Текст книги "В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова"

Глава LXVIII

Надежда Ларионовна вернулась из театра домой ранее обыкновенного, разделась и по-домашнему, в юбке и ночной кофточке, с распущенными волосами, сидела за самоваром и твердила роль Елены. Надо ей отдать справедливость: к роли Елены она отнеслась добросовестно. Она побаивалась за свои силы и уменье. Такую большую роль предстояло ей исполнить в первый раз – и вот она уже несколько ночей перед бенефисом часу до четвертого утра не выпускала тетрадки из рук и все твердила куплеты и прозу. Так было и сейчас. Сидя перед остывшей чашкой чая, она смотрела в тетрадку и жужжала, как муха. Тетка ее Пелагея Никитишна помещалась против нее и гадала на картах.

– Денег-то что тебе послезавтра привалит, Надюша, денег-то! – говорила она, раскладывая карты. – Посмотри, как карты-то ложатся. Куда ни взглянь – везде денежный интерес.

– Это я и без карт знаю, – отвечала Надежда Ларионовна и опять зажужжала себе под нос:

 
Боги! Неужели вас веселит,
Коли наша честь кувырком, кувырком…
 

В это время раздался в прихожей звонок. Надежда Ларионовна улыбнулась.

– Это ведь Костюшка… Это ведь он… – сказала она. – И что только делает он, подлец, так просто уму непостижимо! В день свадьбы и вдруг убежать ночью от невесты!

Пелагея Никитишна отправилась отворять дверь и через минуту крикнула из прихожей:

– Получайте солнышко ясное! Он!

В столовую не вошел, а влетел Костя, упал на колени к ногам Надежды Ларионовны и, обхватывая ее за стан, воскликнул:

– Что обещал, то и сделал! Вот тебе доказательство моей любви! Первая ночь после свадьбы – и я не у жены, а у тебя!

– Дурак, совсем дурак! – слабо оттолкнула его от себя Надежда Ларионовна.

Ей все-таки было лестно такое предпочтение перед Таисой.

– Надюша! Я только хотел доказать, как велика к тебе моя любовь! – прошептал Костя, хватая ее руки и покрывая их поцелуями.

– А доказал совсем наоборот. Ведь в доме-то теперь переполох. Тебя ищут, ахают, охают, ревут.

– Ну, так что ж из этого? Пущай.

– Как «пущай»! Ну а вдруг за такой пассаж старик лишит тебя наследства?

– Ну вот… Я ведь сделал же ему угодное, потешил его, отдал душу свою на растерзание и женился.

– Хороша женитьба, коли ты в первую же ночь убежал от жены.

– Любовь моя к тебе, Надюша… Любовь бесконечная… А что насчет старика – он уже спит.

– Да неужели ты думаешь, что его из-за этого не разбудят? Там ведь в доме-то теперь по тебе вой, как по покойнику. Поезжай сейчас домой.

– Что ты, Надюша! Я целую неделю строил план в голове, стремился, чтоб доказать, летел на крыльях любви, а ты меня гонишь.

– Ежели любишь, то уходи! – строго сказала Надежда Ларионовна.

Костя недоумевал.

– Да как же это так?.. – проговорил он, поднимаясь с колен. – Дай хоть часик…

– Уходи, Костюшка… умоляю тебя, уходи. Ну, лишит тебя старик наследства, так что я с тобой делать буду? Да и себя-то пожалей. Ведь ты задолжал вокруг.

– Как он может меня теперь лишить наследства?

– Да как раньше мог, так и теперь. Теперь-то еще лучше. Возьмет да и сделает духовное завещание не для тебя, а для твоей жены, – вот ты и ни при чем… Все ей, все в ее руки, а тебе – ничего…

Костя опешил. Эта самая простая мысль до сих пор еще не приходила ему в голову. Он в волнении прошелся по комнате.

– Но я, Надюша, хотел доказать тебе… – сказал он.

– Да ведь уж и доказал. А теперь скорей поезжай домой.

– Конечно же, поезжайте, Константин Павлыч, – вставила свое слово и Пелагея Никитишна. – Ну, храни Бог, вот эдакое-то дело случится, что ваш дяденька… Ну, как тогда мы с Надюшей?.. Ведь вот теперь лошади у нас… конюшни, сараи… Денег страсть что надо… А вдруг коли-ежели такое-эдакое… то откуда взять?.. Поневоле придется тогда к Ивану Фомичу…

– Что? Что?! – заорал Костя, сжимая кулаки при упоминании имени Ивана Фомича.

– Да не хорохорься, не хорохорься… – остановила его Надежда Ларионовна. – Конечно же, волей-неволей придется ластиться и к толстопузому, если у тебя ничего не будет.

Костя развел руками.

– Ну, Надюша, этого я от тебя не ожидал! – произнес он. – И это за всю мою любовь, за то, что я…

– Пожалуйста, не горячись. Ежели ты хочешь доказать мне свою любовь, поезжай сейчас домой. Может быть, дело и поправимое… Ежели старик знает уже, что ты удрал из дома, придумай ему какую-нибудь историю, что вот, мол, я ездил туда-то и туда-то по самому необходимому делу…

– Что же я придумаю? Я просто должен сказать, что я современный человек и съездил к тебе… – пожал плечами Костя.

– Не говори ты вздору. Зачем старика дразнить? Скажи лучше вот что… Скажи, что… – Надежда Ларионовна задумалась. – Ну, скажи, что ты свечи венчальные в церкви забыл и за ними ездил, – продолжала она. – Есть, мол, такая примета, чтобы свечи венчальные оставались в церкви на ночь.

– Свечи привез домой Силантий Максимыч.

– Ну, еще что-нибудь придумай. Ты по дороге придумаешь, а только поезжай… Ну, поди сюда, я тебя хорошенечко поцелую. Поезжай только.

Надежда Ларионовна подошла к Косте, чмокнула его в щеку, взяла под руку и повела в гостиную, все еще уговаривая, чтобы он ехал домой.

– Милая Надюша, я ведь только хотел весь пыл… весь вопль… – слышался его слезливый шепот из гостиной.

– Ну и доказал, ну и отлично. А теперь поезжай домой.

– Веришь в мой пыл?..

– Верю, верю, но только поезжай.

Раздавались поцелуи.

– Ах, какой ты несносный! Ну, довольно, довольно…

У дверей в гостиную стояла Пелагея Никитишна и прислушивалась.

– Торопитесь, Константин Павлыч, ежели хотите любовь свою Надюше доказать! – крикнула она в свою очередь.

– Тетенька, не мешайтесь не в свое дело! Я и сама уговорить сумею… – огрызнулась из другой комнаты Надежда Ларионовна и перешла с Костей в следующую комнату.

Через четверть часа Костя уходил. Его провожала Надежда Ларионовна.

– Я только хотел доказать тебе, ну, и теперь я спокоен, – говорил он.

– Иди, иди… – торопила она его, нахлобучивая ему на голову шапку. – Авось как-нибудь и обойдется дело. Да смотри умнее оправдывайся-то.

– Прощай, Надюша!

– Прощай, прощай… Бери скорей извозчика и гони его вовсю…

Костя еще раз чмокнул Надежду Ларионовну и исчез на лестнице. Дверь захлопнулась.

– Ах, безобразник, безобразник этот Костюшка! – качала головой Пелагея Никитишна, когда Надежда Ларионовна вышла к ней в столовую.

– Пожалуйста, уж вы-то оставьте! – крикнула на нее Надежда Ларионовна. – Я могу его ругать, а уж вам-то не след. Любовь – вот что это. Действительно, мальчишка в меня до безумия втюрившись. Из-за любви-то люди стреляются, режутся, вешаются, спичками объедаются.

Она села к столу, взяла тетрадку и снова принялась учить роль.

Глава LXIX

Когда Костя вернулся ночью домой, он застал в доме полный переполох. Никто в доме не спал, даже Евграф Митрич бродил по комнатам, облаченный в халат и туфли и придерживаясь руками за стены и мебель. Он был в страшном волнении. Силантий Максимыч следовал за ним по пятам, поддерживал его под руку и просил успокоиться. Таиса лежала в истерике. Около нее суетилась заплаканная Настасья Ильинишна. Хотели посылать за доктором, но побоялись скандала, огласки, так как доктору прямо пришлось бы объявить, что причина истерики Таисы есть исчезновение из дома новобрачного. Таисе давали нюхать спирт, примачивали голову одеколоном, давали пить сахарную воду, но Таиса все-таки продолжала рыдать и стонать. На вопросы старика, куда девался Костя, приказчики отзывались незнанием, хотя и догадывались, где он.

– Да где ему быть-то! Понятное дело, что у той мерзавки, у подстеги своей проклятой! – вопила вышедшая из терпения Настасья Ильинишна.

– Вернется, поверьте, что скоро вернется, – бормотал Силантий Максимыч в утешение старику и Настасье Ильинишне. – Как и когда он исчез, мы не видали, но раньше он проговорился, что ему надо куда-то на полчасика. Я только внимания не обратил, думал, что он так болтает, зря, а что он проговаривался, то проговаривался.

– Ночью убежать от жены в первый день свадьбы – ведь это уж я не знаю, что такое! Ведь это ежели в люди сказать, то и не поверят! – кряхтел Евграф Митрич, разводя руками.

Костя явился бледный, растерянный, даже отчего-то растрепанный. Он сильно струсил при виде рассерженного старика.

– Где ты пропадал, мерзавец? – встретил его тот, задыхаясь и держась обеими руками за грудь.

– Я-с?.. Я, дяденька… Тут вышло одно обстоятельство… Вы простите, но мне нужно было отлучиться ненадолго, – оправдывался Костя.

– Куда отлучиться? К своей шкуре барабанной? Ты еще все не покончил с ней? Ну, так знай же, что завтра я тебя лишу наследства. Все Таисе, все… А тебе ни гроша. Призову нотариуса, составлю завещание – и все ей…

– Дяденька, вы это напрасно… Я вовсе там не был, где вы думаете. Я был в церкви…

– В какой церкви? Как в церкви?.. Ночью-то в церкви?..

– Точно так-с… Я бумажник потерял… Бумажник с деньгами… То есть не потерял, а забыл его… То есть не забыл, а положил на окно… Когда расписывался перед венчанием в книге, то положил на окно бумажник и потом забыл его там в церкви.

– Что ты вздор-то говоришь! – изумился дядя.

– Так точно-с… Я хотел поблагодарить дьячка, вынул бумажник и забыл его на окне. Давеча схватился, нет его, я и поехал. Как хотите, ведь там все-таки деньги немаленькие.

Дядя выпучил глаза и покачал головой.

– И тебе церковь ночью отпирали? Завтра же узнаю, был ли ты в церкви, – сказал он.

Костя вспыхнул.

– Позвольте, дяденька… В церкви я не был… Прямо говорю, что не был. Тут, извольте видеть, опять случилось обстоятельство… Я думал, что бумажник забыл в церкви на окне, а он оказался у меня в пальте в кармане. Как я его сунул туда – и ума не приложу. Поехал в церковь-то, на дороге хватил себя за карман, я он там… Бумажник-то то есть… Ну, я и назад…

– Ты врешь какую-то чепуху… – развел руками дядя.

– Истинно, дяденька… Тут просто вышло какое-то эдакое междометие…

– Отчего же ты никому не сказал об этом? Отчего же ты не сказал Таисе, Настасье?

Костя замялся и отвечал:

– Растерялся, дяденька… голова кругом… Уж вы простите…

– Пошел сейчас к невесте и успокой ее! Ведь ты чуть не уморил девушку.

Понуря голову, поплелся Костя в приготовленную для новобрачных спальню. Там на брачной кровати лежала полураздетая Таиса. Настасья Ильинишна, подруга Катя и кухарка утешали ее, рассказывая ей историю с бумажником, слышанную от Кости.

– Вот он, вот он, безобразник… – встретила его в спальне Настасья Ильинишна. – Повинитесь сейчас перед Таисонькой.

– Да в чем же я буду виниться-то? Ведь в бумажнике-то больше двух тысяч рублей… – оправдывался Костя.

– Ну, наклонитесь, приласкайтесь к ней. Ведь от поклона-то голова не отвалится, от ласки вас тоже не убудет. Жена ведь… И наконец, все-таки вы виноваты – зачем нам ничего не сказали, что вот едете туда-то и туда-то…

– Отчет-с? – сверкнул глазами Костя. – Нет, уж этого никогда не дождетесь. Я человек современный. Ни сам не буду ей давать отчета, ни от нее не потребую. – Без дяди Костя опять переменил тон.

– Изверг вы, а не человек. Да сократитесь вы хоть в первый-то день брака! – воскликнула Настасья Ильинишна. – Я и то сокращен-с… Я в бездействии… Но чтобы отчет из-за всякой малости – ни в жизнь. И чего тут плакать и убиваться? Поехал и вот приехал. Разве не может человек отлучиться?.. – бормотал Костя, опять несколько смягчая тон.

На его кровати, поставленной в аршинном расстоянии от кровати Таисы, лежали халат и шитая цветной бумагой нарядная ночная сорочка.

– Извольте-с, за мою провинность я даже сделаю вам удовольствие и надену ваш подарок – халат, – продолжал он еще мягче, сбросил с себя пиджак и облекся в парадный халат, подаренный ему невестой. – Таиса Ивановна, вы не плачьте… Чего ж тут плакать да убиваться-то, ежели я ездил за бумажником? Потеряй вы такие деньги – и вы бы поехали.

Костя уже старался быть ласковым. Ему стало жаль Таису. Через минуту он даже сел к себе на кровать.

– Подойдите к Таечке-то… Возьмите ее за ручку… Посмотрите, как она дрожит, бедная, – говорила Настасья Ильинишна.

– С какой же стати тревожить? Я могу и отсюда разговаривать. Она пусть там лежит, а я здесь посижу, – дал ответ Костя.

– Ах, какой вы суровый да черствый человек! – вздохнула Настасья Ильинишна.

– Не надо, маменька, ничего мне не надо. Не ахайте, не принуждайте и не просите его, – проговорила до сих пор молчавшая Таиса.

– Вот видите… – подхватил Костя. – И я даже так полагаю, что могу со своей кроватью еще дальше отодвинуться, потому так лучше будет.

Он отодвинул свою кровать еще аршина на два от кровати Таисы и опять сел, закурив папироску.

Настасья Ильинишна помялась немного и сказала:

– Ну, так я пойду к себе… Совет вам да любовь…

– Зачем же-с? Сидите и вы… Трио всегда много чудеснее, чем дуэт, – пробормотал Костя.

– Нет, уж это так полагается, чтобы новобрачные вдвоем и с глазу на глаз… Ну, прощай, Таисонька, успокойся… Христос с тобой… Полно тебе… Ведь Константин Павлыч – очень хороший человек, но только он нравный… Спи, милушка, спокойно… Кудрявых снов тебе желаю.

Настасья Ильинишна подошла к дочери, перекрестила, поцеловала ее и, кивнув Косте, на цыпочках удалилась из комнаты, притворив за собой дверь.

Глава LXX

В спальной новобрачных было тихо, так тихо, что из столовой доносилось постукивание маятника больших старинных часов. Костя сидел на своей кровати, попыхивал папиросой и смотрел куда-то в угол. На другой кровати лежала Таиса в нарядном белом капоте с розовой отделкой и поверх всего этого закутанная в серый байковый платок. Подвенечный головной убор ее с белыми бутонами флердоранжа лежал сложенным на столе. Костя соображал. Он колебался, идти ли ему спать на свою прежнюю холостую кровать, в ту комнату, где он до сегодня помещался с Силантием Максимычем, или остаться здесь и провести ночь в одной комнате с Таисой. Ему очень хотелось уйти, дабы и этим выразить свой протест против свадьбы, но он боялся дяди, боялся еще более рассердить его, совершенно верно заключая, что старику сообщат, ежели он, Костя, не проведет эту ночь вместе с Таисой. Он вспомнил, как час тому назад был взбешен старик его отсутствием из дома, вспомнил, как он грозил лишить его наследства. Таким рассерженным он не видел его еще ни разу. Уйти из спальной значило подлить масла в огонь, и тогда наутро старик, чего доброго, мог бы исполнить свои угрозы – призвать нотариуса и сделать завещание в пользу Таисы.

Старик и так сделал уж ей свадебный подарок в двадцать тысяч, а ему никакого денежного подарка не сделал. Костя решил остаться в спальной и спать в халате, не раздеваясь.

«Для Надюши остаюсь, только для нее, для ее блага, – говорил он себе мысленно. – Лишит старик меня наследства, и что же я тогда буду для Надюши? Она хочет роскоши, хочет жить хорошо, а у меня будут только одни долги.

Не заплачу долгов – и жиды больше верить не будут, подадут ко взысканию векселя. Ужас!»

Он содрогнулся при одной мысли о такой перспективе.

«И отчего только старик не умирает? Вот она, неизлечимая-то болезнь, о которой объявили доктора!» – мелькнуло у него в голове, и он сильно озлился на старика, даже скрипнул зубами от злости.

«А Надюше скажу, что ночевал один, у себя в комнате», – перескочила его мысль на другой предмет.

Ему все почему-то казалось, что Надежда Ларионовна будет ревновать его к Таисе. Также своей безраздельной любовью к Надежде Ларионовне он хотел и ее обязать любить его чисто, безраздельно. Он заблуждался, но он так думал.

Таиса лежала и молчала. Рыдать и стонать она уже давно перестала и по временам только вздрагивала и тяжело вздыхала. Такое пренебрежение к ней Кости было ей очень обидно, но она не успела еще возненавидеть за это Костю. Да и вообще вся свадьба была так быстро задумана и так быстро сделана, что Таиса не знала еще, как и держать себя по отношению к Косте. Она слышала только возгласы матери: «Вот счастливица! Вот под счастливой звездой родилась!» К этому присоединились и наставления матери вроде:

«Почитать и уважать его должна, почитать и покорствовать, любить и ублажать. Увидит он твою любовь и ласку – и сам тебя полюбит. Теперь не любит – потом полюбит. Не век же он будет с вертячкой путаться». Слыша эти речи, Таиса хотела быть покорной и ласковой, но сегодняшние поступки Кости превзошли все ее ожидания. Самолюбие сказалось. Лежа теперь на постели, она решила не заговаривать с Костей и пролежать так до утра.

«Ведь какой красивый, молодой, как бы его любить-то можно было, а между тем вот как озорничает», – мелькнуло у ней в голове. Костя и раньше ей нравился как мужчина, но она жила в черном теле, не допускала и мысли о браке с ним.

Костя между тем перевел свой взор на Таису. Слабый свет лампы под розовым стеклянным абажуром освещал ее худенькое смуглое личико. Глаза ее были закрыты и позволяли видеть длинные черные ресницы. Прядь черных густых волос выбилась из-под серого байкового платка, которым была закутана голова, и лежала на верхней части ее бледной щечки. Костя начал любоваться Таисой.

«Ведь вот поди ж ты: совсем хорошенькая девушка, а любить ее не могу, – подумалось ему. – Кому другому такая на руки – так как бы любил, а я не могу!»

Воображение нарисовало ему Надежду Ларионовну, с ее роскошными формами, с ее смелыми, бойкими ласками, и он тяжело вздохнул.

– Ах, Надюша, Надюша! Кабы ты все чувствовала, что я для тебя делаю! – прошептали его губы. – Вам, Таиса Ивановна, все равно, ежели я сниму с себя сапоги? – спросил вдруг Костя Таису.

Она сначала помолчала, как бы колеблясь, отвечать ей или не отвечать, но потом сказала:

– Делайте что хотите. Ваша воля.

– Нет, все-таки лучше, ежели спросить.

– Вы здесь господин, вы здесь муж.

Костя снял с себя сапоги.

– Я лягу, потому уж ночь и завтра рано вставать надо и на дело идти, – произнес он.

– Вы муж и что хотите можете делать, – был ответ.

– Я не раздеваясь, я в халате лягу.

Ответа не последовало. Костя лег на своей кровати. Минуту спустя он сказал:

– Я лампу не буду гасить. Пускай она горит. До утра ей ничего не сделается. Керосину хватит, и коптить она не будет.

Таиса опять немного помолчала, но потом ответила:

– Делайте что хотите. Вы муж, комната ваша… и все ваше. Прошло четверть часа. Костя лежал и ворочался. Ему не спалось. Таиса время от времени делала тяжелые вздохи. Спустя некоторое время она начала всхлипывать.

«Опять», – подумал Костя. Он сначала рассердился в душе, но потом ему стало жаль Таису.

– О чем это вы? – спросил он участливо.

Она не отвечала.

– Полноте, перестаньте, – успокаивал ее Костя. – Ведь ничего же такого особенного не случилось, о чем надо плакать. Ни я буян, ни я ругатель. А?

Ответа не было.

– Может быть, из-за того, что вот я новобрачный, так сказать, муж и не простился на сон грядущий с женой своей? – допрашивал Костя.

– Что мне из вашего прощанья!

– Ну, все-таки. Я человек современный и не хочу быть неучтивым. Извольте, я прощусь и даже попрошу у вас извинения, – проговорил Костя, поднялся со своей кровати, подошел к кровати Таисы, наклонился над Таисой и прошептал: – Прощайте… Не сердитесь на меня… Что делать… Так уж судьба… Ну, полноте… Не плачьте…

Тайса закрыла свое лицо платком. Она не сопротивлялась. Он наклонился к ее щеке. Таиса не шевелилась.

– Я хочу вас поцеловать на сон грядущий, а у вас тут щека. Давайте уж в губы, как подобает мужу и жене…

Таиса не переменила своего положения. Костя взял ее голову, несколько повернул к себе губами и поцеловал эти губы.

– Ну, вот так-то лучше. Прощайте… – сказал он совсем уже мягко.

– Прощайте… – прошептала Таиса.

На душе Кости сделалось почему-то спокойнее. Он лег на свою кровать и начал засыпать. Перестала всхлипывать и Таиса. Скоро и ее глаза стал смежать сон. Утомление дня действовало. Через несколько времени Костя и Таиса спали.

Глава LXXI

Когда Костя проснулся утром – было уже девять часов. Он привык просыпаться в восьмом часу, но на мягком пружинном матраце своей новой постели ему проспалось лучше, чем на своем прежнем холостяцком мочальном тюфяке. Таиса еще спала на своей кровати. Байковый платок, которым она с вечера закутала голову, съехал с головы и показывал густую черную косу, раскинутую по подушке и спускавшуюся на грудь. Худенькое, почти детское личико Таисы с полуоткрым ротиком было прелестно. Под утро и румянец разыгрался на ее щеках. Она лежала вся в белом и розовом. Белый капот с розовыми украшениями, белые подушки, сквозь кружевные прошивки в которых просвечивали розовые нижние наволочки. Ноги Таисы были прикрыты розовым атласным одеялом. Такая обстановка придавала ей еще большую прелесть. Костя невольно загляделся на нее.

«Не вредный бабец…» – подумал он, но тотчас же спохватился, вспомнив о Надежде Ларионовне.

Воображение нарисовало ему ее образ, и его словно что кольнуло. Он тотчас же отвернулся от Таисы и тут только заметил, что лампа, которую он оставил на столе гореть с вечера, была потушена. К тому же и сапог его, которые он снял с вечера, у постели не было, а на месте их красовались новые туфли, шитые гарусом.

«Значит, в комнате был кто-нибудь, – решил он. – Наверное, Настасья… Ох уж эта баба! Везде носом сунется».

Он надел туфли и, как был, в жениховском халате, вышел из спальной. В столовой суетилась уже Настасья Ильинишна, приготовляя все к чаепитию и кофеепитию. На столе Костя заметил новые парадные чашки, разрисованные золотом и цветами. Из этих чашек пили только в Пасху, в Рождество да в день ангела Евграфа Митрича, когда приходили гости. Вместо простой корзинки стояла серебряная сухарница с булками и сухарями. Чайная посуда также была на старинном серебряном подносе. Кроме того, на столе лежали громадный крендель и сладкий пирог в коробке.

– С законным браком поздравляю… – приветствовала Костю Настасья Ильинишна.

Костя ничего не ответил на приветствие, но, взглянув на парадно убранный стол, поморщился и проговорил:

– К чему такой парад? К чему это? Что за фокусы!

– Да когда же уж и параду-то быть, позвольте вас спросить, если уж не сегодня! – отвечала Настасья Ильинишна. – Вы, что ли, были у нас в спальне сегодня ночью? – задал вопрос Костя. – Кто-то и лампу погасил, которую я с вечера гореть оставил, кто-то и сапоги мои унес, а на место их вот эти туфли поставил.

– Да что вы, Константин Павлыч! Нешто я смею входить? Нешто я не понимаю?

– Так кто же все это сделал?

– А это уж, должно быть, супруга ваша Таисонька.

Она, она… Признаться, мы с вечера-то в переполохе и забыли вам эти туфельки подарить, а вот она, значит, ночью вспомнила. Сама ведь и вышивала вам к свадьбе. В два дня вышила. Уж так торопилась, так торопилась. Хорошо, что встали пораньше, а то приказчики вас ждут. Не идут в лавку и хотят вас поздравить. Вот этот крендель-то от них хлеб-соль, а этот пирог – уж от меня. Дай Бог вам счастливо…

– Китайские церемонии… – опять пожал плечами Костя и прошел в приказчицкую.

– С законным браком, Константин Павлыч… – заговорили приказчики. – Нарочно и в лавку не идем, чтоб поздравить.

– Глупо, глупо, господа. Неужто вы не понимаете, что весь этот брак – одна аллегория!

К Косте подошел Силантий Максимыч и дружески положил ему руки на плечи.

– Уймитесь, Константин Павлыч, пора уж… – проговорил он и, поцеловав его, прибавил: – Ну, поздравляю.

– С чем? – воскликнул Костя.

– Ну, довольно, довольно…

Силантий Максимыч махнул Косте рукой и, обратясь к приказчикам, скомандовал, чтобы они сбирались идти в лавку.

– Таису Ивановну уж вечером поздравим… – сказал он.

Костя умывался в холостяцкой комнате, снял с себя халат и умышленно переоделся в старый пиджак. Надевая сапоги, он думал про Таису: «Ластится ко мне… Хочет чего-то заслужить. Выставила ночью мои сапоги за дверь спальни, чтобы их лавочные мальчишки вычистили… Поставила туфли к моей кровати… Загасила лампу… Вот дура-то! Кажется, уж я ей достаточно показал все равнодушие чувств».

Дядя Евграф Митрич тоже уж встал. Заслыша шаги Кости, он кричал из своей комнаты:

– Костя! Что ж ты не идешь показаться мне? Или ждешь, чтобы больной человек сам тебя разыскивал?

Костя вошел в комнату старика. Старик сидел в кресле и был, как и вчера, не в старом, а в парадном, новом халате. Он смерил Костю взором с ног до головы и сказал:

– Ну, поздравляю тебя… Да вот еще что… Надеюсь, что уж ты сегодня уходился, смирился и фыркать перестанешь.

Пора начать жить как следует: солидно и по-семейному.

Костя молчал.

– Чтоб все из головы выброшено было!.. Всякая дурь долой… – продолжал старик. – Ты теперь человек женатый и должен основательности держаться. Побаловал и довольно. И вот я тебе говорю прямо: чуть что… Чуть с твоей стороны какие-нибудь фокусы и ты будешь исчезать из дома к этой своей дряни – сейчас я делаю духовную в пользу Таисы. Половину на богадельню и на монастыри, половину ей. Так уж ты и знай… Больше я тебя и предостерегать не стану, а прямо лишу тебя наследства… Из жениных рук, брат, смотреть, совсем другое дело, что свои деньги иметь, – ты только это подумай. Ну, ступай…

– Я, дяденька, напьюсь чаю да в лавку пойду, – сказал Костя.

– На второй-то день после свадьбы? Вот дерево стоеросовое! Да что ты, бусурман? Да и бусурманы так не поступают.

– Да ведь визитов нам, дяденька, некому делать. На второй день молодые с визитом ездят, а нам к кому же ехать?

Свадьба была тихая, гостей у нас не было.

– Молчи.

– Нет, я, дяденька, к тому, что у нас в лавке некоторые товары подобрались, так надо на немецкие конторы за товаром сходить и товар отобрать.

– Успеется. Люди не каждый год женятся. Сегодня ты целый день пробудешь дома с женой.

– Как хотите, а завтра вечером у нас конкурсное заседание и не ехать нельзя.

– О завтрашнем завтра поговорим.

– Ей-ей, дяденька, нельзя не ехать, иначе подставные кредиторы согласятся и подпишут бумагу, что берут по пяти копеек за рубль, – пугал Костя старика, помня, что завтра бенефис Надежды Ларионовны и что ему непременно нужно быть в театре.

– Ступай. За чаем поговорим. Я с вами вместе чай пить сегодня буду. Да вот еще что… Ты не по порядку одет. Утром молодые пьют чай в свадебном халате. Амуницию эту сбрось и надень халат.

Костя повиновался. Он вышел из комнаты старика, сбросил с себя пиджак, надел новый халат и в ожидании чая сел в столовой у стола.

В спальной молодых, находящейся рядом со столовой, Настасья Ильинишна поднимала с постели Таису и помогала ей приодеться. Костя слышал в полуотворенную дверь перешептывания матери с дочерью, слышал шуршание юбок, слышал плеск воды при умывании Таисы. Покуривая папироску, он думал о предстоящем завтра бенефисе Надежды Ларионовны и соображал, как бы ему удрать в театр, если старик не отпустит его из дома в заседание конкурса.

«Такой для Надюши завтра день, такой торжественный день – и вдруг я не буду в театре!.. – мелькнуло у него в голове, а кровь так и приливала к сердцу. – Нельзя не быть… Удеру… Во что бы то ни стало, а удеру!» – решил он мысленно.