехал вместе с Надеждой Ларионовной.

– Когда ты, Костяника, перестанешь, наконец, быть надутой кикиморой! – говорила она.

– Ах, Надюша! Ну, посуди сама: могу ли я теперь в моем положении стрекозой плясать вприсядку? – отвечал Костя. – На днях свадьба моя. Ведь это ужас что такое.

– Вздор, вздор! Твое положение будет еще лучше, когда ты женишься. Ну, что бы ты был без денег? Что бы было, если б старик лишил тебя наследства?

У Надежды Ларионовны Костя пробыл недолго. Он опять начал ныть, в довершение всего расплакался, и Надежда Ларионовна прогнала его домой.

– Иди, иди домой. Подержи себя хоть до свадьбы-то как следует жениху, – говорила она. – Да и в самом деле, ведь не до утра же тебе здесь оставаться. Ну, посидел со мной, поболтал, поплакал, и будет с тебя. А то, храни бог, старик тебя дома хватится! Уж потешь старика. Да и с невестой-то будь поласковее. Ну зачем ей, бедной, страдать? – Ах, Надюша, Надюша! Что ты говоришь! – воскликнул Костя.

– Ну, иди, иди. Ну, прощай. Ну, дай я тебя еще поцелую.

Костя удалился.

Глава LVIII

На сцене театра «Увеселительного зала» шли приготовления и репетиции к бенефису Надежды Ларионовны, в доме Евграфа Митрича Бережкова шли приготовления к свадьбе его племянника Кости с Таисой. Свадьба была назначена в воскресенье, бенефис Надежды Ларионовны – позднее, во вторник. У подъезда театра и в коридорах были вывешены громадные красные афиши, возвещавшие публике, что в бенефис Н.Л. Люлиной представлена будет оперетта Оффенбаха «Прекрасная Елена». Рецензенты разгласили, что бенефициантка произведет реформу в обычном костюме Елены и появится в тунике с разрезом не на одном бедре, а на двух бедрах с двух сторон, что будто бы будет исторически вернее. Билеты разбирались нарасхват. Ими запасались такие лица, которые до сих пор и не посещали театр «Увеселительного зала». Костя два раза присутствовал на репетиции. Обещанную бриллиантовую бабочку для поднесения Надежде Ларионовне в день ее бенефиса он уже купил у ходящего бриллиантщика еврея Муравейника и таскал ее с собой в кармане, показывая Караулову и рецензенту Легавову. Легавов тотчас сообщил в газетах, что бенефициантке готовится масса дорогих поднесений. Заезжал на репетицию Иван Фомич Согреев с подписным листом, рассказывал о том, что подписная сумма возрастает, что на заказанном столовом и чайном серебре, которое поднесется в бенефис, уже вырезывают вензеля Надежды Ларионовны. – Серебро-то, батенька, будет попрактичнее бриллиантов, – говорил он Косте. – Что такое бриллианты? Так, звук пустой, эфемерность, балаболка. К тому же нынче есть отличные фальшивые бриллианты. Ежели для украшения на сцене, то и от настоящих не отличишь. Вы, я слышал, подносите ей бриллиантовую бабочку?

– Неужели вы думаете, я ей буду фальшивые бриллианты подносить? Жестоко ошибаетесь! – резко проговорил Костя.

– Что вы, что вы, мой милейший! Я даже и не думал и не воображал, – испуганно пробормотал Иван Фомич. – А что ежели я заговорил о фальшивых бриллиантах, то это только так, к слову. Действительно, есть великолепные фальшивые бриллианты, но вы, бога ради, не подумайте, чтобы я что-нибудь такое…

– Ничего я не думаю, но ежели так рассуждать… то и вместо серебра можно поднести мельхиор, – не унимался Костя.

– Да полноте, бросьте… Я вовсе не по поводу поднесений… Я так, вообще… Я о практичности…

– Очень многие находят, что и мельхиор практичнее.

– Ах, какой вы подозрительный! – вздыхал Иван Фомич и отошел от Кости.

Вообще бенефисом Надежды Ларионовны Костя интересовался больше, чем своей предстоящей свадьбой. Для своей свадьбы сам он решительно не делал никаких приготовлений. Все хлопоты были возложены на старшего приказчика Силантия Максимыча и на Настасью Ильинишну. О свадьбе он даже не любил и разговаривать, и когда Силантий Максимыч начинал что-нибудь об этом, то он только махал рукой и восклицал:

– Ничего не знаю. В омут головой поскорее – вот и все!

Когда же начинала говорить что-нибудь Настасья Ильинишна, то Костя хоть и раздраженно, но отвечал несколько мягче:

– Ах, делайте что хотите! А меня, бога ради, оставьте в покое! Право, не до того.

Настасья Ильинишна покачивала головой и разводила руками от удивления.

– Ну жених! – бормотала она. – Изойди весь белый свет, так другого такого жениха не найдешь.

Только однажды он возмутился и возвысил голос, когда из рынка носильщики принесли двухспальную перину, только что купленную Настасьей Ильинишной. Это случилось как раз в то время, когда он был дома.

– Это еще что?! – воскликнул он в негодовании.

– Как «что»! Перина для двухспальной кровати, – отвечала Настасья Ильинишна.

– Не желаю, решительно не желаю! Несите ее вон! – замахал руками Костя.

– Да ведь как же, голубчик Константин Павлыч… Ведь свадьба… Ведь жених с невестой… ведь муж с женой… Это даже по закону, чтобы на двухспальной кровати…

– Что мне закон? Я человек современный. Не стану я спать на двухспальной кровати… Жестоко вы ошибаетесь… Да-с…

– Да полноте, Константин Павлыч…

– Мое слово твердо-с… Мое слово – дерево. Вот-с.

И Костя постучал по столу.

– Так зачем же вы раньше-то не сказали мне об этом? Тогда бы я две кровати купила, две перинки заказала, и составили бы мы ваши кроватки рядышком, – говорила Настасья Ильинишна.

– Ах, могу ли я что-нибудь говорить, если у меня голова идет кругом и в глазах мелькание! Велите вынести перину и пусть ее тащат обратно в лавку. Никакой мне двухспальной кровати не надо. Не буду спать на ней.

– Да как же, Константин Павлыч…

– И слушать ничего не хочу. Переменить можно. Завтра же все переменить на две односпальные… Если что приплатить нужно за перемену – я отвечаю. Вот еще что выдумали: двухспальную кровать! Где же это видано, чтобы современные люди спали на двухспальных кроватях!

Пришлось двухспальную перину уносить обратно, а наутро ехать и переменять и перину, и кровать на односпальные.

– Господи боже мой! Ну куда же я денусь с двухспальными-то простынями и с одеялом! – плакалась Настасья Ильинишна.

Дело дошло до дяди. Тот покачал головою, но особенно не возмутился.

– Разумеется, ежели бы я был здоров, то свернул бы его в дугу и заставил, – сказал он. – А теперь черт с ним! Делайте, как он хочет. Только бы скорей женат был.

Дня за три до свадьбы пришли к Косте приказчики, приглашенные быть шаферами.

– Ежели, Константин Павлыч, прикажете быть нам на свадьбе во фраках, то замолвите дяденьке словечко, чтобы он выдал в счет жалованья, потому фраки придется напрокат взять, потому откуда же у нас фраки? – говорили они. – Ах, господа! Мне решительно все равно! – воскликнул в ответ Костя и схватился за голову.

– Так в сюртуках прикажите? Сюртуки у нас есть.

– Хоть в рогоже.

– Все-таки в белых галстухах и в перчатках? Ведь нельзя же… Придется венец держать.

– Вам что? Вам деньги нужны? – перебил их Костя. – Вот вам по пяти рублей на брата. Хотите – покупайте себе белье, галстухи и перчатки, хотите – не покупайте.

– Так мы хоть уж и при сюртуках, а все-таки в параде… – решили приказчики-шафера, взяли деньги и удалились.

Вечером дня за два до свадьбы Силантий Максимыч принес обручальные кольца с вырезкой внутри дня и года свадьбы.

– Примерьте кольца-то. Ладны ли будут, – сказал он Косте. – Сделаны, впрочем, так, что ежели при случае от женатой жизни потолстеете…

– Примеряй сам… – был ответ Кости.

Для дяди, впрочем, Костя делал вид, что он принимает участие в хлопотах о свадьбе. Это ему нужно было в тех целях, дабы объяснить свое ежедневное отсутствие из дома по вечерам для свидания с Надеждой Ларионовной.

– Жених… Нечего сказать… Не посидишь даже одного вечера с невестой, а все шленды бьешь, – укорял его дядя. – Какие же шленды, дяденька! Ведь хлопотать надо. Я хлопочу… Жених… Нельзя… – отвечал Костя. – Вот, сейчас ездил к портному новый фрак примерять.

– И целый вечер все примерял фрак?

– Перчатки, галстух-с… шляпа…

– Что ты вздор-то городишь! Об эту пору все магазины закрыты.

– Портной открыт-с, я у портного… Он до одиннадцати часов…

– Ну, а вчера-то где слонов водил?

– Вчера-с?.. Позвольте… Вчера лаковые сапоги покупал.

– Это до одиннадцатого-то часа?

– Ах, дяденька… Зачем вы так? Ведь надо также и с холостой жизнью проститься.

– Ты уж хоть сегодня-то посиди вечер дома с невестой.

Ведь уж послезавтра свадьба.

– Всенепременно-с.

– Ну, ступай.

Костя удалился.