Текст книги "Вышивальщица. Книга вторая. Копье Вагузи"

Выр с разбега налетел на стену, по ней взвился до окна, расположенного высоко, в сажени от травы – дом имел врастающий в землю полуподвал. Оконце брызнуло звоном стекла. Осыпалось бликами осколков. В комнате зашумели и сразу притихли. Михр заинтересованно приподнял бровь. Кто там жив и кто цел? От такого вторжения можно и без удара клешней получить удар крови в голову, не всякий легко примет вид Юты, вошедшего в боевой азарт.

– Михр? – вроде чуть виновато прогудел князь из оконца.

– Как там трупы? – не выдержал серьезного тона ар-клари.

– Водичкой отпиваются, дышат, – вздохнул Юта. – Держи ус и лезь, долго идти вокруг. Опять же, с той стороны тоже стерегут, так мне сказали. Ютти сперва передай.

Ус оплел пса и подтянул вверх, до рук выра. Потом по этому живому канату полез Михр, очередной раз удивляясь прочности и гибкости панцирных усов боевого выра.

В комнате сидели и стояли, не рискуя лишний раз шевельнуться, семь человек. Хозяина, кривобокого и неказистого старосту слободы нищих, Михр узнал сразу. Вежливо поклонился ему. Четырёх огромных мужиков, вытянувшихся в струнку у стены, опознавать не имело смысла: охранники – они всегда безымянны. Куда интереснее хозяева. Два человека средних лет. Один пошире и потяжелее. Второй посуше. Без особо ярких и броских примет. Одеты опрятно, как средней состоятельности обитатели красного города. Разве что шрам у более рослого на шее… И у второго, плотного и широкого, нет пальца на левой руке. Среднего. Такая примета в троснах дворца указана для некоего Клешни, вора, а точнее даже налётчика… Много за ним крови да гнили тянется, с таким и за стол сесть не пожелаешь, зная его дела… Но пока что важнее убийство выра, – напомнил себе Михр.

– Юта, перестань махать усами, даже мне боязно, – попросил ар-клари. Сел на свободный стул. – Здравствуйте, брэми Скрип, уж простите, иного имени не припомню. Мы вас не подвели своим внезапным появлением? Князь несколько разрезвился в воде и стал, как он выразился, быстр и мокр. Мы ни за кем не следили, просто приплыли наобум. Надеясь на ваш мудрый совет.

– Пожалуй, вы кстати, – негромко отозвался Скрип. – Не одни вы надеялись на совет… Но гости, добравшиеся первыми, почему-то сочли возможным запереть в погребе моих жену и сына. Там холодно.

Юта оживился, закинул усы на спину. Уточнил расположение погреба и путь во двор. Тот, кого Михр мысленно назвал Клешнёй, скривился. Тяжело вздохнул, брякнул донышком кружки по столу и обернулся к охранникам.

– Да че, дело ясное, вроде того… Парни, сами там гляньте, что к чему, пока живы. Не то эта глыбина всем мозги хвостом вправит по самую жо…

– Прекрати так разговаривать, – резко поморщился второй, посуше и постарше на вид. – Несолидно… Брэми Михр, как-то мы с вами нелепо встретились. Хотя я искал у хозяина этого дома посредничества именно по указанному вопросу. Он даже с Ларной смог найти общий язык. Это дорогого стоит.

– Чё не ясно? – снова взревел более массивный гость, наливаясь бурой кровью и оборачиваясь всем телом к стоящим по-прежнему без движения охранникам, озабоченным лишь видом и движением клешней выра, до которых не более локтя. – Бабу и пацана в дом проводите, вы, бигли мясные! Вежливо так, лады?

Четверо «биглей» осторожно, едва дыша, протиснулись к выходу. Старший из гостей сердито повел рукой, унимая спутника и призывая к молчанию. Вздохнул, пожал плечами. Опасливо покосился на Юту, явно желающего продолжить веселье во дворе. Выр раздувал уши, прислушиваясь к шуму внизу.

– Клешня, пойди и сам проверь. Извиниться не забудь. Вежливо. И убери ребят со двора. Я говорил, надо приехать в гости, сладкого привезти и попить взвара, как принято среди уважаемых людей, ну зачем ты упёрся? Несолидно. Ар, я уверяю вас, больше недоразумений не будет.

– Брэми Скрип, я готов забрать на север вас с семьей. Хочу вам предложить, – вдруг сказал Юта, сам себе чуть удивляясь, – места у меня на галере. Вы неглупый человек, а мне требуется советник. Не военный, я и так несколько боевит… излишне. Вам построят дом не хуже этого. И никто, уверяю вас, – Юта запнулся, слушая, как по ступеням, спотыкаясь, поднимаются люди. Женщина всхлипывает и охает, ей страшно… – так вот: никто не вломится в тот ваш дом. У нас столица невелика, в ней нет праздно шляющихся чужаков. В землях Рафт хорошо жить. Разве что, зима у нас позлее. Иногда срывается снег, которого не знают здесь. Море делается серое, беспокойное. Так в скалы бьёт, что мы опасаемся смены рисунка береговой линии.

Юта улыбнулся, топорща губный ворс. Скрип задумчиво глянул в разбитое окно. Потом на гостей, нежданных и незваных. Раскрыл ладонь и показал возникший на ней клубок.

– Мне пора в путь, который намотала вышивальщица из нитки прошлого… Я думал уходить уже скоро, на той неделе. Теперь боюсь оставить жену одну, совсем без защиты. Она и так пережила немало, да и сегодня ей досталось страха больше, чем положено любому мирному человеку. Сын ещё мал, ему не лучше. Пожалуй, я готов глянуть на море из окна нового дома. Уговор останется в силе, если вы заберёте мою семью, а сам я прибуду позже? Не знаю точно, когда. Потому что не ведаю, куда меня заведёт нитка. Странно, что и семью она тянет… отсюда. Но так лучше.

– Пусть собираются. – Не оспорил решения Юта. – Можно прямо теперь.

– Мне, право, неловко, что мы создали это беспокойство, – вздохнул старший из гостей, изо всех сил пытаясь вернуть беседе тон мирный и вежливо-безразличный.

– Слушай, – потихоньку начал злиться Михр. – Заткнись, а? Если бы ты мою бабу сунул в подвал, я бы не назвал это беспокойством. Ты что себе позволяешь в моем городе? Я тихо и мягко разбираю то, что могу разрубить грубо и быстро, не думая о пролитой крови. Я предаю вас суду строго по закону. Я ваше золото, на крови замешанное, ещё и намеревался вам оставить… И что в ответ? С жиру бесимся, доброты не понимаем? Так можно по другому. Как Ларна начинал. Без топора в город и не выходил!

– Все ценят ваше уважение к закону, – быстро отозвался гость. – Наши деньги… они целы? Люди не спят… Что будет завтра, я даже думать не хочу. Поверить не в силах, что недотепа и бабник мог украсть что-то значимое. Но сундук видели в его доме!

Юта сердито булькнул и стал протискиваться в коридор, изгибаясь и вдвигая панцирь под углом, так, что правые лапы опирались на стену. Наступила тишина, в которой плачь женщины сделался отчетливее, как и шум с руганью внизу, во дворе. Выр исчез из комнаты, топот его лап сместился по дому сперва вниз, где сразу смолкли голоса. Чуть погодя лапы снова затопотали вверх по лестнице. Ютти заскулил, ловко дернул зубами петлю ремня, привязанного к ножке стола, и убежал следом за хозяином. Потом донесся голос Юты, выр рассказывал размеренно и спокойно о соснах над морем и виде со скал на родную бухту, самую красивую в мире. Что-то застучало, упало, сдвинулось, как будто в комнате торопливо, не думая о порядке, перебирали вещи. По коридору прошелестели легкие шаги.

Жена Скрипа появилась в дверях. Михр удивленно потер лоб. Милая домашняя женщина, пожалуй даже красивая, только худенькая, словно кормили её плохо… Глаза красные – плакала. На руке свежая ссадина: не иначе, в подвал толкнули грубо. Да и синяки от пальцев остались, уже видны. Тёмные глаза глянули на мужа с какой-то отчаянной надеждой.

– Ты правда согласился? Уезжаем?

Бывший староста слободы вздохнул, оглядел добротные стены, усмехнулся, от чего лицо исказилось болезненно некрасиво. Столько сил вложено в постройку, как добывались деньги и какой ценой оплачивалось это место с красивым видом и приличными соседями… Не сбылись ожидания, нет покоя и здесь.

– Правда, – вслух подтвердил Скрип.

– И можно прямо теперь?

– Ты ведь рыбку солила, цветы сажала, – вздохнул Скрип.

– Вот пусть гости рыбкой хоть подавятся, – глаза женщины снова наполнились слезами. – Один бочонок сразу забрали, не побрезговали. И на цветах потоптались. Да лучше у выров жить, они больше люди, чем эти.

Она прислонилась к стене и заплакала. Гость вздохнул, пожал плечами, сознавая неудачу своего подхода к посредничеству. Юта тяжело протиснулся, постепенно вывалился из коридора. Положил на пол мешок с вещами, наспех собранными хозяйкой.

– Если не возражаете, я через окно выйду, – осторожно уточнил он. – Стены я царапаю, и пол. Тесновато. Ваша жена так испугана, хочет уехать немедленно. Вы не сердитесь, с вырами подобное иногда случается: мы неосторожно лезем в чужой дом и разрушаем его… Пожалуй, я заберу мешок и провожу брэми с сыном до самого порта. На галере есть каюта, просторная. Поживут там. Михр, прости, но без меня, – Юта виновато глянул на ар-клари, – вы скорее договоритесь. Останусь – точно сомну хоть кого.

– Погодите, а сейчас-то где мои люди? – нахмурился гость, опасливо вслушиваясь в тишину ночи.

– Полагаю, – тихо и серьезно сообщил выр, – бегут в сторону городских ворот… я их по мере сил воспитал. Но удалялись они быстро, так что мне почти сразу надоело преследовать, я вернулся. Мне кажется, они сюда не явятся ещё долго. Михр, я скажу охранникам на воротах, что ты здесь и что надо прислать пару-тройку верховых и запасного страфа под седлом.

Юта подхватил мешок и нырнул в темноту за окном, как в воду – отвесно. Женщина качнулась от стены и подошла к мужу, упала на колени, заглянула в лицо.

– Не ценю я твоих забот. Прости. Такой дом у нас славный… а я вот собралась и ничего мне тут не надобно. Сердишься?

– Принимаю, как ещё одну странность клубка вышивальщицы, прилипшего к руке, – усмехнулся Скрип. – Иди с выром, с ним точно уж – спокойно… Я уеду до рассвета. В одном князь Юта прав, разгромил он наш дом. Такие были толстые и прочные бревна, я и не замечал, сколь шатко всё прочее. Надеюсь, в новом доме будет иначе.

– Мы станем ждать тебя.

Женщина встала и пошла из комнаты, более не оглядываясь. Михр сердито глянул на гостя, внёсшего в разрушение дома Скрипа куда более весомый вклад, чем Юта с его вырьей непосредственностью. Вор презрительно усмехнулся. Он-то полагал, что слабым в городе не место. Если бывший староста нищих утратил хватку, сдал – пусть убирается. До чего дошёл: жена ему указывает, как жить.

– Михр, я оставлю тросн для брэми Тингали, – Скрип задумчиво потёр затылок. – Хочу её попросить сделать хоть одну вышивку ворам. Интересно, чем они заплатят? Я лишился всего и постепенно сознаю, что вполне нелепо и окончательно глупо – доволен… Не так я жил. И не того опасался. Ещё немного – и я потерял бы свою семью. Пусть она вышьет им хоть один платок, или пояс, что ли. Теперь я осознал, что она называла новым законом шитья. Платят все, вот так. Пусть не боится шить. Даже от шапки-невидимки не будет вреда… равно как и пользы, каких ждут.

– Пока что нас интересует золото, – вернулся к теме встречи вор. – Наше золото.

– Кух был у вас на содержании, когда распоряжался в городе? – уточнил Михр.

– Сложный вопрос. Отдавали ему долю, он улаживал дела с шаарами, в судах посредничал, ещё много разного, порт был весь под ним, – оживился вор, нащупав понятную тему разговора. – Несколько раз он заказывал крупные кражи и сам наводил на нужных людей.

– Он знал, у кого хранится золото?

– Кух? – поразился вор. Помолчал, с запинкой сомнения ответил: – Н-нет, невозможно! У Красавчика нашли, а хранил… не важно, он из города сгинул ещё днем, пока мы не знали ничего и не успели ничего.

– Красавчику золото подбросили. Кто – не знаю, но Кух ему предлагал сделку и вымогал услугу, пугал вашим гневом и вашей же местью. Сейчас в сундуке двадцать тысяч с небольшим. Кто-то разделил деньги и забрал часть себе. Сразу, ещё до начала всех бед, – нахмурился Михр. – Бери тросн и пиши. Золото из дома Красавчика получите при исполнении всех условий, какие перечислю. Пока оно будет храниться в казне дворца, я сам опечатаю сургучом сундук. Законно получите, как награду за сведения. Не дергайся, иных сделок не будет, тросн подпишу у ара Шрона. Если старый выр будет через год в силе, деньги вам вернут без звука. Если нет… тогда вы сами виноваты. Первое условие. Вы, воры, не имеете с вырами никаких дел. Скажем, в течение года. Не берёте заказов на выров, не воруете для них и по их наводке, не лезете в дела дворца ни прямо, ни косвенно.

– Очень нам надо туда лезть, – поморщился вор, вписывая требуемое в тросн.

– Второе. Вы своими способами выясняете всё, что известно о пути и гибели выра-курьера. Кто его встречал у слияния каналов, кто заказывал чёрную таггу, когда. Кто видел курьера, от самой Ценнхи и до места гибели. Были ли настоящие свидетели. Ночью у вас немало глаз и ушей в городе. Расстарайтесь.

– Сделать можно, – согласился вор.

– Третье. Вы сообщаете мне обо всех ночных передвижениях выров и их людей в городе, тайных и странных. Допустим, раз в три дня передаете тросн с записями. Нет новостей – так раз в неделю. Если к вам обратятся выры или их посредники за любой помощью и с любым заказом, я буду поставлен в известность об этом незамедлительно.

– Они не нашего круга, их заложить – даже занятно. Допустимое условие. Но если мы чего-то не заметим… случайно, не обессудьте. Мы ведь не только вырами заняты.

– Понимаю. Последнее, четвёртое. Пожалуй, как уточнение первого: ваши не воруют у выров и не пытаются их убить любыми способами. Месть, золото или что-то ещё, не важно. Просто выры для вас не существуют. Никакие.

– Вовек бы их не видеть, – искренне отозвался вор, припомнив появление Юты в комнате. – Это все?

– Полностью. Вы днём решите между собой, допустимы ли условия. Я днём то же самое оговорю с аром Шроном. Впереди очень сложный год. Хотелось бы получить тишину и покой хотя бы с вашей стороны. Со своей могу сказать: среди выров есть всего несколько, всерьёз расценивающих людей, как равных. Вы можете получить очень заманчивое предложение от гнилых аров. Но вы должны понимать, они не намереваются исполнять обещаний. Вас используют и выбросят в грязь. И самое последнее. Если вы не исполните условий, ваше золото будет истрачено до последнего полуарха на то, чтобы привести в порядок гостевую слободу.

– Как это прикажете понимать?

– Да как пожелаете, так и понимайте, – безмятежно улыбнулся Михр. Обернулся к хозяину дома. – Пожалуй, мои дела здесь завершены. Вы приготовили письмо для Тингали?

– Два письма, – кивнул Скрип. – Это для вышивальщицы. А это я вас попрошу передать указанному вот здесь человеку. Дом дарю ему. Может, сложится у него жизнь получше моей на этом месте. Страфов я заседлаю быстро. Подождите, провожу вас до ворот, всё не пешком…

Вор закончил писать второй тросн, точно повторяющий текст первого. Снял с пальца перстень, повозил в мастике и отпечатал след на обоих троснах. Поставил рядом невнятную закорючку. Потребовал, чтобы Михр тоже расписался. Кивнул, свернул свой тросн в трубку и удалился, не прощаясь. Ар-клари тяжело вздохнул и уронил голову на руки. Хотелось спать. Усталость навалилась вдруг, сразу. С ней пришло безразличие ко всему. Скрип ушёл. Заседлал страфов, вернулся. Суетливо собрал покушать, прохромал до погреба и снова вверх по лестнице – нацедил холодного пива. Выложил на блюдо разделанную солёную рыбку, нарезав тонкими красивыми ломтями. Как малого ребенка, накормил ар-клари, чуть не с ложечки.

– Спасибо, – улыбнулся Михр, чувствуя себя несколько лучше. – Так накатило… Хоть ложись на полу и спи, никто не добудится.

– Во дворец вам надо ехать, передышку себе дать, – укорил Скрип. – Отоспаться и снова за дело приниматься, на свежую голову. Вы уж знайте, нелады мои с ворами – они понятные, я ведь народец-то свой надвое поделил. Те, кто по закону жить не пожелал, осели в гостевой слободе. Мои «слепые» всегда были лучшими наводчиками… Только их не спрашивали, того ли им надобно. Теперь вот я дал выбрать. Разве такое воры легко простят? Невзлюбили они меня. Зато староста у нищих отныне настоящий, уважаемый и законный. Близ рыбачьей слободы он своих разместил. Я вчера днём поговорил с ним. Если наши что заметили, сообщат. Работают они и в белом городе, и в красном, и в порту, и под самыми стенами дворца. Кто носит тросны, тех уж всяко отследят. Юте ар-Рафту ещё раз передайте от меня благодарность. Вот уж кем не думал и не мечтал стать, так княжьим советником…

Скрип осторожно улыбнулся, поднялся из-за стола. Михр кивнул, с интересом проследил, как кривоплечий человек усердно моет посуду и расставляет по местам. Хотя сюда уже не вернется… Кто долго мечтал о доме, тому невозможно, наверное, в беспорядке его бросить. Скрип снова ушел. Его шаги хромали по комнатам, двери одна за другой плотно прикрывались: хозяин прощался с жильём. Вернулся, держа под локтем свободной от костыля руки небольшой узорный ларец. Настороженно глянул на ар-клари: как ещё воспримет новый разговор?

– Не взяла его моя жена, торопилась. И оставлять не хочу. Может, вы согласитесь принять на память? Мне кажется, она всегда боялась, что эти вещи получены от воров, принимала, улыбалась и в ларец складывала, надеть ни разу не надела… Зря, всё до последней шпильки честно куплены, иного ей не дарил. Но объяснять и спорить тоже не пробовал.

Михр улыбнулся, радуясь тому, что его затея с подарком жене так славно сама собой упростилась. Поблагодарил, принял ларец. Зашагал по ступеням вниз. Оба страфа оказались пегими, но достаточно рослыми и сильными. Такие как раз хороши для дороги: и цены вороного не имеют, и хозяина не подведут. С места взяли ровной неторопливой побежью. Михр в седле снова задремал и очнулся, лишь разобрав звук движения встречающих – городской стражи, отправленной Ютой. Спрыгнул в траву, ещё раз простился со Скрипом, пожелал удачного поиска того, к чему тянется нитка. И благополучного возвращения домой – на север. Бывший староста столичных нищих улыбнулся, оглядел охранников и ар-клари.

– Вот уж не думал, что меня кто-то станет провожать в дорогу… тем более желать удачи. Спасибо. Так уезжать куда приятнее.

Он пристегнул к кольцу за седлом повод вьючного страфа. Раскрыл ладонь и позволил клубку скатиться в траву. Серая нитка ночью выглядела воистину волшебной, она словно чуть-чуть, едва заметно, светилась. Или зелёное серебро луны в волокнах путалось? Не разобрать. Клубок дрогнул и покатился. Скрип шевельнул повод страфа, отправляясь в путь… Ему долго глядели вслед. Потом Михр задумчиво кивнул.

– Так. Вы трое, поезжайте в его дом. Без присмотра негоже оставлять жильё, покуда новый хозяин туда не заселился. На воротах я скажу, чтобы вас сменяли, как обычный дозор.

Ар-клари зевнул, нехотя взобрался в седло подменного страфа и погнал его домой. Сперва к воротам, а потом и во дворец.

Как он и предполагал, жена спала в кресле, склонившись над недоделанной рубашкой. Видно, ждала всю ночь, умаялась… Михр поднял её на руки, перенёс на кровать и уложил, постаравшись не разбудить. Поставил рядом стул, на него – ларец. Раскрыл. Покачал головой. До чего упрямые попадаются бабы! От такой красоты отказаться, заподозрив воровское её происхождение… Ар-клари порылся в ворохе солидно шуршащего серебра с камнями, перебрал несколько узких золотых змеек сложного плетения. Подцепил браслет северной работы, тяжёлый, створчатый. Приладил на руку своей жене. Забрался на кровать и заснул с чувством исполненного по мере сил долга перед всем светом – от Пряхи и златоусого до родной жены.

Глава шестая.
Тингали. Что такое семейное счастье

Не ведаю, что иные рассмотрели, когда Кимочка шагнул от нас прочь по песку и дёрнул нитки с вышивки… Я уже у всех спросила. Нет, не помнят толком. Уж точно они не ощутили сполна страха, какой мне достался. И так едва жива лежала, нитками души поделившись. Всё, что накопилось для леса, отдай, – так велел брат. Я и отдала. С корнем вырвала, с болью, без остаточка. Словно в душу впустила пустыню эту сыпучую, жестокую к нам, людям. В ней жар и холод равно недружественны живому. Да если бы только они! Как нитки я вырвала, что-то во мне изменилось. Словно я надломила себя… Нет, не так. Скорее я сделалась вроде выра, линяющего и лишённого на время своего панциря. Нахлынула беззащитность – хоть кричи. Я бы и кричала, да только Ларна, спасибо ему, рядом сидел и держал за руку. Хорошо держал, крепко. Как родной. С ним страх не имеет надо мной полной власти, Ларна меня не отдает сомнениям, как скала не отдаёт траву на растерзание буре, прикрывает и тенью от зноя одаривает.

В моей оголенной беззащитности имелась и своя польза. Все ощущения обострились до предела. Я обычно как канву вижу? Одним лишь наитием, словно бы в тумане. Более на ощупь, чем взглядом. Отдав нитки и ослабев, я обрела чуткость. Всей кожей, всеми этими утраченными и ещё теплыми нитями души я вплелась в мир… Он кричал и стонал. А я слышала и тоже страдала.

Страшна была пустыня вне круга, быстро обозначаемого и выделяемого нитками, вырываемыми из вышивки.

Пустыня колыхалась и дрожала, как марево жаркого дня. В ней оставалось всё меньше надёжности закона мироздания, должным образом скрученного Пряхой из кудели изначального. Я это первый раз ощутила не так давно, по осени. Поняла хоть на миг, в чем её работа состоит, когда проводила Шрома в глубины и глянула на канву словно бы извне.

Мир огромен и непознаваем. В нем всё есть, и даже такое, что людям никогда не будет доступно, слишком оно чужое нам. Не враждебное даже, просто иное. Пряха из кудели неявленного бережно выбирает тонкие волокна и скручивает их, создает годный для нас закон. Чтобы вода была мокрой и насыщала при питье, чтобы солнце грело, но не сжигало, чтобы воздухом дышалось легко. И совсем уж непонятное мне, неумехе, она тоже даёт. Суть явленному определяет. Вес камню, мягкость шерсти, теплоту улыбке. Миру закон и людям – тоже. Далее уже Ткущая нитку принимает в работу и даёт нам ровную канву, чтобы небыль отделить от были, но не лишить нас радости веры в чудо и вдохновения мечты.

Сложно? Пожалуй. А вот рассветная пустыня была пугающе холодна и чужда. Канва в ней расплывалась гнилью, лохматилась рваными прядями основы. Колебалась, впитывая быль и просеивая её песком в изнанку свою – в неявленное. Где и закона нет, и жизнь ещё не рождена. Там безвременье, но иное, чем в Кимочкином лесу. Какое-то последнее… Крайнее.

Когда брат шагнул на гнилую канву, душа моя отозвалась болью, словно я собрала его в последнюю дорогу, нитками не одарила, а вооружила на бой. Безнадёжный и все же неизбежный. Он сеял траву, всходящую ростками безвременного леса. И сам всё глубже проваливался в канву, позволял ей впитывать себя и менять. Сдирать с плеч человечий облик, уже приросший крепко и мною любимый, родной до последней чёрточки. Только в зыбкой гнилой канве он уцелеть не мог.

Ким шагнул прочь и сам себя отдал прошлому. Позвал безвременье, к деду Сомре обратился, корни леса потянул… Упросил их канву заплетать по мере сил и держать закон явленный, чтобы и наша лужайка зелени была цела, и то, что рвалось и угрожало, не добралось до нас, не втиснулось в щель, не испоганило мир. А если и явилось, то пусть могучим и опасным, но хотя бы – постижимым, подчиняющимся нашему закону.

Ларна мне сказал, что видел Кима, идущего вниз с холма. Человеком видел, только тень его выглядела необычно. Лохматой и слишком уж большой. Я иное чуяла. Ничего в нём прежнего не осталось. Сгинул мой заяц, веселый и беззаботный. Пропал знакомый мне гибкий пастушок, потому что заросла тропинка в детство, он отвернулся и ушёл совсем. К новому ушёл. Непосильное дело взвалил на плечи, взрослое и большое…

Может статься, все мы не одну жизнь проживаем, если решаемся меняться и расти – как выры. Сбрасывать старые панцири, слабые и малые. Наращивать новые, годные для куда более серьезного испытания. Если так глянуть, так что я делаю – вышивальщица? Я помогаю людям линять… Я сшила пояс Ларне, мечту ему обозначила. И он пошёл в новый путь, отвернулся от прошлого и многое оставил за спиной. Ценил славу и забавлялся тем, что равных ему нет в бою. Азарт видел в причинении смерти и возвышении своём над поверженным врагом. Находил интерес в золоте и власти, даруемых страхом. И что? Отвернулся и всё отдал.

Мой поясок – только малый светильничек вдалеке. Не дает он силы пройти путь перемен и даже не облегчает дорогу. Способен только обозначить направление и каплю надежды заронить в душу. Сшила я его, справилась, – значит, есть впереди то, к чему человек втайне от себя самого стремился. Существует и достижимо. Но видеть свет вдали и добраться до окошка, где он теплится – не одно и то же… То-то и оно! Я не указываю коротких дорог. И легких тоже. Мои подарки – ох, как дороги они в оплате! Сильным они в пользу, а слабым, Ларна первым понял, вышивка вроде камня на шее. Согнет к земле или вовсе утопит.

Киму я вышила совсем особый пояс. Много раз думала и пыталась понять: зачем он такой? Вот мой заяц, рядом, уже десять лет рядом и кажется – в том не будет перемены. Он за мной, непутевой, даже из леса вышел против воли деда Сомры. Отвернулся от жизни, в которой нет счета годам. А я сшила опушку дубравы и зайца, бегущего обратно в лес! Себя-то Киму не обмануть, да и меня тоже. Почему в узоре заяц стремится в лес? Да знаю я, не хочу знать, а вот знаю: душа Кимочки трудно разворачивается к людям. Смотрит он на нас чуть со стороны. Мудрый, лукавый, внимательный… сказок у него полное лукошко. Сидит на опушке, у самой кромки тени Безвременного леса, и спиной свой ощущает родной лес, и шёпот его слышит, и поддержку его принимает… Не находит силы ни меня бросить в мире, где так много угроз, ни отказаться вовсе от надежды однажды вернуться туда, где был полновластным хозяином лесу. Рвётся надвое и страдает.

Я поясок сшила и обе дороги указала в нём, так мне теперь думается. Зайцу – в лес возвращение. Киму же, если он человеком желает стать, иной путь – к людям. К дому своему, к теплу душевному и малому местечку в мире, откуда он не сможет глядеть на нас со стороны. Сам таким же станет, обрастёт каждодневными заботами. Захочет ли? Не ведаю. Марнице надо о том думать. Не зря я, сама того сознательно не разбирая, сшила цветки розовые да лиловые, зайца отгораживающие от леса… Сильное шитье получилось.

По дорожке моего вышитого пояска Ким и шагнул на гнилую канву, по ней и ушёл, не опасаясь зыбучей хмари неявленного. К лесу родному потянулся, силу его призвал и сам в него влился.

Человек может что? Нелепой железкой клинка размахивать. Ким иное вознамерился сделать, непосильное. Южные люди убили свои сказки. Свою воду отдали песку сухому, свою душу развеяли в труху. Изошли целиком на злобу. А злоба да месть не дают ростков, не зовут весну жизни, они – засуха. Вот пустыня и умерла. Смерть её стала последней сказкой, кошмаром, затянувшимся надолго и опасным, разрушающим саму канву. Закон по волоконцу начал распадаться. Жизнь и смерть – два начала. Не враги они, просто противоположности. Но вышивальщики юга, древние и неразумные, потянули из пустоты своих гнилых душ белые нитки. Белые – не пропитанные краской живых мыслей и чувств, стремлений и надежд. Ничего в них не было, кроме лжи. Кроме насмешки ничтожеств, возомнивших за собой право решать и судить. Ах, доброта? Да полноте, нет её в мире, золото купит вам больше, оскудела рука дающего. Ах, любовь? Ха-ха, во всяком городе той любви ночью на улицах пруд пруди, и золото не надобно, серебра хватит для оплаты. Дружба? Ну да, по общей выгоде или против общего врага…

Если не оставить людям права примириться с врагом, права отдать без надежды на возмещение, права принять удар, сберегая более дорогое, чем жизнь – оскудеет канва наших надежд. Оскудеет, истончится и лопнет. Ткущая посмотрит на мир людей, выбравших самые простые дороги и отказавшихся расти душой – и отвернётся. Мало ли у неё иных дел? Может, наша канва далеко не одна в работе. Да и Пряха… Зачем тратить пряжу на нас, отказавших нищему в куске хлеба, на восход взирающих без радости и улыбки?

Без внимания Пряхи и Ткущей, иных, им подобных, мир станет гнить да тускнеть. Ну и что? Канва растреплется. Впитает людей, растворит саму память о нас. И тогда высшие дадут миру новый закон. Заселят иной край теми, среди кого найдутся умеющие радоваться солнцу и находить красоту в капле росы. Живые должны быть способны оставаться разными и уважать различия…

Мой Ким ушёл по тропочке к лесу, чтобы там взять силу и залатать канву. Потому что он полагал: мы пока не так уж и плохи. Мы умеем быть людьми и вырами, интересными Пряхе и Ткущей. Мы взращиваем в душах надежды, и готовы выбирать очень трудные дороги. Ким спускался с холма… и я не могла его рассмотреть толком. В нём жил день, наше право приходить в мир. А снизу, из прорехи канвы, вспоротой и висящей белыми рваными нитками лжи, поднималась тьма последней ночи.

Не знаю, можно ли выдержать такой бой одному. Я половину сказанного сама придумала, я ведь не так умна, чтобы знать наверняка… Я только ощущаю нитки, порой сшиваю их в новый узор, угадывая его по мере сил полно и верно. Только по-моему, жизнь и смерть не могут пребывать во вражде. Они – две половинки закона нашего мира. Им полагается чередоваться, как сезонам года. Кима все полнее затягивало в канву, он становился частью поединка, не имеющего конца, вечного. И я с ужасом смотрела на то, что не могла изменить. Ким врастал в пески, рассыпался в пыль и возрождался, чтобы мы сохранили право на свой закон. Он согласился заплатить слишком высокую цену. Безнадёжную для себя.

Но потом Вагузи выпросил у меня платок и вмешался. У людей есть право говорить за себя. Не все на юге гнилые! Толковые люди сберегли сказки и душу не иссушили. Им по силам раскрашивать новым узором белые нитки жадных мстительных глупцов минувшего времени. Оживлять надежду и выплетать из неё небыль, канву для были…

Всё это я думала, когда нас жёг день.

Первый в моей взрослой жизни день без Кима. Я почти бредила, я ощущала себя старым деревом с огромным дуплом. Моя душа опустела и не могла принять свою пустоту. Как мне жить в мире без Кима, пусть и зарастил мир на сей раз свою рану, прореху в канве? Как мне принять то, что брат ушёл в лес едва живой, потрепанный боем, забывший то, чем жил вне опушки безвременья? Куда идти нам всем? Я шила пояса и пыталась восстановить порядок, нарушенный давным-давно. Но сама-то я шла по тропке, удобно выплетенной Кимом. Он был моими совестью, мудростью, смелостью. Он – вся моя семья, наконец! Куда теперь деться? Как найти силы встать и идти, когда вечер погасит ярость светила? Что исправлять? Ким, теперь я твёрдо знаю, тоже шил. Нитками своей души он обозначал нам дорогу. Мы не задумывались, пользовались и забывали благодарить…