Текст книги "В ожидании наследства. Страница из жизни Кости Бережкова"

Глава XXIII

Только утром, часу в шестом, явился Костя домой. Хмель еще не вышел у него из головы. В голове у него шумело, в глазах мелькали какие-то огненные языки. Подъезжая к дому на извозчике, он взглянул в окна своей квартиры. Все окна были освещены. Костя вздрогнул. Как электрическая искра пробежала у него по всему телу.

«Господи! Уж не умер ли старик?» – мелькнуло у него в голове.

Он быстро выскочил из саней, сунул извозчику деньги и, спотыкаясь, ринулся в калитку ворот. В калитке стоял караульный дворник в тулупе.

– С дяденькой Евграфом Митричем очень худо, Константин Павлыч, – отрапортовал он. – Час назад еще причащали и исповедовали. Сейчас только священник ушел.

– Жив еще? – торопливо спросил Костя.

– Живы-то живы, но уж, кажется, совсем… кончаются.

Костя поспешно побежал по черной лестнице. Тронув дверь квартиры, он увидел, что она не заперта, и вскочил в кухню. В кухне кухарка ставила самовар. На столе в большой бадье лежал нарубленный кусками лед. Около бадьи стояла дочь Настасьи Ильинишны Таиса и накладывала мелкие куски льда в гуттаперчевый пузырь. Кухарка и Таиса молча укоризненно посмотрели на Костю. Тот, стараясь избежать их взглядов и тоже молча, проскользнул в комнаты.

Здесь он увидел, что весь дом был на ногах. Приказчики бродили на цыпочках и шушукались. Костя даже совестился взглянуть им в глаза. Он пробрался к себе в комнату, дабы снять с себя шубу. Там его встретил старший приказчик, живший с ним в одной комнате.

– Попарились в баньке-то? – язвительно спросил он Костю.

– Не твое дело, – огрызнулся Костя.

– Это точно, что не мое. А только подите-ка, полюбуйтесь, что вы сделали с дяденькой-то! Кончаются. А всему вы причиной… Где бы старика ублажать и успокаивать, вы вон до шестого часа утра в банях паритесь.

– Оставьте, вам говорят! Ну что пристали! Не сидеть же мне над ним и день и ночь сиднем. Ведь я не сиделка. Я человек молодой, человек живой… Живой о живом и думает.

Не умирать же мне вместе с ним.

– Да уж все из баньки-то нужно бы было пораньше вернуться, коли дома такой трудный больной. Ведь уж к шестому-то часу утра, поди, кожу до дыр мочалкой протереть успели, а это можно бы было сделать и в другой раз.

Костя направился в другие комнаты. Старший приказчик дернул его за рукав.

– Не показывайтесь уж дяденьке-то на глаза, не раздражайте его перед смертью, дайте ему умереть спокойно, – сказал он.

Костя покорился и отвечал уже не огрызаясь:

– Я не войду к нему, не войду… Я только из гостиной в щелочку взгляну.

Проходя через приказчицкую комнату, он остановился перед двумя приказчиками помоложе и в оправдание себя сказал:

– Ведь эдакая оказия! Ни на час никуда не можешь отлучиться, чтобы чего-нибудь не произошло. Спрашивал меня дядя?

– Да как же не спрашивать-то? Часов с одиннадцати начали спрашивать, весь вечер спрашивали, раз десять спрашивали. Ну, с этого-то с ними и случилось… – отвечали ему.

– Очень плох старик?

– Давеча совсем кончались, а теперь не знаем, как… Там у них доктор сидит. Ведь уже причащали и исповедовали.

– Знаю… Слышал…

Костя покрутил головой, досадливо почесал затылок, вернулся в кухню и выпил целый ковш холодной воды. Направляясь из кухни в гостиную, он в коридоре встретился с Настасьей Ильинишной. Глаза ее были заплаканы.

– Явилось явленное чудо! Слава тебе господи! – сказала она. – Ах вы, изверг, изверг! Полюбуйтесь, что с дяденькой-то сделали.

– Довольно. Не ваше дело, – попробовал огрызнуться Костя. – Не могу же я…

Он не договорил. Слезы подступили ему к горлу. Он отвернулся.

«Боже мой! Боже мой! Что я за несчастный человек! И здесь около старика надо быть, да и там-то около Нади надо караулить», – мелькнуло у него в голове.

– Не показывайтесь уж ему хоть теперь-то на глаза, не раздражайте его, благо он об вас забыл и сам забылся, – прибавила Настасья Ильинишна.

– Я не войду… Я только из гостиной в двери загляну… – дал ответ Костя.

На цыпочках прошел он в гостиную. Старые половицы скрипели под его ногами. Там в гостиной стояла старуха-богаделенка Ферапонтовна, проживающая в доме, и, сложа руки на груди, переминалась с ноги на ногу. Завидя Костю, она укоризненно покачала ему головой. Костя подкрался к дверям, ведущим в спальню старика-дяди, и украдкой заглянул туда. Дядя полусидел-полулежал в кресле. Опухшие его ноги были протянуты на скамейку. Глаза были полузакрыты.

Слышно было тяжелое дыхание, прерываемое хрипом. Около старика суетился молодой доктор в военном мундире нараспашку. Из комнаты пахло лекарствами и спиртами. Костя посмотрел, вздохнул и, сознавая свою вину, с опущенной головой прошел к себе в комнату, где, усталый, и опустился на диван, закурив папироску. Старший приказчик, одетый в халат, лежал на кровати и дремал. Он открыл глаза и сказал:

– Всю ночь ведь на ногах и глаз не смыкали. Часу до двенадцатого все было хорошо. Таиса Ивановна псалтырь им читали. Начали мы ложиться спать и только прикурнули – вдруг Настасья Ильинишна бежит: «Умирает, – говорит, – умирает! Бегите за священником и за доктором». На вас рассердились, что долго вас из бани нет, – ну, им и подкатило. – Да уж слышали, – махнул рукой Костя.

– А уж теперь не в укор, Константин Павлыч, а надо же рассказать. Конечно же, вы человек молодой и погулять вам хочется, но надо покуда как-нибудь сократиться и подождать их раздражать.

– Что доктор-то говорит?

– А говорит, что ежели теперь и отдышатся, то дня на два, на три – а больше их не хватит. Удушья эти должны повториться. Как только раздражение на кого-нибудь с их стороны – сейчас удушье. «На удушье, – говорит, – они и покончат». Велели охранять, не раздражать. Да ведь мы и так, кажется, уж охраняем и не только ничего не перечим, но даже и не говорим. Настасья тоже только одни успокоительные слова…

Костя молчал и думал: «Ну как тут быть? Как тут старика успокоишь, коли мне и сегодня вечером опять нужно во что бы то ни стало урваться из дома и быть около Надежды Ларионовны?»

– Вы уж сегодня в лавку-то не ходите. Побудьте дома.

Придет старик в себя и про вас спросит, так уж чтобы быть вам на месте… – продолжал старший приказчик сквозь дремоту и всхрапывая.

Костя ничего не ответил, а в голове его мелькало: «Как мне сегодня остаться дома, если днем нужно у жида эти проклятые контрабасы и скрипки закладывать! В двенадцать часов дня надо у Шлимовича быть. Поедем вместе закладывать. Он меня будет ждать. Потом нужно к извозчику, чтоб насчет лошадей помесячных для Надежды Ларионовны уговориться. Потом насчет мебели… Шлимович хотел меблировку новую для Нади сосватать… Как тут дома останешься! Ну, еще вечером туда-сюда… Вечером я кой-как просижу дома, а днем нельзя… Откладывать ничего нельзя, а то Надежда Ларионовна заключит условие с Голенастовым и уедет в Курск. Только потому и согласилась остаться, чтобы лошади и брошка бриллиантовая были сегодня… Ах да… заложивши контрабасы, надо еще брошку купить. Шлимович тоже обещал рекомендовать бриллиантщика. Нельзя, нельзя… Насчет меблировки тоже велела, чтоб немедля меблировать квартиру начали. Не могу я дома остаться, ни за что не могу. Помилуйте, что же это такое! Ведь это значит потерять Надюшу, а она для меня дороже жизни».

– Послушайте… Оставайтесь лучше вы дома, а я в лавку пойду… – обратился Костя к старшему приказчику.

Тот не слыхал. Он уже всхрапывал.

Костя умолк. Перед глазами его носилась усатая фигура толстого интендантского чиновника, мелькало рябоватое лицо Караулова, черноватая мрачная физиономия Шлимовича вылезала откуда-то, но вдруг все это сменилось розовым светом, и показалась полненькая улыбающаяся Надежда Ларионовна с красивыми бедрами в трико.

Костя тоже спал.

Глава XXIV

Костя почувствовал, что его кто-то сильно тряс за руку. – Сейчас, сейчас… Только вот расплачусь… – пробормотал он спросонья.

– Проснитесь же, Константин Павлыч, надо два слова вам сказать, – послышался голос, и опять мощная рука потрясла его за плечо.

Костя вскочил с дивана и начал потягиваться.

– Где же Надежда Ларионовна? – спросил он, все еще не придя в себя.

– Да полноте вам! Очнитесь! Какая такая Надежда Ларионовна!

– Фу, как заспался! Ну, что дяденька Евграф Митрич? – поправился Костя, протирая глаза и посматривая по сторонам.

Перед ним стоял старший приказчик, одетый уже в шубу и позвякивающий связкою ключей от лавки. В окно глядело серенькое утро. Дешевенькие часишки с размалеванными цветами циферблатом, висевшие на стене, показывали половину девятого.

– Мы в лавку идем, а вы уж дома покуда побудьте… – сказал старший приказчик.

– Ну, что дяденька? – повторил вопрос Костя.

– Да, кажется, малость полегчало. Доктор ушел и велел быть как можно осторожнее с ним. Ничем его не тревожить. Уж вы не раздражайте его.

– Ну вот… Да неужто я?..

– То-то, уж не раздражайте, ежели опять спросит. Он с полчаса тому назад спрашивал об вас, но мы сказали, что вы спите. Ну, мы пойдем… А вы уж без спроса-то, пожалуйста, не уходите, – закончил старший приказчик и направился в кухню, стараясь осторожнее ступать высокими калошами.

В голове у Кости стучало, как в кузнице, было больно смотреть глазами прямо на свет, язык был сух наподобие суконного.

«Надо напиться чаю», – решил он и, пошатываясь от сна, направился в столовую.

В столовой около потухшего самовара сидела Таиса.

– Есть чай? – спросил грубо Костя.

– Есть, но только холодный.

– Все равно, нацедите.

Таиса подала ему стакан чаю.

– Сейчас опять об вас спрашивал, – сказала она, кивая по направлению к спальне Евграфа Дмитриевича. – Но вы уж лучше не ходите. Погодите маленько.

– Знаю, что мне нужно делать.

– Доктор просил, чтобы не раздражали.

– Ах, да оставьте с вашими наставлениями!

Вошла Настасья Ильинишна, увидав Костю, повела черными дугообразными бровями и сказала:

– Все об вас спрашивают. Умойте лик-то, причешитесь да подите к нему. Только уж как-нибудь осторожнее, с повинной головой и уж только просите прощения, а не перечьте.

– Довольно! Не желаю я от вас слушать наставления! – резко отвечал Костя и прибавил: – Вишь, какая мать-наставница выискалась!

– Да уж хоть на сегодня-то сократитесь.

– Понимаю я и без вас, что не следует раздражать, – понизил тон Костя. – Да и чего ему так особенно сердиться? Что я сделал такое особенное? Ведь я ушел со двора, когда ему было лучше, ушел сказавшись. Почем я знал, что с ним опять что-нибудь случится? Не могу же я ежеминутно торчать около него.

– Он рассердился, что вы отпросились в баню, а сами…

– Я в бане и был.

– С девяти-то часов вечера до утра?..

– Не ваше дело!

Костя двинул стулом и встал из-за стола.

– Тише вы! Что вы стучите-то! Пожалейте его хоть сегодня-то, – сказала Настасья Ильинишна и, подойдя к Косте, шепнула: – Вы вот войдите тихо, покорно и опуститесь на коленочки…

– Тьфу ты, пропасть! Вот привязалась-то!..

Костя вышел из столовой и остановился в гостиной. В отворенную дверь из спальной доносилось тяжелое дыхание старика, прерываемое хрипотой.

«Нельзя мне сегодня целый день дома остаться, решительно нельзя… – соображал Костя, намереваясь войти к старику-дяде. – Сегодня остаться, так тогда прощай, Надюша! Или в провинцию уедет, или этот толстопузый интендант ее от меня отобьет. Просил позволения приехать к ней в гости, и она пригласила его. На кой черт она пригласила его! Нет, нет… Одну ее теперь нельзя оставлять ни на один день! Надо во что бы то ни стало удрать к ней, побывать у Шлимовича и сделать для нее все, все, что она просит, а то не хорошо может выйти… Вишь ты, она какая ветреная. Да в последнее время около нее не один только толстопузый интендант увиваться начал… Вчера тоже этот прогорелый Портянкин… Нет, нет! Дома оставаться нельзя…» – решил он и заглянул в спальню дяди.

Дядя по-прежнему сидел среди подушек, откинувшись в кресле и вытянув ноги. В этот момент он не спал, а протягивал руку к стоявшей около него на столике кружке с молоком.

– Ну, будь что будет! – пробормотал Костя, перекрестился и тихо вошел в спальню. Притворив двери, он опустился на колени и склонил голову.

– А! Разбойник… – прошептал дядя, увидев его, затрясся и чуть не выронил кружку из руки.

– Дяденька… Не сердитесь, бога ради… Ведь вам вредно, – проговорил Костя.

– Говорит, что нездоров, умоляет и просится полечиться в бане, а сам…

Дядя не договорил и схватился за грудь. Хрипение усилилось. Он закрыл глаза…

– Дяденька, повинную голову не секут, не рубят. Слезно умоляю вас и прошу – простите и до тех пор не встану с коленок, пока не получу от вас прощения, – продолжал Костя. – Где ты пропадал целую ночь, мерзавец? – спросил после некоторой паузы старик.

– Не спрашивайте… Одно скажу, что в бане я был, но после бани… Простите… Встретился с товарищами… «Пойдем да пойдем чайку напиться…»

– И целую ночь все чай пил?

– Дяденька, не волнуйтесь. Поберегите себя…

– А ты меня бережешь? Кабы не ты, со мной бы и припадка не было.

– Дяденька, я из-за вашей же пользы… В бане тут доктор один встретился. Простой доктор… Из фельдшеров он…

Слово за слово… Дядя, говорю, у меня очень нездоров.

«Чем?» – «Вот тем-то…» – «У меня, – говорит, – есть отличное средство… Пойдемте в трактир, расскажу…» Пошли и запутались.

– Какое же средство? – спросил старик.

Костя не ожидал такого вопроса и замялся…

– Да он многое советовал. У меня на бумажке даже было записано.

– Что же именно?

– Бумажку-то я только, дяденька, потерял. Да вы не беспокойтесь… Доктора этого можно разыскать.

– Что же он советовал? – повторил старик.

Костя начал придумывать всевозможные средства, употребляющиеся от разных болезней, и наконец брякнул:

– «Взять, – говорит, – сала, простого свечного сала…»

– И пить?

– Да, и пить. «Потом, – говорит, – накапать на сахарную бумагу и на грудь». – Только вы, дяденька, погодите с этим средством, потому потом этот доктор очень пьян был, так как бы не перепутал. А я, ей-ей, только для вас и в трактир с ним пошел, только для вас и угощал его. Думаю: «Авось поможет». Не моя вина, что он нализался, как собака. Все они, эти самые лучшие простые доктора, пьяницы.

Старик сделал жест рукой, чтобы Костя встал. Костя встал, вынул носовой платок и отер слезы. Старик молча погрозил ему кулаком и прошептал:

– Пошел вон!

Костя выскочил в гостиную. Он торжествовал. Дядя ничего ему не сказал насчет того, чтобы он не ходил в лавку.

– Стало быть, я могу уйти, – пробормотал он, тихонько пробрался к себе в комнату, умылся, причесался и, незаметным манером надев на себя шубу и шапку, проскользнул через кухню на лестницу. – Ежели дяденька опять меня спросит, то скажи, что я в лавку ушел, – проговорил он наскоро кухарке, запиравшей за ним дверь.

Глава XXV

Первым делом Костя Бережков бросился на извозчичий двор Булавкина. Двор был большой, с навесами. По двору бродили две откормленные свиньи и прогуливался козел. От козла еще издали так и отдавало присущим ему запахом. Под навесом несколько извозчиков в рваных полушубках мыли кареты.

– Хозяина бы мне видеть надо… – обратился к ним Костя.

– Елисея Макарыча? Они в трактире чай пьют. Вам экипаж? Так у нас тут староста есть.

– Нет, мне помесячных лошадей надо. Придется с самим хозяином уговориться.

– Так… Петра! Сбегай в трактир за хозяином. Скажи:

«Их сиятельство господин купчик».

Костя улыбнулся.

– А почем ты знаешь, что я из купеческого звания?

– Помилуйте, ваше степенство, как же не знать?.. Наше дело такое… Мы уж наметались и сейчас видим, кто какой масти. Да и возили вашу милость…

Подошел молодой парень с серебряной серьгой в ухе, передвинул шапку со лба на затылок и сказал:

– Я вашу милость в троечниках не раз уважал… Теперь наш хозяин к одиночке нас приставил, а по начале зимы я в троечниках существовал.

– Есть ли у вас хорошие парные сани? Мне парные сани нужно.

– Под посланника ходили – вот какой экипаж поставим. У нас хозяин любит, чтобы закладки на отличку.

Вскоре явился хозяин Булавкин. Это был пожилой мужчина, жирный, с реденькой бородкой с проседью. Одет он был в барашковую чуйку, купеческий картуз и в черные валенки.

– Лошадей бы мне помесячных нужно! – обратился к нему Костя.

– Для себя или для дамского существа? – задал вопрос Булавкин.

– Да, для одной дамы.

– Ну, то-то… Знамо дело, вы сами под себя помесячных брать не будете. Господин Бережков?

– Точно так. Я у вас всегда беру тройки и так экипажи, какие случится.

– Понимаем-с, знаем-с, – кивнул головой Булавкин. – Ну-с, так парные сани, разумеется, летом коляска, а когда случится, так и карета. Одним словом, все как следует. Порядок уж известный.

– Лошади чтобы были хорошие, а не одры, – выговаривал Костя.

– У нас худых нет. Не такой я человек. Да нам и нельзя. Дамы любят, чтобы на отличку… Деньги не сами платят, так чего им? Да что ж мы здесь стоим? Пожалуйте ко мне на квартиру.

Костя вошел в квартиру Булавкина. Содержатель извозчичьего двора жил хорошо, по-купечески. На вымытых квасом глянцевых полах лежали дорожками половики, в углах иконы в серебряных окладах, на окнах клетки с канарейками, в гостиной небольшой трактирный орган.

– Прошу покорно садиться, – пригласил Булавкин Костю и спросил: – Все еще с той же путаться изволите?

– То есть как это? – недоумевал Костя, садясь в гостиной в кресло.

– Мамзель-то, я говорю, все еще та же?

– А вы почем ее знаете?

Булавкин улыбнулся и подмигнул.

– Нам не знать этого самого сословия, так и извозчичий двор не держать. На том стоим.

– Актриса Люлина, – сказал Костя.

– Да знаем. Господи боже мой! Еще бы не знать! Этой услужим, будьте покойны. Сначала дадим пару посмирнее, будет жалиться – дадим огневых. Понесут хорошенько, испужается – и сама обнаковенных животов запросит.

– Нет, это зачем же делать, чтобы понесли? – перебил Булавкина Костя.

– Порядок такой. Иначе с мадамами нельзя. Впрочем, ваша-то на лошадях не балованная, так, может быть, и зарываться не станет, – отвечал тот.

– Сколько же вы с меня возьмете?

Булавкин побарабанил пальцами по столу, подумал и спросил:

– Деньги задерживать не будете? Срок в срок?

– Я плачу аккуратно.

– Слухов покуда нет, это действительно, – уверенно сказал Булавкин и прибавил: – Да что! чтоб уж с вами не торговаться – две радужные в месяц положите. Кучеру десятку положения в месяц дадите. Кучера дадим опытного – знает, как надо с дамами обращаться. Кучер хороший, бывалый.

– Двести рублей – это дорого, – отвечал Костя.

– Помилуйте, ведь нужно, чтобы уж закладки на отличку были. Тоже по воскресеньям по Невскому и по Морской кататься.

– Нет, нет… Ничего этого не будет. Она не такая…

– Да ведь уж порядок известный… Знаем…

– Вы уступите.

– Да разве десятку на кучерское положение, а уж больше не из чего. Судите сами: ведь к парным лошадям сетку надо дать. Об одной сетке не обойдется, будет просить менять – сегодня – синюю, завтра – малиновую, послезавтра – зеленую. Вы не скупитесь и решайте. Все так платят. Тут без лишнего.

– Как же вот один наш знакомый, Семен Иваныч Подгоркин, за пару лошадей с каретой и с одиночной закладкой сто тридцать платит.

– Так ведь то, поди, под себя. Деньги, разумеется, с вашей милости получать буду?

– С меня, с меня.

– Ну, сто восемьдесят – и пишите расписку.

Булавкин махнул рукой.

– Какую расписку? – спросил Костя.

– А так, что вот за такую-то и такую-то девицу… Как ее? Лялина?

– Надежда Ларионовна Люлина. Но это ее фамилия только по сцене, а она Иванова.

– Ну, за девицу Надежду Ларионовну Люлину, взявшую от купца Булавкина лошадей и экипаж за сто восемьдесят рублей в месяц, деньги обязуюсь платить я – такой-то. Да вот я вам сейчас дам расписочку одного господина – с нее и спишите. Вот… – Булавкин вытащил из кармана необъятной величины бумажник и вынул оттуда записку. – Это для верности, собственно… Чтоб потом не отказываться. Для порядку… Потому где же нам с самой дамы получать! Возня. Да и что с их сословия получишь! – объяснял он. – А вот и бумага и чернила.

Костя прочел текст расписки и сказал:

– Только чтобы лошади у ней сегодня же были.

– Хорошо, извольте. Парные сани, что ли? К двум часам парные сани у их подъезда стоять будут.

– Вы знаете адрес?

– Еще бы не знать! Все знаем! Чего мы не знаем! Мы на женской нации зубы проели.

Костя принялся писать расписку. Булавкин сходил в другую комнату и вернулся с бутылкой мадеры и с рюмками.

– Дельце сделали – и спрыснуть надо, – сказал он. – Пожалуйте по рюмочке.

– Ох, не хотелось бы. Вчера много пил.

– Нельзя-с… У меня такой порядок. Уж не обижайте. Ваше здоровье.

Костя чокнулся и выпил. Выпил и Булавкин.

– По второй, чтоб не хромать, – предложил он.

– Ей-ей, не могу. На старые-то дрожжи я не привык, – отнекивался Костя.

– За дяденьку вашего. От дяденьки-то уж не можете отказаться. Он ваш благодетель. Ну, как здоровье старичка?

– Плохо, очень плохо. А вы его знаете?

– Ну, вот… Как не знать! Ко Владимирской-то вместе в церковь ходили. Только вот теперь он припадать стал. Не выживет, поди, старик?

– Где выжить! Водянка.

– Знаем, знаем. Слышали. Ну, кушайте.

Костя выпил и начал прощаться.

– Так уж, пожалуйста, чтоб лошадей-то сегодня, – сказал он. – Ах да… Конюшни и сарая у моей дамы покуда нет, так надо, чтобы лошади у вас стояли.

– Знаем-с, все знаем. Прощенья просим, – отвечал Булавкин, провожая Костю и пряча в карман его расписку.